Чёрная Эдда
День никогда не придёт.
Торосы тонули в полярной ночи. Веера северного сияния лизали далёкие горы. Бор на склоне не названной никем горы стонал от жесткого пронизывающего ветра, и изредка черные вековые стволы то тут, то там издавали глухой пронзительный скрип. Кил Джок знал, что означают эти вопли: так умирают деревья – внутрь ствола во время нежданной оттепели попадала вода, которая теперь, ночью, в сорокаградусный мороз, превращалась в лёд, взрывающий сердцевину. Пошёл снег. Не мягкие густые хлопья, а, по сути своей, маленькие кристаллы инея, больно секущие щёки и шею, однако Джок почти ничего не чувствовал, слабость и холод убивали нервные окончания вернее, чем года алкоголизма.
Дилемма: сжечь часть верхней одежды в костре, чтобы хоть немного отогреться перед неизбежным ударом ледяного молота, от которого остановится сердце, или постараться как можно меньше двигаться в своём коконе из фуфаек и парок, снятых с мёртвых товарищей. Это был страшный выбор между жестокой агонией и медленным неизбежным угасанием. После двухнедельного голода не было сил пойти и насобирать веток. Да и от костра отходить тоже не следовало – оставалось всего четыре спички, если ветер задует пламя, почти наверняка его не удастся разжечь снова.
Кил покосился на одеревенелый труп, скрюченный морозом в нелепой позе у края опушки. Ему оставалось доползти до круга, выхваченного светом костра у лесного полумрака, каких-нибудь десять метров. Семнадцать шагов. Разница между жизнью и смертью. Это был доктор Уотсон, которого они отправили к реке, в надежде, что он отыщет лодку с припасами. Ноги Уотсона заканчивались безобразными окровавленными культями, Кил вообще не понимал, как тот сумел доползти обратно, но доктор привёл за собой двух исхудавших зимних волков, которых Джок сумел подстрелить, что дало ещё несколько дней его девушке.
Нэнси. Когда-то невероятно давно, в другой жизни, той, где есть апельсиновый сок по утрам, газета перед сном, он её любил. Он любил её и вчера, когда она ещё была жива. Сейчас сознание помутилось от холода, мрака, слабости и бесконечного молчания. Полярная звезда насмешливо сияла в невообразимо высоком небе северной ночи. Тьма этого бархатного полога сводит с ума, если долго в неё вглядываться. Кил Джок вспомнил, как неделю назад он рубил топором почерневшие скрюченные пальцы своей возлюбленной, чтобы гангрена не распространялась в её хрупком нежном тельце, утопающем в мехах. Она почти не кричала, только тихонько плакала – впервые за всё их путешествие. Её глаза цвета апрельского серого льда потемнели от боли, густеющая на морозе кровь была цвета тёмной меди – почти как её волосы. Сейчас её труп лежал на нартах, лесные эльфы не пришли за своей прекрасной сестричкой, которая когда-то по-ошибке попала в мир людей.
Джок закурил сигарету, потратив одну бесценную спичку.
Никто и не вспомнит сейчас, какого чёрта они забыли почти у самого полярного круга. Вспоминать было попросту некому.
Он понял вдруг, что он подозрительно нормален. Как будто это всё происходит не с ним, не он пару часов назад слабеющей рукой поднял кольт и не целясь выстрелил в Мёрфи, не в силах больше слушать его вой и причитания. Это было не убийство, это было милосердие Севера. Бинарный выбор между короткой ослепительной вспышкой и многочасовой изнуряющей агонией, Кил был бы счастлив, если бы кто-то сейчас выбрал так же за него, как он сам сделал это пару часов назад. Он мог поклясться на Библии, которой никогда не верил, что мгновение спустя он всё ещё видел благодарный блеск счастливых глаз Мёрфи, прежде чем сам потерял сознание. Счастье избавления. Он почти с завистью думал о том, что им-то уж точно теперь лучше, чем ему. Переломанный позвоночник, сломанные рёбра, проткнувшие лёгкие, вряд ли беспокоят Мёрфи перед вратами рая.
А может это просто безумие полярного безмолвия, которому надоело слушать беспомощные повизгивание маленьких человечков в своей кладовой, запустило свои липкие холодные пальцы в разум одного из них, и, повелевая, как марионеткой, заставило замолчать второго.
