Когда Екатеринбург назывался Свердловском, это был город такой конкретный, суровый, тяжеловатый: Уралтяжмаш, Эльмаш, Химммаш. Трубы, самосвалы, железная дорога, - чугунная краса, увитая кострами «уральского винограда» (в смысле: рябины). СКА- Свердловск был чемпионом мира по хоккею с мячом, и во всем мире славились здешние шагающие экскаваторы. Были и неформальные достопримечательности: здесь расстреляли царскую семью, а неподалеку над Косулино сбили американский самолет-шпион. Самолет сбили, а летчик Пауэрс катапультировался и сдался косулинским совхозникам. Его отвезли в Свердловск в КГБ, а потом обменяли на нашего Штирлица. «Свердловск» звучало очень труднопроизносимо. Не так давно заглянул в этимологический словарь: что за «свердло» такое? «Свердло» это по-древнерусски «сверло». Тотально металлургический город.
Интеллигенция была соответствующей: она плавила в тиглях металл, измеряла самописцами амплитуды, писала диссертации, читала Бунина, а в свободное от наблюдения за плавящимся металлом время обсуждала Солженицына и Сахарова. КГБ блюло не только небо от американцев, но и лобастых инженеров из КБ от чуждой идеологии. Но чтобы интеллигентному человеку да не поболтать, да не порассуждать, да чего-нибудь не выдумать! ...
Как-то году в 1974-м я работал лаборантом в НИИ. Наш брат пост-модернист в те времена, если не учился в каком-нибудь вузе, то работал либо монтировщиком в театре, либо таким вот лаборантом. И вот однажды парторг лаборатории вдруг взял да спросил своего лаборанта, моего собрата по подготовке тиглей для научно-исследовательской плавки, что тот думает про Солженицына. Лаборант Володя только что отслужил в армии и, чувствуя себя бывалым дедом, ответил нехотя:
«Наверное, не дурак этот Солженицын».
Физик-парторг завелся, стал, плюясь, рассказывать, как наши солдаты погибали на войне, а Солженицын всё осквернил: и Ленина, и Зою Космодемьянскую, и всё. Другие физики благоразумно помалкивали, я, три месяца проучившийся на философском малоопытный юнец, скромно слушал, чем разговор закончится. Володя вяло улыбался, а потом также флегматично ответил: «Наверное, вы и правы, я не читал. Вы читали?». Парторг тоже не читал и даже не хотел читать,… запыхтел. Володя завел пропагандистско-агитаторскую работу в тупик. Но тут вмешался профорг (не парторг, а профорг). Он присел на край стула и сказал:
«А я вам скажу, как всё это называется… Это называется грязный писквиль».
Все, даже парторг, покатились от этого, как выразился бы Паша Ложкин, дюпонизма со смеху… И вот в такой-то инженерной идиллии, среди болтунов, мечтателей и непуганых философов, наверное, и формировался гений Евгения Малахина, превратившегося потом в К. Кашкина, а затем в широко известного старика Букашкина.
*** 4 марта 1987 года в Свердловске на улице Сурикова 31 открылась выставка, которую потом так и стали называть «Сурикова 31». Дату, 4 марта, никто не помнит, но у Жени Арбенева, известного регулярностью ведения своего дневника, дата оная осталась. По телевизору тогда было лишь два канала, так что сюжет про открывшуюся «безвыставкомную» выставку увидело полгорода. Сюжет был будирующий: полна горница людей, картины до потолка, и даже на улице очередь – как в Мавзолей или на «Фантомаса», триллер тех времен. Тогда не было в обиходе таких слов как «андеграунд», даже пост-импрессионизм называли просто импрессионизмом, путая подчас с экспрессионизмом. Власть поощряла соцреализм, ну и иногда просто реализм, но при том была песенка, к примеру, «Портрет твой, портрет твой работы Пабло Пикассо». Общество тайно ждало какого-нибудь хулиганского кубизма. И дождалось.
