Эхо войны. часть 2. лицо войны

Леонид Гришин
Павел Устинович продолжал колдовать над ухой: что-то добавлять, что-то подсыпать, пробовать, одновременно на столе что-то делать. Я смотрел за его манипуляциями, но, в конце концов, все перепутал: что он добавлял, чем заправлял. Помню, последнее, что он добавил – семена укропа. Посмотрел, как они тонут, поправил ложкой, прикрыл казан крышкой. Опять из бездонного своего рюкзака что-то достал (оказалось, приспособление такое – снимать казан,  чтобы руки не обжечь), да приговаривая «Ну вот, теперь успокойся» поставил казан не на траву, а на специально приготовленное место – песочек, потом подошел к столику, взял стопку, налил ровно до краев водки, причем стопка, как потом выяснилось, ровно пятьдесят грамм, приоткрыл крышку, влил в уху. «Ну, теперь постой, постой, немножко успокойся». Достал небольшую сковородочку, поставил
над углями, налил в неё кукурузное масло. А у него уже были подготовлены нарезанные кусочки хлеба. Сковородка разогрелась, он обжарил эти греночки до  приятного цвета  и выложил на тарелочку, чтобы остыли, потом взял каждый кусочек, нанес тонкий слой горчицы, затем положил тоненький ломтик сала, поверх сала нанёс тоненький слой хрена, положил ломтик бекона, причем каждый ломтик сала и бекона абсолютно точно повторяли форму хлеба. На бекон положил тоже очень аккуратно отрезанный по форме хлеба тоненький ломтик малосольного огурчика, затем этот кусочек хлеба разрезал пополам. Получилось восемь бутербродиков, каждый – на один укус. Затем появилась на столе посуда: деревянные ложки, причем ложки, как я посмотрел, были самодельные. Вполне возможно, что и сам сделал и миски очень оригинальной формы. Я взял миску, взял ложку, примерил: очень по форме миска к ложке подходит. Он, молча,наблюдал за мной.
Прошло время. «Ну вот, теперь ты успокоилась», – сказал он ухе, взял казан, пододвинул ближе к столу, поднял крышку, на стол поставил противень и очень аккуратно выложил на него рыбу, причем окуни были целые, совершенно неразварившиеся. Я ещё удивился: как это ему удалось сварить уху, и рыба не разварилась. Он достал очень аккуратно – окуней, судака и куски леща, всё это сложил аккуратно на противень, поставил в сторонку, потом наполнил миски ухой. Я наблюдал за всем этим с интересом и в ожидании приятного ужина, потому что запах разносился, наверное, на всю округу. Удивляюсь, почему не сбежались звери на такой аромат ухи. Когда миски были полны:
 – Ну, давай перед ухой.
Взяли стопки, им наполненные, и он говорит, что водочку лучше закусить вот этим бутербродиком, а горячим не очень хорошо водку закусывать. Выпили, а бутербродик, он говорит, надо вот так… и, значит, показал, что огурчиком вниз надо на язык положить. Я тоже так сделал. Надо отметить, что очень приятно было кушать бутербродик с таким непонятым вкусом: здесь и хрен, и горчица, и всё в такой пропорции, что это не жжёт, не имеет резкого хренового запаха, а всё с ароматом гренки так гармонично и очень вкусно. Приступили к ухе. Надо сказать, я всегда быстро ем, ну а здесь как-то особенно то ли проголодался, то ли настолько было вкусно, что увлекся, и когда поступило предложение повторить, то у меня в миске почти ничего не осталось, хотя у него еще и половины не было съедено. Я себя в душе немножко опять упрекнул, поскольку не раз близкие в компании делали мне замечания, что слишком быстро ем, будто дома не кормят или вечно голодный. Обычно я отшучивался, что, дескать, кто как работает, тот так и ест, но на сей раз просто подал миску, попросил неполную. Ещё выпили водочки, закусили теми же бутербродами, доели уху и приступили как бы ко второму блюду. Он предлагает или рыбу вареную из ухи, или же копченую и тут же советует: к ухе водочка хорошо, а вот к рыбе желательно бы вино, например, белое сухое.
– У меня «Рислинг». Желаете «Рислинга»? – перешёл он почему-то на «вы».
Я говорю:
– С удовольствием.
