За стёклами кабины осень каруселит разноцветьем опавшей листвы. Багряно-жёлтый хоровод сопровождает автомобиль, поднимаясь над асфальтом. Лента дороги, ворочаясь из стороны в сторону, крадётся сквозь таёжные сопки к дому. На крутых подъёмах двигатель Зила переходит на натужное подвывание вперемешку с бульканьем своего сердца из металлической глубины. Тяжеловато даётся дорога пожилому грузовику. Сам нагружен под завязку, да ещё и с прицепом. В кузовах несколько поддонов облицовочного кирпича. За ним и отправили Петровича в область этим осенним днём – не дождливым и можно сказать по-летнему тёплым.
Солнце игриво бросает лучики света на землю, радуя глаза. Надоест ещё липкая жижа и промозглая слякоть, затем острозубая зима подкрадётся с трескучими морозами, снежными заносами и коварными ледяными дорогами. Но это позже, а пока золотая пора полноправно властвует на сибирских просторах.
Четвёртый десяток лет шоферского стажа разменял Петрович и всё с неизменной папироской в зубах. Беломорина перебирается из одного угла рта в другой, затем наоборот и так каждый день всю осознанную жизнь деревенского водителя. Лишь фотографии на правах и паспорте без неё. Мастер КБО из райцентра насильно отобрал, потому что не положено на документах пускать дым из ноздрей.
Шоферская кепка в крупную коричневую клетку с козырьком, испачканным мазутом и моторным маслом прикрывает седой ёжик волос. Мозолистые ладони привычно лежат на баранке, указывая путь к дому.
Всё бы ничего, да только вот тоскливо на душе у Петровича. Повздорил с супругой своей Зинаидой. Было бы из-за чего, а то из-за портянок. Баловство, одним словом и сплошное детство. А всё из-за своего характера похожего на старую оглоблю, что торчит, куда ей вздумается. В дальнюю дорогу Петрович наматывал всегда байковые красные портянки в сапоги. Были они ему своего рода талисманом при поездках. А в этот раз Зинаида не успела их постирать к рейсу. Пришлось синие наматывать. Вот и прорвало Петровича вперемешку с непечатными словами. Не по людски как-то день заладился – горбато и против шерсти. Ушёл утром молчком, пихнув ногой ластившегося кота, не потрепав по загривку во дворе кобеля у ворот и не улыбнувшись жене. Дурость, если другим словом обозвать. А сейчас неприятный осадок на уровне яблочка в горле – зря накричал на супругу-то, ох и зря. И в животе второй час оркестр играет голодный вальс. Узелок с провизией не взял, характер показывая Зинаиде. А голод не тётка….
Придётся заезжать в придорожное кафе и тратить заначку на что-нибудь пожевать и что-нибудь попить вместо чекена после трудового дня.
Е-е-э-э-х….
Через десяток километров грузовик цыкая и шипя тормозами, сворачивает на площадку со стоящим на ней строительным вагончиком, над входом которого красуется вывеска «Кафе У Тахира». Выйдя на подножку, Петрович разминает спину и только затем ступает на землю, хлопнув дверкой.
В полумраке за стойкой тётка неопределённого возраста тычет пальцем по калькулятору, шепчет пухлыми губами что-то про себя и затем записывает свои умозаключения в журнал с потрёпанными корками.
- Здравствуй красавица! Чем накормишь вкусненьким?
Хозяйка чёрных бровей, подведённых, чем-то синим глаз, ярко-красных губ и пухлых пальцев окидывает шофёра рентгеновским взглядом.
- Здравствуй! Гуляш с картошкой! Чай, кофе, компот!
- Ага, пойдёт! Его и стакан компоту!
- Девяносто восемь рублей!
Петрович, глубоко и с чувством вздохнув, достаёт заначку, окончательно прощаясь с мыслью о чекушке по приезду домой.
- Ага, вот! А на сдачу спичек!
- Пожалссста! Приятного аппетита!
Аромат горячего мяса щекочет в ноздрях. Петрович, предвкушая праздник живота, расслабленно присаживается за столик у мутного окошечка с видом на дорогу. Густо перчит толчёный картофель с мясом, отламывает кусочек хлеба и берёт ложку, одновременно открывая рот.