«Если бы я мог выбирать между ледяным адом на этом холме и раскалённой сковородкой в библейском, я бы выбрал второе», сонно подумал Джок.
Костёр потрескивал, его должно хватить до утра. Догорала утварь, снаряжение, одежда, неотправленные письма, документы. Кил Джок с маниакальным упорством хотел дотянуть до рассвета, пусть даже эта ночь, казалось, тянется уже несколько лет. Он хотел в последний раз увидеть солнце, в которое почти уже не верил. Рассвет никогда не придёт, если его ждать так сильно, но Джок это позабыл.
Помощь не придёт. Уже месяц они блуждали в девственных дебрях неизвестных никому сопок и ручьёв, похожих, словно близнецы, и ни разу не встречали ничего, что могло бы хоть как-то доказать им, что они не одни на этой планете.
Он вспомнил одну старую книгу в чёрном переплёте, которую читал однажды. Там безымянный воин на самом северном краю света сражался с огромным волком, который хотел проглотить солнце.
«Цепи холода и отчуждения Сковали его безмятежную душу У грани небес то равнодушных, то гневных, В юдоли печали, забот суетливых, Тропою теней отрешённых,
Безмолвие пало на поле сраженья, Где воин боролся со смертью своей».
Джок приоткрыл начавшие уже слипаться глаза. Среди пляшущих теней костра появилась еще одна, неподвижная. Что это – сон, галлюцинация?
Он узнал эти безумные тёмно-зелёные глаза. Рональд. Ронни-Пёс. Призрак, от которого не убежишь даже и за пять тысяч километров. Он убил его, давным-давно. Джок убил его, чтобы заполучить Нэнси. Пёс вернулся, и неотступно следовал за ним, из ночи в ночь, из кошмара в кошмар. Его глаза, потемневшие от бесконечной боли и любви смотрели на Джока из каждой подворотни, тень Пса склонялась над его изголовьем, каждый раз, как Джок засыпал.
- Что тебе нужно? – прохрипел едва слышно Джок
- Ты знаешь, что, - прошелестел в ответ ветер.
- Так убей меня, и покончим с этим! – холод и безмолвие придали Джоку смелости.
- Мне не нужен ты, я уже взял, всё что хотел, - Пёс-призрак протянул руку, и выхватил из пляшущих теней одну. Он бережно уложил Нэнси на своих коленях и принялся петь ей баюльную песенку, которую ему давным-давно пела мама.
Джок был так слаб, что его знаменитые припадки бешенства сейчас воплотились лишь в едва слышное упоминание дьявола.
- Я был проклят при рождении собственной матерью, что мне твоя брань? – насмешливо пролаял пёс.
Небо на востоке начало голубеть. Стоял самый глухой предрассветный час, и Джок чувствовал, что его время близится.
Из предрассветной дымки, что фатой укрывала лес, вышел тощий волк, белоснежная шерсть сливалась со снегом. Волк шёл по насту не оставляя следов.
- За тобой пришли, Джок.
Джок дрожащей рукой поднял пистолет с последним патроном.
- Это дух севера, против него бессильны порох и свинец, - прошептал Пёс, - твоя нищая душа принадлежит теперь ему.
Нэнси жалобно посмотрела на Пса, в её глазах стояли слёзы, но ей нечего было сказать тому, кто когда-то умер ради неё, и это было её посмертие.
- Его душу будет вечно терзать холодный огонь северных широт. Его бесплотная сущность будет вечно скитаться по этим холмам, содрогаясь от холода, поколе Седьмая Труба не призовёт всех умерших. Но ради тебя, я попробую спасти его, - Пёс отлично понял её и без слов. Как всегда.
Собака зарычала на волка. Волк молча ринулся в круг пляшущих теней.
Крадущимися шагами они беззвучно танцевали вокруг костра, а Джоку казалась, будто бы это очень большая тень заигрывает с инеевой позёмкой. Пёс зарычал, и рывком опрокинул волка на спину, звери сцепились в последнем предсмертном объятии. Клыки Ронни сомкнулись на горле Волка, а тот, пытаясь хоть как-то ослабить хватку, когтями полосовал живот собаки, одновременно пытаясь выгрызть ей глаза. Ярко-алая кровь вычерчивала на снегу удивительные узоры. Они катались около Джока, рыча и взвизгивая, опрокидывая случайно попадавшие в их пляску предметы. Нэнси тихонько всхлипывала.