Он достал уже другие стопки, гораздо объёмнее, открыл бутылку, налил вина и тут мы закусили уже не бутербродиками, а остывшей рыбой. Меня удивил приятный вкус рыбы, то ли от этих специй, то ли ещё что-то он такое добавляет, но оторваться нельзя: чувствуешь, что насытился, а руки сами тянутся то к вареной рыбе, то к копчёным окуням. Но, в конце концов, наелись досыта, опять поставили какой-то интересной конструкции чайник, вскипятили родниковой воды. А уж о заварке и говорить нечего: это такой аромат!.. Конечно, это был не чай, а разнотравье. Уже солнце почти зашло, стали сгущаться сумерки. Он из своего бездонного рюкзака опять достал что-то вроде фонаря «летучая мышь», но очень маленькое и изящное, больше похожее на небольшую лампу Аладдина диаметром так миллиметров 100-120 и высотой примерно такой же. В лампу была вмонтирована свечка с подсвечником. Когда зажгли, стало на удивление светло, и только сейчас я заметил, что на столе было какое-то углубление – он поставил туда лампу, и получилось, что стол очень хорошо освещен. Тут и комары начали донимать, так он опять достал что-то из бездонного рюкзака, подошел к костру, уже догоравшему, подбросил туда веток и чем-то ещё посыпал, потом отошёл в сторонку, что-то поставил, достал из костра угли, положил туда и с наветренной стороны установил это приспособление, дымящееся с приятным запахом. Когда дымок от костра окутал наш стол, то сразу исчезли все комары. Я не стал выпытывать секрет, как это ему удаётся создать для комаров такую неприятную обстановку. Мы сидели спокойно, и он спросил:
– Хорошо иметь свою машину?
– Да.
– Мне говорили, что ты ездил на юг…
– Ездил.
– Один?
– С семьей ездил – с женой и дочерью.
– И долго ездил?
– Да когда 300 километров в день, когда пятьсот, один день даже семьсот километров проехал.
– А по каким городам?
– Саратов, Воронеж, Ростов, заехали в Ейск, потом в Анапу, Новороссийск, Геленджик, потом вернулись через Краснодар, Кропоткин, Армавир, Новокубанск и оттуда уже поехали через Ставрополь, Элисту, Волгоград, и на Саратов вернулись, такой круг сделали.
Он послушал, произнёс:
– Да… а мне вот нельзя.
– Почему нельзя?
– Ну, как почему, у меня же один глаз.
– У Нельсона тоже один глаз был, а он флотилией командовал.
Тут я понял, что глупость сморозил или бестактность. Он как-то немножко сжался, как бы верхнюю губу закусил, а нижней как бы зубы прикрыл, говорят: рот на замок закрыл. Я, понимая свою бестактность, замолчал и собрался молчать подольше, чтобы не ляпнуть еще что-нибудь неприятное.
Он долго молчал. Я взял рюмку вина, отпил, он тоже взял, подержал, потом сделал маленький глоточек. Всё также закусывая верхнюю губу, а нижней как бы прикрывая её, посидел, помолчал, потом сделал ещё глоточек. Время шло. Он долил себе, мне долил. Я молчал,  думая о том, что вот так возьмёшь бестактно ляпнешь, да и обидишь человека. Было непонятно, то ли он обиделся, то ли на какие-то думы его натолкнуло. Потом он заговорил.
– Да, Нельсон тоже был одноглазым, но он не знал детских прозвищ, не знал, что такое «косой», «кривой», «квазиморда», «циклоп» и другие детские оскорбления.  Нельсон глаз потерял в бою, он знал радость победы и к тому же радость любви, любви женщины, да какой женщины – королевы, что не каждому дано, лишь единицам.
Я молчал, слушал, что дальше будет, какой рассказ. Он тоже помолчал, потом  заговорил.
– Я в Ленинграде родился, отец у меня кадровый военный. Конечно, когда война началась, с первых дней – на фронт. Мы с мамой жили в Ленинграде, эвакуация ещё не началась. В одну из первых бомбёжек в наш дом попала бомба – я помню, это ночью было: какой-то грохот, шум, было очень больно голове, особенно с правой стороны, я потерял сознание, потом услышал чьи-то голоса, и какой-то мужской голос сказал: «Ребёнок, кажется, жив, только лицо изуродовано сильно, а женщина уже отошла». Потом меня несли, везли, что-то делали с моим лицом, перевязывали, очень больно было, когда снимали повязки, потом опять куда-то везли на машинах, потом поездом, потом ещё, в общем, долго везли. В конце концов, летом оказался в Куйбышеве, в госпитале. Много там детей было покалеченных: у кого рук не было, у кого ног, у кого и головы перевязаны, как у меня. Мы плакали, нас кое-как кормили, нянечки ухаживали за нами, причем каждый раз, когда кормили, свои слезы утирали. В госпитале мне что-то делали с  лицом; в конце концов, всё проходит, и у меня прошло. Глаза