Четыре лета, четыре зимы. Харьков - Рубцовск

 Эта повесть написана как художественное               
                произведение, но полностью соответствует
                реальным  событиям, все герои – реальные
                люди. Изменены только имена героя и его
                дяди.   



Четыре лета, четыре зимы.     Харьков – Рубцовск.



            

    Вместо предисловия.
   
Я был еще мальчишкой хилым,
Когда раскаленным пером               
Война свой росчерк наложила
Незаживающим рубцом.

Я не родился на Алтае.
Сквозь дым пожаров нас везли,
Чтобы в далеком этом крае
Приют и кров себе нашли.
 
Я помню яростных бомбежек
Ползущий, цепенящий страх.
Я помню женщину в сережках,
Как крест распятую в кустах;

Как ярким пламенем вагонов
Вдруг осветил весь черный склон,
Все поле горя, слез и стона
В степи горящий эшелон;

Как мать средь горя в жизни шаткой
Сквозь море слез, сквозь море зла
Троих детей, больную бабку
В эвакуацию везла;

Как жили мы на клубной сцене,
Где многие делили кров.
Свечой колеблемые тени
Взрывали рой тревожных снов;

Как в недостроенном жилблоке
Всегда голодный я лежал
И книжку "Дед Архип и Ленька",
Дрожжа всем телом прочитал.

И видя в той судьбе далекой
Созвучие своей судьбе,
Нос утопив в топчане жестком,
Я горько плакал о себе.

А за окном осенний ветер,
Как волчья стая, завывал
И страшные, живые тени
По голым стенам рисовал.

Как я из матери однажды
Все слезы выжал сколько есть:
«Я спать пойду. Во сне не слышно
Как сильно хочется мне есть».

Я помню, как в сорок четвертом
Пошел я в школу, в первый класс.
Снег черпал валенком протертым,
В шапчонке, лезущей на глаз.

Тетерадей в школе не хватало,
Карандашей - тех тоже нет
И мы огрызками писали
В блокнотах, сшитых из газет.

Но вот, я помню, среди ночи
Вдруг канонада под окном.
Все во дворе, народ клокочет,
Ракеты сыплются дождем,

Все необычно, все в движеньи,
Отец из двух стволов палил...
Я понял все, в одно мгновенье
Во двор метнулся в том, в чем был.

То было в мае, сорок пятом...
Ни у Поэзий, ни у Проз
Нет столько красок, вместе взятых-
Здесь море Радости и Слез.

Я помню с той поры немало,
Но вряд ли словом передам,
Как там Смелянская рыдала
По трем погибшим сыновьям.

Пусть этот праздник - праздник общий,
Ее не надо утешать.
О тех, кто больше не вернется -
О сыновьях рыдает Мать.

А сколько их по всей России
Все годы будут вспоминать
Все молодых и все красивых -
О сыновьях рыдает Мать.

И не колеблясь, в годы битвы
Готовы сами жизнь отдать,
Лишь только дети были б живы -
О сыновьях рыдает Мать.

И хоть года пройдут, не надо
Их в день Победы утешать.
Достанет сыновей награды ,
О сыновьях рыдая, Мать.

Тот стон должны услышать люди
В кипении счастливых дней.
Тогда он даже слышен будет,
Когда не станет Матерей.

Года прошли. Война закатом
На горизонт занесена.
Но память все хранит, когда-то
Она забудется, война.

Нет! Мы забыть ее не вправе
Пусть памяти живая власть
Напомнит всем, как эта дата
Ценой
            тяжелою
                далась.


1. Рубцовск. Масурик рисует метель.

