Нос

                Александр Вергелис

                НОС
                Перевод с немецкого

Проспав десять часов, штурмбанфюрер Шмидт всё еще пребывал в потустороннем царстве – в той его части, которая изобилует странными видениями. Эта провинция, освещенная чахлым светом последних звезд, хотя и располагалась на самой окраине морфеевых владений – всего в нескольких секундах полета до границы с явью – была плотно застроена необычными зданиями, которые, тем не менее, были зданиями Берлина. Всё выглядело так, как будто английские бомбардировщики каким-то чудом долетели до столицы Рейха и сравняли город с землей, а трудолюбивые немцы по памяти восстановили свои дома, и всё это за одну ночь. Кто-то пристроил башенку там, где ее никогда не было, кто-то, напротив, забыл про сгоревшую мансарду, кому-то вообще взбрело в голову воздвигнуть на пожарище нечто невообразимое. Но удивление блуждающей в предутренних сумерках души офицера нарастало по мере приближения к центру города. Центр совершенно отличался от окраин, он представлял собой скопление античных портиков, триумфальных арок, мраморных статуй. Это была воплощенная мечта о новом облике мира. Это был сон фюрера – чужой сон, в который так легкомысленно проник Гельмут Шмидт. О, если бы он, пробудившись, узнал об этом…
Да, Берлин (а это был всё-таки Берлин) выглядел необычно. Но никакого чуда не произошло – просто война была окончена, и вождь поручил Шпееру перестроить столицу, расширив ее улицы и придав ей более торжественный и монументальный вид. В центре, недалеко от Рейхстага, совсем потерявшегося среди новых гигантов, располагался Дворец народа, построенный из серого камня. Его гигантский купол, покрытый позеленевшей медью, был похож на огромный травяной холм, возвышавшийся над столицей Империи.
Чуть поодаль от Дворца народа был виден многоколонный Дворец спорта. Под его куполом сходились лучшие спортсмены Империи, своими торсами напоминавшие об Элладе, а белокурыми головами – о временах, когда над юной Европой грохотал молот Тора. Но для Шмидта этот храм живой плоти стал тем местом, где его жизнь надломилась. Чемпион своего полка, он давно мечтал сразиться с достойным противником, но действительность (если можно говорить о действительности сновидения) превзошла все ожидания и напугала его. Всю ночь он боксировал там с безобразным великаном из Швабии. Здоровяк наседал, его железные кулаки прилетали к лицу штурмбанфюрера с внезапностью снайперской пули, и весь ринг уже был заплеван кровью Шмидта. Он отступал, жался к канатам, но раунд всё не кончался. На пустой трибуне в огромном зале сидела Эрика и пронзительно кричала:
- Гельмут, осторожно, он сломает тебе нос!
Шмидт знал, что Эрика любит не столько его самого, сколько его нос – без этой четкой прямой линии весь его профиль лишился бы арийской строгости и чистоты. Нос придавал его лицу устремленность вперед, туда, куда указывал бронзовый Зигфрид своим мечом на главном стадионе обновленной столицы.
Но швабский гигант пер на штурмбанфюрера как русский КВ, и все попытки контратаковать заканчивались такими ударами, от которых Шмидт, член партии с 1938 года и обладатель Железного креста, всякий раз опрокидывался на спину, а потом долго не мог встать. Ноги превращались в тесто, и лишь отчаянные крики Эрики заставляли его с трудом подниматься, чтобы получить новую порцию ударов.
Дело кончилось плохо. Бой был проигран – правым прямым шваб отправил Шмидта в нокаут, и очнулся он только теперь – в своей спальне на Шлютерштрассе. Открыв глаза, штурмбанфюрер увидел себя лежащим на разметанной постели, и одеяло в сумерках казалось высеченным из мрамора. Он увидел себя целиком: голый мужчина на широкой кровати, где они с Эрикой так хорошо смотрелись. Это она придумала перенести из прихожей огромное зеркало и повесить его над их ложем под углом. Эрике, в отличие от большинства женщин, с которыми встречался Шмидт, нравилось предаваться утехам при ярком свете – она любила свое тело и считала себя похожей на Марику Рёкк. Спортивное телосложение Гельмута она тоже любила. Но особенно её возбуждал его нос, который она всякий раз покусывала, когда была сверху.