у меня не было правого, щека правая была изуродована. В другое время, может, это бы аккуратно всё и заросло, а тут остались шрамы буграми и всё лицо обожжённое. В общем, неприятная была картина, если смотреть на меня с правой стороны. Потом меня из госпиталя выписали – и в детдом, в том же в городе. Одна из нянечек мне сшила повязку, которая прикрывала глаз и часть изуродованной щеки, но всё равно не избежал я детских прозвищ, насмешек. Дети сами по себе, конечно, жестоки, и не поймёшь, почему в них такая жестокость: то ли из боязни того, что и с ними может такое случиться, то ли ещё по какой причине, но иногда один разговаривает, допустим, со мной, а второй там, где у меня вместо глаза повязка, показывает кукиш. Всем смешно, а я не вижу, над чем смеются, и мне, конечно, обидно. Место мое было, конечно, на последней парте, да ещё так, чтобы мою правую сторону поменьше видели. Учителя редко меня вызывали к доске, надо сказать, почти не вызывали, спрашивали с места. Учился я хорошо. Так прошёл, наверное, год. Друзей у меня не было, потому что стеснялись со мной общаться, видя такое моё уродство. Однажды (зимой было дело) шёл я из школы, ужасно замерзли и ноги, и руки. Одежда, сами понимаете, была вся на «рыбьем» меху. Недалеко от нашего детдома была радиомастерская, и я решил зайти туда погреться, уж больно замёрз. Я зашёл, там сидел за столом мастер, что-то делал с приёмником, рядом сидели двое мужчин, тихо в спокойной обстановке беседовали о чем-то своём. Мастер на меня глянул и продолжил свои дела, не выгнал, не крикнул, ничего не спросил. Я подошёл к батарее (она была тёплая, не горячая), прислонился к ней спиной, руками. Мастер еще раз на меня глянул, даже подмигнул. Так я и стоял. Мужчины мирно беседовали о чем-то, спорили, произнося какие-то непонятные мне слова. Потом-то я понял, что это просто радиолюбители, которые обсуждали какие-то свои схемы. Когда мужчины поднялись, я испугался, что меня сейчас выгонят, и вышел. На следующий день, проходя мимо, мне очень захотелось туда зайти. Зашёл. Мастер был один. Он увидел меня, узнал: «Ну, здравствуй, Нельсон!». Я не знал, что такое «нельсон», думал, что он меня по имени назвал, и сказал, что я не Нельсон, я Павел. «Я не угадываю имена, я по другим признакам тебя назвал. Ну ничего, вырастешь и узнаешь, кто такой Нельсон. Что тебя ко мне привело? Дело какое? – Да, я замёрз. – Ну, погрейся, подходи вот сюда, садись поближе, рассказывай, на каком фронте воевал. – Я не воевал. – А где ранение получил? – В  Ленинграде. – Значит, на Ленинградском фронте. Ты в детдоме? – Да, в детдоме. – Ну, хорошо, подай-ка мне вон то алюминиевое шасси».
Я подал и тут заметил, что у него вместо ноги деревяшка. Я пригляделся: конечно, много беспорядка было в мастерской, всё какие-то штучки, как я потом узнал – конденсаторы сопротивления. Много чего лежало в коробке. Когда ему что-то требовалось, он начинал долго ковыряться и пинцетом, и пальцами. Я сидел, смотрел, а потом у меня возникла мысль: «А можно, я помогу? – Ну почему же нет, помощь никогда никому не мешала». Я положил свою сумку с тетрадками и книжками, стал разбирать сваленные в углу коробки – то были части каких-то разбитых приемников. Сначала отодвинул их в сторону, в этом углу вымыл, вынес мусор, потом стал аккуратно складывать. Смотрю: мастер за мной наблюдает, ухмыляется. Я сложил с одной стороны приёмники, с другой – шасси алюминиевые, подмёл. Посмотрел: у него на столе тоже беспорядок, но к столу я, конечно, не прикасался. Потом у меня возникла мысль: там был один такой ящик, не знаю для чего,  плоский, невысокий, миллиметров, наверное, 70-80 в высоту и ещё разного хлама много было, так я сделал внутри него ячейки и предложил ему: «Можно, я разберу коробку с деталями? – Ну почему же нельзя, можно». А я уже знал, что там разные номиналы есть – сопротивления и Омы, и килоомы, и вот начал разбирать, каждый номинал в свою ячеечку стал класть, конденсаторы тоже. Он с интересом наблюдал. Два дня я потратил на эту разборку, причем не просто детальки перекладывал, а ещё выпрямлял ножки, снимал остатки олова, если паяльник был не занят. Потом попросил разрешения, и он разрешил со старых шасси спаивать детали. Я распаивал, раскладывал. Когда закончил работу, он удивился, насколько она ему жизнь облегчила: теперь ему не надо рыться в коробке, выискивать нужное, достаточно просто глянуть на надписи, где какой номинал лежит.