Вскоре всё затихло. Ронни тяжело поднялся, Волк остался лежать. Призрачная кровь заливала изжелта-зелёный глаз Пса. Он подошёл к сидящей на снегу девушке и прошептал её что-то, нежное и ласковое, и Джок увидел, что Нэнси успокоилась, и едва-едва улыбнулась.
Пёс прихрамывая подошёл к нему, подобрал упавший в снег коробок, и, чиркнув спичкой, на пару секунд осветил побелевшее лицо человека. Потом он вложил в ладонь Джока маленькую картонную коробочку с жизнедарующими щепочками.
- До свиданья, Джок. Я прощаю тебя, во второй раз. Ты кое-что мне должен – за эту ночь – но мне не нужно и это: твоя совесть – твой лучший палач. Увидимся, в свете конца миров.
Ронни взял Нэнси за руку и они шагнули в извечную тьму.
Через несколько минут взошло солнце. Кил Джок услышал какие-то крики и собачье тявканье.
Сейчас он не мог бы точно сказать, что было этой ночью: в самом ли деле два дьявола сражались за его несчастную душу между рассветом и костром, или эти картинки нарисовал его поражённый холодом и извечным молчанием мозг. Реальными были только четыре руки, которые волокли его к солнечному свету, и сани, на которые спасатели бережно его укладывали, перекличка собак, в которых он больше не видел Пса.
Морозное утро занималось над обледенелыми пустошами. Рыжее декабрьское солнце, размером с теннисный мяч, неохотно прогревало воздух.
Он посмотрел в коробок, всё ещё зажатый в кулаке. Спичек было по-прежнему три.
Ремми разглядывал угрюмое дно стеклянного стакана. В этом маленьком круглом мирке огромный материк обрамлял вязкий тёмно-коричневый океан рома. Дремучие дебри города, цветы перекрёстков, вены дорог, глотки проспектов с клыками небоскрёбов, нёбо над кварталами было удушающее чёрным, шёл липкий снег, мерзкий, как прикосновение покойника.
Город давил Ремми. Выдавливал из своего нутра, как инородное тело. Белые тельца его жителей, которые вяло сновали по артериям улиц ещё не нападали на него, но Ремми чувствовал, что всё к тому и идёт. Апатичное отчуждение одинаковых лиц так или иначе станет гримасой ненависти.
Ремми полночи провёл в этом баре, потягивая ром, и едва перебирая клавиши усталого пианино – такая у него была работа. Сегодня было особенно тоскливо, был Сочельник, но, если не считать вялых поздравлений двух знакомых проституток, бармена и официантки, никто про него больше не вспомнил, да и некому было: Ремми чужой в этом городе.
Он в любом городе чужой.
Ремми плеснул себе ещё меланхолии в стакан, всё ещё наивно полагая, что это ром.
- Рем, не грусти, - бармен угостил его сигариллой, она пахла ванилью, и чем-то – ещё, чего никогда не было в жизни сутулящегося у стойки пианиста, уютом, что ли, - праздник в конце-концов.
Ремми затянулся, прикурив от свечи в форме Санта-Клауса. Голова Санты уже начала оплывать, и добродушное красноносое лицо любимца детей исказила отвратительная гримаса.
Санта, Санта принеси в мою жизнь немного покоя и тепла, вот только, боюсь, в моей конуре нет камина.
Санта презрительно усмехнулся из-под нимба свечного пламени: нет камина – пошёл к чёрту. Плохой, плохой Ремми. Ты совсем не слушался своих родителей, ты плохо учился.
Мои родители умерли, когда мне было семь, понимаешь, Санта? Вот в чём проблема…
Всё равно, пошёл к чёрту. Санта втянул голову в плечи, опасаясь, что Ремми нетвёрдой рукой расплющит его о стойку.
А, живи уж, мерзкий рождественский старичок.
