Александр Вергелис
Я ПРИШЕЛ К ПОЭТУ В ГОСТИ…
Однажды поэт N пожаловался мне на одиночество. Завтра день рождения, а пригласить некого. Да и не особенно хочется…
Я очень люблю поэта N. Вернее, не его самого, а его стихи. Хотя сам он тоже вполне симпатичный человек, не смотря на то, что временами мрачноватый. Но с его стихами я познакомился лет на пять раньше, чем с ним самим. И когда на одном банкете оказалось, что этот крупный лысеющий человек с постоянной обиженной миной на лице – тот самый N из толстого журнала, я очень обрадовался, поскольку давно хотел сказать ему, как мне нравится то, что он пишет.
Ему было приятно, особенно когда я процитировал что-то по памяти.
- Давайте выпьем, - предложил он.
- Давайте, - обрадовался я.
С тех пор мы подружились. Не так, чтобы не разлей вода, но довольно крепко. Созванивались, содвигали бокалы за здравие муз и разума, говорили о высоком, читали наизусть любимых поэтов. Словом, с пользой и удовольствием проводили время – как должны это делать истинные служители аонид. Когда у N выходила новая книга, он дарил мне экземпляр с неизменной надписью: «Александру с искренней симпатией и надеждой на то, что он будет писать всё лучше и лучше».
Увы, эта его надежда так и не оправдалась – по его мнению, я пишу всё хуже и хуже. И поскольку я с самого начала писал плохо, то теперь, по прошествии нескольких лет, в течение которых длится наше знакомство с N, мой поэтический уровень, надо полагать, опустился на глубину Марианской впадины. Но стоит ли, право, об этом? Вернемся к N.
Как и полагается настоящему поэту, он беден. Денег у него не было и нет. Да и вообще, N – человек трудной судьбы. «Он много пережил, он бедовал немало», - написал о нём в порядке подхалимажа один начинающий поэт-деревенщик. Да, бедовал N действительно изрядно. Поэтому, надо полагать, и пишет он неплохо. Не даром же Федор Михайлович наставлял приготовишку Митеньку Мережковского: дескать, сынок, пострадать надо. Пострадать – это первое дело, а без этого никак… Страдать N начал рано – еще отроком, после развода родителей (говорят, его отчим был фантастический мерзавец и многоженец в придачу). В школе его не любили – за то, что был странным. В старших классах N пережил несчастную любовь – настоящую, большую, обещавшую ему большие страдания на несколько лет вперед. От неё он сбежал в армию. Там апогеем страданий был чудный майский вечер, когда по неуживчивости своего характера N. был до полусмерти избит сослуживцами из Средней Азии, составлявшими подавляющее большинство стройбата. Полагая что N скорее мертв, чем жив, «урюки» перетащили бесчувственное тело товарища в подвал многоэтажного дома, где его случайно обнаружил пьяный сантехник. Три месяца N пролежал в госпитале. Там и начал писать стихи.
После армии N сменил множество профессий, продолжая оттачивать поэтическое мастерство. Учась на филолога-классика, преподавал латынь и греческий в одной из новооткрытых на рубеже 90-х годов прошлого века гимназий. Трудился журналистом в заводской многотиражке. Потом, продав доставшуюся от покойницы бабушки однушку на Проспекте ветеранов, организовал собственное издательство, но быстро прогорел.
- А всё потому, что не хотел публиковать эту блевотину, - так N формулирует причину своей коммерческой неудачи.
Под «блевотиной» он разумеет детективы, дамские романы и фэнтези. Но ни на чем другом заработать в ельцинские времена, увы, не получалось. После личного финансового краха N перешел на подножный корм, коим живет и поныне. Иногда начинает что-нибудь сторожить, подметать улицы, устраивается то банщиком, то корректором, время от времени берется за переводы с английского и французского. То и дело N пытается заниматься репетиторством, но терпения возиться с чьими-то отпрысками хватает не на долго. N вообще человек до крайности нетерпеливый, и это понятно – жизнь у него не сахар. Тем более, когда за спиной зловеще хлопает зелеными перепончатыми крыльями тот самый огнедышащий змей, испепеливший уже целый легион российских литераторов. Правда, в последнее время чудовище прилетает всё реже – N мужественно сражается с водочной гидрой, проявляя недюжинную силу воли, но с каждым разом визиты алкогольного монстра становятся всё страшнее.
