Рисунок Тамары Лучшевой
1947 год.
Я любил, когда отец возвращался из командировки, потому что он всегда привозил с собой что-нибудь интересное и необычное. Раньше я все гадал, как у него все это появляется — с полок он это достает, или как с елки…
Он всегда привозил конфеты. Иногда маленькие, похожие на подушечки — они все лежали в небольшой коробке. Такая во рту тает мгновенно, даже повидло не почувствуется. А иногда привозил простые, которые в бумажной оберточке. И вот эти мне нравились больше всего. Развернув ее, сначала можно было расправить фантик и облизать следы от конфеты. Как это бывало здорово! Но сразу второй раз лизать ни в коем случае нельзя, потому что бумажка может намокнуть, расползтись, и весь аромат уйдет. Поэтому лучше один раз лизнуть, а второй раз оставить на обед. И когда покушаешь, достанешь из кармана, на столе разгладишь и лизнешь. И тогда кажется, что съел обед вместе с конфеткой. А саму конфетку нельзя вот так взять и сосать, потому что в таком случае она быстро кончится. Правильным способом я считал такой: положить ее за щеку и будто бы забыть про нее. Так она может полдня там пробыть. У меня однажды было так, что я весь день ходил с одной конфетой за щекой.
Я в такие минуты думал, что когда-нибудь у меня будет столько конфет, что можно будет взять не одну, а сразу две или три конфеты. Одну за правую щеку, одну за левую, а одну прямо на язык. До чего же будет сладко! Нет, это может быть только при коммунизме, тогда можно будет и пять конфеток взять. Две конфетки за щеки внизу, две вверху и одну на язык — блаженство. «Вот будут счастливые люди, которые будут жить при коммунизме, которые смогут вдоволь есть конфеты», — думал я в детстве.
Несколько раз отец привозил шоколадные конфеты. Но шоколадная она какая? Она очень вкусная, но ее возьмешь в рот и за щечку не спрячешь. Слишком уж тает быстро. А так хочется продлить удовольствие, чтобы было сладко.
И вот папа в очередной раз вернулся из командировки, раздал подарки: мне конфеток, соседям спичек… А затем собрался срочно на работу. Я напросился, и он меня взял с собой.
Мы зашли с ним в кабинет, а почти следом за нами, совершенно неожиданно, вдруг зашло несколько женщин. Зашли и упали на колени…
— В чем дело? — спросил мой отец, изменившись в лице.
Женщины принялись что-то объяснять, но говорили все разом, поэтому было очень шумно, и ничего нельзя было понять. Отец сначала пытался расслышать, что они говорят, но потом не выдержал и крикнул:
— Молчать! Встать! Ну-ка, Ксения, говори ты.
Ксения показалась мне старше всех. Все приутихли, и она чуть вышла вперед:
— Петр Федорович, спаси, помоги. Помоги нашим сиротам.
— В чем дело?
— Петр Федорович, ведь наши мужья с тобой воевали. Петр Федорович, ведь наши мужья по твоему приказу шли на пулеметы, выполняя твои приказы, погибали. Спаси ихних деток, помилуй.
— В чем дело, я спрашиваю?
— Петр Федорович, тебя не было, а тут нам личный досмотр устроили.
— Как это? Кто?
— Твой зам нас всех заставлял раздеваться, зерно искал и нашел у некоторых в рейтузах, в лифчиках. На всех бумагу составил, милицию вызвал. Ты знаешь, что нам грозит… Ты знаешь, что наши дети помрут с голоду. Ты знаешь, что нечего жрать, ты знаешь, что наши дети пухнут от голода!
И опять женщины упали на колени.
— Петр Федорович, помилуй! Сделай что-нибудь.
У отца задергалась щека, он рукой зажал ее, такого выражения лица я никогда у него не видел.
— Встать!! — крикнул он вновь.
Они встали, сбились все как-то в один уголочек, прижались друг к другу, лица у всех испуганные...
— Идите.
Они повернулись, вжали головы в плечи и тихонько вышли все гурьбой.
Отец схватил телефон и кому-то позвонил.
— Срочно ко мне!!
Зашел военный мужчина, поздоровался.
— В чем дело?
— Командир, я ничего не мог сделать.
— Рассказывай.
— Устроил здесь досмотр женщин. Выискал у некоторых в нижнем белье зерно. Вот документы.
— Вань…
— Петр Федорович, ничего не мог сделать, единственное, я их еще не зарегистрировал, ждал вас, командир, что скажешь.
— Ваня…
— Командир, если прикажешь, я готов.
— Нет, Ваня. Эта гнида сама сделает. Иди, будь у себя.
Он опять позвонил, еще кричал в трубку. Потом зашел довольно молодой мужчина, я его часто видел, он назывался замом отца. Неожиданно мой отец начал говорить
с ним такими словами, каких я от него ни разу не слышал. Бывало, мы с мальчишками игрались, кто какие матерные слова знает, но из уст моего отца… Я от удивления раскрыл рот.
Когда отец на минуту замолчал, тот тип говорит:
— Я не позволю воровать государственное зерно разным всяким.