Однажды ему надо было уйти, он сказал, что уходит, на меня посмотрел: «Ну, вот что, я тебя просто замкну здесь, а через часик вернусь». Я не возражал. Он ушел, я посмотрел на его стол (он был, конечно, не в идеальном состоянии), взял нож, тряпку с водой (мыло тогда в дефиците было), просто тряпкой мочил и ножом соскабливал. Получилось очень хорошо, стол оказался чистеньким, аккуратненьким. Я вытер подоконник, изнутри помыл окно, прибрал всё. Когда он пришел, страшно удивился, что у него, оказывается, такой хороший стол и рабочее место. Так шло время, прошло около месяца, вдруг он мне даёт деньги. Я удивился, смотрю: в самом деле, деньги, причём сумма приличная. «А это тебе за работу. – Какую работу? – Ты уже целый месяц здесь работаешь, да еще вносишь рацпредложения... Смотри, как ты мне работу облегчил! Так что это тобою заработанные деньги. И не стесняйся, бери. Деньги стыдно воровать, а заработанные взять – нормально, так что бери, не стесняйся и трать, на что тебе надо». Это, конечно, была радость, что вдруг появились у меня деньги. Я по воскресеньям ходил в соседнюю аптеку и там помогал клеить для лекарств и порошков кулёчки, так мне иногда давали там целый пакетик глюкозы. Его, конечно, сразу весь есть нельзя было, потому что так слишком расточительно. Я потихонечку с одного края открывал пакетик, и не указательный палец, а мизинчик, слегка смоченный слюной, запускал внутрь, к нему приставали несколько кристаллов этой глюкозы, я их аккуратненько языком слизывал. Иногда меня кормили в аптеке, но, по большей части, давали немножко денег, говорили – заработал. Я с удовольствием их брал, единственной проблемой было то, что старшие могли отобрать деньги или подсмотреть, куда спрятал. Я каждый раз прятал их в разных местах, но когда мне мастер дал деньги, да еще много денег, возникла сложность: где их хранить и как хранить. Тогда я придумал: к трусам пришил карманчик и там спрятал, но появилась другая проблема: нас каждую субботу водили в баню и там приходилось раздеваться всем вместе. Я очень боялся, что кто-нибудь увидит, подсмотрит и, пока я моюсь, украдёт деньги. Вот так прошла неделя, мастер у меня спрашивает: «Ну как, потратил деньги? – Нет. – А на что тратишь? – Я не трачу, я их собираю. – Собирают яблоки, ягоды, а деньги копят. На что копишь?» И так сквозь очки посмотрел на меня, держа в руках паяльник. Я не хотел говорить, но как-то само вырвалось: «Хочу купить глаз». У мастера очки свалились на нос, он уронил паяльник, уставился на меня, как будто не знал, что у меня нет глаза. «Как это – купить глаз? – Да вот мне в аптеке сказали, что сейчас делают стеклянные глаза. Конечно, настоящий глаз не купишь, а вот сейчас стеклянные делают, похожие на настоящий, и вот если такой вставить, то почти незаметно будет, что у человека нет глаза. Пусть он не видит, но одним-то глазом я вижу. Только такой глаз очень дорого стоит, и там еще очередь. Мне сказал аптекарь, что надо на очередь сначала встать, чтобы врачи сделали заключение, но пока у меня денег нет. А вот когда накоплю, тогда меня на очередь поставят. – А где ж ты хранишь деньги? – Да вот с эти проблемы: я на трусы приделал карманчик и там держу, но боюсь, что старшие могут увидеть и отобрать». Я посмотрел на него, он все рукавом по глазам себе водит, потом, как будто что-то у него упало, он наклонился, а я всё не пойму, что он так расстроился, переживает. «А вот смотри, видишь у меня сейф?» Я, конечно же, видел его не раз, этот сейф: у него ключи такие интересные были и ручка смешная на нём, а сам он тяжелый, железный. «Хочешь, можешь здесь хранить, как и я, Сейчас дам тебе коробочку». Он нагнулся, достал из ящика красивую коробку из-под сигар, что-то оттуда выбросил. «Вот смотри, какая коробочка, можешь класть сюда деньги и вот сюда поставить». Он открыл сейф. «Вот на этой полке пусть лежит твоя коробочка, но если беспокоишься, можешь положить в сберкассу. – Нет, в сберкассу не положу. – Почему? – Я заходил, хотел положить, а мне сказали, что положить-то можно, а вот снять только когда будет паспорт. А вдруг я накоплю раньше, чем получу паспорт и у меня подойдёт очередь, а денег не будет. – Тогда здесь храни, отсюда в любой момент можешь взять, я всегда тебе открою, если нужно будет взять или положить, если ещё откуда-то накопится». Я обрадовался такому решению, вытащил из потайного карманчика в трусах деньги, сложил в коробочку, отдал ему. «Нет, нет, ты сам вот сюда положи».