Масурик сидел у окна и пробовал рисовать метель. Что значит - пробовал? Он ее рисовал. И так и эдак. Вначале он нарисовал бараки, которые виднелись за окном. Они были одинаковые, длинные и приземистые два барака, которые стояли немного в стороне, и за каждым из двадцати четырех окон уже шла жизнь, люди имели угол, крышу и даже свет и тепло. Правда, не ахти какой свет и не ахти какое тепло. У Масурика, например, руки давно замерзли. И кончик носа. А уши уже давно грелись под шапкой, которую здешние мальчишки смешно называют - треух. Но Масурика это не пугает, он уже давно привык, и карандаш продолжает скользить по бумаге. Эти два барака уже закончены и Масурик их тоже закончил. А третий барак еще только строился, люди давно ждут, когда его закончат и у них будет все: и крыша, и свет от керосинки (если, конечно, будет керосин), и тепло от настоящей печки (если, конечно, будут дрова). А они, конечно, будут, потому что без них никак нельзя, это все знают. А чтобы они дольше были, сказала мама, их надо экономить. Лучше посидеть в пальто. А вечером, когда соберутся все, можно и протопить.
Да, так вот люди давно ждут этот барак, их еще много там осталось, в клубе. Поэтому бригада торопится и топоры продолжают стучать, несмотря на такую метель, что мама не разрешила выходить на улицу. А куда выходить - все равно валенок нет. И он рисует от нечего делать. Вот он дорисовал недостроенный барак - пусть люди уже в нем живут, хватит ждать. И барак этот должен быть самым красивым, с башней и пулеметом: если налетят самолеты, можно будет их прогнать. Конечно, сюда немцы не доберутся, но Масурику очень хочется быть героем, и он начинает рисовать над бараком башню, на башне пулемет, а у пулемета герой-солдат, похожий на того героя, которого он вчера видел в газете. Масурик уже хотел нарисовать самолет и струю огня из пулемета, которая, конечно, попадает в самолет. Но вдруг он понял, что это будет неправда, потому что здесь, в маленьком сибирском Рубцовске, затерянном в бесконечной степи, еще не видели ни одного самолета вообще. Он уже хотел стереть и башню и пулемет, но у него не было резинки, а если наслюнявить палец и потереть, то останется только дырка. Это он уже знал точно, а такие ошибки повторяют только дураки, потому что бумаги тоже нет, надо экономить. И вообще надо было рисовать на половинке листа, а то размахнулся на весь лист, как будто он дядя Сеня, мамин брат, который жил с ними в одной квартире в Харькове.
Масурик внимательно осмотрел свой рисунок. Получилось очень похоже. И башня была очень красивая. А про пулемет он скажет сестренкам, что его там обязательно поставят, чтобы детям было не страшно одним спать ночью, когда взрослые на работе. Ну, Жанка, та уже большая, она уже должна в школу ходить, только школы еще нет, она не поверит. А Донька точно поверит, она еще совсем маленькая. Пусть по ночам не плачет. А то и ему спать не дает, тоже становится страшно. А чтобы совсем было похоже, надо нарисовать метель. Как вот только ее нарисовать, он понять не мог. Он старательно всматривался в окно, за которым в какой-то бешенной веселой пляске метались снежинки. Снежинки. Снежинки. Снежинки..... Надо нарисовать снежинки. И он принялся их изображать.... Большие и маленькие, круглые и как звездочки, такие красивые, как те, что таяли на папиной ладони. Много он их нарисовал. Весь рисунок покрыл звездочками - снежинками. А когда поглядел, то увидел, что получилась чепуха. Чепуха-чепуховина, потому что на рисунке они не летели, а висели как приклеенные. Он очень огорчился и стал состредоточенно думать, как же исправить рисунок. Начинать сначала было не на чем и бросать жалко, потому что получилось совсем уж не плохо, можно даже сказать - хорошо, можно даже сказать - замечательно. И Масурик уже слышал, как Донька закричит: "Моя калтинка!", а Жанка скажет:"Ну, ты совсем уже художник." А мама погладит его по головке, скажет "молодец", вздохнет, но потом все равно принесет ему еще бумаги. Дело надо было исправлять и Масурик стал пририсовывать черточки к снежинкам, потому что снег то и дело вычерчивал на стекле какие-то закорючки. Он старательно пририсовал к каждой снежинке по черточке, потом посмотрел на весь рисунок сразу и чуть не расхохотался: на бараки падал дождь из каких-то маленьких цветочков. Он подумал, что такой рисунок никто не поймет и с досадой зачиркал его вот так: раз-раз-раз, сверху вниз, снизу вверх и колесом, колесом. Он хотел уже бросить листок, но вдруг увидел, что метель ожила и задвигалась.
Масурик вдруг почувствовал, что он очень устал вот так сидеть у окна грудью на струганный подоконник. Он взобрался на топчан, поудобнее улегся и стал рассматривать свой рисунок. И ему начало казаться, что храбрый солдат на башне - это Папин дедушка, он воюет с немцами и его пулемет та-та-та-та-та косит их, и тот самолет, что бросал бомбы на их поезд давным-давно, еще летом, упал на землю, из него выскочили фашисты, подняли руки вверх, а к ним подскочил  дедушка, поднял винтовку, сдвинул брови, совсем так, как тогда, когда Масурик воровал конфеты со стола, и сказал:
- А ну, башибузуки (дедушка всегда так говорил, когда сердился), говорите, вы зачем на моего внука и на всех людей бомбы кидаете? Разве вы не видите, что они едут?
Немцы были страшные, но Масурику было не страшно, потому что дедушка с винтовкой стоял рядом  и погрозил пальцем "вот я вам!", а Масурика дедушка взял на руки и понес его к маме. Было тепло, светло, солнце и мама бежали к ним навстречу, вытянув руки так, как будто собирались лететь.

2. Харьков. Что такое Масурик.