Атмосфера на Сурикова, 31 была богемная, неформальная. Народу много, люди знаковые сразу стали там пастись постоянно, проходя уже и без билета. И даже как-то и не знакомились: типа вроде и так знаем. Тогда и там, наверное, многие, если не с Букашкиным самим, то с его творчеством познакомились впервые.
Там висели его антиалкогольные плакаты: стишки и картинки:
Ты не пьешь, не пью и я.
Мы хорошая семья.
***
Знаете, как я семью укрепил-
Много не пил
И помаду купил.
С одной стороны, ко времени, по зову партии, а в тоже время – стёб. Но там, на Сурикова, а потом на «Станции вольных почт», много и всего другого было, так что стать звездой-примой не получилось бы – там был дух карнавала, веселой демократии, братания и эгалитаризма. Там всё было и соцреализм, и что-то патриотическое с Георгием Победоносцем, готический сюр Гавриловых, пустые бутылки Арбенева, да и вообще всякая самодеятельность: пейзажи-портреты-натюрморты. Вообще всё: от и до.
Для звездной славы оставалось ещё более свободное пространство: улица. И она, улица, уже ждала своих героев. Компания студентов-архитекторов ходила по историческому скверу во всем зеленом, загодя развесив листовки, что там-то в такое-то время приду «зеленые». Потом они зарыли в том же сквере скелет, так что даже милиция вмешалась – мол, эксгумация какая-то. Кто это был, я даже не знаю – ребята шифровались. Потом, особенно после ноябрьского невооруженного восстания, когда москиты гугнявые свергли нашенского истинного демократа-ленинца Ельцина, уличная жизнь показала свои возможности, и самым писком стали диссиденты.
В воздухе пахло баррикадами. Был снег, суббота, но народ не поленился нагрянуть в центр, чтобы узнать и увидеть, что скажет «подпольный райком». Вот тогда-то я из неформалов от искусства и литературы переместился на политический фланг, приблизившись к музыкам улиц. Это была, возможно, вообще первая в этом городе кампания массового неповиновения (при Якове Свердлове рабочие собирались на маевки в лесу за городом). Это всё казалось чем-то вообще нереальным, фантастическим. Кто они эти безумные герои, диверсанты, заброшенные с Запада? Интересно же!
Иду я этим декабрьским воскресеньем по Ленина возле Горсовета, иду, неся на плечах табуретку. Табуретку непростую, а расписанную под Василия Кандинского (долгая история, это была моя табуретка и одновременно экспонат авангардисткой выставки). Вдруг…
Казалось, ничто ничего не предвещало, люди ждут трамвая, люди ещё чего-то ждут, но никаких разговоров, плакатов, все осторожно, скрыто любопытствуют. Тишина. Табуретка на мне была не спецом, я просто её нес с выставки домой. Жена велела:
«Принеси, сидеть не на чем» (три месяца моей табуреткой под Кандинского любовались свердловские и челябинские любители искусства). И в этот день я как раз понес табуретку домой. Я это затем рассказываю, что бы чуть почувствовать, передать дух улицы в мятежном Свердловске 80-х…
И вдруг выскакивает молодая женщина комсомольского вида, почему-то мне показалось, что она комсорг цеха с какого-нибудь 79-го заводах, и кричит:
«Вы позорите Советский народ!».
Я ещё ни чего не совершил, ни в чем не обвинен, а все презумпции невиновности вдребезги. Ужас! Девушке подсобили опера. Схватились за мою табуретку. Никаких диверсионно-политических намерений у меня в помине не было, я растерялся и начал нести какую-то чушь, впрочем, отражающую всё правдиво. Мол, несу с выставки табуретку, расписанную под Кандинского, русского художника, являвшегося отцом абстракционизма. И это всё, конечно, лишь подливало масла в огонь. Меня вели уж под руки. Я расслабился, а, когда почувствовал, что и опера расслабились, рванул в скверик перед пассажем, затерялся в толпе и дворами-дворами до дому. Жена говорит:
«Где табуретка?».
