Когда госпожа Заган появилась на этот свет, матушка ее, как водится в старинных историях о волшебном и грустном, отправилась на тот.
Отправилась, причем, трагично, трагичней, чем это бывает всегда, когда помирает тот или другой человек в своей постели, и дети его съезжаются со всего мира – попрощаться да о месте свидания лет через двадцать-тридцать условиться. Нет, матушка Заган умерла громко и с некоторым фейерверком. Опрокинулась в большущий котел с кипятком, с которого прислужница как раз сняла крышку да сама отвернулась, - кышнуть на серого кота, любимца матушки Заган, которого остальные домочадцы терпеть не могли. Гнусное животное умудрялось за ночь нагадить во все тапки без исключения, – и как его мочевой пузырь-то терпит! А вот матушку Заган скотина любила, потому тапки не трогала, а один раз даже принесла на подушку заднюю половинку убиенной мыши – полакомиться.
Зачем матушка Заган сиганула в кипяток – одному богу известно. Может, намеревалась не отойдя от родильной горячки наварить ухи из тех серебряных судаков, что бились как раз на полу кухни (супруг прислужницы, по совместительству сторож, вернулся накануне с уловом, да и дощечку с засохшим мелко нарубленным луком после похоронной суеты вскорости обнаружили) – кто знает. Факт остается фактом. Матушка Заган поселилась на местном кладбище, а безутешный ее муж остался с малюткой на руках.
Так и зажили, тем же количеством, только состав возрастной изменился. Две женщины – лупоглазая крошка госпожа Заган, прислужница, батюшка да прислужницын супруг, по совместительству сторож.
Здесь надобно отойти в сторонку да вспомнить, кем была матушка Заган. А была она женщиной незаурядной. Держала трактир, причем готовила сама. А вот как готовила – отдельный разговор. Слухи о том процессе тащились по всей деревне. Именно тащились – натужно, скрытно, с неохотой и некоторым страхом. Говорили, что матушка Заган готовила не сама, а помогала ей сила. Ну, коль сила, стало быть, понятно, что сила нечистая. Кто ж будет шептаться-то о силе чистой и вопросов не вызывающей.
Говорили, что готовила она наощупь да наослеп. Завязывала глаза нешироким полотенцем (и никогда не бросала его в общую стирку да на подворье не вывешивала, потому никто его не видел, главное, что все о нем знали), свет выключала и какие-то стихи заговорщицким шепотом нараспев читала. А руками в это время… Да, руки она отпускала на волю. Пока она сидела сама на низкой скамеечке (низкой – это чтоб из окна не видно было) руки сами носились по кухне. Сами!
Что-то они там крутили, вертели, мололи, сыпали, толкли, смешивали, рубили, месили… Матушка Заган отдыхала, вот, а руки в поте лица… да какого лица! (В этом месте сплетницы делали страшное выражение и округляли рты, оно усугубляло страх)… Вы ж понимаете, что руки – сами. Как бы вам это объяснить…
А вот еду она никогда не пробовала. Как будто бы точно и так знала.
И что? Были в трактире посетители? Страшно же!
А были, конечно. Разве ты успеешь объяснить всем приезжим-заезжим, какое нечистое дело тут порылось, - конечно, были. А смертные случаи – были? А смертных не было. С одной стороны, хорошо, с другой - а как же прищучить-то дьяволово это отродье?..
Да, великой кулинаркой была матушка Заган. Да что вспоминать-то… Трактир с той поры, как она удачно сыграла в кипяток, захирел, закис да и закрылся. Нет, были, конечно, попытки со стороны батюшки наладить там какую-то торговлю, были какие-то пришлые наемные кухарки… да все не то. Не то.
Были штруделя с капустой, и колбасы домашние, и ветчина пряного засола, и наливки из вишни да абрикосов, и пудинги, и уха тройная, и соления, и выпечка нежнейшая… да все как-то оно было не так. Может, и в самом деле, виной, а вернее, счастьем, были руки матушки Заган, которые она отпускала вот так на свободу, пока сидела сама с завязанными глазами на низенькой скамеечке.
Между тем девочка росла и росла, невзирая на устоявшийся унизительный статус сироты, да еще и сироты дьяволового отродья. Батюшка Заган как-то быстро плюнул на попытки изменить семейный статус, сдался и пышнотелых соседок в дом более не водил. Да как не водил. Можно подумать, что как только ушла матушка Заган, так сразу и начался вертеп, - нет, что вы. Лет через пять, через семь, может, появились в доме две красотки со взбитыми рукавами да прическами, одна за другой, но как-то быстро он определил степень их любви к лупоглазому ребенку, так что вскоре закрыл за ними дверь и более таких шалостей себе не позволял.
Так вот, девочка росла да наливалась. Само собой понятно, в каких местах наливалась – груди уже пятнадцатилетней госпожи Заган не давали покоя местным кавалерам, а уж про зад - так и говорить лишнее. И еще наливалась изнутри. Какой-то непонятной местному уму силой, какой-то темной водой, которая стоит-стоит себе тихо между камышом и рогозом, а потом как поднимается – да ну топить близлежащие деревни. Трудно было понять, что поселилось за высоким белым лбом госпожи Заган, приукрашенным мелкими светлыми завитками. Тем более что ни с кем в деревне она не водилась. Ну как сказать – не водилась. Нет, она не была унылым вымороченным существом, совершенно нет. Приветливая, ласковая, всегда улыбнется и тяжелую корзину с яйцами до местного рынка дотащить поможет. Вот только в омут никого не пускала. Такое было чувство, что в глазах ее какой-то иностранный кузнец установил ставни из прозрачного железа. Бейся в них, бейся, - а пока хозяева не пожелают – никто тебе не откроет. Хоть с голоду на улице подыхай.