- Раньше я пил почти каждый день, и ничего – работал, писал, и неплохо жил. Весело жил, можно сказать. Но потом…
Потом количество переросло в качество. Похмелье с каждым разом становилось всё тяжелее и длилось иногда по нескольку дней. После каждой философской чаши с друзьями-стихотворцами, да и просто со случайными собутыльниками приходилось долго восстанавливать подорванные силы организма. Впрочем, ничего удивительного – возраст N нежным не назовешь, дело к сорока годам. Время работает против него, роковым образом изменяя соотношение приятных и неприятных черт его характера в пользу последних.
Да, характер у N, прямо скажем, тяжеловат. Но так было не всегда. Мне посчастливилось застать то время, когда N был по большей части весел и жизнерадостен, когда всё давалось ему легко, когда он жил хоть и не шикуя, но играючи, в согласии со стихиями – как и подобает сыну гармонии. Но потом… Тень мировой скорби легла на постный блин, которым стало его когда-то довольно приятное лицо. Стоит ли говорить, что всё меньше охотников выпить с ним за Блока и Пастернака находилось в наших рядах. Никому не хотелось читать N своих стихов, потому что его оценка была известна заранее: «говно». Впрочем, ко мне N всегда относился с симпатией, как старший брат, поэтому о моих стихотворных опытах он отзывался помягче: «неряшливо», «безыдейно», «отсутствует лирическая влага», «нет музыки»… Я был среди немногих, с кем N общался, иногда позволяя себе кружку-другую пива. После небольшой порции алкоголя его мизантропия чудесным образом улетучивалась, он преображался, становясь таким, каким был задуман матерью-природой – остроумным, подвижным, молодым… Дальше он за редким исключением не шел, невероятным усилием воли заставляя себя остановиться. Что и говорить – качество, достойное уважения. Впрочем, запои всё-таки случались. И не приведи Господи столкнуться с N в его послезапойный период. Не дай Бог попадутся ему на глаза ваши стихи – особенно в каком-нибудь солидном литературном журнале. Он обязательно позвонит вам и начнет дотошно, перебирая строку за строкой, объяснять, насколько бездарны плоды ваших ночных бдений. А ваше робкое замечание, что за пять минут до его звонка вы говорили с литературным гуру К., и тот был в восторге от написанного вами, будет обращено и против вас, и против незадачливого мэтра, совсем потерявшего чутье и не сумевшего отделить зерна от плевел.
Что касается поэтического дарования самого N, то со временем оно, как ни странно, не заплесневело, не прокисло, не покрылось мхом и лишайниками. Ну разве что самую малость… В общем и целом N продолжает писать талантливо, хотя стихи его становятся всё более мрачны и занудны – как их автор. И только в минуты легкого подпития, повторюсь, наступает просветление. N начинает любить жизнь и людей, становится приятным собеседником и даже изредка допускает снисходительные отзывы о последних литературных опытах того или иного собрата по перу.
Именно таким я ожидал увидеть его, когда он позвонил и предложил распить бутылку водки по случаю дня его рождения.
- Всего пол-литра на двоих. Под хорошую закуску, которую я вам гарантирую, это - совсем немного, - сказал он, ставя на стол, покрытый липкой клеенкой, запотевшую бутылку.
Жил N один в крохотной «однушке», всем своим видом умолявшей хозяина о ремонте. Но о каком ремонте может идти речь, когда на расшатанном письменном столе – стопка черновиков и непрочитанных книг…
Посидеть решили на кухне. N наварил картошки, зажарил несколько куриных окорочков и открыл банку маринованных помидоров – отличная закуска. С каждой рюмкой его глаза источали всё больше тепла и оптимизма. А слова становились легче и ярче – как бабочки, которым надоело быть гусеницами.
Я подарил N дневники Кузмина – он Михаила Алексеевича любит страстно. Как и я. Мы по очереди стали читать наизусть стихи из «Александрийских песен» и «Форели», не заметив, как бутылка опустела.
- Ну вот и хорошо. Достаточно, ведь правда? - больше себе, чем мне сказал N и пошел ставить чайник.