«Какая, - говорю я ей, – Ядрена-матрена, табуретка. Там на площади опера в штатском сторонников Ельцина хватают и тащат в автобус. Меня с этой табуреткой за манифестанта посчитали, едва вырвался. В КГБ наша табуретка».
Жена заохала:
«Черт с ней с табуреткой!».
И вот в это время, когда милиция гоняла группу «Митинг-87», а гэбистские сотрудники снимали всё это на камеру, а митингующие антисоветчики частили Маркса-Ленина (их не так и много было - человек 20-30), в это время зарождался уличный театр. Можно даже самому было выйти на сцену – и бац: ты уже в оазисе «свободного мира». Гэбисты подсылали порой своих. Тематика сразу обострялась: с разговоров о необходимости многопартийной системы переходили к «беспределу»:
«Ленин – бандит, коммунисты - бандиты, которых надо вещать на фонарях».
«Ну чё уж вы так-то: бандиты, на фонарях».
«На фонарях! На фонарях!».
А раз в месяц каком-нибудь ДК проходила Дискуссионная трибуна во главе с будущим госсеком Бурбулисом. Уличные неформалы являлись туда как матросы из Кронштадта и требовали свободы политзаключённым. Творилась публичность. К этой же опере можно отнести экзгибиционизм писателя по прозвищу Кельт, который в июле ходил по городу в шубе и зеленом парике, в шортах и босиком…
***
Вот тут, тогда и при таких обстоятельствах появляется старик Букашкин со своей бригадой «Картинник».
Выглядели они совершенно авангардно. Хиппи, панки, скоморохи. Это было также непривычно, но никого не пугало. Весело, дурашливо, по-доброму. Целыми днями скоморохи-картинники, развесив дощечки с незатейливыми, шутейными стишками, бряцали, наяривали под бубны-балалайки все эти частушки на улице Ленина возле кинотеатра «Салют», шокируя прохожих. Жизнь ускоренно меняла стиль. И Букашкин с его ребятами меняли этот стиль на свой лад. Год-полтора-два это продолжалось – точно уж не помню. Существо же посыла было очевидно: андеграунд перестал быть подпольем. Раньше ходили все строем, а теперь само без идеологических посредников происходило сообщение. Бастилия выставкомов и цензур взята.
Если дышите озоном,
не ходите по газонам
Где-что было, премьера ли «Ассы», ещё ли что, они - туда. Их приглашали туда-сюда на разные рок-фестивали. Как-то мы вместе ездили в Бийск на всесоюзный поэтический фестиваль, например. Но даже и в зальных событиях букашкинцы предпочитали выступать в фойе, в вестибюле или у входа. Официоз они оставляли остальным, а сами занимали неформальное поле. Создавали эдакую арт-анархию. Понятно, что мечтой всякого советского человека был коммунизм: каждому по потребностям, всё бесплатно. Так что картинки картинников дарились, а всяческий дорогостоящий профессионализм презирался.
Компания картинников была импозантной. Сам Букашкин, конечно, удивлял. Рядышком был Дикий, олдовый хиппи. Тут же чудак неземной, неповоротливый долговязый Сандра Мокша (свердловский «хлебников»), Катя Дерун, постриженная наголо, Антип Одов солидный, бегемотоподобный хмурый сангвиник, декламирующий обериутоподобные стихи:
Но каждый милиционер имеет документ
Без документа что же он за милиционер?
Без документа милиционер не может быть
Ведь он не может шмон производить.
Ведь милиционер, что не имеет документ,
Быть может даже вовсе и не милиционер.
Пусть форма и комплекция при нем,
Без документа он не может делать шмон.
Когда он милиционер, то где же документ?
На лбу не сказано, что он милиционер.
Без документа ну какой же шмон?
Ведь много ходит здесь таких как он,
А если мы допустим он не милиционер,
То где его фальшивый документ?
Когда б он делать стал фальшивый шмон,
Мы видели б, что милиционер фальшивый он.
А если потерял свой документ,
Какой же после этого он милиционер?
Какой теперь он может делать шмон?