Вот так я и привык приходить туда, мастер мне объяснял схемы, объяснял, как найти повреждения и исправить. Мне это было очень интересно, в конце концов, я научился сам находить повреждения и исправлять. Мастер зачастую оставлял мастерскую на меня. Люди приходили, приносили приёмники, я их регистрировал, даже выписывал квитанции, народ постепенно привык ко мне. Наша санитарочка когда стирала, а когда и дарила мне новую повязку на глаз. Я просил, чтобы сделала её пошире, чтобы та закрывала часть моего уродства.
Однажды вызвал меня директор школы. Зашёл я к нему в кабинет (вроде бы никаких нарушений не делал, не прогуливал, не хулиганил), стою, он довольно вежливо спрашивает: «Я слышал, ты часто бываешь в радиомастерской? – Да, я там у Василия Степановича бываю. – Что там делаешь? – Помогаю, заодно и сам изучаю. – И что, можешь ремонтировать приёмники? – Да, могу. – А можешь мой приёмник починить? – Могу. – Его что, надо в мастерскую нести? – Нет, не надо. Если разрешите, я сейчас сбегаю, возьму инструменты и минут за двадцать починю». Я открыл крышку, посмотрел: «Да, трансформатор целый, а остальное, как говорится, дело техники. Минут за тридцать сделаю, если разрешите, я на урок не пойду. – Ну, как директор, имею такое право. Что ж, давай». Я побежал, сказал мастеру, что директор мне поручил отремонтировать его приёмник в кабинете, он мне дал прибор, паяльник, канифоль, запасные лампы и сопротивления, конденсаторы – всё, что нужно. Я пришел, посмотрел – дело пустяковое, всего-навсего сгорело одно сопротивление и, естественно, сгорела лампа. Я всё быстро почистил, восстановил, припаял, включил, приёмник заработал нормально, немножко пришлось ещё воздушный конденсатор подправить, поскольку там пластинка одна была изогнута и был бы треск. Все это заняло пятнадцать минут, причём директор тут же сидел и наблюдал за моей работой, как это у меня лихо всё получилось. Я говорю: «Всё, готово. – Молодец, спасибо». Потом он как-то задумался и говорит: «Слушай, а вот можешь собрать схему?» Я говорю: «Да, могу. – А какую? – Могу схему приёмника, усилителя, передатчика (нет, мастер сказал, что лучше не лезть в передатчик, потому что на передатчик надо специальное разрешение). Приёмник – пожалуйста, я схемы знаю. – А вот можно так, чтобы через микрофон? – Ну, здесь проблемы нет, достаточно усилитель и микрофон подключить и передавать. А что вы хотели?  – Я бы хотел, чтобы из своего кабинета разговаривать с другими классами. – Да это несложно, могу собрать схему усилителя, но для этого потребуются динамики, чтобы в каждом классе был, в крайнем случае репродуктор, ну и, естественно, провод, а усилитель я могу собрать. Потребуются лампы. Не знаю, может, выделит Василий Степанович  из каких-нибудь старых приёмников. Если поручите, я сделаю. – Хорошо, потом договорим». Через три дня опять вызвал директор и говорит: «Ты, пожалуйста, составь списочек, что нужно и сколько, чтобы радиофицировать школу». Ну, я сказал, что на каждый класс плюс учительская и на улицу, чтобы вывести, надо по одному динамику, хорошо бы Р-10, их еще «колокольчиками» называют, они специально для улиц, потому что в другие может попасть сырость и звуковая катушка может нарушиться и выйти из строя. Написал я, сколько нужно провода, сходил, замерил буквально до метра, на всякий случай записал лампы. «Если не сможете закупить лампы, то я Василия Степановича, мастера, попрошу, он даст». На том и порешили. А я ещё раньше, до его просьбы, уже начал собирать усилитель, причём посоветовался с мастером, он подсказал: «Да, если придётся вешать колокольчик Р-10, это десять ватт да плюс ещё наберётся, то тебе надо минимум усилитель 20-ваттный, здесь придётся кое-какие детали нам с тобой вручную намотать и трансформатор надо помощней». Ну что ж, если есть работа, это хорошо, интересно. Мастер мне помогал, с кем-то переговорил и принесли нам трансформатор (откуда, даже не знаю), рассчитали обмотки, перемотали всё что надо, и за три дня сделали усилитель. Когда меня опять вызвал директор и сказал, что вот это, вот это завхоз купит и уже купил динамики и этот колокольчик Р-10, я ему сказал, что у меня уже готов усилитель. «Как готов? – Да вот, мы с мастером уже собрали, завтра могу принести». Я видел, что у директора такое радостное выражение на лице. «Только мне надо помощников, чтобы провести провода в коридоре, в классах. – Ну что ж, помощников дам, только они будут постарше тебя. – Не возражаю, чем старше, тем лучше». Он пригласил ребят из десятого класса и сказал, что надо провести проводку, руководить будет Павел, а вы помогать; чем быстрее сделаете, тем лучше, а если будет готово к первому мая, то просто отлично. Ребята хорошие попались, с энтузиазмом, моего уродства будто не замечали, мы даже по вечерам оставались, уборщица нас не выгоняла. Короче, буквально в считанные дни всё смонтировали и вечером в присутствии директора стали проверять. Я включил усилитель, дал директору микрофон и попросил посчитать: один, два, три, четыре, пять. Я попробовал сетку пальцем, что звук проходил, он посчитал, потом сказал: «Ну-ка, Павел, ты посчитай, а я на улицу выйду, послушаю, работают ли динамики». Он вышел на улицу, я добавил громкости, стал считать. Директор вернулся очень довольный и говорит: «Это что, вот я сюда скажу и сразу все классы услышат?» Я говорю: «Нет, это я сейчас все подключил, а если один какой класс нужен, то видите, здесь стоят переключатели: вот это один класс, второй, третий, четвертый и так все наши одиннадцать классов, а вот этот отдельный выключатель – на улицу, на «колокольчик». Вот сейчас все включены, а вот все выключены. Куда вам сейчас надо? Сказать что-то или  позвать кого – включаете вот этот выключатель, включаете микрофон и говорите, но не сразу, а дайте усилителю прогреться секунд двадцать-тридцать».