Не хотелось уходить, но и оставаться тоже было как-то мерзко. Раньше Ремми любил бары и пабы, там было, то чего не было в его маленькой комнатушке, больше похожей на пыльный склеп – ощущения, что в любой миг сюда войдёт шумная толпа его друзей, принеся с собой ненароком разноцветные брызги веселья, девичий смех, свежие анекдоты и таинственные многозначительные истории. Конечно, у Ремми никогда не было друзей, но в барах ему всегда казалось, что они вот-вот появятся. Сейчас Ремми возненавидел все бары мира именно за это ощущение; сколько ещё можно было обманывать себя?
Он, прихватив с собой бутылку с ромом, запахнул пальто и вышел на улицу. Коварный ветер попытался пробиться к его сердцу, обняв шею холодом, но Ремми потуже затянул шарф, купленный год назад на распродаже. Шарф ему не нравился.
Хотелось выть.
Ремми шёл, уставясь себе под ноги. Не дай бог всматриваться в счастливые лица детей и влюблённых, в чуть озабоченные улыбки родителей, занятых последними предпраздничными хлопотами. Так можно сойти с ума – значительно быстрее, чем это происходило сейчас.
Он шёл уже пару часов. Ноги должны были сами привести его домой, но улицы, разворачивающие своё полотно под его ботинками, думали по-другому. Сознайся, Ремми, ты никогда не любил этот город, глупо было бы ждать в ответ тёплых чувств.
Словно в ответ на его мысли снег пошёл настолько густо, что стало тяжело дышать, а ветер принялся старательно заметать его следы.
Ты заблудился, маленький Ремми, и нет дороги назад.
Всё что остаётся – упрямо идти вперёд, не оглядываясь на подступающую тьму.
Словно по волшебству улицы вдруг обезлюдели, из десяти фонарей горел одиннадцатый, было тихо, как в лесу.
Ремми споткнулся и отхлебнул из бутылки. Проклятье.
Холодало. Ремми упорно шёл вперёд.
Несколько часов канули в вечность и превратились в прошлое, прежде чем он выбился из сил. Дорога никак не заканчивалась. Ремми присел отдохнуть, устало растянув ноги прямо в снегу.
Санта, ну и сукин же ты сын! Сдохнуть в Сочельник. Отвратительней этого было родиться в Пасху – сегодня твой день, но никто его не замечает: все вспомнят парня из Вифлиема, на которого ты, в общем-то, плевать хотел, но не тебя.
Ремми замерзал, тепло медленно угасало в его худенькой фигурке, занесённой снегом. В сущности, это было совсем не больно, похоже на сильную усталость.
Он достал пачку дешёвых сигарет. Последняя сигарета и три спички, но его так колотило, что он сломал одну из них. Потом он всхлипнул, и в сердцах отшвырнул от себя всю эту мишуру одинокой, забытой всеми жизни.
Ему было нечего вспоминать, кроме музыки, этих шатких моментов опьянения звуком.
Ремми был готов. Он просто закрыл глаза и попытался уснуть.
«Я прямо как долбанный Кил Джок из той засиженной мухами книжки» - последнее, что подумал Ремми.
Во сне он смутно почувствовал, как под бок ему легло нечто большое, тёплое и пушистое.
Он проснулся, когда рассвело. Рядом с ним брезгливо стряхивал с шерсти снег большой чёрный пёс, который согревал его всю ночь своим телом. Собака ехидно улыбалась, высунув алый язык.
«Ремми, ты – сопливый слабак», подумали одновременно человек и собака.
Ремми огляделся: до дома оставалось еще три минуты ходьбы.
Нея сладко зевнула, свернувшись клубочком в своей огромной кровати. Сон, проклятье потерянного времени, оно показывает те картинки, которые ты хочешь видеть, то, о чём думал, перед тем, как заснуть. Нея боялась засыпать. Её грёзы были очень сильны, просыпаясь, она не могла еще несколько минут определить, где находится реальность.
Скука душила этот город.
Нея хотела научиться управлять временем – растягивать и сжимать. Сейчас время лениво тянулось, неимоверно медленно, и девушка попеременно листала две книги: одну о первопроходцах севера, другую об одиноком пианисте в предвоенном Берлине. Ей было скучно. Она знала наперед, чем всё кончится – Нэнси никогда не любила Пса, он всё это придумал, в своей больной голове, и, в принципе, дальше можно было не читать. Концовка была притянута за уши. Так не бывает. Принц не для того целовал спящую принцессу – от столетнего сна не просыпаются. Нет, он целовал её для того, чтобы самому очнуться от этого кошмара.