Никто ведь не поймет, что это он.
Да ладно, убери свой документ
И без того я вижу, что ты … милиционер!
Смех-то смехом, и, может быть, тут какое-то неуважение к милиции усматривается, но явочно выстраивалась парадигма демократических ценностей. Люди смеются: богемное типа хулиганство. Но вот, когда Букашкин умер, я узнал об этом в магазине «Юридическая книга» на Малышева. На подоконнике газетка лежала. В газетке - некролог, и автор-девушка, благодарила в нем старика Букашкина, научившего «нас» свободе и демократии. Как и бывает с некрологами, звучал он несколько нелепо, субтильно, но искренне.
Со всем этим патлатым чудом в хайратничках с феничками несколько контрастировал средне-гражданский Саша Шабуров. Это сейчас он в своей белой пижаме напоминает портретно Берию, а тогда же это был шустрый юноша в пиджачке и короткой стрижке, несколько стеснявшийся своего заикания. Затем круглолицая поэтесса Виталина Тхоржевская… Короче, чувствовался заговор авангардистов. Диссиденты – те тоже были смешными, но на любителя. Букашкин и Ко оказывались понятней и симпатичней. Стихи Антипа Одова да и все их штучки-дрючки были также антисоветчиной, но в первую очередь это было искусство, по всем признакам неформально-народное. Бука и Ко, конечно, откликались на задачи эпохи, но ещё больше вся эта перестройка была для них поводом повеселиться. Дух карнавала царил тут, как сказали бы бахтинологи.
Во время диспута на 10-летие дискуссионной трибуны (в 1ё997-ом) я высказал свое соображение, что всё эта эпоха была «хепенинг» (так в советское время называли акционизм) – Бурбулис обиделся. Для одних – это время политических карьер, взлетов и не очень. Но Букашкина интересовала составляющая другого рода.
Букашкин не был виртуальным фантазером, художником вне реальности. В его голове были технологии, был прагматизм. И хотя мзды за дощечки не брал, но всюду его компанию звали. Весь его минимализм, игровое самоограничение, сконцентрированность на слове, на букве, гремучий авангард, - привлекало, его творчество работало, срабатывало.
Есть на свете (говорят) такая странность
называется (таинственно) гуманность
Потом ситуация поменялась. Публика привыкла к перформансам, друзья-картинники разбрелись каждый по своим делам, в России начались экономические трудности, так что пенсионеру Букашкину пришлось устраиваться в дворники. Но креативность затейника-балалаечника работала без остановки, Букашкин начал разукрашивать тротуарные бордюры. Потом перешел на трансформаторные будки, помойки, таким образом, на десяток лет обогнал пришествие в Екатеринбург граффити. От хулиганов, пачкающих еврофасады, росписи Букашкина и его друзей отличались многим. Во-первых, Букашкин всегда предварительно договаривался с ЖЭКом или другим руководством и там же брал краски. Во-вторых, букашкинские граффити содержали вразумительные рисунки, стихи и содержали непременный юмористический или гуманистический смысл. С дощечек он перешел на плоскости зданий, заборов, помоек.
Букашкин был стар и болен. Но нередко удавалось встретить его на улице. Тогда он рассуждал о христианстве, доброте, ворчал на пост-модернистов, себя идентифицировал как модерниста. То вдруг начинал ворчать и на модернистов, себя объявляя пушкинистом.
Папочка уже не колется –
Кашу варит, Богу молится.
Как-то у махотинской башни я рассказал ему про вышедшею книгу «Маргиналы» (там было кое-что про него). Но он подверг название своей критике: мол, название-то ругательское, неправильное, обидное. Авангардист не может быть маргиналом, раз он в авангарде.