Директор был очень обрадован таким решением вопроса. Прошло немного времени, вдруг приезжает в школу какая-то комиссия, директор вызывает меня к себе в кабинет, там стоят много незнакомых учителей и ещё каких-то людей, и говорит: «Вот наш мастер, который собрал это, а я вам могу всё продемонстрировать. Из какого класса пригласим учителя?» Кто-то сказал: «Давайте из восьмого пригласим». Директор нажал переключатель, включил микрофон, сказал «Алла Дмитриевна, будьте любезны, зайдите ко мне» и выключил. Через минуту зашла учительница, она чуть испуганно посмотрела, что кабинет полон народа, и спрашивает: «Вызывали? –  Да, вызывал. У вас всё хорошо? – Да, всё хорошо. – Ну что ж, тогда спасибо». Она недоуменно обвела всех взглядом, задержала взгляд на мне и вышла. Все начали директора расспрашивать, как ему удалось это сделать, из чего, а он и говорит: «Вот Павел, он схему собрал, всё сделал, всё смонтировал». Один из физиков (как я потом выяснил) начал интересоваться схемой, так я ему подробно рассказал, как усилитель сделали, на каких лампах. Он внимательно выслушал, потом спросил: «Не сможешь ли всё это нарисовать, дать схему именно твоего усилителя и всего прочего? – Могу. – Будь любезен, сделай. – Могу хоть сейчас нарисовать, если меня из класса отпустят». Физик обратился к директору: «Будьте любезны, дайте ему возможность нарисовать». Мне дали бумагу, карандаш, я начал рисовать схему. Все обступили меня и стали смотреть, как я быстро вырисовываю лампы, каждую ножку у лампы, какое где сопротивление, конденсаторы. Я, конечно, по памяти рисовал, поскольку мне всё это было знакомо по работе в мастерской. Когда закончил, передал физику, все аж захлопали в ладоши: «Ну, молодец!» Один из присутствующих (как я потом выяснил, второй секретарь горкома партии) внимательно меня осмотрел с ног до головы, что-то спросил у директора, тот ему ответил шепотом. На этом меня отпустили.
Не знаю, что у них там дальше было, но на следующий день вдруг директор по школьному радио вызывает меня к себе в кабинет. Надо сказать, что после того как начала работать радиотрансляция, в школе меня уже не называли «косым», «циклопом» и всякими другими обидными словами, меня стали звать Пашей. Как-то все с уважением стали ко мне относиться и не замечали уродства, уже никто не подставлял кукиш к моему пустому глазу. Так вот, захожу я в кабинет директора и вижу – у него наш врач. Говорит: «Вот, Павел, вы сейчас с нашим врачом поедете в поликлинику. Машина вон стоит, «Победа». Я удивился: «На «Победе» ехать?  – Да-да, поезжайте, свои книги можешь взять из класса и оставить у меня в кабинете». Я не мог понять, в чём дело, пошёл, взял свою сумку, оставил в уголке у директора, сел с врачом в машину и мы поехали. Шофёр привез нас в больницу, в госпиталь. Оказывается, нас там уже ждали, меня ждали (я так удивился…) – там было несколько врачей, они попросили снять повязку. Я снял. Они стали рассматривать мой глаз, вернее, отсутствие глаза, что-то там на своём языке говорить: вот тут надо подшить, вот тут убрать. Я не мог понять: что подшить? Порвалось у меня что-то или протёрлось? Потом они что-то замеряли, рисовали, обсуждали между собой, потом мне сказали, что всё, потом тебя позовём. Машина ждала, мы опять поехали. Я так и не понял, в чём дело было: очевидно, обычная комиссия. Какое же было моё удивление, когда через три дня меня опять пригласили в госпиталь, но предупредили, что придётся с неделю там пробыть, поэтому надо захватить учебники, чтобы там заниматься и не отстать от школы. Вот меня уложили, делали вначале какие-то анализы, а через день сделали операцию на месте отсутствующего глаза, что-то подшивали, что-то разрезали, в основном всё на веках делали. В общей сложности заняло недели две, пока там всё заживало, и вот каково было моё удивление, когда через две недели мне вставили стеклянный глаз. Когда показали мне в зеркало, что у меня два глаза, не знаю, из