Пока подогревалась вода, он повел меня показывать свою библиотеку, хранившуюся не на полках, а почему-то в коробках, как будто N собирался переезжать на другую квартиру. Книг было не много, но каждая представляла собой сокровище. Прижизненные издания Достоевского, Фета, Полонского, номера «Отечественных записок» и «Вестника Европы». Книжка стихов Гумилева с дарственной надписью Одоевцевой. Отдельная коробка была заполнена поэтическими сборниками современников – Рейна, Кушнера, Горбовского, Быкова, Гандлевского. Все – подписанные авторами. За это я еще больше зауважал N. Тем более, что он в тот вечер много и удачно шутил, был весел и добродушен. Глядя на него, я снова задумался: а не ошибаемся ли мы, скорые на выводы, которые скользят по поверхности и не умеют проникнуть в глубину человеческой души? Не заблуждаемся ли мы, называя N брюзгой и мизантропом? Где подлинная сердцевина этого человека? Когда мы имеем дело с настоящим N? Когда, придавленный сверху атмосферным столбом, он читает нам нудные нотации, как крохобор цепляясь за каждое слово собеседника? Или когда – вот как сейчас – исполнен такой полубожественной легкости, что, кажется, взлетит, как воздушный шарик, накаченный гелием, и упрется лысеющим темечком в серый потолок своей убогой комнаты?
На кухне засвистел чайник.
- Ну, пора пить чай. Нас ждет «Наполеон», - с удовольствием потирая пухлые руки, сказал N и стал укладывать свои раритеты обратно в коробки.
Торт N соорудил сам. Надо сказать, что никогда еще не едал я такого вкусного десерта. N вообще оказался большим кулинаром - по-видимому, годы холостяцкой жизни не прошли для него напрасно. Он знает толк в хорошей еде, и если бы не вечная стесненность в средствах, творил бы такие гастрономические шедевры, которые могли бы соперничать с его стихами, для создания которых, слава Богу, не требуется денег. О поварском искусстве N говорит так же увлеченно, как и о литературе:
- Это, кажется, у Мариенгофа где-то было сказано: почему, дескать, мы считаем подлинными художниками только тех, кто пишет картины, оперы или романы? Почему не хотим признавать деятелями искусства гениальных поваров, сотворяющих в наших ртах роскошные вкусовые симфонии? Только потому, что произведения их искусства недолговечны? Но не в этом ли настоящая, бескорыстная суть художественного творчества – быть прекрасным мгновением?
Вкушая приготовленный N «Наполеон», я не могу с этим не согласиться. Мне лишь хочется добавить, что в разряд искусств обязательно следует включить и застольные разговоры. Чем, как не шедеврами можно назвать остроты и философские этюды этого удивительного человека!
- Чем бы мне вас еще угостить? Я так благодарен вам за то, что вы пришли ко мне! Я ведь так одинок, так одинок…, - N открыл холодильник и стал в задумчивости созерцать его сияющую пустоту.
Увы, угостить меня было больше нечем. Да, собственно, и незачем – я был сыт и доволен.
- Ради Бога, не беспокойтесь. Всё было просто замечательно, - поблагодарил я и украдкой посмотрел на часы.
Но N как будто не слышал. Его взгляд прилип к маленьким стеклянным пузырькам, которыми была заставлена морозильная камера. N в задумчивости взял один пузырек, посмотрел на него с мукой во взоре и хотел было уже поставить на место, но повернувшись ко мне, грустно произнес:
- Всё хорошее так быстро кончается… Как бы мне хотелось продлить этот вечер… Знаете ли, у меня есть знакомая, врач. Так вот, она приносит мне иногда…
И, помолчав, посмотрел на меня умоляюще:
- Может быть, по глоточку?
Я взял протянутый мне пузырек. На этикетке было написано что-то по-латыни.
- Это медицинский спирт. Более ничего, увы, предложить не могу. Можно развести с водой и добавить варенья – получится прекрасный напиток.
Я был не прочь выпить еще, но боялся за N – а вдруг не удержится, сорвется в штопор… Но он, видимо, догадываясь о моих опасениях, поспешил заверить:
- Всего-то по одной баночке.
Я согласился. Решил добавить себе немного спирту в чай – будет грог.
N свой спирт ничем разбавлять не стал. Он моментально опорожнил свой пузырек, даже не поморщившись – как будто это была вода. Легкая грусть испарилась с поверхности его зрачков – он снова развеселился, стал рассказывать о поэтическом фестивале в Харькове, где поэт Владимир Бауэр, известный фривольными виршами, уложил в обморок одну литературную старуху.
- Вот она, сила художественного слова! – хохотал N.
Я тоже от души смеялся, медленно потягивая свой сдобренный спиртом чаек.
- Однако не гоже вам одному пить! – улыбнулся N и достал из морозильника еще одну порцию С2Н5ОН.
Мы чокнулись – я кружкой, он – склянкой, которую так же легко и безболезненно опрокинул себе в рот.
- Эх, хорошо! – крякнул N и засмеялся – звонко и заразительно.