Единственное, с кем общалась госпожа Заган – так это с батюшкой, что само собой понятно, с прислужницей да мужем ее, сторожем. А душевно – только с котом тем серым, который и послужил косвенной причиной трагической гибели матушки Заган. Вот коту она омуты и открывала. Бывает, сядут оба на крылечке, приголубятся – и ну на кошачьем языке мурчать. О чем – неведомо. То и было еще одной причиной ярко выраженной нелюбви жителей деревни к юной госпоже Заган.
Так зачем я вам рассказываю эту всю историю. Ей-то на самом деле, нет ни конца ни края. Двадцать лет уж как матушка Заган варит щи архангелам да мелким крылатым служащим неба. Рассказать двадцать лет – так оно двадцать лет и понадобится… Вы спрашиваете, зачем я к ней ехал? Зачем вот купил билет на корабль, зачем тащил новую рыбацкую сеть в подарок старому сторожу, зачем это сладкое вино, гребень, колечко с гранатом?.. Я сам не знаю, зачем были все эти штуки, тем более, говорили, подарков она не брала, а уж платы – и подавно… Но, знаете, всегда есть надежда, а уж подготовка к осуществлению взлелеянной мечты надежду эту укрепляет. Вот я и укрепился тогда. Материально, так сказать.
Она судьбу меняла. Вы не верите? Я не верил тоже. Я только надеялся.
Говорили, что она садилась на низенькую скамеечку, завязывала глаза нешироким полотенцем, которое никогда не бросала в общую стирку и на подворье не вывешивала. Садилась и отпускала руки.
И вот эти руки, сами, летали по кухне, летали по небу, где хотели, летали, хватали куски вашей прошлой жизни, брали куски из той жизни, которую вам хотелось бы, но не удалось прожить, а она существует, вы разве не верите в это?... Любая жизнь, которую вы нарисовали в ваших снах и мечтаниях совершенно реальна, просто существует она в том измерении, которое и доступно только вашим снам и мечтам… важно взять. Взять, понимаете? Взять и оттуда и вытянуть сюда. Это можно. Но доступно не всем.
А она могла. Она готовила вам эту жизнь как суп. Как матушка Заган двадцать лет назад в трактире. И тоже, знаете, никогда не пробовала. Как будто все и так знала.
Ей по наследству достался дар, который матушка Заган применяла на кухне. Та готовила пищу. А госпожа Заган – готовила судьбу. Я верил ей. Верил в то, что вот так, в необходимых и оптимальных пропорциях госпожа Заган могла смешать счастье и горе, любовь и ненависть, детей, женщин, котов и собак, вишневый сад за порогом, грибы в дубовом бору, дожди и солнце, золото, море и, в нужных количествах – смерть. Да, я тоже не люблю смерть, и вы ее не любите, да вообще, кто ее любит? Но без смерти – как?... Иногда, чтобы человек понял, как он любит на самом деле другого человека, нужна смерть. Без нее – никак… Не откроются очи..
Я не знаю, зачем матушка Заган угробила свой дар в трактире. Ведь могла бы намного раньше, чем дочь, делать этот мир все более угодным и радостным самому богу. Иногда я думаю, что матушка Заган и скончалась не случайно. Правда ведь – такая нелепая смерть – в расцвете сил свариться заживо в собственном доме, в котле с кипятком… И еще я думаю, что кот этот – неслучайный кот… Ходит он, ходит вот так по земле… всегда живой кот… и смотрит… где бы еще и кому нагадить в тапки… и кому дать шанс…
Мне шанс был нужен. Я бросил тогда, год назад, все то, что осталось от моей счастливой некогда жизни, а что бросил? Собственно, и бросать было нечего. В Португалии у меня был чужой дом, чужие сны и чужая жизнь. Я снимал тогда комнату у старухи, почти глухой. В комнате из моего был сундук, флейта, которую я купил у нищего за сущие гроши (лучше бы я просто отдал ему эти деньги, - играть ведь никогда не умел и флейта отзывалась мне разве что гадкими звуками, почти неприличными), кое-какая одежда, да и всё. Я ничего не нажил в чужой земле. Может, потому, что наживать не хотел, может, потому, что у меня была Инга.
Чтобы рассказать об Инге, нужно рассказать все, что было до нее. Это детство в зеленых лугах, слабые прозрачные реки, маленькие белые домики, солнце, яблоки, молоко, приличные детки при пухлых мамашах, запах хлеба, серебряная рыба на дне лодки, сильный веселый отец и Хельга. Госпожа Заган.
Почему мы дразнили ее госпожой – сейчас уже трудно сказать. Батюшка ее был по молодости кровельщиком, а мать кулинаркой. Потом уже, к зрелости, нажили они каких-то денег да обзавелись собственным трактиром. Вот собственно, вся замечательная родословная. Гордиться ею можно было разве что с перепою. Но в девочке что-то такое было. Что-то значительное, важное… нет, благородное, скорее. То, как она держалась с вами в разговоре, как подавала маленькую ладошку для серьезного взрослого рукопожатия, как вела беседу, смешную, но светскую, черт возьми, светскую! Я знал ее с крошечного возраста, еще когда мои родители брали соседскую девочку для присмотра - в те дни, когда папаша Заган уезжал по делам в город.
Мы росли рядом, вместе. Потом посещали одну приходскую школу – я на пару классов старше. Я провожал ее к дому, нес сумку – совсем легкую, но это тоже было важно. Я помогал, понимаете? Опекал. Сироту. Потом стало неважным, что сироту – когда Хельга начала превращаться.
