Александр Вергелис
ЖЛОБИН
- Жлобин! – златозубая мумия на нижней полке вдруг ожила и мгновенно освободилась от пелен. Её рука в секунду сотворила из воздуха плотный ридикюль, а зрячие ноги самостийно нашли разбросанные по полу пляжные туфли.
- Жлобин, - прищурился улыбчивый картофельный дядька на боковом месте и шумно отхлебнул из стакана.
- Жлобин? – вопросительно повисла голова пленительной хохлушки, и её волосы золотым дождем упали на столик с недоеденной курицей.
Весь сонный плацкарт, расслабившийся после украинско-белорусской границы, все, кого не ссадила с поезда неподкупная батькина таможня –тетки-контрабандистки, томные петербургские дамы, болотно пахнущие чудодейственной грязью Куяльников, небритые владельцы огромных туристических рюкзаков, темные личности с загорелыми шеями – все повалили к выходу.
- Жлобин.
- Жлобин?
- Жлобин!
В коридоре затор, головы лезут одна на другую. Поезд кряхтит тормозами, слышно, как отпирается дверь, как лязгают раскладные железные сходни. В душное черноморское тепло вагона врывается холодный воздух.
- Это вам не Одесса, - ерничает бритый затылок, обращаясь к ежащейся женской спине в крупных родинках.
- Да проходите уже, дама! – не выдерживает декольтированная спина.
- Да причем здесь я! Впереди же еще народ! – огрызается дребезжащим голосом рыжая куафюра.
Наконец-то тамбур. Проводник размазан по стенке. Что это там, в проеме двери, над бестолково двигающимися головами пассажиров? Боже! Что это? Что это?
…Медведи, лисы, кошки, тигры, жирафы, крокодилы пляшут перед нами и кричат хриплыми, пронзительно тонкими, молодыми, старческими, детскими, мужскими, женскими голосами, в которых – надежда, тоска, мольба, ненависть, отчаяние:
- Девяносто!
- Семьдесят!
- Пятьдэсят рублеу!
- Две штуки за сто! Три штуки!
- Возьмите ребенку!
- Лучший подарок вашим детям!
- Можно гривнами!
- Ну дайте же заработать хотя бы сорок рублей!
- Пиво, минералка! Пиво, минералка!
- Дайте заработать!
Над пляшущим гуртом меховых и ватных мордочек черным облаком возникает огромная пантера. Она бросается на рыжую куафюру, и куафюра побеждена. Обняв женщину мягкими культяпками с нежнейшими белоснежными коготками, хищница торжественно проплывает в коридор. За пантерой лезут в тамбур котята, ползет улыбающийся удав, в вагон прорывается разорванный на две части медведь – его голова уже приросла к плечам тощего парня, мнущего медвежью шкуру в костлявых руках.
- Сестре подарю. На ёлку ходить, - говорит мне медвежья голова, протискиваясь домой.
Вслед за оборотнем тряпичными зубами вперед прорывается пузатый заяц с огненно-оранжевой морковкой в компании тонкошеего щенка и ядовито-зеленой лягушки.
- И зачем взяла? Ну зачем, зачем? Жалко их, вот и взяла, - оправдывается перед кем-то декольтированная крупнозернистая курортница.
Кого жалко? Этих рукотворных уродцев или их создателей? Но сострадание уже исчерпано, остальные пассажиры пытаются прорваться наружу – покурить, подышать холодным воздухом, размять затекшие в сонном царстве вагона тела. Тряпично-ватная стена дрогнула, она дает трещину, в которую, стараясь не поднимать глаз, проскакиваю и я. И тут же – новый бестиарий, новый кукольный театр, но уже для меня одного:
- Возьмите, всего шестьдесят! – кричит мне коричневый бегемотоносорог.
- Мягкая игрушечка, тепло, уют в доме, - вкрадчиво мурлычет криво пришитым ртом ослепительно желтая кошка.
- Дайте заработать! – вопит женским голосом гривастый лев.
Звери кричат, звери просят, звери требуют, а я стал немым, я утратил способность извлекать другие звуки, кроме кряхтения и виноватого бульканья. Надо брать себя в руки, надо вырваться из окружения, и я бросаюсь в сторону затесавшегося в эту меховую компанию старичка с пивом. Купленной бутылкой я, как крестом нечистую силу, отгоняю от себя эти нелепые рожицы с высунутыми бархатными языками, с выкаченными на меня шарами зрачков.
- Я уже купил, я пиво… Вот, пиво у меня, спасибо… Мне не надо…
И о чудо! От меня почти отстают. Я глотаю теплое пойло и смотрю на поезд, о который бьются волны из желтых, красных, синих вспышек. Поезда почти не видно, бурлящий поток почти накрыл его.
- Что это за город? – возникает у левого плеча некто в майке.
- Жлобин какой-то, - отвечаю.
- Жлобин… - задумчиво повторяет некто. Он усмехается, но у него тоже виноватый вид, он тоже хочет в вагон…
К счастью, на перроне показались мужчины в милицейской форме, и толпа у вагона редеет. Люди и никому не нужные тряпичные кадавры, схваченные одной судьбой, отступают, чтобы снова штурмовать нашу железную крепость. Сошедшие вниз пассажиры спешно ретируются. Тамбур опять полон голов, но внутрь вагона проходить никто не спешит. Все молчат и, как под гипнозом, смотрят туда, где в немой мольбе на вытянутых руках своих демиургов застыли нелепые, топорщащиеся разноцветным мехом слоники, макаки, микки маусы, дракончики, чебурашки… Молчат жители поезда, молчат горожане, еще хранящие надежду, и так будет до тех пор, пока не вздрогнет состав, пока не поплывет мимо его сонных окон вокзал сказочного города Жлобин, а вместе с вокзалом – чужая черствая жизнь, чужая тоска, чужая непонятная радость, и всё, всё, всё, до чего нет дела нам, едущим мимо, чужим, чужим, чужим…