Скрипнув противно и протяжно, отворяется дверь кафе-вагончика. На пороге показывается фигура необычного посетителя. Старуха с пронзительным взглядом из-под нависших бровей, длинным обвисшим носом и крючками пальцев с синюшными ногтями. В левой руке толи посох, толи черенок от лопаты. На голове шерстяная шаль, видавшая переход Суворова через Альпы. Старомодная юбка почти до пола с крупными заплатами, присобаченными суровыми нитками. Местами линялая плюшевая телогрейка на плечах, на ногах войлочные бурки непонятной расцветки – прощай молодость. Вместо палки дай в руки косу – вылитая Смерть. Петрович поворачивается на звук и замирает с открытым ртом. Тётка за стойкой хмурит брови, кладёт карандаш на крышку стола и вытирает руки о передник, как бы готовясь к базарному поединку. Нас ничем, мол, не возьмёшь, и не такое видали.
В горле пересыхает, спина предательски покрывается холодным потом, мурашки разбегаются по всей коже. Петрович судорожно сглатывает слюну, забывая про обед. Что-то непонятное и потому пугающее обволакивает пожилого шофёра до кончика носок его кирзовых сапог. Затем вспышка света бьёт в лицо и видение пропадает.
Тётка за стойкой всё также щёлкает по кнопкам калькулятора и грызёт кончик карандаша, перед тем как сделать запись в журнале. Петрович встряхивает головой – примерещилось. Мурашки успокаиваются и дружным стадом убегают. Облегчённо вздыхает, зачерпывая полную ложку картошки с мясом из эмалированной миски. Блаженно жуёт – много ли для счастья надо-то.
Взгляд скользит по идущим машинам, по верхушкам таёжного леса, по молоденьким берёзкам, сбрасывающих ярко жёлтый наряд, по укатанной площадке с россыпью небольших луж перед вагончиком и упирается в собачонку, сидящую перед окошком. Лохматая жалостливо всматривается в глаза Петровича, откровенно облизываясь и переминаясь с лапки на лапку. Уши насторожённо устремлены к низко идущим облакам над сопкой. Петрович отворачивается от окошка. Хоть и собака, а неприятно жевать, когда за тобой наблюдают. Что за напасть навалилась сегодня! Недаром говорится – как встретишь день, так и проведёшь его.
Обед превращается в обыденное заполнение желудка на скорую руку. Петрович завершающим аккордом опрокидывает стакан компота, поднимается из-за столика.
- Спасибо за угощение, красавица!
Тётка стреляет глазами из-под выщипанных бровей.
- Пожалссста!
Собачонка, завиляв хвостом и высунув язык, поворачивается в сторону выходящего хозяина большой машины.
- Иди сюда, щеня!
Лохматый клубочек с готовностью подскакивает. Петрович опускается на корточки и протягивает руку с куском хлеба, на которой наложена толчёная картошка с аппетитными кусочками мяса. Собачонка аккуратно берёт угощение из руки и благодарно взмахивает хвостиком. Шофёр гладит её по голове.
- Кушай, кушай. Нагуливай жирок. А то ишь, худее швабры.
Грузовик, заурчав отдохнувшим голосом, трогается в путь. Петрович закуривает папироску, глядя назад в зеркало. Видна радостно тявкающая собачонка, стоящая на задних лапках и машущая передними вслед отдаляющейся машине. Шофёр улыбается такой картине, пибикает в ответ четвероногой и поддаёт газу. Настроение улучшается, даже дорога как-то радостнее идёт на встречу.
Очередной подъём на сопку хватается за задний борт грузовика и тянет назад. Петрович включает вторую передачу и ласково хлопает Зила по жестяной панели.
- Давай, родной! Немного ещё осталось.
У вершины подъёма на обочине сидит бабка.
- Откуда она здесь взялась посреди тайги?
В такой же одежде, как и на той, что примерещилась в Тахировском кафе, с таким же черенком от лопаты в руке. Увидев автомобиль, бодро подскакивает и машет руками не хуже ветряной мельницы, прося остановиться. Второй раз за день спина покрывается предательским потом. Тряхнул головой – нет, видение не пропадает. Значит на самом деле. Петрович очнулся от собственного голоса.
- И, что это я на самом деле-то! Взаправду, что ли испугался обыкновенной старухи!?
Бросает беломорину в рот и, подкуривая, тормозит у голосуещей. Старушка открывает пассажирскую дверку. Да нет, опять примерещилось – не такая она уж и страшная. Бабка, как бабка.
- Здравствуй сынок! Не подвезёшь бабушку?
- Здравствуй мать! Отчего не помочь-то! Подвезу! А куда путь держишь?
- Да к сестре погостить. Давненько уж не видались. До своротка на деревню Глухую. Знашь?
- Знаю мать! По пути нам! Мне немного дальше, в Вихляевку! Садись, поедем!
- А енто, сынок пособи вешычки закинуть.
Петрович дёргает ручник, выбирается из кабины.
- Сумку с палкой в кабину с собой возьми, а кадушку я в кузов закину!