Превращалась она изнутри. То, что задница маленькой госпожи Заган занимала уже все мое воображение, было не столь важным. Хотя важным, - я не вижу смысла врать вам сейчас, после всего, что произошло за этой страшный последний год…
Простите, я запамятовал, как вас зовут. Эти бессонные ночи… да… они сводят меня с ума. Ночью приходят тени всех персонажей этого кошмара, они кружатся и кричат, как будто соревнуются, кто раньше завладеет моей кровью, разорвет плечи, вытащит сердце и … ну и все остальное…
Отто Майер, да, господин Майер, спасибо. Мне уже каждый час нужно напоминать о том, что сейчас весна, следующая весна за той, когда я следовал к своей госпоже Заган. От своей Инги…
Инге уже было все равно. Год, как она лежала в могиле, год, как пообещала мне приходить каждую ночь, и год, как не сдержала слова.
Я хотел рассказать вам об Инге, да… Инга была ее копией. Слабой кустарной копией, вылепленной где-то в Норвегии и по велению судьбы (или Хельги?) оказавшей рядом со мной в Португалии. Высокая и белая, с прозрачными голубыми глазами (да, и это было главной ошибкой того, кто пытался подделать руку мастера, изваявшего госпожу Заган), слабыми руками… эти длинные пальцы так нежно перебирали мне волосы, и знаете, господин Маейр, я тогда забывал Хельгу и думал, что счастлив.
Как она оказалась в этой дикой стране, куда я сбежал в попытке скрыться от своего наваждения и просто болтался, ловил рыбу и пил, среди этих людей с их резкими скулами и горячими глазами, как? И, главное, зачем? Она сказала – приехала рисовать. Но с тех пор, как я забрал ее в эту комнату, к глухой старухе, - ни разу не видел ее с мольбертом.
Чаще всего она расчесывала свои длинные волосы, иногда с корзинкой выходила на рынок, потом лениво варила что-то в котелке на кухне, совершенно не обращая внимания на сновавших рядом жильцов, таких же нищих, как и мы. И, наверное, таких же счастливых. Или таких же несчастных.
Наша любовь была такой же ленивой и сладкой, как ее движения, как ее запах, как ее прохладный смех. И мне хотелось иногда, чтобы она исчезла.
Она исчезла. Четыре дня я искал ее у знакомых, друзей, в каких-то притонах, зачем-то - монастырях… везде. Где мне только приходило в голову. Как вообще странно, что все это приходило мне в голову. Нашли ее рыбаки. Тело раздулось и всплыло около небольшой лодки на рассвете. Я так никогда и не понял, что заставило ее утонуть. Воля небес – или ее собственная воля? Может, она также как и я, чувствовала этот слизистый холод наших чувств, а может, просто решила поплавать на рассвете, - судорога, или там еще что… что еще бывает в таких случаях…
Инга не приходила ко мне во снах. Приходил только страх, все более сильный и красный… а вы видите чувства в цвете, господин Майер? Простите, я не хотел зацепить вас, это странный вопрос, но и чувство, согласитесь, странное – видеть страх красным, а печаль черной, и грусть голубой, как небо, как глаза Инги… Я все громче хотел забыть эти глаза. Я хотел снова видеть мир цветным, но сны… я не хотел видеть их вовсе.
Я забрал свой сундук и флейту и погрузился на корабль. Мне нужна была Хельга, госпожа Заган, с ее странной способностью менять судьбу, как о том шептались мои земляки.
2
Когда Отто Майер двенадцатого марта 1912 года открыл глаза, небо только зацепилось краем за макушку солнца и натужно тащило его вверх. Отто привык просыпаться на рассвете – должность следователя местной жандармерии обязывала находиться в десяти разных местах одновременно, а должностью лейтенант Майер дорожил.
Где-то он дорожил ею даже больше, чем сердечной привязанностью госпожи Шульце, которая принимала его всякий раз, как только супруг ее, толстый торговец шоколадом, отбывал по служебной необходимости за пределы своего влияния на госпожу Шульце.
Отто аккуратно выбрался из-под одеяла, превозмогая трудности с покоившимся на нижней части его тела горячим бедром, и подошел к окну, оправляя задравшуюся в пути к победе ночную сорочку. Ставни были закрыты и не пропускли лучей сонного светила, но Отто аккуратно раздвинул плотные шторы и прижался носом к оконному стеклу. Что он хотел там рассмотреть – непонятно, ранее он не совершал таких бессмысленных действий, как вот пристально вглядываться в непроницаемую черноту внутренней стороны оконных ставней. А тогда, год назад, совершил, и как оказалось, вовсе не напрасно.
Через узкую щель между створками пробивалось удивительное свечение. Господин Майер никогда не был в полярных широтах и о северном сиянии имел бы самое отдаленное представление, если бы вообще знал о его существовании. Так вот то, что нормальный, порядочный и приверженный долгу следователь местной жандармерии увидел сквозь просвет между неплотно прикрытыми деревянными створками, вполне можно было бы назвать северным сиянием. Странным, правда, сиянием – если свет когда-то вообще мог бы быть черным, с неожиданным всплеском ярко-красного, и затем с переходом в буйное воспламенение неба – ну в каких широтах можно было бы наблюдать этот небесный пожар в предутренние часы?
Однако лейтенант обладал чрезвычайной рациональностью мышления, в некотором роде даже материализмом, потому черно-красные сполохи удивили его лишь на мгновение, как может удивить какое-то природное явление. Как, скажем, водопад. Водопад существует где-то в Африке, там же существуют еще жирафы и прочие полосатые животные, ну вот, собственно, и все. Чему ж тут удивляться.