Отец побагровел от гнева. Мне казалось, он сейчас его задушит, бросится на него и разорвет голыми руками. Но он сдержался, и я услышал:
— Ты гнида. Ты живешь только потому, что их мужья грудью заслоняли тебя, что их мужья погибли, чтобы спасти тебя, гниду. А ты, ты же знаешь, что их дети помрут, если они эту горсть зерна не унесут.
— Это воровство, а за воровство надо в тюрьму сажать.
— Ты — гнида.
После тех слов, которые папа говорил до этого, называть его гнидой — это звучало почти ласково.
— Сегодня же заберешь все бумаги.
— Я не могу этого сделать.
— Если ты этого не сделаешь, ты не доживешь до утра.
Папа сказал это таким твердым и мощным голосом, что у меня по спине пробежали мурашки. Зам повернулся и ушел.
Отец взял трубку и снова набрал чей-то номер.
— Оставайся. Сколько нужно, столько и оставайся на месте.
Отец занялся делами. Приходили люди с бумагами, он читал, иногда подписывал, иногда делал замечания. Часто звонил телефон, он отвечал.
Потом отец вспомнил обо мне. Я сидел в углу, сжавшись от испуга. Он взял меня за руку:
— Ты ничего не слышал.
— Нет, не слышал.
Я был сильно напуган.
— Пойдем домой.
Мы только вышли за проходную, а там опять те же женщины, сбившиеся в стайку, смотрят на отца. Отец только перешагнул порог, как они опять упали на колени. У отца задергалась щека.
— Встаньте, прошу вас, встаньте. Все, что от меня зависит, я сделаю. Встаньте и идите домой.
Они нехотя поднялись и плотно прижались друг к другу. Отец быстро пошел вперед, тащил меня за руку. Я обернулся, а женщины все так же стояли, сбившись в кучку.
Мы пришли домой. Мать, увидев отца, чуть не выронила из рук вязание.
— Петь, что случилось?
— Ничего.
Отец полез в шкаф, открыл дверку, ключ от которой был только у него, достал пистолет, обойму, патроны. Затем сел, разобрал пистолет, протер, смазал. В обойму вставил патроны — они всегда отдельно у него лежали. Я ожидал, что он сейчас наденет кобуру как всегда, но в этот раз он этого не сделал. Взял пистолет, засунул за пояс, прикрыл свитером, набросил куртку…
— Ты вернешься? — спросила испуганная мать.
— Обязательно.
Прошло много времени, я не спал. Наконец, я услышал звуки — отец пришел. Мама тоже сидела на кухне, вязала носки; горела керосиновая лампа, чуть притушенная.
— Уладил?
— Да. Все уладил.
Я вышел и спросил:
— Пап, он доживет до утра?
Отец посмотрел на меня и улыбнулся.
— Конечно, я ему просто мозги вправил. Они у него немножко пошатнулись, а я ему вправил. Иди спать, не волнуйся.
Мне это событие врезалось в память. Потом на следующий день один из охранников, который любил купаться в Кубани, вдруг утонул, зацепился за корягу и не смог выплыть.
…Прошли годы, и как-то раз я случайно встретил одного человека, который напомнил мне об этой истории.
В те страшные годы, 46–47-е, люди голодали, есть было совсем нечего. С войны из мужчин почти никто не вернулся. Остались одни женщины и дети. Работали они тогда на спиртзаводе. Лопатили зерно, чтобы оно не горело Это была самая тяжелая, пыльная и грязная работа. После работы иногда охранники проверяли, чтобы женщины не воровали зерно. И вот однажды в отсутствие моего отца его заместитель, считавший себя начальником, решил проверить, не прячут ли женщины зерно в рейтузах и лифчиках. Все охранники отказались от такой проверки, но один все-таки согласился — вызвался, чтобы «протрусить». Это было позорище: заставляли женщин раздеться до нижнего белья, проверяли, нет ли зерна. Охранник выискивал у них спрятанные зерна. У восьми женщин нашел по горсти пшеницы, были составлены документы, потом вызван следователь.
Следователь пытался уговорить заместителя, но без толку. Были составлены акты, протоколы и переданы куда надо. Следователь, пока не приехал мой отец, не решился пускать дело в ход. Каким образом отец заставил этого типа забрать все бумаги лично у следователя, разорвать и сжечь? Я не знаю. Я предполагаю, что отец просто очень доходчиво объяснил. Не знаю, хорошим ли пловцом был тот охранник или плохим…
Я часто вспоминал этих женщинах, просящих отца защитить их… Им грозила статья, им грозила тюрьма. И они знали, что их дети, если не умрут с голоду, то попадут в детдом или будут беспризорниками или бандитами. И они, как могли, защищали их. Я часто встречал этих женщин, они даже кланялись мне, помнили, что я был при том разговоре, как бы своим присутствием поддерживал их, когда отец поднимал их с колен. Он практически спас их всех: и женщин, и детей от мора, который впоследствии назовут голодомором, и сам едва не стал жертвой тех обстоятельств.