Почему, собственно, Масурик? Вообще-то у него было другое имя, самое настоящее - Гриша, Гришуня, Гершеле, Гришенька, Грицко - кто как называл. А Масуриком его дядя Сеня прозвал. Это было давно, очень давно, когда Гриша был еще маленький и ему было около четырех лет. Это сейчас ему уже 5 лет, почти шесть. А тогда еще никто не стрелял, потому что не было войны, и он плохо помнит свой родной город. Но дом, где они жили, квартиру, наполненную всякими интересными и очень полезными вещами, и, конечно же, дядю Сеню он помнит очень хорошо, просто замечательно, как будто это было только час назад или вчера. Дядя Сеня был художником и учился в институте. У него в комнате все было завалено бумагами, красивыми тюбиками с разными красками, кисточками, жесткими как щетки, и мягкими и ласковыми, как мамина ладошка. Такими мягкими, что, если закрыть глаза и провести ими по щеке или по носу, то кажется, что по тебе ползают солнечные зайчики и помахивают хвостиками. Хвостики ласковые, щекотные, становится смешно и весело. И дядя Сеня тоже веселый, смешной и очень добрый. Когда Гриша  заглядывал в комнату дяди Сени, наполненную каким-то особым запахом, то дядя Сеня, не отрываясь от своих дел и не глядя на дверь, точно знал кто там сует свой носишко в его мастерскую и говорил:
- А, Грицко Башибузукович! Ну, зачем пожаловали, Грицко Башибузукович? Никак имеем желание разукрасить свой нос моими красками? Ну что ж, заходи, дружок, будешь мне помогать. Будешь меня вдохновлять, а то дела что-то не идут, понимаешь ли. Оно, конечно, лучше было бы, если бы был не вдохновитель, а вдохновительница.... и малость постарше, - он выпрямился, осмотрел то, что получилось, - Ну, за неимением лучшего сойдет и твоя лисья мордашка. Ну проходи же, проходи. Вон твой стульчик, вон бумага, краски. Работай. Только, чур - не мешать. Ясно?
Гриша проскальзывал в комнату, утверждая, что ему все ясно, мешать он не будет, а будет молчать "как рыба об лед", хотя оба, конечно, точно знали, что все будет как раз наоборот.
- Ну что, герой, - спросил дядя Сеня, не отрываясь от работы, - кому сегодня синяков наставил?
- Никому, - скромно отвечал Масурик.
- Это как же так? - дядя Сеня даже бросил работу и недоверчиво уставился на собеседника. - Ведь день-то уже кончается?
- А меня мама во двор не пустила. Я блюдечко разбил. Оно такое красивое. Я хотел рисунок перерисовать, стал ставить его, чтоб лучше видно, а оно разбилось. А мама сказала, что если я блюдце разбил, такое безобидное, то на улице лоб разобью. Кому-нибудь. Или себе. А ей смотреть за мной некогда. Вот и сижу. Я уже все книжки прочитал, все картинки срисовал. Только ведь у меня красок нет, а карандаши надоели, они ломаются. А точить не умею. А маме тоже времени нет. Можно я краски возьму?
- Гм. Вот, значит, какое дело. Блюдца бить, брат, негоже. Поделом тебе. Как думаешь? Ну ладно, бери краски. Только давай я тебе фартучек повяжу, а то перемажешься весь, и нам от мамы попадет обоим.
Он внимательно посмотрел на свою работу, хмыкнул удовлетворенно, встал, разминаясь и потягиваясь. Потом нашел какую-то тряпицу, повязал ее Грише на шею, как будто угощал его сладким вареньем, которое всегда почему-то капает на его рубашонку и штанишки так, что остаются всякие, очень красивые пятна. А маме они, эти пятна, не нравятся почему-то, и она старается их отстирать и при этом ругается. А это неприятно, когда ругаются. Сначала. Потом, правда, - ничего. А пятна снова появляются, хотя ты уже точно знаешь, наизусть выучил, что это - плохо. А они опять появляются, совершенно непонятно отчего, откуда. Ну понятно, что из ложки, но ведь их никто не просил выскакивать. И точно на чистую рубашку. Противные. Хотя и очень красивые.
- Ну вот, давай, твори. Или вытворяй? Гришок, как правильно будет?
- Вытворяй: это еще больше красиво.
- Ага, - сказал дядя Сеня и, серьезно кивнув головой, пошел к своему мольберту.
Гриша подвинул поудобнее лист бумаги, взял кисточку, внимательно рассмотрел разложенные перед ним акварельные краски и, смочив кисточку, набрал синей краски и решительно провел по бумаге полосу.
- Рисовать-то что будем? - спросил дядя Сеня.
- Рыбу, - сказал Гриша и провел еще одну линию.
- А что же она синяя и такая длинная?
- Ну что ты не понимаешь? Это море. А потом и рыбу нарисую. Все сразу что ли? - Гриша сосредоточенно сопел, он уже был где-то далеко, - Не мешай.
- Ага, - дядя Сеня удовлетворенно хмыкнул, влюбленно поглядел на своего маленького племянника, - Давай, работай. Не буду мешать.
И оба работали так, что время полетело намного быстрее, чем когда не знаешь, чем себя занять. Гриша сопел, что-то бормотал и старательно  выводил на бумаге какие-то, одному ему понятные узоры. Дядя Сеня тоже старался. Так они оба старались какое-то время, потом дядя Сеня пошел посмотреть, что же получается у его молодого коллеги.
-Что ж ты делаешь, шлимазл?- вскричал он, едва подойдя к столику, где  Гриша старательно выдавливал из тюбика яркую красную краску и размазывал ее, стараясь изобразить, повидимому, солнце. - Тебе кто разрешил брать эти краски?
-А они красивые, - Гриша старался, высунув язычок и говорил, не отрываясь от своего занятия.
-Ну вот и рубашонку испачкал. Ведь влетит же нам. И брать без спросу нехорошо. Разве не знал ты этого раньше?
-Знал. Только эта краска самая красивая.
И тут дядя Сеня увидел, что Гриша выдавил понемногу разных красок. Он внимательно рассмотрел рисунок. Яркие зеленые, желтые, синие пятна масляной краски что-то изображали. Конечно, надо иметь определенную фантазию, чтобы понять, что там изображено.
-Что это у тебя тут? - спросил дядя Сеня.
-Это озеро. А это цветы. А это собака Лешкина.
-Гм, - озадаченно сказал дядя Сеня. - А я и не вижу. А это солнце?
-Солнце, солнце.
-А чем тебе эта краска нравится?
-А из нее солнышко получается. Она теплая.
-Молодец, Гершеле. Из тебя художник получится. А эта краска называется сурик.
-Уже получился, - сказал Гриша серьезно. И в это время в комнату заглянула Гришина мама.- Ма, сурик!
-Ха, - рассмеялся дядя Сеня. - Ты слышишь, Моля? Он утверждает, что из него уже получился художник. Подпольная кличка Масурик.
-А почему Масурик? - спросила мама.
- Ну ты же слышала, что он сказал: уже художник получился- Масурик.
-Слышала-то слышала, но что это за Масурик за такой?
-Ма - это значит мама. Ты то-есть. А сурик - это сурик, краска. Разбираться пора. Уж очень ему сурик нравится. Теплая краска,говорит.
Мама смотрела на творение своего сына, гладила его по головке.