В связи с такой вот невосприимчивостью к необычному (которая, скажем прямо, очень даже помогала ему при всестороннем расследовании криминальных подвигов местного населения, как-то - украли курицу у госпожи Шнайдер, подменили малодрагоценный гранат еще более пошлой и недрагоценной стекляшкой в перстне госпожи Мюллер и прочая подобная дребедень) следователь жандармерии Отто Майер снова прикрыл занавеси и на цыпочках удалился из спальни. Тайной шпионской походке явственно препятствовали тапки господина Шульце, которые были меньше ножищ лейтенанта размера на два.
По дороге в жандармерию (Отто всегда приходил первым, что объяснялось не только служебной обязанностью охранять ключи, а еще и необходимостью первым занять более всех удобно расположенный стол – столы почему-то не были именными, и всякая наглая сволочь так и норовила пристроить задницу именно у окна) господин следователь внимательно изучал окрестности.
Вот старый мостик через ручей. Никто им не пользуется, ибо ручей давно превратился в полузасохшую лужу (до этого плачевного состояния его довели местные коровы, охваченные необъяснимой с позиции материалиста Отто Майера, жаждой). Вот покосившаяся приходская школа - священник на старости лет спился, также по необъяснимой причине, и сан, между прочим, никак его не уберег (в этом месте материалист Отто Майер потихоньку радовался, но радости своей никому не объявлял, да и правильно). Так вот, священник стал потихоньку выносить реквизит сначала из школы, потом из кирхи, а вот здесь его и заловили, да пожалев, решили не объявлять о еретических наклонностях пастора, а попросту уволили (здесь Отто Майер пожимал плечами, как будто усматривал в случившемся некую закономерность, которую вскоре постигнут все).
Далее, за заброшенной кирхой, стояло мелкое и в достаточной степени вонючее болотце. Лет двадцать назад на этом месте располагалось кладбище, и некоторые предки господина следователя жандармерии как раз на нем и обитали. Да вот случилась какая-то необъяснимая климатическая катаклизма, вследствие которой коровы спились, ручей пересох и кладбище вдруг покрылось грязевой жижей да поросло багульником и цветочками таволги.
С утра 12 марта 1912 года у господина Отто Майера было еще одно неотложное и требовавшее особого внимания дело. Надо было провести разведывательное мероприятие у конторы начальника местного порта. Слишком регулярно, если исходить из жалоб руководителя пристани, которыми тот изводил местную жандармерию, из кабинета его пропадали документы финансовой отчетности. То пропало учетное дело судна, перевозившего зерно, вследствие чего были утеряны важнейшие данные о количестве доставленной в провинцию пшеницы. То полностью испарилась (в бумажном, конечно, виде) вся история о завезенных из Индии тканях… То просто сперли деньги, значительную сумму, которые несчастный начальник внезапно не успел донести до банка, а оставил в столе (очень устал, что значительно сказалось на бюджете префектуры).
Короче, начальник порта решительно надоел всем. Префект вызвал лично начальника жандармерии в кабинет и издал устный приказ в виде вопля прекратить вакханалию. Взвинченный начальник жандармерии прилетел на крыльях вдохновения к месту службы, вызвал господина следователя и высказал пожелание. Состоявшее в том, чтобы лейтенант лично занялся этим пройдохой, руководителем порта. Лично - по причине тупости и вызывающей мгновенную осторожность внешности – ну кому прибавляли успеха в таких делах военная выправка и официозное скандирование монолога – вместо вкрадчивости, хитрости и даже некой вежливости, столь необходимых в делах такого уровня и скандальности? И чтобы довел дело до логического завершения. Поскольку лейтенант вполне разделял логику руководителя, блестящая карьера начальника порта повисла на ниточке.
Итак, господин Отто Майер спешил на пристань. В голове он прокручивал хитроумный план по поимке государственного вредителя в лице руководителя речной отраслью, на груди его, там где сердце, уже расширялась площадка для правительственных наград… А сполохи, между тем, становились все ярче и даже можно сказать, громче.
Следователь не обращал, как было уже сказано, особого внимания на природные явления, только иногда жмурился – когда слишком яркий красный слепил ему глаза.
К маленькой пристани швартовалось судно. Нам трудно сейчас сказать, какой модели или марки было это судно, какая корабельная компания произвела его на свет, известно лишь одно – на высокой палке посреди этого небольшого корабля болтался явственно португальский флаг. Да и пристань была всего местом парковки всего лишь трех-четырех небольших судов одновременно. Так что больше знать нам и не нужно.
У причала Отто замедлил шаг и остановился. По трапу как раз спускался на твердую землю незнакомый ему прежде человек. Одну его руку оттягивал средних размеров сундук, в другой он держал длинный футляр черной кожи. Загорелый и тощий, это пассажир сразу вызвал подозрения господина следователя, так что он даже сориентировался и моментально спрятался за караульную будку. Скорее всего, фортуна в данный момент повернулась к защитнику государственной казны всеми наиболее прекрасными частями своего и так бесподобного тела. И по трапу шел никто иной, как негодяй, тайком переправлявший бесценную финансовую отчетность в Португалию. Зачем португальской шпионской организации сведения о прибывших в позапрошлом году из Индии тряпках, героический служитель державы придумать не успел. Потом придумается. Пока надо ковать железо. И лейтенант тайком, пригибаясь (благо, тапки благоверного госпожи Щульце уже ему не мешали) последовал за потенциальным шпионом к месту его, шпиона, назначения.