Своей смеющейся манерой говорить Букашкин всегда всё критиковал, постоянно весело спорил. И мог, если что, и достать. Когда, например, Леша Парщиков впервые приехал в Свердловск, первое, что он вспомнил, это то, что Малахин-Букашкин отсюда. На лице Парщикова нарисовался некоторый испуг - о его московском посещении Букашкиным Леша даже не рассказывал, а как-то жаловался. Лобастые теоретики зачисляли Букашкина в категорию «городских сумасшедших» (попадалась статья А. Лобка на эту тему). Прав Лобок в том, что Букашкин первым сознательно захватил «городское пространство». Но «сумасшедший»…? Букашкин – жест, проект, бренд, авангардисткий хепенинг, актуал-интеллектуал.
Как-то его всё же надо обозначить. «Концептуалист» – подходит. Он действительно постоянно концептуально куролесил. Увидит Салавата, который раскрутил свой бизнес, и говорит: «Вот Ройзман – новый русский, а ты, Салаватушко, кто?». Салават смеётся: «Я - новый башкир».
«Незатейливый затейник неповторимого уральского авангарда», - так накручивают искусствоведы, что кажется, за уши притягивают. Но на самом деле – наоборот, не могут охватить своим умишком академическим, кто и что сей…
Году где-то в 89-м приехали телевизионщики из Канады, хотели снять Букашкина, ан нет – уже картинники не поют, время ушло. Канадцы запричитали. Всё-то они опаздывали, не успевали нигде кино снять. Приехали в Берлин - а берлинская стена снесена, приехали в Свердловск – панкскоморохи разбежались.
Букашкин – символ. Что для немцев снос берлинской стены, что для американцев статуя с факелом, то для нас – этот уличный панкскоморох с патлатыми хиппарями, художницами и поэтессами. Но статуя – каменная, а снесенная стена – кирпичи. Букашкин же – художник. Он продолжал. Стал работать дворником, придумал разукрашивать улицы... Потом стал мастерить одноэкземплярные книги. Он буквально увертывался от масскультуры. Он делал что-то прямо противоположное, как бы отбивался от скучной, унылой, форматной реальности…
Стихи Букашкина – особая статья.
«СТРОКУ О ТОМ, О СЕМ СТРОКУ,
И СТИХ ГОТОВ, КУКАРЕКУ».
Почти в любом стихе-побасенке Букашкина есть вот это «кукареку». Филологам придется поломать голову, чтобы разобраться, что это «футуризм», «обериу», «митьковщина», примитивизм или что. Даже не вполне ясно, к какому роду относится творчество Букашкина: поэзия, изобразительное искусство, театр, акционизм или что.
Большинство событий, сотворенных Букашкиным, состоялись в Свердловске-Екатеринбурге.
«ШАР – ИЗ ТОЧКИ,
КРУГ – ИЗ ТОЧКИ,
ЛИНИЯ – ИЗ ТОЧКИ,
А Я – ИЗ СВЕРДЛОВСКА, ТОЧКА!»
Он был сознательно, активно и естественно добр. Глаза улыбались, но он никогда ни в чем ни с кем не соглашался. Если кто-то на диссидентской кухне заводил разговор о Фрейде, он вдруг начинал говорить марксистской диалектике…
Если Букашкина почитать в объеме, создается впечатление, что вот он-то всерьёз пытался нечто «перестроить». Чем-то он очень характерен. Его камлание похоже на Кузьминского (недавно смотрел документальный фильм – есть такой русский диссидент в Америке). Но Кузьминский – матершинник, ходит голый, КГБ частит как принято у отсидентов и эмигрантов, а это очень отвлекает от самой сути искусства и поэзии. Очевидно, что все эти Боннеры, Буковские – моветон полнейший. Букашкин решительно не мудрствовал. И хотя он был публичен, и вокруг него всегда суетилась молодежь, но у него не было актерской истеричности. Скорее диогеновская циничность.
«Жизнь прожил хорошо, и жив ишшо».
Скажем так: экзистенциональный юмор. Согбенный с клюкой старик не может перестать шутить, философствовать, сочинять… И вот он идёт по улице Луначарского. Как раз ко мне навстречу. Я с женой и фотоаппаратом.
«Такие люди и без охраны!» - говорим мы друг другу вместо «как поживаете».
Я щелкнул. Букашкин спозировал.