Мне вспомнилась пословица: «Всяк выпьет, да не всяк крякнет». N – крякал. Он пил и ел с завидным удовольствием, выдававшим в нем большого жизнелюба. Да, о жизни он говорил, как о хорошей еде – с аппетитом. Кто сказал, что N – мрачный человек? Бросьте в лжеца камнем!
- Однако Бог троицу любит, - N снова метнулся к холодильнику.
Он пил и почти не пьянел – только веселее становился. Вскоре на столе перед ним стояло уже пять пустых скляночек. Я, наконец, додавил свой горький чай.
- Ну, пора и честь знать. Время ехать, - сказал, воспользовавшись паузой. На часах было уже начало двенадцатого.
- Хорошо, - с сожалением согласился N. – Давайте на посошок, и я вас провожу.
Мы выпили. Потом он не выдержал, и откупорил еще две склянки. Одну протянул мне. Я пригубил, он выдул залпом. Это была седьмая. Я мысленно посчитал количество выпитого им спирта и похолодел. Если учесть, что в каждой скляночке было по пятьдесят грамм, то получалось…
- Ну, еще раз спасибо вам… - я встал со стула.
- Подождите, - он схвати меня за руку. – Я же еще не дал вам послушать одну замечательную вещь.
Мы прошли в комнату. N, слегка покачиваясь, достал со шкафа доисторический черный гробик с надписью «Электроника 302». О таком я мечтал в детстве… Поставив магнитофон на письменный стол, N высыпал из коробки, расписанной фломастерами, кучу старых кассет.
- Это надо слушать в полумраке, - сказал N и выключил общий свет.
На письменном столе горела старая, как и всё в этой квартире, зеленая лампа. Хозяин накрыл ее газетой, и стены комнаты раздвинулись, слившись с сумеречным квадратом незанавешенного окна. Когда антикварный кассетник выдал сквозь треск и шипение старой пленки первую порцию этих странных – тягучих и жутких звуков, N уставился в одну точку. Он слушал. Нет, он был весь там – в том странном пространстве, которое открывалось в воображении под воздействием этого необычного звукового потока.
Нельзя сказать, что это была какофония. Скребущие, ноющие, скулящие звуки складывались в какой-то порядок, но расшифровать этот код было невозможно. Мне представилась бесконечность мирового Хаоса - с ничего не обещающим мерцанием холодных, как бутылочное стекло, огней. Видимо, чтобы слушать это, чтобы услышать в этом что-то кроме эха пустой Вселенной, надо было выпить как минимум столько же, сколько выпил N. Выпил, и совсем не опьянел… Но так ли это? Посмотрев на N, который стал медленно раскачиваться из стороны в сторону, я понял, что его, наконец, нахлобучило. Накрыло с головой. Убрало. С получасовым опозданием.
- Да… Интересная композиция, - заискивающе начал я, собираясь напомнить о том, что уже довольно поздно, и мне неплохо бы успеть на метро, что…
- Слушай! Молчи! – нетерпеливо вскрикнул N.
Я удивился, но промолчал. Сидел и слушал. Поставил себе целью слушать пять минут – не больше. Но под мычание мировой пустоты это время тянулось невыносимо долго.
- Ну, побегу пожалуй… - не выдержал я.
- Дурак! Дурак! – с досадой выплюнув это слово дважды, N продолжал каждой клеткой организма впитывать содержимое старой кассеты.
Мне стало не по себе. При тусклом свете лицо моего визави сделалось серым и твердым – как у степной каменной бабы, виденной мною в одном музее. Его мерное раскачивание прекратилось. Он застыл, взгляд его налившихся мутью зрачков был лишен всякой осмысленности. Музыка, нелепее и страшнее которой я никогда не слышал, продолжала превращать в камень всё, что наполняло комнату. И только я еще оставался живым.
- Послушайте, - я тронул N за плечо, но с тем же успехом мог бы обратиться к любому предмету из тех, что окружали меня – к лампе, накрытой газетой, к продавленному дивану-книжке, к шкафу, купленному еще, наверное, при Хрущеве, к коробкам, набитым книгами. N был нем, слеп и глух. Он сидел за столом, как мертвец, привязанный к спинке стула.
Я выключил магнитофон. Наступила полная тишина. Я прислушался. N не дышал. Я приложил два пальца к его шее – видел такое в кино. Под холодной кожей едва ощутимо, слабо пульсировала жилка. Я приподнял N веко. На меня невидяще смотрел совершенно стеклянный, как будто искусственный глаз. Я приложил ухо к его носу – он дышал, но еле слышно. Наверное так, как дышат погруженные в летаргию.