3
В порт мы прибыли на рассвете. Ночью, в предчувствии встречи, мне не спалось, я вышел на палубу еще за несколько миль до прибытия. Сундук был уже собран, футляр с флейтой лежал наготове, - я был готов к возвращению. И небо встречало странным свечением, - черно-красным, если вообще можно говорить о том, что свет может быть черным. Черный цвет – это отсутствие света. А в красном я видел страх. Я подумал тогда, что это какое-то странное предостережение. А потом – что у меня галлюцинации. А еще позже – что все это мне придумалось, привиделось и вообще не имеет никакого смысла. И ждал прибытия с еще большим нетерпением.
А потом, когда пришвартовались, когда я спустился на берег, когда знакомый с детства воздух дохнул мне в лицо – не стало уже сил сдерживать нетерпение, господин Майер. Я заковылял, можно сказать, на всех парусах – поклажа тяжело оттягивала руку, хотелось бросить к черту этот сундук, чтобы побежать, понимаете?..
Я шел знакомой тропинкой, от берега, вглубь той земли, с которой когда-то сбежал, сдерживая нарастающее нетерпение. Все вокруг изменилось, и в худшую сторону, это пугало меня, вызывая красную тревогу. А над землей поднималось солнце, такое торжественное и страшное в моей тревоге, в своей тревоге…
Я видел пересохший ручей, я видел разрушенную школу, - ту, в которой учился писать и читать, где бросал огрызками яблок в школьную доску, за что был неоднократно наказан – дурак, я всегда думал, что никто не замечает моих шалостей. Я видел запущенные сады, заросшие бурьяном, и где-то внизу живота разогревался красный уголь – увижу ли госпожу Заган? И вопрос, неопределенный коричневый вопрос, как смешение красного и черного, пронзал мне голову – жива ли она? Почему «жива», почему вопрос возник именно в такой постановке – ведь не доходило из этих краев слухов о ее смерти, никаких тревожных сообщений не поступало, – что заставляло меня об этом думать?
Я шел знакомой дорогой, сотрясаемый физически ощутимой дрожью, горя изнутри этим красно-коричневым огнём, и постепенно он угасал, стихал, вытекал из меня – я уже видел вдалеке знакомый дом, конечную цель моего путешествия, и знакомый сад, и колодец с зависшим острием журавля, и веревку с выстиранным бельём, - и это успокаивало.
А затем я увидел золотую голову, косы, уложенные короной, белый передничек, тонкую фигурку Хельги. И белые руки в широких рукавах полушубка – в марте здесь всегда еще холодно. И башмачки. Живая Хельга прикрыла за собой калитку и направилась мне навстречу. Мне и в голову не пришло, что у нее могут быть какие-то дела, - я как-то сразу понял, что она встречала именно меня. Я бросил сундук, флейту и побежал.
Эта встреча, господин Майер, сразу выжгла из моей жизни Португалию, годы скитаний, прошлые привязанности, маленькое горе утрат. Я потерял несколько лет жизни за миг, когда обнял Хельгу. И мне не было жаль – потому что случилось то, что должно было бы быть. Быть всегда, все те годы, которые я от неё бежал. Мы вычеркнули их одним штрихом. Казалось тогда, что это правильно и честно. Но если бы я знал… если бы знал…
Я поселился у Хельги. Мои родители ушли еще до того, как я отсюда бежал. Из моего здесь были только две могилы да сожженный молнией дом. Как рассказала Хельга, молния ударила аккурат после того, как умерла Инга – я восстановил временную последовательность по ее рассказу. Еще, сказала она, ушла и служанка. И супруг ее, по совместительству сторож. Была какая-то местная эпидемия горячки, что унесла жизни сразу нескольких семей…
А папаша жив. Он большей частью времени сидит, раскачиваясь в кресле, и смотрит в белый потолок. И разговаривает редко. Просто не хочет говорить – не знаю как, но я это чувствую, сказала Хельга.
А еще жив священник. Он совершенно спился, причем, не просто так. Что-то произошло тогда, несколько лет назад, в его жизни, он поседел за ночь и тоже практически замолчал. И пропала приходская школа, загнила, рассыпалась, и церковь тоже закрыли – что-то там поселилось нечистое, сам священник отказался в нее заходить, только смотрит часто издали да будто накладывает в воздухе святой крест.
Да ты пей, сказала мне Хельга, пей, я научилась делать замечательное вино, и знаете, господин Майер, я пил это замечательное вино и как будто отпадали от меня все мысли и сомнения, и жизнь как будто пришла в конечную правильную точку, да остановилась там. И стояла до тех пор, пока… да вы сами знаете, что «пока»…
Я вновь познакомился с папашей Заган. Вначале он вовсе отказывался со мной и разговаривать, но позже сменил гнев на милость и даже участвовал в воспоминаниях о тех временах, когда все еще были живы. Мы ходили в гости к соседям, которые хорошо помнили и меня, и моих родителей, и эти визиты как будто еще более добавляли в мою душу покоя. Я стал видеть какие-то сиреневые сны, но это был новый цвет в моих ощущениях, и я не мог тогда разгадать, что он означает.
А потом, спустя несколько месяцев после моего возвращения, я решился попросить Хельгу изменить мою жизнь.
Нет, господин Майер, что вы! Я вовсе не о том, что хотел бы завязать ей глаза тряпкой и отпустить её руки! Хельга стала для меня земной женщиной, я понял, что звали меня к ней не слухи о её якобы чудесном даре, я больше не верил в это.
Я хотел просить ее остаться со мной навсегда. Хотя формально именно я был гостем в ее доме, но - вы же знаете – именно мужчина предлагает брак, существует некая формула, с помощью которой он берет на себя ответственность за их жизнь, и вот я решился эту формулу произнести. Я ходил несколько дней, вынашивая это решение, спрашивал себя – а как же Португалия, да к черту Португалия, есть и другие страны, и другие женщины – хочу ли истратить жизнь здесь, с ней, с этим забором, с серым котом, с журавлем, что никогда не спит над колодцем?..