«Чё плёнку-то портишь!» - ворчит женщина шепотом. Она - художница, и постоянно меня спрашивает:
«Раз ты такой умный, придумай, что мне нарисовать».
«Нарисуй, - говорю, - Букашкина, потом продашь Ройзману, он андеграунд скупает».
Но ничего, конечно, так она и не нарисовала…
Жизнь же движется. Понимание приходит. В УрГУ решено основать музей Букашкина. Трамвайный парк решил расписать один из трамваев букашкинскими аистами и стрекозами. Искусствовед С. Абакумова выпрашивает у депутатов деньги на краски, кисточки, друзья-художники реставрируют сохранившиеся с букашкинских времен росписи (на Ленина возле Дворца Молодежи во дворах ещё кое-что осталось).
Зимой на 20-летие «Сурикова,31» сидели в кабинете искусствоведов ЕМИИ, рассуждали, кого бы трех-четырех из свердловских авангардистов выделить, типа канонизировать, возвести как бы в ранг «святых». Всех или многих нельзя – распыление получится. Остановились на следующих: Валерий и Зина Гавриловы, Махотин, Федореев, и, конечно, Букашкин. Он самый яркий, самый авангардный. Кто-то подсказал: «Забыли Дьяченко».
Но Дьяченко живой, к тому же у него очень тяжелый характер. Два года назад в салоне «Пара Рам» была выставка ко дню рождения Букашкина. Попросили выступить Валерия Суворова, бывшего аукционщика (стучал он молоточком, продавая картины свердловских неформалов, потом пригласили аукционировать продажей Уралмаша и т.д., после чего он стал крупным госчиновником местного масштаба) и меня. Суворов рассказал о православном миросозерцании Букашкина, а я обратил внимание, что подобно тому, как Пушкин является аттрактором российской культуры, Букашкин есть аттрактор нашей екатеринбургской субкультуры. Вдруг вижу: за головами слушающих стоит Дьяченко (он ростом очень высок) с печальными глазами. Я тут же поправляюсь:
«Подобно тому, как аттракторами российской культуры являются Пушкин и Лермонтов, у екатеринбургской субкультуры тоже два аттрактора - Букашкин и Валера Дьяченко». Дьяк повеселел, потом подходит:
«Что за ***ню ты несешь, какой ещё трактор! Не надо никаких тракторов. Запад сам сгниёт, а русская культура сама на обломках самовластья без всяких кураторов-мураторов кто был ничем тот станет всем - анархия!».
Так что нельзя Дьяка в святые, ещё к тому же и Эрнст Неизвестный жив. А ведь, ёлки-палки, он же тоже - наш, свердловский. Отсюда, от нас, всё самое произрастает. Москва-Питер – они классические, чопорные, «селебр театр большой», они буржуазны и какой-то у них комплекс, что они себе поднадоели: «В Париж, в Париж», - европеоиды. В Свердловске практически никто не был оскорблен, возмущен или шокирован пустыми бутылками Арбенева, черно-белыми кирпичами Володи Жукова, ультра-примитивными дощечками Букашкина. Даже Шабурову никто не говорил здесь, что он «позор России». И всё вот это в году эдак в 1987 году было названо «экспериментальной визуальной практикой» (предположительно директором вечерней худшколы Львом Хабаровым), и с тех пор даже недавние гонители-хулители рок-музыки и прочего «а завтра родину продашь», «Урфин Джюс – еврейский сирота» - сами уж пишут монографии об Э. Неизвестном, как своеобразном арт-Бажове, нашем уральском идоле…
Вот так. Шагающий экскаватор с хоккеистом Дураковым остались в Мезозое, и появились новые не вполне даже русские имена-слова.: «чайф», «к. кашкин», и вообще вся эта какофония сверлящих свердловских эстетик, кем-то названных «бург-стайлом». Такое уж тут центровое, сверлящее место, равноудаленное от Европ, Азий, Америк и Африк… И ещё совсем недавно питаемый силовыми линиями материковых глубин Большого Острова бородатый седой старик с большими смеющимися глазами брел от улицы к улице, перечеркивая своей клюкой геополитическую чакру …
***
Кстати, о Курицыне. Творчество Букашкина содержит практически все максимы, предлагаемые Жаком Дерридой ( Дерридом?).