Шмидт долго спал, но пробудившись, чувствовал себя плохо. Голова гудела, суставы ныли – как будто действительно вся ночь прошла на ринге. Вспомнив о несуществующем Дворце спорта и о швабе, похожем на сказочного кнехта Рупрехта, которым в детстве его пугала матушка, Шмидт с облегчением потянулся, глядя в зеркало. Он нравился не только Эрике. Гладя на него, многие женщины думали о том, о чем обычно не говорят вслух. Особенно напряженно они думали об этом, когда видели Шмидта вполоборота – ровный пробор, бледный косой шрам на лбу (память о польской компании), морщина интеллектуала над переносицей и прямой, с небольшой впадинкой у бровей нос образовывали сплошную изящную линию, напоминавшую руну S. Верхнюю часть лица уравновешивали тонкие губы и чуть выступающий подбородок с ямочкой. Его внешность была безупречна. Находка для наглядной пропаганды. При такой наружности Шмидту можно было не стесняться даже кашубских корней со стороны матери. Впрочем, славянская примесь была настолько ничтожна, что о ней не стоило и упоминать.
Утренний свет постепенно наполнял комнату, один за другим вытягивая из сумерек предметы. Пуговица парадного мундира на стуле налилась металлом, серое пятно в рамочке превратилось в лицо фюрера, а кусочек янтаря на столе перевоплотился в недопитую рюмку коньяка. Коньяк был привезен из Парижа, где штурмбанфюрер после перевода со строевой службы служил в городском отделении тайной полиции. Свой небольшой отпуск он решил провести на родине, с Эрикой.
Шмидт снова посмотрел на свое распластанное тело в зеркало любви, и остался весьма недоволен собой. Тело было в порядке – длинные ноги, не слишком широкие плечи, упругое переплетение натренированных мышц. Его не устраивала голова – волосы за ночь разбросались, лицо казалось мятым и каким-то чужим. Что-то в этом лице изменилось, только вот что именно, в утренних сумерках было не понять. Прошлепав босыми ногами в ванную, штурмбанфюрер включил свет и, встретившись взглядами с собственным отражением, вскрикнул: его нос, его гордый, точеный нос был пошлейшим образом сплющен. Шмидт не поверил увиденному и метнулся за своим походным зеркальцем для бритья. Кося глазами, он посмотрел на себя сбоку и завыл. Прежний арийский профиль превратился в свою противоположность: сломанный нос напоминал грачиный клюв и придавал лицу офицера что-то недочеловеческое…
- Жид! Ты теперь жид, Гельмут! – заорал Шмидт и хватил свое походное зеркальце об пол. Увиденное означало, что бой со швабом ему все-таки не приснился. Он рванулся к окну, по пути опрокинув этажерку с парижскими безделушками. Но за окном он увидел знакомый вид Берлина, не тронутого ни бомбежкой, ни архитектурными фантазиями фюрера. Налицо была явная несообразность. Получалось, что боксировал Шмидт в еще не построенном Дворце спорта…
Штурмбанфюрер весь день просидел на кровати как был – голым и липким от холодного пота. Он не знал, как показаться в городе. Он отменил все встречи, сославшись на недомогание, но Эрике позвонить не решался. Уже вечером, замотав нос бинтом, он отправился к знакомому врачу на Фридрихштрассе. Похожий на цаплю доктор Айх долго ощупывал то, что еще недавно было едва ли не лучшим носом Рейха, и развел своими тощими руками.
- Похоже на застарелый перелом. Хрящи срослись неправильно… Нужна операция. Но за ее результаты я не ручаюсь…
- Вы идиот, Айх! Какой еще застарелый перелом? Никакого перелома вообще нет! – заорал на него Шмидт, вскочив с кресла.
Идя домой, он думал: «Надо просто лечь спать. Утром ничего не будет. Потому что это, наверное, снится». Сон к нему не шел, и Шмидту пришлось допить весь парижский коньяк. Всю ночь он в поту метался на «аэродроме страсти», как называла его широкую кровать Эрика. Ему снилось, что парижское гестапо без его участия разоблачило всю подпольную сеть Сопротивления, что на Востоке вермахт взял Москву и приближается к Уралу, что Черчилль подписал капитуляцию, и в Берлине по сему случаю организованы грандиозный парад и костюмированное шествие.
Посмотреть на парад Шмидт отправился в штатском пальто, подняв ворот и замотав лицо шарфом, хотя октябрьский воздух не был холодным. Но маскировка не помогла – прохожие останавливались и показывали на Шмидта пальцами:
- Юде! Юде! Смотрите, жид идет!
Какой-то мальчик с ушами, топырившимися из-под кепки, подскочил к нему и, застыв в полуприседе, с неистовым любопытством вперился в него своими наглыми голубыми глазами. В этот момент Шмидт почувствовал себя экзотическим животным, сбежавшим из «Зоологишен гартен». Из толпы выдвинулась тучная старуха и дернула нахала за руку.
- Пойдем, Йозеф, это не безопасно.
Мимо Бранденбургских ворот, гремя жестяными доспехами, медленно двигалась колонна рыцарей с тевтонскими крестами на знаменах. За ними в пешем порядке шли кнехты с копьями, следом – средневековые крестьяне с палицами и топорами. Навстречу этому шествию ехали на прекрасных белых ганноверах прекрасные девы в высоких остроконечных головных уборах, украшенных газовыми вуалями. За дамами двигались сказочные карлики – эльфы, гномы, тролли. Два этих пестрых потока встретились и вместе, параллельно друг другу втекли в ворота.