Я замечал, что, несмотря на ее приветливость и тепло, которым лучились глаза, люди не очень-то стремились к ее обществу. Нельзя сказать, что они прямо отказывались с нею говорить или принимать у себя, нет. Везде она встречала радушный прием, из погреба несли лучшие вина, в печь мгновенно ставили утку, стол накрывался белоснежной скатертью и пристальное внимание, да, это именно то слово, - пристальное внимание окружало каждое ее движение. Готовность служить ей. Но не любить её.
В присутствии Хельги мгновенно прекращался разговор двух кумушек на дороге, и дамы кланялись ей, - почему – я часто задавал себе этот вопрос, - почему кланялись? А потом четыре внимательных глаза провожали ее фигуру до тех пор, пока та не скрывалась из виду. В напряженном молчании провожали, заметьте, господин Майер.
А дети? Даже дети никогда не задирали ее кота, не бросали ей в огород огрызки, не грызли семечки, проходя у наших ворот. Дети становились чинными и молчаливыми, как старички, и с прямыми спинами спешили быстро пройти мимо…
Даже отец ее, казалось, отгородился какой-то невидимой, но прочной, будто стальной, но прозрачной, ширмой. Он принимал ее заботу будто нехотя, с натугой, заставляя себя взять стакан вина из ее рук, словно под принуждением. И чувствовалось, что будь его воля, он швырнул бы ей этот стакан в голову, разбил бы ее гладкий лоб, вышиб бы мозги (это видение преследовало меня – мозги госпожи Заган на стене, бело-серые потеки с прожилками крови). Но брал и пил. Ненавидел – но молча.
Меня цепляло такое отношение к ней, сами понимаете – я хотел связать с нею жизнь, а это пугало, настораживало и вызывало жгучее стремление узнать, раскрыть тайну, будто опутавшую ее как паутина. Да и то неясное свечение неба, которое встретило мне по приезду, я тоже не мог никак забыть.
Я взял паузу, внутри себя, знаете ли, паузу, и принял решение, пока не поздно, найти ответ на эти вопросы.
4
Отто Майер сидел в закусочной и размышлял. К вечеру жара спала, - в этом году июль был особенно потным, удушливым и длинным, будто растянутым. Помещение же, несмотря на некоторую бедность, было уютным – сквозняк, протекавший сквозь стены, в этот раз служил хорошую службу. Отто взял темное пиво, тушеную с сосисками капусту (первая за день пища), откинулся на темную, заложенную спинами, спинку скамьи и закурил.
День выдался урожайным. Во-первых, сегодня прокурор выступил в процессе над начальником порта с обвинительной речью. Весной Майер отлично поработал – его ребята нашли и документы, и внезапно пропавшие из стола деньги (они случайно обнаружились почему-то в платяном шкафу супруги начальника порта), и сообщники были прижаты к стенке. В общем, весь июнь Майер был занят допросами свидетелей и обвиняемого, в начале июля передал материалы в прокуратуру – и вот результат. Отто Майер был собой очень доволен. Однако префектура столкнулась с проблемой – назначить на эту должность было просто некого. Одни были просто дураки, другие боялись, так что пока в порту царил полный беспорядок. Суда по нескольку дней толклись на рейде – некому было подписать разрешение на вход в порт. Впрочем, ждали кого-то новенького из города и уже были предубеждены против него. Ну что ж – сама должность такая.
Во-вторых, сегодня господину Майеру выделили-таки стол. Специальным устным распоряжением начальника жандармерии стол у окна обрел хозяина. Теперь Отто мог позволить себе спокойно поваляться по утрам в постели. Тем более что господин Шульце стал уделять особое внимание торговле шоколадом в других провинциях государства. Отто как человек, не привыкший оставлять для себя нерешенные загадки, использовал служебное положение в личных целях и обратился за сотрудничеством к друзьям. Выяснилось, что в соседнем городе господин Шульце отлично проводил время с новой семьей – тонкая брюнетка, новорожденный сын, новый дом, купленный ей в подарок, - словом, господин Шульце времени даром не терял и деньги вкладывал грамотно. Исходя из результатов личного расследования, Отто Майер мог рассчитывать на более значительную долю внимания госпожи Шульце. Это его вполне устраивало. А при наличии собственного стола – так тем более.
Жизнь в округе была спокойной и размеренной, июльская жара словно сбила с ног драчунов и воришек, объем работы не напрягал, словом – тишь да гладь, да божья благодать.
Однако интуиция следователя жандармерии лейтенанта Отто Майера почему-то мешала наслаждаться временной передышкой. Что-то загадочное происходило в поселке, что-то кружило в воздухе, нависало невидимой тучей и явственно давило на голову. Сегодня Отто как раз и решил попытаться с этим разобраться.
Во-первых, напрягал его этот парень, что вернулся в марте из Португалии в родные края. Стефан Крейг – вот как его звали. Высокий, с покрытой загаром кожей, с выгоревшими на солнце волосами – таким Отто увидел его двенадцатого марта 1912 года. Он и сейчас был недоволен собой, вспоминая, как крадучись преследовал Крейга до кладбища, превратившегося уже в совершеннейшее болото. Когда Майер догадался, что тот просто приехал навестить могилы родителей, то испытал жгучий стыд за неумеренную подозрительность и низкий уровень профессиональной интуиции. Отто плюнул сгоряча на землю и стал красться в уже обратном направлении. Впрочем, было одно извинение - погода тогда была такая, странная, - какие-то диковинные атмосферные явления, в виде свечения, красно-черных сполохов, - вот интуиция и сбилась со следа, как собака, что нанюхалась жгучего перцу.