стеклянного полились ли слезы, но из здорового точно лились, а я не мог их никак унять, потому что видел своё, хотя и изуродованное, лицо, и у меня было два глаза. Конечно, трудно передать словами, что ощущает человек, у которого теперь человеческое лицо. Врачи стали меня расспрашивать: как самочувствие, какое напряжение, что, как и где давит. Ощущение такое было, что всё!!! – у меня второй глаз!! и пусть он как угодно давит, и денег с меня не требуют. Самое интересное, что я уже почти накопил. Они ничего не сказали насчет денег, только сказали, что надо, чтобы ещё что-то где-то зажило, что надо что-то ещё подделать. Я согласен был на всё – что угодно делайте, но у меня будет второй глаз и у меня будет почти человеческое лицо, не считая всяких мелких уродств. Заодно мне сделали, как они сказали, какую-то «пластику» небольшую на лице, и примерно через неделю меня выписали. Я пришёл в школу, и у меня было два глаза... Конечно, у одноклассников удивление было, все с интересом на меня смотрели.
Жизнь вошла в нормальную колею. Меня приглашали в другие школы помочь всё наладить, радиофицировать. Многие меня уже знали, приходили в мастерскую и, не принося приёмники, просили, чтобы я зашёл и на дому исправил. Мне мастер так делать разрешал, и я ходил, чинил, выписывал квитанции, отдавал деньги мастеру, а он мне с каждой выполненной работы отсчитывал какой-то процент. Правда, он хитрил – иногда я замечал, что в моей коробке появились дополнительные деньги. Я как-то сказал, что нехорошо это, не заработал я. Он ответил, что это премиальные за хорошую работу и добавил, что платятся премиальные за то, что я никому не отказываю, делаю вовремя, аккуратно, и что за время моей работы почти не было жалоб клиентов, поэтому такая работа оценивается кроме заработка ещё и премиальными. Довод был убедительный, тем более что мне нужны были деньги на глаз. Когда я пришел в мастерскую с двумя глазами, у мастера очки слетели на нос, он так разволновался, не описать просто. Он ко мне относился как к сыну, моя радость передалась ему, он удивился: «А как же деньги?» Я сказал, что сделали бесплатно, за меня поручился второй секретарь горкома партии. Увидев работы, которые я сделал в школе, и узнав, что я инвалид, он, пользуясь своими возможностями, поручил сделать мне такой подарок, за что я очень благодарен ему и тем врачам, которые хорошо выполнили свою работу и сделали меня нормальным человеком.
Школу я закончил с отличием, как вы догадались, и поступил в институт. В институте чувствовал себя вполне нормально, хотя немного всех сторонился, друзей не приобрёл, всё-таки мое лицо было не фотогеничным: шрамы были глубокие, хоть мне в госпитале небольшую косметику навели, но всё равно смотреть было неприятно. В группе была одна девушка, красивая такая, не знаю почему, но она на второй или третий день, когда начались занятия, подсела ко мне, правда, с левой стороны. Я понял, что ей лень самой всё делать, так что все курсовые, все лабораторки я стал делать в двух экземплярах. Потом научился писать как она, так что она почти и на лекции не ходила, а лекции я ей давал написанные её почерком. Иногда разрешала проводить себя до трамвая, причём каждый раз, когда я хотел немного проехать с ней, говорила, что ей надо в другую сторону. Но я понимал, чувствовал, что она относится ко мне хорошо. Это был уже четвёртый курс. Однажды весной мы шли из института ь      у нас рядом  парк , короче, не знаю, что на меня нашло, я ей сделал предложение. А в ответ такой смех раздался!.. Не знаю, над чем она смеялась, но это было, наверное, очень смешно. Потом она перестала смеяться и говорит: «Как ты это себе представляешь? Ты что, думаешь придти со мной к моим родителям, и я им скажу: вот это чудовище – мой муж?» И опять рассмеялась, потом сказала: «Ты себя хоть в зеркале видел? И ты что, представляешь себя моим мужем?» И опять смех. Я не стал слушать дальше ее смеха…
Он помолчал.