Ремми же, герой второй книги, как и все хиленькие утончённые юноши, откровенно вызывал зевоту.
Впрочем, Нею бы не тронули их страдания, разворачивайся они даже перед её глазами.
Тоскливо колотился дождь в окно, и машины, проезжая по улице, подвывали иногда, возвещая Нее о своём убогом существовании, чтобы ещё большее её позлить.
Нея, этот маленький комочек раздражительности и злобы с красивыми тёмно-зелёными глазами, вылезла на свет божий из кровати. Она открыла окно и вышвырнула обе книги наружу. Окна её квартиры на мгновение выплеснули поток мутного жёлтого света, словно маяк ненависти в каменном мраке покинутого всеми богами города. Тот, кто уловил этот сигнал, уже не могли успокоиться, слепая ярость начала медленно наполнять их. Те, кто вняли ему в прошлом, сейчас начали испытывать смутное беспокойство. Жертвы и охотники поменялись ролями. Сегодня Танец начался снова.
Нея не знала об этом. Да и знала бы – ей всё равно было бы плевать.
Стены её квартиры покрывали ненавистнические надписи, всякий другой заработал бы себе неплохую депрессию, просто проведя пару дней в этих стенах, а её они лишь забавляли, и то недолго.
Нея закурила. Ей нравилось чувство боли в собственной глотке. В коробке было всего две спички, вторую она сломала – чтобы первой было не так скучно в загробном спичечном мире.
Подави в себе всё человеческое, только так ты сможешь возвыситься над стадом. Немногие рискнули, но те, кому удалось, получали в итоге лишь одиночество. Нею это вполне устраивало.
Делать было абсолютно нечего.
Странная смесь апатии и агрессии. Холод, от которого не спасал ни тёплый свитер, ни алкоголь. Безмолвие, перед которым бессильна самая громкая музыка. Уже не страшно, что некуда пойти, но боишься, что можешь придти однажды в никуда. Шаг в тишину. Обычные люди всегда борются сами с собой – это нельзя, это не делай, становись таким, преодолевай свои низменные инстинкты, потому что именно так твой род выживет. Это заложено в человека генетически, как и борьба со временем. Для обывателей время – это замкнутый круг, маленький кружок циферблата, весь их уютный мирок заключён в круге с двенадцатью делениями. Циферблат – вот истинный пентакль этого мира. Их страшит сама мысль о том, что в сутках может быть и тридцать часов и семьдесят. Паника при мысли о ста пятидесяти днях декабря. Как только человечество осознает, что Ночь вечна, их немощные световые дни – это всего лишь периодическая попытка подсветить зажигалкой свой маленький мирок под одеялом, большая часть убогих умишек просто разорвётся, не в силах вместить извечную тьму.
Что отдал бы ты, чтобы контролировать срок жизни времени в застывшем пространстве безвременья? Но, вырвавшись за рамки своего круга, ты увидишь только бархатную тьму, холод и приветствующее тебя жёсткое излучение далёких звёзд. Оно искалечит тебя необратимыми мутациями, и ты никогда уже не станешь прежним. Человеком.
Нею совсем не заботило продолжение рода. Она жила в бесконечном сейчас, её время было безгранично, как космос, его поток захлёстывал Нею и баюкал в своих волнах. Она не боролась с собой никогда, и потому все её желания материализовались самым непосредственным образом. Нея победила этот мир, и продолжалась во времени где-то над ним, в холодном отчуждённом макрокосме Междумирья. То было дивное время.
Иногда она спускалась оттуда, чтобы поддерживать чахлое биение жизни в своём теле или походя разрушить очередной обывательский мирок «офис-кровать-офис», оставив его смущённого обладателя всхлипывать над осколками своей жизни. Это такая забавная игра – рассказывать как побеждать время, заставить разрушать свой мир, чтобы потом исчезнуть в ночной мгле – не оставив ни намёка о том, что же делать дальше. Пустота затем очень быстро убивала эти несчастные покинутые души, лишившиеся своего кокона.