На Александерплац тем временем начинался парад. Внезапно в толпе зрителей, глазеющих на гусиный шаг красавцев из лейбштандарта «Адольф Гитлер», Шмидт увидел Эрику, которая стояла под ручку с высоким офицером люфтваффе. Они о чем-то разговаривали, Эрика громко смеялась, откидывая голову назад. Гремела музыка, и Шмидт ничего не мог расслышать, хотя и приблизился к ним почти вплотную. Ему почудилось, что Эрика посмотрела на него озорно и сказала своему летчику на ухо, но так, чтобы он всё расслышал:
- Вся моя прошлая жизнь была ошибкой. Но теперь всё будет иначе, не правда ли, Отто?
Отто согласно кивнул, показав Шмидту свой безупречный профиль.
Этот сон очень разозлил штурмбанфюрера, но самое ужасное заключалось в том, что пробуждение не избавило его от непонятно каким образом приобретенного уродства. Шмидт взвыл, когда снова увидел в зеркале, висевшем над кроватью, свой новый нос, который за ночь как будто стал еще более крючковатым. Он схватил со стола вывезенный из Парижа бронзовый подсвечник и швырнул им в урода, обитавшего в зеркале. Зеркало хрустально зазвенело и осыпалось на кровать большими осколками. При этом крупный треугольный кусок, похожий на нож гильотины, чуть было не полоснул Шмидта по ноге. Штурмбанфюрер подумал, что лучше ему было бы лишиться ноги или руки в Польше – тогда бы он никогда не вышел на ринг. При этом Шмидт ясно понимал, что никакого ринга в действительности не было. Не было никакого шваба. Но нос-то был! Отвратительный, загибающийся книзу клюв – точь-в-точь как на карикатурах, высмеивающих мировое еврейство.
Вспомнив, что вечером ему предстоит навестить своего дядю – танкового генерала, только что приехавшего с Восточного фронта после ранения, Шмидт стиснул голову руками и застонал. Бездетный дядя гордился успехами единственного племянника, хотя к СС относился с прохладцей. Но особый трепет вызывала в этом коротышке внешность сына его покойной сестры. «Уверен, именно так выглядели наши предки, славные рыцари, служившие еще Гогенштауфенам. Ах, если бы бедная Урсула дожила…», - не раз говорил дядя, принимая его в своем доме на Линденаллее.
Дядю немного зацепило в августе, когда под Киевом было упрятано в железный мешок 600 тысяч большевиков. Случайная пуля прошила сухожилие, и теперь дядина рука не сгибалась. «Лучше бы он ослеп», - всерьез подумал Шмидт и стал одеваться. По улицам Берлина он шел, как скрывающийся от полиции преступник, – с платком у носа, делая вид, что сморкается или вытирает лицо. Сколько хорошеньких женщин пропустил он мимо себя, всякий раз затравленно опуская глаза, вместо того, чтобы являть столичным модницам свое прежнее великолепие. Проходя мимо витрины цветочного магазина, Шмидт не удержался и воровато взглянул на свое отражение – ему показалось, что нос опять увеличился. «Что-то тут не так, - думал он, идя дальше. – Многим мужчинам сломанный нос придает особую мужественность, в случае же со мной налицо превращение в недочеловека. Вывод один: пока я спал, кто-то проник в мою квартиру изуродовал мой нос, видимо, под наркозом. Или подсыпали что-то в еду… Может быть, это проклятая цапля доктор Айх? Очень может быть. Наверное, он замаскированный еврей».
Из раскрытого окна на втором этаже была слышна музыка. Солдатский хор в репродукторе пел его любимый, хотя и весьма запетый марш о вереске, растущем на горной поляне и о девушке, ждущей своего возлюбленного в далеком городке. «Und das heist Erika!», - машинально подпел Шмидт и вспомнил о своей Эрике. Что будет, когда он предстанет перед ней в своем новом облике? В памяти всплыл профиль летчика из ночного кошмара. Шмидт не мог его ненавидеть. Если бы тот офицер существовал на самом деле, штурмбанфюрер не решился бы вступить с ним в соперничество. Они были не равны друг другу. Какое может быть равенство между обладателем безупречного нордического черепа и человеком, выглядящим как еврей. Думая об этом, Шмидт почувствовал, что его нос растет, что прикрывать его платком становится все труднее. «Надо будет отпустить усы погуще. Как у фюрера. Или как у Ницше. Тогда не очень заметно», - решил штурмбанфюрер, поднимаясь по лестнице .
- Господин штурмбанфюрер, генерал ждет вас, - Шмидту показалось, что встретивший его ефрейтор, говоривший с восточно-прусским акцентом, усмехнулся, увидев платок, прижатый к лицу.