-Молодец. Хорошая картина. Давай, все складывай, пойдем кушать и спать.
- Нет, мама. Я не закончил. Счас дорисую картину. Надо закончить.
-Давай договоримся: сегодня надо отдыхать, а завтра закончишь. Ведь даже дядя Сеня за один день свои картины не заканчивает. А ведь он большой. Завтра еще придешь. Правда, дядя Сеня?
-Все верно. Завтра я тебя жду. Все твои вещи так и останутся. Смотри, на работу не опаздай. Лучше ложись пораньше. Уговор?
-Ладно. Уговор.
-Ну вот и ладно. Отдыхай, - он помолчал немного и сказал, лаского усмехаясь - Масурик.
Вот так Гриша и стал Масуриком и это ему даже нравилось. Ему казалось, что его имя стало таким же теплым, как его любимая краска - сурик. А вот маме это не понравилось и она быстро остановила подобное обращение к сыну, справедливо полагая, что оно прилипнет и превратится в неприятное прозвище. А мы начали свое повествование так только с одной целью -  заитриговать читателя.




3. Рубцовск. Сон в бараке.

  Дедушка нес его к маме, а мама бежала навстречу, расставив руки в стороны, как будто она хотела полететь. Солнышко было теплое, стояло теплое украинское лето и мама была теплая и радостная. Дедушка присел, подкинул его в воздух с криком "Оп-па", поймал, снова подкинул и Гриша визжал от удовольствия. Дедушка хотел его поймать снова, но Гриша расправил руки и полетел к маме навстречу. Мама поймала его за руку и они полетели вместе. Они пролетали сквозь маленькие облачка и ему было щекотно в носу так, что он чихнул.
- Зай гезунд,- сказала баба Хана.
- Будь здоров,- сазала сестра Жанна, а Гриша даже глаз не открыл.
А дедушка сказал:
- Я думаю, что он таки будет здоровым мальчиком. Только надо, чтобы немцы ему не мешали. Надо пойти им сказать.
  А они с мамой продолжали лететь, пока Гриша не захотел кушать.Тогда они вошли в дом и сели за стол.За столом уже сидели все: и баба, и папа, и Жанна, и дядя Сеня, а мама вытаскивала из духовки огромный лист с пирогами. И каких там только не было пирогов: и с творогом, и с яблоками, и с картошкой, и с любимой вишней, косточки которой так смешно прыгают из пальцев и при этом обязательно попадают кому-нибудь или в лоб, или в глаз. Это очень весело, но почему-то от этого плачут. Ему тоже как-то попала косточка из Лешкиных пальцев,но он не плакал, а тоже попал в Лешку, и они стали бороться и кататься по полу, пока не перевернули миску с вишней. Тогда бороться стало неинтересно, потому что какой же это интерес, если раздавишь всю вишню на полу. Надо сначала все собрать. И съесть. Вот. А то есть будет нечего. Пироги были румяные, пахучие и очень привлекательные. Мама их всегда смазывала. Скажет Грише:  «Ну-ка, подвинься в сторонку», откроет дверцу духовки, возьмет пучок гусиных перьев, макнет в чашку с маслом и помажет каждый пирожок, а потом в чашку с яичком - и тоже каждый пирожок помажет. Потом закроет дверцу и скажет:
-Ну вот, скоро будет готово. Что, слюнки текут? Ну беги, мой руки, помоги сестричке стол приготовить.
И он бежал, готовый сделать все, что скажут, лишь бы были на столе готовые пироги. Или вареники. Вареники - это те же пироги, только не жареные в духовке, а вареные в большой кастрюле. И тоже с творогом, с картошкой, с яблоками и с вишней. И они сидели за столом и ели пироги и вареники. Ели, ели, а ему все хотелось еще. Тогда мама сказала:
-Ну хватит, а то лопнешь.
-Тогда мы пойдем на базар,- сказал Гриша. - А то я не лопну.
И они шли с папой на базар, а там стояла тетенька и кричала:
- Ось кому пырогы-варэныкы з творогом, з вышнэю! Ось кому горячие!
И они снова ели пироги и вареники, а потом папа сказал:
-А теперь что?
-Мороженое.
4. Харьков. Мороженое.