- Ой, токо поосторожнее, не побей мне её!
- Будь спокойна мать! Аккуратно поставлю!
Двигатель мирно урчит, настраивая на спокойствие. Полотно дороги неспешно несёт грузовик в родные места. Бабка крепко вцепившись руками за ручку на панели, смотрит по сторонам, вращая головой. Петрович усмехается про себя, вспоминая приступы страха.
- Издалека в наши края-то мать?
- Издалёка сынок. Ох и издалёка. Из-за самова Уралу, с той стороны.
- Что в гости-то по осени? Обычно по тёплому едут, когда зелени кругом полно.
- Да я насовсем сюды. Трохи у сестры погошу да и место для жития присмотрю. Останусь я тут.
- А там, что?
Петрович показывает большим пальцем за спину, вынимая очередную папироску из пачки.
- А всё, нету там боле ничё. Слыхал же по новостям наверно, што там деялось-то в энтом годе.
- Слыхал.
- Вот и я осиротела в одночасье. Нету боле моей избушки.
- А, что администрация? Говорят, что всем дома построят и дадут.
- Дык это всем….а я сама себе, как гутаришь-то? Администрация. А угости-ка, сынок меня тоже табачком.
Петрович поперхнулся дымом.
- Да, ты не думай, я не сильно куряшая. Энто я за компанию с тобой.
Протягивает пачку беломора. Старушка ловко закидывает папироску и мастерски поджигает спичку.
- А у вас тут как?
- А чё у нас! Живём – хлеб жуём! Никому не мешаем!
- А жить-то хоть можно, али как?
- А это смотря как жить! Ежели не воровать, не завидовать, а по совести и по уму, то, наверное, можно. Живём же.
- Эт правильно сынок. Друг дружке нельзя мешать. Помогать можно, а вот мешать ни-ни. И весело живёте-то?
- Веселее бы жили, кабы ни начальство разноумное!
- Пошто так?
- Ну… как у нас…семеро с ложкой,…на одного раба три прораба,…и так далее в таком же темпе! Трудится-то, кто у нас сейчас хочет и может? Много?
Петрович показывает кукиш и сплёвывает в окошко.
- Во! И больше!
- Ты эт чё сынок так-то? Неужто так плохо?
- Да смотреть надоело уже на этих…! Потому-то и о телевизор гляделки не ломаю боле! Разбазаривают страну налево, направо за бесценок! Литр молока дешевле литра бензина! Что нефти мало или у коров такие сиськи большие? Да где это видано-то! Да и вообще, как всё катилось, так и катится.
Петрович взмахивает рукой и замолкает.
- Как катица?
- Ты извини меня мать, конечно! Но я тебе, как есть, так и скажу!
- Да уж поди смекну, чё к чему.
- Через жопу! И просвету не предвидится, пока начальство думает на чём сидит!
- Да не расстраивайся сынок, всё у тебя наладится.
- У меня-то нормально всё. Почти.
- Вот, а будет без почти. Хорошо будет. Смотрю человек ты не злой, животинку любишь.
- Откуда знаешь-то?
- Собаку-то угостил, хоть и сам не доел.
Петрович удивлённо бросает взгляд на старушку.
- Знаю сынок, знаю. Не удивляйся. Как бы мне сказать-то по вашему, штоб понял? Профессия у меня такая, што положено знать всё. А вот кажись и мой свёрток на Глухую приближатца. Он же?
- Он мать.
- Ну, тпррру, тады.
Грузовик фырча, тормозит у развилки.
- Палку мать не забудь! Сейчас кадушку сниму с кузова!
Петрович осторожно опускает бабкину поклажу на землю.
- Ну, до свидания мать!
- Пасиба. Попутного тебе ветра. Да, вот ишо чё. Не кадушка это у меня – ступа. А это черенок не от лопаты, а от метлы. У сестры отмонтирую своё транспортное средство, как ново будить. Не буду на перекладных боле маяца. Ну, чяво опять рот раззявил-то, изжай уж. До свиданица.
Загнав машину в гараж, Петрович отправляется домой. Деревенский вечер дышит печным дымом. Кое-где зажигается свет в окнах.
Красные портянки сушатся на бельевой верёвке во дворе. Петрович улыбается, поглаживая подбежавшего пса. Подхватывает кота на руки, зайдя в дом. Шагает на кухню. Жена накрывает ужин на стол. Аромат свежего борща из тарелки щекочет в носу. Спокойствие накрывает Петровича. Обнимает супругу.
- Зин, извини за утро.
- Садись, кушай горе моё.
Зинаида чмокает в щёку и достаёт из холодильника чекен.