Оставить N в таком положении было нельзя. Мне пришло в голову перетащить его на диван. Борясь с земным притяжением, я изрядно взмок. Этот тонкий лирик в отличие от меня ширококост и мясист. При моей субтильной комплекции кантовать бесчувственное тело, весящее не меньше центнера – сущая мука.
Если бы кто-то вооружился биноклем и через незанавешенное окно понаблюдал за тем, что происходило в комнате, он бы решил, что убийца возится с телом жертвы – по всей видимости, чтобы к «бытовухе» присовокупить еще и «расчлененку». Классический случай, сотни тысяч раз описанный шершавым языком протокола: «После совместного распития спиртных напитков гражданин В. вследствие внезапно возникших неприязненных отношений нанес гражданину N пятьдесят ударов ножом в область живота…».
Уложив наконец N на диван и подложив ему под голову валик, я сел и стал обдумывать свое горестное положение. Шел двенадцатый час, давно пора было сниматься с якоря… Но уйти, бросив беспомощную тушу N в открытой квартире, представлялось мне этически невозможным. Дело в том, что входная дверь запиралась только ключом. Сделать это мог только хозяин. Оставалось ночевать по месту распития. Однако и это было невозможно - уже часов в пять утра мне пришлось бы подняться и ехать домой, на другой конец города, иначе никак было не успеть собраться в очередную журналистскую командировку – принять душ, побриться, позавтракать, собрать вещи, взять всё необходимое: блокнот, диктофон, фотоаппарат… Проснется ли N через четыре часа мертвецкого сна? Я по опыту знал, что люди столь внушительного телосложения после употребления бычьей дозы алкоголя спят как минимум часов по двенадцать, и все попытки вырвать их из объятий коварного Гипноса раньше срока успеха не имеют.
О, если бы я был бессовестным человеком! Если бы просто оделся и побежал на метро, оставив в открытой всем ворам квартире её хозяина, спящего мертвым сном! Что можно было там украсть? Древний разваливающийся холодильник, в котором ничего нет? Коллекцию ношеной одежды? Ветхозаветную стиральную машину «Малютка»? Мечту подростка конца 80-х годов прошлого века – кассетный магнитофон? Книги? Да, пожалуй, книги… И всё-таки почему, о почему не ушел я тогда, несчастный я человек?
Потому что не было бы тогда этого рассказа. А рассказа не было бы потому, что у всей этой истории не случилось бы кульминации. Кульминация же началась тогда, когда я в позе Роденовского мыслителя уже с четверть часа сидел и с ненавистью смотрел на тихий полутруп N.
Вы видели фильм «Терминатор»? Если видели, то знаете, что у каждого нормального киборга есть система резервного питания. Оказывается, такая система есть и у человека. В организм N, во всяком случае, она точно вмонтирована. И срабатывает совершенно неожиданно… Но чтобы описать его макабрическое пробуждение, нужно еще раз обратиться к мировому кинематографу, однако вспомнить следует уже не фантастику, а к хоррор. Например, «Зловещие мертвецы». Вспомним, как безжизненная плоть начинает наполняться другой – потусторонней, нечеловеческой жизнью. Тело двигается, руки и ноги выполняют осознанные действия, а в глазах, смотрящих на вас – вакуум.
Его веки поднялись. Он медленно встал с дивана и посмотрел на меня. Именно такими, как в том фильме – полыми глазами. Бельмами кадавра. Глиняными зрачками Голема.
- Как хорошо, что Вы проснулись. Закройте, пожалуйста, за мной дверь. Я поехал домой, - громко и четко произнес я. Ведь именно так следует разговаривать с людьми из потустороннего мира.
- Не торопись, - сказал мне мертвец.
Он встал на ноги и, слегка покачиваясь, приблизился ко мне.
- Ты умеешь танцевать? – спросил он.
- Нет… - честно ответил я.
- Я люблю танцевать, - сказал N и вставил в «Электронику» потрескавшуюся кассету.
Это было что-то из диско – бодрое, ритмичное, яркое, абсолютно неуместное здесь, в этой ободранной комнате. Попса, конечно, но куда лучше, чем то, что звучало прежде.
- Включи свет! Сядь! – приказал он, начиная двигаться.