    Это было давно, давно. Так давно, как будто это была другая жизнь. А может это и правда была другая жизнь? Наверно другая. Потому что все было не так. Было много праздников, не то что сейчас. На праздники детям давали вкусненькое всякое - конфеты, тортики, мороженое.
Мороженое! Какая вкуснятина!  Когда они ходили с папой в парк тракторостроителей, там на углах садовых дорожек стояли тетеньки в белых фартуках с тележками и возле них всегда стояла очередь длиннющая, длиннее барака, в котором у них сейчас комната и где живут они все вшестером. В очереди было очень много детей, а с ними папы и мамы и все ждали, шумели и смеялись громко и весело. Потому что тетенька давала всем, кто к ней подходил по очереди, вкусное мороженое, такое холодное, с веселыми иголочками внутри,которые немножко кололись во рту и было сладко, приятно и становилось еще веселее. И вафельки были очень вкусные и тоже очень веселые - хрустящие. Тетенька закладывала вафельку в шприц, потом ложкой набирала из тележки холодное мороженое, утрамбовывала его в шприц, накладывала сверху еще один кружочек-вафельку, и - раз - выдавливала и подавала такую круглую таблетку. А дети следили за ее руками, как завороженные, не сводили глаз со всего, что она делала, а когда нужно было взять мороженное, все становились такими серьезными, как будто боялись порезаться, потому что надо было так взять мороженное, чтобы оно не упало на землю. А уж тогда слез будет! И смеху тоже. Только будут смеяться злые мальчишки и девчонки из очереди. А так они все добрые и веселые. И тетенька в белом фартуке, такая добрая и сладкая. И когда Гриша с папой приходили в парк, он всегда говорил сразу:
-Пойдем к сладкой тетеньке!
-Пойдем сынку, - отвечал папа и они бежали и становились в очередь, и очень жалели, что она такая длинная. Но вот мороженное у него в руке, он наклоняется вперед и облизывает боковинки. Ах, как вкусно, аж глаза сами закрываются. Аж забываешь обо всем, забываешь, что надо наклоняться вперед и выпрямляешься гордо. А вокруг много ребятишек с мороженным, все наклонились вперед, высунули языки и лижут, и жмурятся от удовольствия.
-Эй, шлимазл, - кричит папа, - Рубашку и штаны закапаешь, нагорит нам от мамы.
Он быстро наклоняется вперед - он уже знает что такое  "нагорит".  Это значит, что гореть совсем даже ничего не будет, а просто мама сделает как будто строгое лицо и скажет как будто сердито:
-Ну вот. Опять ходили к сладкой тетеньке! Опять кому-то удовольствие, а кому-то потеть у корыта! Значит, вы так все распределили?
   Но потом она перестала им нагорать. Потому что как-то раз Гриша не захотел потеть маму у корыта и стал сам стирать свою рубашку. Корыто было большое, оно висело на стене,он не мог его достать. Таз тоже был большой и тяжелый.Он не знал - что же делать? Потом он увидел кастрюлю- она была не большая и не тяжелая. Он поставил ее на пол, нашел возле раковины кусок мыла и положил в кастрюлю. Своей любимой чашкой начерпал полную кастрюлю воды из ведра в углу - от ведра в углу до кастрюли на середине кухни пролегла мокрая дорожка. Потом снял свою запятнанную рубашонку и запихнул ее в кастрюлю так, что половина воды вылилась на пол, но не обратил внимание на такой пустяк и стал стирать. Эти пятна от мороженного и правда были некрасивые, хотя само мороженое было такое красивое - глаз не оторвать. Он старательно крутил рубашку в кастрюле, штанишки стали совсем мокрые, из кастрюли появилась пена, она была не такая, как у мамы в корыте, но тоже пузырьками с веселыми искорками. А он увлекся и все пыхтел и пыхтел.
-Боже мой! Что здесь происходит?! Ты что вытворяешь?
 Голос раздался так неожиданно и резко, как кулаком в дверь, потому что Гриша очень старался и не слышал, как мама вошла в кухню. От неожиданности он вздрогнул и сел прямо в лужу и испуганными глазами смотрел на голос, не понимая еще, что он мамин.
-Миша, ты посмотри, что делает твой сын,- кричала мама в комнату,- А я думаю - что это так тихо в доме? Ты что вытворяешь? Кто тебе разрешил? Что это за пена? Зачем ты это наделал, эти лужи?
- Я пожалел тебя потеть у корыта,- пролепетал он, наполняя глаза слезами.
- Что ты пожалел? А кто это убирать будет? Что ты засунул в кастрюлю, горе мое?
 Она полезла в кастрюлю, вытащила из нее cкомканную рубашонку, кусок мыла и вдруг все поняла.
Ее глаза засмеялись веселыми лучиками.
- Миша, ты только посмотри на этого мужчину. Он пожалел меня "потеть у корыта"! Ну, ты видел когда-нибудь такого замечательного помощника. Мужчина. Поставь быстро греть воду, - говорила она всем и никому в частности. - Ах ты мой помощник, мужчина ты мой. Пошли быстренько переодеваться, мокрый весь.
Нежно приговаривая, прижав сына к себе, она побежала в комнату, прихватив на ходу полотенце. Ему, конечно, было здорово, что мама наконец поняла, что он мужчина, но от ее воркования и ласковых приговоров, от ее мягкого тела еще сильнее защипало в глазах и он разревелся, как малыш какой-нибудь.
-Ну, ну, ну... Успокойся. Ты у меня молодец, - говорила она, раздевая и вытирая хлюпающего носом мальчонку. - Я всегда знала, что у меня очень добрый сын, настоящий мужчина. Видишь - маму пожалел, рубашку сам постирал. Сейчас папа воду согреет - помоемся, будем кушать и отдыхать. Ты ведь устал у нас, работничек мой?
Ему перехотелось плакать, потом снова захотелось и снова перехотелось. У мамы лицо было доброе и ласковое, ему очень хотелось его погладить, но он помнил, что он мужчина, а мужчины так никогда не делают. Вообще-то  он еще не знал, что делают мужчины, но было точно ясно, что плакать - не мужское дело, а помогать маме - мужское дело.
Вот такое было дело. Но в этот раз все обошлось благополучно - пятен на рубашке не было, а во рту было сладко и прохладно.




5. Рубцовск. Вверх колесами. Барак.


