Изо всех версий истории Юдифи наиболее правдоподобной мне кажется эта.
Следует отметить перво-наперво, что Олоферн не был жесток. Жадность или тщеславие – тоже пороки, скорее приписанные ему впоследствии, чем свойства, действительно присущие его личности. И даже неумеренная похоть вовсе не была для него характерна, я буду на этом настаивать.
В летах, но моложавый, военачальник Олоферн многим государственным делам предпочел бы лузганье семечек на закате, но в таком возрасте человеком управляет не он сам, а его предыдущие поступки (или, например, его должность – как сумма предыдущих поступков). Я бы не удивился, если б узнал, что планы предстоящих сражений он составляет, руководствуясь исключительно томиком Петрарки. Но и в страшном сне мне не приснится, будто такой человек, как Олоферн, стал бы целенаправленно разыскивать какую-то там Юдифь.
И Юдифи, конечно, ничего не оставалось, кроме как искать его самой.
Переодеваясь то секретарем, то уборщиком, то доставщиком пиццы, она стучалась во все двери, на которых сверкали позолоченные цифры, а также в некоторые непронумерованные. Если ей дарили цветы, пирожные, деньги, меха или платиновые кольца, она благодарила, чарующе улыбаясь, но всё равно уходила. По причине какой-то нелепой причуды она охотилась за головой Олоферна, а остальное ее почти не интересовало. «И чтобы скандальные фото с ним во всех журналах», - проносилось в ее мозгах, пропитанных сигаретным дымом и дорогостоящими винными парами.
Олоферн так и не заметил бы ее, если бы Юдифь, дождавшись своего часа, сама не подсела за его столик, на одной из бесчисленных презентаций, за одной из бесчисленных дверей.
Она ловко сыграла картами наивности, молодости, наглости, лести, милой глупости и эмоционального блеска, в то время как у военачальника Олоферна на руках были только жалость и усталость после долгого, перенасыщенными трудностями дня. В свете этих сведений не слишком удивительно, что ей все-таки удалось разговорить его, угрюмого и молчаливого; но, учитывая суровые условия общения с принципиальным трезвенником, непонятно, как, каким же образом уже к концу первого часа беседы она добилась того, что он прищурился и произнес сакраментальные слова: «На самом деле я мечтал бы о…»
Тут где-то поскользнулся официант, громыхнула несчастная посуда, и Олоферн счел свое присутствие здесь исчерпывающим. И неизвестно, какую фразу из своего многотысячного арсенала выбрала Юдифь – для того, чтобы напроситься к нему в шатер, чтобы он, нелюдимый и осторожный, разрешил ей, неизвестной и подозрительной, сопровождать его до конца этой ночи.
Она ведь могла воспользоваться ядом, например, какими-нибудь цианидами, это вышло бы вполне по-женски. Но ей хотелось зрелищной смерти; она могла быть завидно хладнокровной, если хотела чего-то добиться. Около семи утра, когда солнце уже взошло, а истомленный ею, должностью и снотворным Олоферн спал, Юдифь щелкнула выключателем в ванной и без труда нашла то, что искала. Ума не приложу, зачем ей понадобилось включать свет еще и в спальне, если было уже вполне светло, зачем она ненадолго застыла – для того ли, чтобы полюбоваться им, символом своего непонятного триумфа? Так или иначе, но военачальник проснулся. Глядя на незнакомую и нагую женщину с бритвой в руке, красивую, мечтательно и отстраненно взирающую на его горло, Олоферн успел прохрипеть: «Неужели… ты – Юдифь?»
Не думаю, что он стал бы сопротивляться, если бы и захотел; не думаю даже, что он попытался позвать стражника; в любом случае, охрана ничего не слышала.
Репортеры и полицейские, ворвавшиеся туда часа два спустя, застали совершенно невменяемую даму, обнимавшую окровавленный труп военачальника, она и сама была вся в крови. Мотивы своего поступка женщина никак не объяснила; по этому поводу существуют различные домыслы.
Тем не менее, встречаются чудаки, которые мечтают о такой, как она. Им почему-то не жаль пожертвовать жизнью ради так называемой «красоты на мгновенье». Красоты особой во всем этом я не усматриваю, но им, как говорится, виднее.