Час назад N рассказывал мне, что в те далекие времена, когда весь мир сузился для него до слегка полноватой фигуры в школьном платье с кружевным воротничком, он упросил плейбоя-одноклассника научить его танцевать. Потом даже ходил на какие-то дискотеки. Со школьной любовью так ничего и не вышло. Но с тех пор его тело ничего не забыло. Движения N были уверенны и точны. Он здорово танцевал. Ему не мешала келейная теснота его комнаты. Он танцевал. Но танец его был страшен, как предсмертная агония. Это был танец машины, а не человека. Безошибочно выполняя сложные фигуры, он продолжал смотреть в пустоту. Во всём этом была даже какая-то жуткая, завораживающая красота. Он смотрел в никуда, он слушал только механические сигналы звукозаписи, и тем не менее, был всевидящ и чуток. Потому что когда я, в очередной раз пробормотав извинения, стал протискиваться к выходу, N преградил мне путь, не переставая исполнять свой танец.
- Мне пора… Я пойду… - говоря эти бессмысленные слова, я пытался сохранить на своем лице учтивую улыбку.
Глядя сквозь меня, танцующий дьявол сипло проговорил:
- Сядь и смотри.
- Что? - только и успел выронить я, получив сильный толчок в грудь и отлетев к дивану.
N, а вернее, его тело продолжало танцевать.
Я повторил попытку прорваться к двери. Новый толчок в грудь моментально вернул меня на зрительское место. Третье мое поползновение к выходу закончилось тем же. Этот человек был невероятно силен. Он раз за разом отправлял меня на диван, не прерывая своего танца. И каждый толчок правой или левой рукой был частью танцевальной фигуры. У меня мелькнула мысль: а не разработал ли мой почтенный приятель новую систему единоборства? Ну скажем – стиль танцующего демона.
«АББА», «Бони-М», «Чингисхан»… Даже в перерывах между песнями N продолжал танцевать, как будто музыка не кончалась, а я сидел на диване и как идиот, смотрел на него. Я был вдвойне идиотом, потому что пытался делать вид, что ничего особенного не происходит. Я улыбался. Я тщился сохранять прежний стиль общения с ним, переставшим быть тем, кого я знал раньше. Дураку было понятно, что пора было действовать совсем по-иному.
- Вы прекрасно танцуете, но времени совсем не остается, - я снова как ни в чем не бывало осмелился привстать, и опять был придиванен изящным движением танцующего Франкенштейна.
Он не собирался выпускать меня из квартиры. Я чувствовал полную беспомощность, и тем не менее предпринял еще одну попытку прорваться к выходу, на сей раз заставив хозяина толкнуть воздух, а не меня. Всё-таки, он был накачен спиртным (а точнее – чистым спиртом), и мое превосходство в скорости давало мне шанс. Выждав момент, когда он оказался ко мне спиной, я скользнул к двери. Но его реакцию я недооценил. Он сзади схватил меня за плечи и рванул на себя. Я упал на пол, больно ударившись локтями.
- Так ты хочешь побороться со мной? Ну что ж…
Он с электрическим треском стянул с себя свитер.
- Все мы горазды чесать языками да писать стишки. А вот посмотрим, каков ты в настоящем деле, - с азартом проговорил N, громадившийся надо мной, как скала. – Одолеешь меня – выйдешь отсюда. Ну а нет…
Он улыбнулся улыбкой, не обещавшей ничего хорошего.
«Что – если нет?» - спросил я себя, и сам себе ответил: «Всё, что угодно». Впервые в жизни мне предстояло в борьбе обрести право своё. Право на жизнь и свободу. Звучит выспренно, однако именно так я в тот момент и думал. Чушь! Бред! Это сейчас мне кажется, что я о чем-то там думал! Я ни о чем не думал. Как можно о чем-то думать, когда на вас собирается броситься большое агрессивное животное? Ваше тело само подумает за вас, само найдет силы… Но вместо силы, которая должна быть у человека в такой отчаянной ситуации, я ощущал во всей своей материальной оболочке необычную вялость. Это был страх. Страх налил тяжестью мои руки, сдавил легкие, сжал горло…
И всё-таки, сознание еще не потеряло способность смотреть на происходящее со стороны. Готовясь к худшему, я рефлектировал. Я подумал, что в этой идиотской ситуации было что-то фольклорное: сказочный герой попадает в обиталище монстра, до поры до времени скрывавшегося под обликом доброго волшебника. Чтобы снова обрести свободу, герою предстоит сразиться с коварным злодеем… Я почти не удивился бы, если бы N кроме поединка предложил мне разгадать какую-нибудь загадку – как Сфинкс. Кстати, в переводе с древнегреческого это имя, если не ошибаюсь, означает - «душительница». Когда я начал приподниматься с пола, N набросился на меня и стал душить своими мягкими большими клешнями.