Гриша проснулся, когда уже стало темнеть. Во рту стоял вкус того самого мороженого. Сначала он не мог ничего понять: почему так сильно хочется кушать, если он съел так много пирогов, вареников и мороженого; почему так холодно, если стоит теплое украинское лето? Но потом он увидел замерзшее окно, вечерний полусумрак тесной комнаты, бабу Хану, хлопотавшую у печки, сестер, чем-то занятых на своем топчане, и все вспомнил. Бабуля растопила печку, но в комнате еще было холодно.
-А где мама?
-Ты проснулся квар, онкалэ? Мама од нэ прийшла. Она скоро цриха прийты.
- Я кушать хочу.
-Тэхакэ трошки. Видишь, ахот ждут? Печка горит, ахшав машу придумаем.
Бабушка так интересно говорила. Правда, Гриша это понял позже, когда стал взрослым парнем: как это в бабушкиной речи здорово смешивались слова русские, украинские и еврейские. А сейчас он этого не замечал, он просто все понял и решил, что надо ждать.
- Я тебе помогу, баба, - сказал он, подошел к печке и стал разбирать поленья - большие к большим, маленькие к маленьким.
 От печки уже шло тепло и задорно мелькали огоньки, хотя дверка была закрыта. Печка! Это - чудо. Это - тепло и еда, это - самый уютный уголок в их комнате, такой большой и хорошей. Это сейчас взрослый Григорий Михайлович никак не может понять - как это они вшестером  - папа, мама, бабушка, две сестры и он сам, да еще печка вмещались в этом тесном и убогом жилище, площадью аж 16 метров, а тогда... О, какое это было счастье - получить эту комнату в бараке! Вы не знаете, что такое барак и почему это счастье - получить в нем дворец площадью 16 метров? Ну так мы сейчас все раскажем по-порядку.