Не смотря на ранение, коротконогий танкист выглядел, как всегда, безупречно: серебряные усики щеткой, косой пробор, осанка аристократа. Даже в халате, с левой рукой на повязке черного шелка генерал не терял бравого вида.
- У тебя насморк, мой мальчик? – спросил он, подойдя. – Ну, ну, дай же мне посмотреть на тебя. Важной птицей стал у себя в Париже, а? А всю грязную работу оставил дядюшке?
Генерал расхохотался и потрепал Гельмута по щеке – как в детстве. Шмидт зажмурился и оторвал скомканный платок от носа. Дядя моментально ссутулился. Как тот мальчишка на улице, он замер в полунаклоне, не отводя глаз от лица племянника.
- А! – то ли испуганно, то ли злорадно вскрикнул он.
Шмидт заплакал – легко, как ребенок.
- А… - хрипло повторил дядя и здоровой рукой схватил больную – как будто причиной его крика была боль в простреленном суставе.
Придя, наконец, в себя, он выпрямился и нацелил на Гельмута свой указательный с перстнем палец.
- Что это? Что это, господин штурмбанфюрер?
Не дождавшись ответа, генерал шагнул к рыдающему племяннику, схватил его за нос и резко дернул вниз. Шмидт взвизгнул от боли. Сам не понимая, что с ним, он по-боксерски выбросил левую руку вперед и проделал то же самое с носом дяди. Однако то, что выглядело как крупный, основательный, солидный нос с небольшой горбинкой и узловатым хрящиком на конце, таковым не являлось. Нос генерала оказался фикцией. Шмидт увидел в своей руке довольно грубо сработанный муляж из папье-маше. «Это сон, это сон, этого не может быть!», - повторял Гельмут, глядя на то, как стушевавшийся генерал, зажимая на своем лице совершенно гладкое место с двумя отверстиями для воздуха, прыгнул в кровать и натянул одеяло на голову…
Разумеется, это был сон. Открыв слипшиеся от слез глаза, Шмидт снова заплакал – на этот раз от облегчения и радости, увидев в висевшем над кроватью целехоньком зеркале себя – тоже совершенно целехонького! «Сны всегда начинаются как точная подделка под реальность, но под конец всё скатывается в какой-то дикий абсурд», - подумал он, но для верности тщательно ощупал свой прежний нос. Подушечки пальцев подтверждали свидетельство глаз. В дверь позвонили. Как был, в простыне, натянутой наподобие тоги, штурмбанфюрер побежал открывать. Ну конечно, это была Эрика. В её прекрасных жадных глазах Шмидт прочел восторг и желание.
- Прости, я не ждал тебя так рано. О, если бы ты знала, что мне сегодня приснилось!
- Ты сейчас похож на Цезаря, - совершенно серьезно сказала Эрика.
Гельмут подумал, что любовью с ней надо заняться немедленно. А вечером – навестить дядю.
- Тогда сегодня я буду твоим господином.
- А я – твоей наложницей.
Эрика подошла к окну и разом раздвинула шторы. В лучах нового дня черно-белая комната сделалась цветной и нарядной. И тогда…
И тогда Гельмут Шмидт проснулся. Проснулся на этот раз окончательно и бесповоротно – не во сне, а в самой настоящей яви, в той яви, где он, небритый и грязный вместе с двумя прибившимися к нему фольксштурмистами сидел в весеннем березняке под Берлином и слушал, как по лесной дороге гремят гусеницами русские самоходки. Со стороны Берлина доносился непрерывный гул канонады.
Фольксштурмисты – два пожилых берлинца - о чем-то долго перешептывались, косясь на офицера, а потом один из них сказал, что господину штурмбанфюреру было бы целесообразно снять с себя знаки отличия СС. Гельмут подумал и согласился. Срезанные швейцарским ножиком руны-молнии были прикопаны под березкой, на которой никогда не терявший надежды Шмидт начертил опознавательный крест. Туда же отправились и документы.
Он не ел и не спал уже двое суток, но натренированный организм держался. Только вот мозг начинал сдавать. На мгновение Шмидту показалось, что идущая по дороге колонна бронетехники вовсе не большевистская, а немецкая. Он все еще верил в чудо. Он верил в то, что Берлин удастся отстоять, что, подобно тому, как фокусник извлекает кролика из цилиндра, фюрер явит изумленному миру новое чудо-оружие или пустит в ход секретный резерв и разом уничтожит большевистские орды на подступах к столице. При этой мысли Шмидт слабо улыбнулся и провел пальцами по переносице. Его нос по-прежнему был цел и невредим.
Между тем нескончаемая колонна продолжала греметь вдалеке. К рычанию моторов и звону металла примешивался смех и протяжные крики. Так шумно могли ехать только русские…