- Что… вы… делаете… - эти слова вырвались из моего хрустящего горла вперемешку с хрипом.
Чувство бессилия и отчаяния. Полное отсутствие воли к сопротивлению – вот что я помню о той минуте.
«Поиграет и отпустит» - увещевал мелкий трус, всю жизнь прочно сидевший внутри меня. Но когда кусок шкафа, ножка стола и коробка с книгами, находившиеся в поле моего зрения, начали расплываться, когда глаза мне залила серая муть, во внутренний диалог встрял трус великий. «Борись с ним, иначе будет плохо. Он просто задушит тебя. Ты никогда не выйдешь отсюда живым», - сказал он. Душитель продолжал свое дело. «N чертовски силен, но он выпил поллитра чистого спирта!», - подзадоривал великий трус. «Покорись его воле! Он не сможет убить тебя, потому что это бесчеловечно», - шептал мелкий трус, но его я уже не слышал. Я проснулся для борьбы. Я разжал пальцы, которые душили меня, вспомнив наставления одного спеца по рукопашному бою. Я сделал так, что тело противника ухнуло всем своим центнером на пол, а сам вскочил на ноги. Он снизу сделал мне подсечку, и я бы наверняка упал, если бы не оперся о письменный стол, на котором мирно покоились черновики – листки со стихами, размашистым строчкам которых было мало бумажного пространства, и они стремились выскочить за край... Стол накренился, и недописанные стихотворения – свидетельства присутствия в этом человеке души и духа – легко заскользив по наклонной плоскости, полетели на пол.
Написав только что слово «душа» в родительном падеже, я перечитал всё предложение, и увидел, что допустил ошибку – случайно (хотя покажите мне ту случайность, которая не случайна) приклеилась к концу буква «т». Да, ведь на клавиатуре она соседствует с «и»… Получилось – «душит». Очень кстати, ведь он снова душил меня…
А его черновики лежали на полу. И мы, тяжело дыша, попирали их ногами, мы топтали их... И тут я неведомым образом умудрился испытать жалость к этому человеку. Снова оторвав его пальцы от своего горла. Да, секунду, полсекунды я жалел его. А он снова (о Боже, когда всё это кончится!) простер ко мне мышцу свою, и низверг утлое тело мое на пол. Но закрепить успех он не успел – удивляясь собственной увертливости, я снова стоял на ногах. На лице N изобразилось злобное удивление. Он с диким рычанием схватил меня за плечи и рванул в сторону. На протяжении следующих пяти минут он бросал меня, как тряпичную куклу. Я летал от стены к стене, цепляясь за предметы и низвергая их на пыльный ковер. На пол повалилась тумбочка с телефоном. Медленно, как взорванная Эйфелева башня, рухнула бамбуковая этажерка со всякой фарфоровой чепухой (осталась от бабушки). Наконец мы опрокинули письменный стол, и продолжили боевой пляс уже на полу – катаясь среди раздавленных предметов и мятых рукописей.
- Опомнитесь вы, наконец! - кричал я, задыхаясь.
Ответом мне всякий раз было упорное сопение N.
Сейчас я хорошо понимаю, почему в борьбе и боксе придается такое значение весу противников. Я и N были в разных весовых категориях. Его сто против моих семидесяти пяти. Из-за двадцатипятикиллограммового неравенства я быстрее выбился из сил. Чувствуя это, N положил меня на лопатки, навалился мне на грудь и страстно прошептал в ухо:
- Я тебя, может, и выпущу. Но только после этого…
Что он имел в виду, я понял сразу. И еще я понял, что ощущает женщина, которую собираются изнасиловать.
- Лучше убей меня, - спокойно сказал я.
С этого момента наш поединок принял характер классической поножовщины. Теперь можно было применять запрещенные приемы. Быть убитым в бою я бы еще согласился, но оказаться в дамской роли… Поэтому я схватил валявшийся рядом телефонный аппарат и на удивление легко разбил его об голову N. Лирик взвыл, схватился за ушибленный череп и повалился на бок. Я встал на четвереньки и по-собачьи побежал к выходу. Хозяин, тоже на четырех конечностях, настиг меня в прихожей, у входа на кухню. Я получил сильный удар по хребту и лег. Перевернувшись на спину, увидел, как поднявшийся на задние лапы медведь отодвигает ящик кухонного стола. Нож в его руке показался мне непомерно большим.