В город Рубцовск Гриша приехал в октябре. Таких как они было много. Все с детьми и узлами. В основном женщины. В этот город переехал тракторный завод из родного Харькова и все мужчины, которые были, сразу начинали работать. Ставили станки и работали. Уже потом над станками ставили крыши и стены. А женщины с детьми должны были где-то жить. А домов еще не было. Городок малюсенький в голой степи, весь продувается. Домишки маленькие и все забиты людьми. А они все приезжают и приезжают. И чтобы не спать на улице, приехавшим отдали единственный клуб.. Мелом очертили кусок пола и сказали:
- Вот это ваша квартира. Живите. Потерпите, скоро  еще бараки сдадут.
И они стали ждать эти бараки. Они спали и ели в своем квадрате. Но разве может черта мела на полу удержать ребятишек, мальчишек и девчонок в этом квадрате? И все носились по сцене - по этой общей квартире, ловили подзатыльники от вконец издерганных взрослых. Шум, гам, грязь, запах и мамы с запавшими глазами. Куда девалась добрая, ласковая улыбка мамы? Что покушать, как приготовить, где и как постирать и помыться... На улице уже осень. Дожди, холодно, а одеть нечего, на улицу детей не выпустишь и нудятся они в переполненном клубе, доставляя хлопоты мамам и бабушкам с истрепанными силами и нервами. Это уже понимали все - и большие и маленькие . И старались вести себя тихо. И все ждут, когда можно будет переехать в барак - такой желанный и интересный, хотя никто не знает что это такое - барак. Каждый представлял его себе по-своему, но каждый думал, наверное, что барак - это такой дворец, где много тепла и света, где можно умыться и покушать, где есть свои туалеты и не нужно стоять по-утрам в огромной очереди в единственный туалет, пристроенный к клубу. В общем, все там должно быть хорошо и прекрасно.
Папу Гриша совсем не видел: папа работает, сказала мама. Приходил он или нет, а если приходил, то когда и когда уходил - этого Гриша не знал. И вот, наконец, в середине ноября, когда еще морозов не было, хотя по утрам все лужи были покрыты льдом, а подо льдом на мелких местах были пузыри и если по этому месту топнуть ногой, то лед звонко хрустел и крошился, когда днем еще таяло и шли частые, холодные, противные дожди и темнело очень рано, в это неуютное время пришел папа и сказал:
- Ну что, дорогие, поехали!
Гриша прижался к маме и не хотел от нее отходить.
- Ну что ты, сынок? Папе дали комнату в бараке, сейчас он вещи перетащит и поедем.
Он папу узнал с трудом. Это был худущий,  кожа и кости, чужой дядька с запавшими глазами. Он хватал вещи и уносил их.
- Телега маленькая, все не поместимся. Возьму сначала маму с Гришей, потом приеду за вами. Закутай девочек потеплее, ночью мороз будет, - сказал папа, потом подошел к перепуганному мальчонке и сказал. - Ну что сынку, ты готов? Поехали квартиру занимать. Ты у нас самый старший мужчина, будешь бабушку охранять в новой квартире.
Папа всегда называл его "сынку", больше никто не мог так говорить это слово и Гриша поверил, что это папа и обнял его за шею.
- Ничего не поделаешь, Моля, придется дважды ехать. Все подводы заняты на работе, дали мне какой-то тарантас, так что ждите.
На улице стояла кромешная тьма. В Харькове на улицах всегда горели фонари, а здесь - ни одной лампочки. Бабушку и Гришу укутали как могли, усадили в телегу-тарантас между барахлишком, папа взял лошадь под узцы и они поехали. Папа что было сил всматривался в дорогу, чтобы не попасть в кювет, но не было видно ничего. Гриша вцепился в руку бабушки, чтобы не потеряться, не дай бог. Легкий морозец приятно щипал щеки. Ни впереди, ни по сторонам  ничего не было видно, только яркие звезды украсили небо (к морозу, сказал папа), и Гриша любовался таким красивым звездным небом. Лошадь стучала копытами по подмерзающей дороге и осторожно подвигалась вперед, а куда - это только папа знал. Телега стала поворачивать и  вдруг правые колеса телеги поползли куда-то вниз и Гриша с бабушкой оказались на земле, заваленные вещами, а звезд над головой не стало - это телега накрыла их, как крыша над головой. Сначала никто ничего не понял и не успел испугаться. И вдруг над головой опять стали видны звезды. Это папа перепугался за сына и его бабушку и с перепугу стал такой сильный, что одним рывком поставил телегу на колеса и сдвинул ее от кювета подальше, чтоб не упала снова, и полез в кювет.
-Живы? Где вы там? Целы?
- Ма кара, Мойше?- спросила бабушка.
- Это кювет,- сказал папа, вытаскивая их из канавы и усаживая опять на телегу,- Ни черта не видно. Как бы снова не угодить.
- А зачем кювет,- спросил Гриша, к нему вернулся дар речи.
- А это чтобы вода с дороги стекала, когда дождь идет. А то после дождя ни пройти, ни проехать, - говорил папа, стараясь отыскать в кювете вещи. - Ну что, сильно испугался? Нет? Молодец. Я, наверно, сильнее испугался. Главное, что все целы. Это ж надо! Перевернулись! Хоть бы на углу фонари поставили. Ну ничего, скоро дома будем. Терпи, сынку. Ну, надо же...
  Он помолчал немного.
- А кто же телегу поднял? Это, наверно, ты мне помог? Точно, одному мне было не справиться. Ну и богатыри мы с тобой, сынку, - говорил папа, вышагивая рядом с телегой так, чтобы больше не угодить в этот дурацкий кювет.
 Бабушка ехала молча. Она никак не могла понять, что это за кюветы за такие и зачем они нужны на ее голову на старости лет.
- Мама, с вами  все в порядке? Что случилось? Вы ударились? Что болит?
Папа был немногословный, но когда он волновался, вопросы из него могли сыпаться, как горох из дырявого мешка.
- Гур ништ, - сказала бабушка, - Ударився. Заживет.
Но вот показались невдалеке огоньки, телега свернула к ним, ехать стало легче - в некоторых окнах горел свет, кто-то успел переехать.
- Ну вот мы и дома. Занимайте дворец, господа! - папа помог слезть бабушке, - Ну как вы?
  Потом поставил сына на крылечко возле бабушки и она сразу взяла его за ручку, схватил вещи, открыл дверь в коридор.
  В коридоре горел свет! Настоящий свет. Лампочка была тусклая, она едва освещала коридор, но все-таки это были не убогие свечки, у которых пламя прыгало в разные стороны при малейшем движении, отчего тени начинали двигаться туда-сюда даже если ничего не двигалось, стояла копоть, да и зажигать их старались поменьше, потому что они быстро сгорали, а достать их было негде.
  Гриша с любопытством разглядывал барак изнутри, шагая за папой рядом с вконец перепуганной бабушкой.
  Коридор был очень длинный, по обеим сторонам были двери. За некоторыми слышались разговоры, движение - начинали обживаться.
- А там за дверями дворцы? - спросил Гриша.
- Ага, дворцы. А вот и наш дворец.
  Папа остановился возле одной двери с левой стороны коридора, открыл ключом дверь. За дверью было темно. Папа быстро зашел внутрь, чиркнул спичкой и зажег свечу. Он кинул свертки на деревянный настил непонятного назначения.
- Ну, заходите, чего стоите?
  А они стояли , с удивлением изучая свое новое жилище.
  Это была довольно большая комната. С одной стороны комнаты  у окна стоял стол с табуреткой и два  деревянных настила. Папа сказал, что это топчаны. С другой стороны были еще два таких топчана и печка. Гриша, сразу понял, что это печка и смотрел на нее завороженно. Стены были голые. Они еще не были оштукатурены, только обиты дранками крест-накрест.
  Окно было закрыто рамой, рама была только одна и через нее дуло, ветер подвывал, огонь у свечки колебался и стены тоже колебались. Грише стало страшно.
- А где же ...,- чуть слышно, с дрожью в голосе сказал он.
- Дворец? - весело догадался папа, - Ну погоди, будет дворец. Видишь, не успели закончить. Хотели, чтобы мы скорей въехали. Новые люди приезжают, им жить негде. А вторую раму обещали завтра вставить и все щели законопатить. Завтра я на работу не пойду, будем устраиваться. Ну как , сынку, поможешь мне завтра? - изо рта у папы шел пар, когда он говорил, - Сейчас печку затопим и станет тепло, как во дворце. Замерзли, поди. Сейчас, сейчас.
  Он открыл дверцу печки, выдернул задвижку, зажег спичку и поджег бумагу, которая лежала под дровишками - все это было приготовлено заранее.
- А почему темно? - сказал Гриша.
- Почему нет света? Ну, не успели провести в комнаты. Потерпи до завтра, сынок, ладно?
   Он открыл поддувало, закрыл дверцу и в печке загудел огонь.
- Мама, я сейчас занесу остальные вещи и поеду за Молей, а вы тут хозяйничайте. Вот дрова, только будьте осторожны, чтобы пожар не наделать. Смотри, сынку, если огонь из печки упадет, пожар может быть, понял? Следи за этим.
- Справимся! Правда, Гершеле? - сказала бабушка. - Ты ехай.
Гриша не знал, как справляться, но раз бабушка так сказала, то она знала , что говорит и тоже сказал:
- Справимся - и папа ушел.
   Когда папа приехал второй раз, в комнате уже было тепло. В печке весело потрескивали дрова, в кастрюле доваривался суп, бабуля вся раскраснелась у печки, а Гриша снял пальтишко и шапку.
   Мама вошла в комнату с Доней на руках и так и плюхнулась на топчан:
- Миша, неужели это наше?! Неужели тепло?!
   А Жанна, закутанная в платок, завязанный за спиной, с любопытством рассматривала новое жилище своими громадными глазищами, которые в этот момент были еще больше.
- Ну, вы тут располагайтесь, - сказал папа. - А мне надо лошадь отвести и на работу.
   Тут уж все запротестовали:
- Ну уж нет, дорогой! Лошадь подождет. Сядь, согрейся, поешь горяченького, - мама говорила и плакала.
Она уложила спящую дочь на топчан - ей хорошо, она ничего не понимает, вытащила на середину комнаты единственный табурет, все расселись на топчанах и начали есть, черпая по очереди из кастрюли.
Боже! Что же это была за вкуснятина! Такого вкусного супа никогда не было: там была и картошка, и пшено, и даже кусочек сала и луковица.
   Мама ела и глотала слезы.
- Ничего, Мойкуню, не плачь, - говорил папа. - Теперь все понемногу наладим. Завтра и начнем.
  Папа уехал. Мама накидала наскоро чего-то поверх соломенных матрацев, все улеглись и быстро уснули - в тепле и не такие голодные.
Вот такое было новоселье...
 