Кстати, вот эти атмосферные явления и можно было назвать причиной недовольства Отто Майера, которая следовала «во-вторых». С того дня, как лейтенант увидел их впервые, явления продолжались. Небо могло светиться и вечерами, и вдруг засиять на рассвете, а могло проснуться даже ночью. Казалось бы – что такого в периодически повторяющихся эпизодах свечения неба? Черно-красный свет словно облюбовал место в районе, на который распространялись служебные обязанности следователя местной жандармерии, - но вот причем тут Отто, скажите? И каким образом он может повлиять на прихоти начальника небесной канцелярии? Несмотря на попытки себя уговорить, Майер не мог достичь того блаженного внутреннего равновесия, которое позволило бы ему с наслаждением посвятить всё свое внимание пухлым прелестям госпожи Шульце.
С тех пор Отто видел Крейга еще несколько раз. Выглядел тот, скажем прямо, неважно, - какой-то усталый, встрепанный, даже грязный. Отто встречал его у жителей поселка, когда-то дружных с его семейством. Навещал, наверное, по старой памяти да от безделья. Майер даже специально интересовался, чем занят этот возвращенец. А ничем, отвечали местные, вроде как работы не нашел, - и тут же стремились закончить разговор. Это тоже напрягало Майера, но явных поводов для беспокойства не вызывало. Хотя хотелось бы, конечно, их найти.
5
Как вам сказать, господин Майер, с чего я начал расследование… У меня не было ни опыта, ни предположений, ни друзей, готовых прийти на помощь, - словом, ничего. Даже само слово «расследование» звучит теперь смешно. Ну что я мог сделать?
Я стал спрашивать. Спрашивать у тех, в чьи дома ввела меня Хельга, - а более и не у кого. Да и как прийти к людям, с которыми вчера вот только пили чай и начать странные расспросы «а вот мне показалось, что к Хельге вы не расположены, а вели вы себя как-то странно, а вот вы в глаза ей не смотрели, а расскажите-ка, будьте добры, что происходит!» И что могли бы в таком случае подумать обо мне люди? На их месте я так точно бы решил, что будущий муженек несравненной Хельги собирает компромат на соседей, чтобы потом списком подать его супруге и та уж точно распорядилась бы, у кого вскорости начнут дохнуть куры и поселятся в доме крысы.
Я думал долго и нащупал, наконец, тот ход, который мог бы приоткрыть мне путь к тайнам их сердец. Но если вы бы знали, господин Майер, на какую сколькую дорогу вывела меня эта идея. Скользкую, с риском сломать шею или утонуть в ближайшей канаве… Впрочем, по порядку.
Я выбрал вечер, когда Хельга уехала в город - какие-то дела, связанные с банком, тогда меня это не интересовало, важно было одно – ее нет в поселке.
6
Госпожа Мюллер чувствовала себя неуютно.
Во-первых, официальный вызов в жандармерию вызвал бы беспокойство у кого угодно.
Во-вторых, этот толстяк Майер явно не считался с расписанием и личными планами госпожи Мюллер. Завтра, 25 марта 1913 года, было намечено бракосочетание Эльзы – единственной дочери Мюллеров, и сегодняшний день должен был быть полностью посвящен приготовлению к церемонии. А из-за этого навязчивого следователя куры еще бегали по двору незарезанными, тесто, наверное, вылезало из кадки, в общем, меню было под угрозой.
Этот дурак Майер должен был бы понимать, что после всего произошедшего найти пару для перезрелой девицы и так было чудом, - темные слухи про ужасы, посетившие поселок, еще не рассосались, бродили, бурлили, портили репутацию жителей. Жених-то был не в курсе – проживал долгое время в Бельгии, а когда пришел к унылому выводу, что пора бы уже обзавестись семейством (замучила нездоровая печень) – то посватался к землячке. Госпожа Шульце подсуетилась – супруг ее, торговец шоколадом, имел значительные связи и как-то поделился с женой сведениями о холостом партнере по бизнесу.
В- третьих, душа госпожи Мюллер явно лежала не на месте. Все эти расспросы о том, что да как происходило с этим странным человеком, который с полгода назад с запавшими глазами ввалился вечером к ней в дом, а после натворил все то, что свело практически к нулю шансы Эльзочки найти себе заботливого супруга из местных, выводили госпожу Мюллер из равновесия.
Она была раздражена и несловоохотлива.
Да, где-то в средине лета Крейг пришел к ней в дом. Как раз после генеральной уборки со стиркой ковров да перемыванием окон.
Да, был вроде как не в себе и вроде как пьян. Осунувшийся, озабоченный, какой-то вроде как грязный…
Да, задавал вопросы по поводу этого проклятого семейства Заган, о котором местные давно уже старались не вспоминать.
Что она рассказала ему? Да не хотела она ему ничего рассказывать – уж лет двадцать как прошло после той темной истории, что превратило обитателей уютной ложбинки в Альпах в заложников слухов. Ни тебе поехать никуда, ни дом продать, - сами знаете, как любят в этой стране подобного рода чудеса.
Что именно он спрашивал? Спрашивал как-то нечетко, неточно, будто пробивался через дебри сам. Может, и знал, что там на самом деле, да недоставало ему каких-то деталей. В таком случае госпожа Мюллер уж точно ему не помощница. А если и не знал – так и знать ему было не нужно. Выпроводила не солоно хлебавши, угостив прежде пивом собственной варки – в этом деле госпожа Мюллер была знатной мастерицей, - перед всеми праздниками весь поселок отоваривался именно у неё.