Этот смех до сих пор стоит у меня в голове. Я тогда развернулся, ушёл. Естественно, в институт больше не пошёл, пришёл домой (у меня комната была), собрал вещи и уехал. Да, зашёл к Василичу проститься, к тому времени мои деньги не в его сейфе в коробке лежали, а в сберкассе, причём на двух книжках. Большие суммы были, потому что я продолжал ремонтировать приёмники, меня знали в городе, приглашали, несмотря на изуродованное лицо. В то время я прочитал в газете, что в Ленинграде на бульваре Профсоюзов открылся первый институт красоты, так его называли, платный, где косметически исправляют носы и прочее. Я, недолго думая, простился со своим мастером Василичем и уехал в Ленинград. Прямо с поезда, с вокзала поехал в этот институт, зашёл, записался. Оказывается, записываться надо за несколько дней, но я попытался прорваться, в приёмной никого не было, и я пошел к директору, хотя попасть к нему было сложно. Директор оказался очень добрым и внимательным человеком, выслушал меня, осмотрел шрамы и сказал: «Вы знаете, что у нас всё платное? – Да, знаю. – Это будет дорого стоить». Я достал сберкнижки, показал: «Этого хватит?» Он посмотрел в книжки, посмотрел на меня. «Да, этого достаточно, даже сверхдостаточно, тут хватит и одной. – Тогда будьте любезны, сделайте мне человеческое лицо! – Оно у вас и так человеческое. – Ну, тогда отшлифуйте его! – Это мы можем, это сделаем. Вы где остановились? – Да нигде, я с вокзала к вам. – Ну что ж, раз нигде не остановились, так и не останавливайтесь. У нас стационар, будете прямо здесь. – Можно сейчас? – Да, можно сейчас». Он кому-то позвонил, пришла медсестра, они что-то обсудили, он вызвал ещё одного человека, они долго совещались, смотрели на моё лицо, трогали руками, на своём языке о чём-то говорили, потом он назвал примерную стоимость. Сейчас, говорит, пожалуйста, вот такую сумму внесите в кассу и можете оставаться у нас, начнём готовить вас к операции. Я с удовольствием заплатил деньги, немалые по тем временам, меня отвели в стационар, в отдельную небольшую палату. В тот же день сдал анализы: кровь и всё, что положено. Стали меня готовить к операции, а через день – на операционный стол. Что-то они делали с моим лицом, делали долго: и на носу, и на щеке, на лбу, на бровях, в-общем, восстанавливали что-то такое, что могло стать человеческим лицом. Когда всё начало заживать, я посмотрел в зеркало: конечно, шрамы ещё видны, но уже не было такого страшного вида, какой был раньше. Потом врач сказал, что это – предварительный этап, надо месяца два подождать, пока всё заживёт, но лучше, конечно, около полугода, а потом продолжим. Ну что ж, ждать так ждать. Меня выписали. В Ленинграде в то время прописка была запрещена, оставаться там больше месяца нельзя, и я решил куда-нибудь поехать. Тут же висели объявления о наборе рабочих, в одном месте как раз требовались по той же специальности, какая у меня – радиотехник. Я спокойно поехал – это было недалеко, в той же Ленинградской области, там уже прописка была разрешена. Снял комнату, устроился в радиомастерскую. Прошло три месяца, я опять приехал в Ленинград. Врачи посмотрели, сказали: давай ещё месяц выждем, пусть получше заживёт, зарубцуется. Через месяц опять приехал, меня опять уложили, недели две шлифовали моё лицо, потом сказали, что ещё через полгодика надо приехать. Так вот и стала налаживаться моя жизнь на бульваре Профсоюзов. Надо сказать, хорошей квалификации были люди, очень хорошо отшлифовали мою физиономию. Конечно, глаз восстановить только в сказках можно, но… Он опять вздохнул.  Очевидно, всю жизнь придётся одному быть, потому что на какую бы я девушку не посмотрел, у меня всегда в голове тот дикий смех, и она смеётся надо мной. Она не надо мной смеётся, она смеётся над той войной, что из меня урода сделала, над той войной, которую люди будут долго вспоминать, которая столько бед принесла. А как бы хотелось, чтобы никогда не было той войны, чтобы не было детей-инвалидов, чтобы были всегда у всех человеческие лица и два здоровых хороших глаза и они бы всегда улыбались, светились только радостью. Мне так хотелось, чтоб такими были люди…
Он замолчал, и я молчал, его не перебивал. Он сидел, поднявши плечи, опустив голову. Я не мог представить, что девушка или женщина, за которую он выполнял все курсовые, лабораторные, могла смеяться, смеяться над чем? Неужели она была таким бесчувственным злобным существом? Ну, это дело прошлое, а сейчас он уже не так молод. Не знаю, как сложится его дальнейшая судьба, может, встретит он нежное доброе создание, которое сможет своими ласками выгнать из головы этого умного, доброго, даже талантливого человека тот страшный девичий смех, который поселила там война на всю жизнь.