«Деконструкция» есть? Есть. Навороты, сонеты, троппы, ямбы, - всё отброшено: одна рифма, один прикол, пара строк – стих готов. От реальностей, идеологий и идей прочь. От всего Букашкин отшутился.
«Письмо» есть? Есть. В основе стиха Букашкина - именно картинка, простая, но членораздельная, «первичный дозвуковой след».
«РазличАние» есть? Есть. Чтобы тебя поняли, изнисняться надо несколько коряво и картаво – иначе не поймут. “I am a great Russian poet”. Почему же по-английски? Иначе не поймут.
Всё что у них есть важного, вроде проблемы «властного тоталитарного письма», у Букашкина всё это есть. Но нет этих академических пантов, библиографий на французском и немецком. У него нет даже знаменитого «Гуссерль – дурак!» (надпись под окном одного свердловского хайдеггероведа, принадлежащая по преданию свердловскому поэту Кабакову)...
У них (у Деррида и Фуко) деконструкция - из отвращения к европейскому снобизму. У Букашкина - из человеколюбия. И если уж мы действительно хотим создать настоящий русский пост-модернизм, нужно непременно прибегнуть к изучению наследия средне-уральского старца. Визуальная домината его творчества, первобытно-либертарное бессребреничество, беспардонный актуализм, минимализм всяческий, неформальный формат коммуникации (улица, фойе, частный разговор), весь этот своеобразный прагматизм нашего «уральского жана кокто», - всё говорит о том, что пост-советская русская свобода создана не столько диссидентами, не столько рокерами (которые наполовину всё же просто масскультура), сколько такими вот неформалами (los neformalos).
Панк-скоморохи Букашкина являются этими символами Новой Русской Свободы. Вот так вот. Но в разгаре перестройки эту свободу, увы, подменили разными Тату и т.п. кислотой. Букашкин же - не масскультура и вообще не легкая музыка. Он - своеобразное любомудрие. Он – типа Сократ. И его позиция, его философия выражается в минималистском жесте (картинка, частушка, песенка под балалайку). Ведь если – длинно, получается брехалово. Если – сложно и серьёзно, получается мутата. Концептуализм, он вне эстрады.
Букашкин-поэт - независим и свободен, даже от «рабства свободы» (как высказался Иван Ильин про Бердяева). Однажды видел на видеозаписи, как Букашкин поет году в 88-м под мандолину в скверике у Пассажа:
Советский Союз,
Советский Предлог,
Советский Глагол…
Здесь одновременно и полная независимость от политики, и даже от антисоветской. Посыл букашкинского прикола здесь таков: вы хотите политики, а мы хотим лингвистики и грамматики, букв, склонений, текстов. Так что в Букашкине не только грамматология, тут даже и Людвиг Витгенштейн ощущается.
Вот и давайте начинать строить наше любомудрие ab ovo – от Букашкина. Национальная идея – это по определению некая философия, а не пиарные выборы или финансовые схемы. Если уж мы действительно хотим побрить америкосам баки, без бородатого Букашкина нам не обойтись. Пусть он будет брендом нашего нового российского креатива. Горбачев, Ельцин, Путин, они, конечно, - три богатыря. Но не один из них не есть «вольтер» нашего русского космоса. И Зиновьев, царство ему небесное, он тоже очень уж заумно примитивен («катастройка», «человейник»). Так что особое спасибо тем спонсорам-меценатам, которые помогут издать большую книгу Букашкина, которая, конечно же, должна стать настольной для каждого российского идеолога, политолога и интеллектуала. ноябрь 2007, Екатеринбург
ТУТ ЕЩЁ ПОЧИТАЙ, НАПРИМЕР, ПРО Б.Г.:
http://www.proza.ru/2010/11/17/425