Да, вот еще момент… Когда Крейг выпил пиво, то как будто протрезвел, вот что было странно. Пил – и протрезвел. Словно одурманен был чем-то более серьезным, чем ячменным напитком производства госпожи Мюллер.
7
Да, господин Майер, к Мюллерам я заходил. Дома были сухая желчная мамаша и дочь – внешне полная противоположность, рыхлая, с глупыми испуганными глазами и какая-то… как бы это сказать… отсталая, что ли.
Я спрашивал их о Хельге, о папаше ее, но они будто в рот воды набрали. Сунули мне в нос кружку пива да вытолкали взашей. Сказали – иди, священник тебе все расскажет. Если проспится. Я выпил и ушел. Странное было какое-то это пиво. Будто и хмельной напиток, но прошиб меня, как отрезвляющая смесь. Я-то был уже приучен к вину, которое Хельга приносила мне с утра в постель. Слабое, вовсе не хмельное, оно раскрашивало мой мир в лазурный и розовый – цвета, которые я всегда видел в минуты покоя. А пиво… пиво словно сдернуло с глаз эту бирюзово-розовую пелену. И я снова увидел это черно-красное небо, которое и встретило меня по приезду.
Времени у меня в тот день было мало. Я рванул к священнику. В тот раз не повезло. Или повезло? Соседка его сказала, он спит. Не вылезает из запоя. Приди, деточка, с утра как-нибудь. Авось и повезет. Но не советую тебе разговаривать с ним о том, что тебя интересует. И посмотрела так жалостно прищуренными прозрачными глазами в сетке мелких морщин. Не буди. Не поднимай зверя, двадцать лет назад он залег в логове и снова ждет жертву. Лучше ты уезжай, откуда приехал. Живой будешь. И мы будем живые.
Тогда я успел. Хельга вернулась не на следующий день, как обещала, а ночью. Соскучилась, говорит, гнали лошадей так, словно последний раз на них рассчитывали. Ну, так скучала и увидеть хотела, прижаться. Налила вина и повела в постель. А после уже натопила баню и накрыла поздний ужин. Вот так-то… прочная тогда у нас была связь… или прочно она меня держала. Полгода назад я еще не понимал.
8
Восьмого августа 1912 года Отто Майер по долгу службы присутствовал на медицинском освидетельствовании трупа.
Соседку священника, старую госпожу Шнитке, которая из чувства жалости убиралась у спившегося служителя церкви да раз в неделю готовила ему обед из трех блюд (который и за неделю-то не съедался) – нашли мертвой на болоте, полностью завладевшим старым, вышедшим из пользования кладбищем.
Подозрительное место обнаружения тела, кровоподтеки на теле покойницы, выражение ужаса на мертвом лице, а главное – глубокая странгуляционная борозда на шее не оставляли сомнений в предумышленном убийстве.
Вскрытие подтвердило предварительный вывод следствия – преднамеренное убийство путем удушения, совершенное неустановленным лицом либо неустановленными лицами. Следствие поместило отчет местного врача, при необходимости патологоанатома по совместительству, в тонкую картонную папочку да, как водится, сразу зашло в тупик.
Миллионов у госпожи Шнитке не было, врагов тоже. Как старушка оказалась за пару километров от дома в болоте – одному богу (или дьяволу) известно. Ее и не нашли бы за ближайший десяток лет, если бы пропитой до кончиков волос священник вдруг не пошел бы на старое кладбище. Зачем – ответить он так и не смог. Проснулся, протрезвел и пошел, говорит.
Все это было странно и подозрительно. Священник хоть и подпадал в список подозреваемых (мало того, был там единственным лицом) – но почти сразу его исключили. Почему? Да черт его знает, как может дряхлый пьяница тащить на себе тело убиенной старухи в болото целых два километра. Кроме того, мотивы. Они как раз у священника отсутствовали. Мало того, он-то как раз от ее смерти больше всех и пострадал (скажем прямо, больше никто и не пострадал) – потерял единственного человека, способного разгрести кучу мусора да паутины в его доме, да лишился возможности раз в неделю есть горячее.
Предварительное расследование показало, что на днях в жизни убитой произошло только одно новой событие – нашелся свидетель, видевший ее разговор с новеньким, со Стефаном Крейгом. Разговор, как показал пожелавший остаться анонимным в криминальной сводке городской газеты свидетель, был мирным и подозрений у него тогда не вызвал. Измученный с виду Крейг о чем-то спрашивал будущую покойницу, был взволнован. Но она отвечала ему так мирно и с таким лучезарным взглядом, что в голову и не могла прийти мысль о последующем зверском убийстве. Почему пришла теперь? Да потому что месяцами госпожа Шнитке общалась только со священником да хозяевами продуктовых лавок, вот почему. Не станет же мясник или молочник душить постоянную покупательницу, тем самым обрекая на смерть и свой бизнес и себя самого.
Крейг вроде как самый подходящий кандидат.
Да только в установленное доктором время смерти, плюс-минус шесть часов, Крейга видели в другом месте. Да не просто видели, а принимали в гостях, угощали, беседовали, утешали… потом уложили спать, вусмерть пьяного, и двери были заперты изнутри ключом. А окно в той кладовке, где нашлось ему свободное место, и вовсе отсутствовало. И по дому ночью он точно не бродил – уверяла госпожа Штанге, которую местный врач, по совместительству патологоанатом, уже несколько лет как безуспешно лечил от бессонницы. Да, плохие сейчас врачи, не те, что были раньше.