Сегодня было хорошее время, чтобы разрушить ещё одну жизнь, но Нее так никто и не попался на глаза, и потому она обречённо зевала.
Ей не хотелось играть со своими зомби – покинутые ею души всюду её искали, пытаясь найти хоть каплю утешения. Но её сердце давно сковал лёд. Она играла с ними, как с игрушками иногда, но сегодня не было настроения выслушивать очередную порцию комплиментов.
Не было сил смотреть в надпространство, верно записав его чудеса и символы словами или нотами, можно было очаровать кого угодно, но это требовало предельного сосредоточения воли.
Можно было смотреть внутрь себя: когда нет души, ничего не мешает сочленять образы и мысли, вновь и вновь переживая прошедшее, или ворожа будущее, но Нея только зевнула.
Девушка с татуировкой рычащего пса на запястье смотрела в окно.
Шёл дождь.
Старик медленно умирал. Волны плескались о борт его шхуны, и эта музыка, преследовавшая его всю жизнь, и сейчас пьянила его.
Он вспоминал свою чудовищно длинную жизнь, события и краски потускнели, но кое-что он видел совсем отчётливо. Страдания. Боль. Несправедливость. Нет, совсем не тоскливо покидать этот проклятый мир.
Он умирал в одиночестве на своём бриге с серыми изорванными парусами – капитан, который так и не сумел уйти последним. Он вспомнил, как все слезливо провожали его в этот путь, люди, которые видели его в первый раз в жизни, рассыпались в соболезнованиях, но как только он дрожащей рукой повернул штурвал, и бриг лёг на курс, все эти люди забыли о нём, будто никогда и не было Капитана Пса.
Он не будет бороться со смертью. Он примет её, как последний дар, в смиренной благодарности склонив голову на грудь, сидя в своём любимом кресле. Его больное сердце, слишком большое для здорового человека, отсчитывало последние минуты. Что бы там ни было после – в волнах наш след. Капитану нечего было стыдиться в мире этом, и уж подавно – в мире следующем. Его бриг кидало от шторма к шторму, но так или иначе, вся его команда попала домой.
А потом эти дети морских дьяволов бросили его умирать одного, но сейчас он не держал зла. Когда ты держишь зло, то оно держит тебя.
Умиротворение. Покой. Забвение. Можно играть со словами сколько угодно, но тот, кто никогда не умирал, всё равно не поймёт, а тому, кто переступал этот порог, слова и вовсе не нужны.
Капитан закрыл глаза и вздохнул.
Из теней вышла крылатая тень, и невесомая рука с татуировкой рычащего пса на запястье коснулась седой головы. Девушка положила ладонь сомкнутые веки, и капитан перестал дышать.
Его время началось.
Ветер бил его по щекам, проклёпанная железом кожаная кираса покрылась инеем, но он совсем не ощущал холода. Он стоял на коленях в сугробе, словно бы молясь Отцу Ветров. Воин держал в руках меч, погрузив лезвие в снег. Скоро, совсем скоро.
Он не знал, куда идти дальше. Это место было севернее самого севера. Да и надо ли идти вообще? То, что он искал, настигло бы его на любом из планов реальности.
Всё решит эта схватка. Это был даже не поединок со смертью, нет, он умер уже давно, и неоднократно. Это была подлинная битва с забвением.
Забвение терзал вечный голод. Это была точка бесконечной концентрированной пустоты, заключённая в более-менее твёрдую форму. Терзаемая одиночеством, она поглощала всех, кто хоть что-нибудь знал о ней, и, попадая внутрь, ты навсегда исчезал из всех миров, и даже твой слабый стон не пробьётся сквозь поверхность Забвения.
Он вспоминал прошлое. Вот он держит Нэнси за руку, шагая в стужу, прочь от поверженного волка, вот он умирает под удары волн на своем корабле. Вот он бредёт по заснеженному автобану. Он был однажды красивой девушкой Неей. Он был тысячами лиц и имён. Но теперь ему нужно вырвать саму память о себе из клыков Ночи-до-Начала-Времён.
Надо вставать. Он слышит вой, это сама судьба зовёт его.
За завесями вьюги промелькнула тень волка. Воин очнулся от дрёмы и поднял сверкающий меч.