…Если бы не тот злополучный вечер, я бы, наверное, так и остался тем кабинетным скептиком, который всякий раз кричал: «Не верю!», когда в очередном киношедевре схватывались не на жизнь, а на смерть два персонажа – плохой и хороший. Хорошим в прихожей, полной старой вонючей обуви, был я. И именно я лежал на спине, перехватив тяжелую лапу плохого, в которой блестел широкий нож для разделки мяса. «Верю! О, верю!», - хочется крикнуть мне сейчас, когда я вспоминаю, как железное жало уже касалось нежной ямочки между ключицами, где теплится жизнь, где живет душа. Моя душа!
«Верю!», - шепчу я, с дрожью вспоминая, каких усилий мне стоило отвести от своего горла острие смерти. Я с остервенением бил его руку об острый дверной косяк, и наконец, нож упал на пол. И снова – чисто киношная картинка: двое борются на полу, пытаясь дотянуться до ножа. Дотянулся я. И отшвырнул его подальше – в кухню. Нож ударился о пенал и упал прямо в мусорное ведро.
…Мы состязались еще долго. Помню, что мой противник выволок меня обратно в комнату, где тщетно пытался расквитаться за удар телефонным аппаратом по голове – бил меня попавшимся под руку томом Вольтера, но книга - плохой ударный инструмент. Не разрывая объятий, мы сорвали занавески и переместились на балкон, откуда N, по всей видимости, намеревался отправить меня вниз – туда, где автомобили казались меньше спичечной коробки. Но чтобы сбросить меня с седьмого этажа, ему не хватило выносливости. Он выдохся и начал снова впадать в оцепенение. Я укусил его за ухо и проскользнул в комнату. Победила молодость и трезвость. Я схватил куртку и ботинки и выскочил на лестницу. В ушах стоял звериный вой боли и ярости, на губах было что-то соленое – как оказалось, кровь из укушенного вражеского уха. Вызванный лифт поднимался издевательски медленно. Дрожащими пальцами завязывая шнурки, я услышал, как открывается дверь в квартиру N. Затем я увидел страшное: огромный, как гризли, поэт, едва передвигая ноги, прет на меня с поднятым над головой топором…
Помню, как бросился вниз по лестнице, и летел, как на крыльях, слыша за спиной тяжкий звероподобный вой, который не забудется никогда…
Домой пришлось добираться пешком – ни один водитель не хотел сажать меня в свое авто. Доковыляв до дома часа через три с половиной, я первым делом посмотрелся в зеркало. Вид у меня был растерзанный. Волосы всклокочены, под левым глазом фиолетово. На шее набухли три длинные царапины, как от когтей хищного зверя. Губы черны от запекшейся крови.
Как мы теперь с N? Придется избегать литературной тусовки. Это значит – отказаться от важной части жизни. Придется, но что поделаешь!
Через три дня он позвонил.
- Рад вас приветствовать, Саша! Еще раз хотел поблагодарить вас за то, что нашли время посетить мое скромное жилище. Отдельное спасибо за Кузмина. Читаю, не могу оторваться.
- Не стоит, не стоит, - опешил я, но быстро собрался. - Спасибо вам, что пригласили. Было приятно побывать у вас в гостях. По-моему, мы замечательно пообщались.
«Неужели мы так и будем всю жизнь ломать комедию, делая вид, что ничего не было?», - думал я. Конечно, это было в наших интересах, но есть ведь границы, за которые не должно переходить человеческое лицемерие… Впрочем, с выводами я поторопился.
- Саша… Хм… даже не знаю, как сказать… - почти шепотом пробормотал N.
Я весь внутренне сжался. Что он скажет?
- Дело в том, что утром я обнаружил в своей квартире следы полного разгрома… У меня огромная шишка на темени. Я даже боюсь предположить, что произошло…
- Да, собственно, ничего не произошло. Мы посидели, поговорили, потом я уехал домой.
- Да? Хм… Странно. Неужели ко мне еще кто-то в гости заглянул? Подозреваю, что это сосед по лестничной клетке. Мы с ним однажды напились и повздорили.
Напились и повздорили? Охотно верю. Эта версия меня устраивает.
Он молчит с полминуты. Потом робко спрашивает:
- А вы точно всё помните?
- Совершенно точно.
Он снова молчит.
«Так тебе и надо», - думаю я, кладя трубку.
С той ночи прошло два года. Мы с N иногда встречаемся, чтобы, как встарь, поговорить о литературе и выпить кофе (со спиртным он полностью завязал). В прошлом месяце я вел его творческий вечер в Фонтанном доме. Замечательный поэт, замечательный…
А ведь он до сих пор не знает о том, что чуть было не зарезал меня. Я не говорю. Зачем огорчать хорошего человека…