6. Харьков. Новоселье с конфетами.

  Ох, как же это было давно. Так давно, как будто это было не с ними. Как будто это было в другой жизни и с другими людьми. А ведь и правда - и жизнь была другая и люди были совсем другие. Не такие уставшие, не такие голодные, не такие испуганные. А совсем даже веселые, как люди, которые точно знают, что жизнь будет очень хорошая.
  Дядя Сеня собирался переезжать. Он получил маленькую квартирку, но зато отдельную и теперь он мог там делать все, что только ему захочется. И это было весело, когда он переезжал. Его новая квартира была совсем недалеко, в доме номер 24 и все вещи перевозили на тележке. Дядя Сеня толкал перед собой тележку, заваленную всякими вещами, а все остальные шли сзади и несли что-нибудь. Папа тащил какой-то мешок на спине, мама - узел с постельным бельем, Жанна - она уже была совсем большая, - несла очень красивую картину, которую нарисовал дядя Сеня. На картине был нарисован куст сирени под окном и Жанна несла его очень осторожно, чтобы цветочки не обсыпались. А Грише дядя Сеня все говорил, укладывая вещи на телегу:
- Ну как же я буду без тебя теперь работать? Кто мне будет помогать? Ты приходи ко мне почаще, только у мамы спрашивай разрешение: тут всего два дома пройти - от двадцатого до двадцать четвертого, даже дорогу переходить не надо. На, держи. Поможешь мне краски перетащить?
И вручил Грише самое дорогое и самое замечательное, что было у них в квартире - коробочку с красками. И сейчас малыш с серьезным видом нес эту драгоценную коробочку, старательно глядя под ноги, чтобы, не дай бог, не упасть и не разбить коробочку.
   А баба Хана осталась дома с Донькой. Донька - это новая сестричка, вы ее еще не знаете, она родилась только в феврале и было ей всего четыре месяца, поэтому она никуда и не пошла - она и ходить-то совсем не умела, а только спала, смешно причмокивая пухлыми губешками, да плакала иногда и тогда мама приговаривала:
- Ах ты моя мокренькая. Ну, не плачь, сейчас пеленочки поменяем.
Или так:
- Ах ты моя мальнькая, кушать захотела, девочка. Пойдем, пойдем, покушаем. Что там у нас сегодня на обед - жаркое или гефилте фиш?
Но никакое жаркое ей не давали, а давали... сами знаете. Грише иногда и самому хотелось почмокать, но он знал, что он большой, что ему 4 года, что он мужчина и с удовольствием уплетал взрослую пищу - там котлеты всякие и другое, и даже противную манную кашу.
   Когда все вещи затащили в новую дяди Сенину квартиру, которая еще вкусно пахла красками, дядя Сеня сказал:
- Во какой дворец! Светло! Смотри, Гришуня, какие стены белые. Видишь, какое окно? Будешь ко мне приходить? Будем рисовать вместе. Знаешь что, забери себе эти краски, дарю их тебе. У меня еще есть.
- Ой, Семен, что ты выдумал. Это же не мороженное, их же не отстираешь!
- Ничего, сошьешь ему блузон. Пусть работает. У него получится, вот увидишь. А я буду приходить, учить его помаленьку.Держи, учись, малыш. Сегодня, 15 июня 1941 года, ты становишься владельцем замечательных красок. Вот тебе еще кисть. Работай. А я тут устроюсь и приду, посмотрю, как ты рисуешь. Масурик ты мой.
- Сеня, - с укоризной сказала мама.
- Молчу, молчу, - дядя Сеня понял, что получил выговор за Масурика.
   Сердце у Гриши так запрыгало, что он раскрыл рот, но не мог сказать ни слова, а только смотрел во все свои радостные глаза на доброго и такого родного дядю Сеню, прижимая к груди величайшую во всем мире драгоценность.
  Когда они возвращались домой, Гриша все думал о том, что теперь без дяди Сени будет совсем скучно. Но зато теперь у него есть краски и когда дядя Сеня прийдет, он порадуется Гришиным рисункам, а Гриша порадуется вместе с ним.
- Ну вот, сынку, теперь эта комната твоя. Будешь тут жить с Жанночкой и бабушкой,- сказал папа, когда они вернулись домой.
- Ура!- закричал Гриша.- Мне сюда надо мой столик, я сейчас буду рисовать.
- Что же ты хочешь рисовать?
-Дяди Сенин дворец.
- Потерпи, сынку. Мы сначала комнату побелим, покрасим, чтобы была как новая у дяди Сени, потом переедем. Я сейчас начну белить, а вы пойдите с Жанной гулять во двор. Договорились?
- Ладно. Только краски не прячьте.
Он забежал в старую комнату, разыскал свою замечательную гармошку с кнопками, на которые надо нажимать пальцами и гармошку растягивать в стороны и тогда она издает такие замечательные звуки, которые бывают похожи то на крик петуха, то на мяукание Муськи - красивой черной кошки из соседней квартиры, то на противный комариный писк.
- Жан,-крикнул он сестренке, увлеченно возившейся с куклами.- Пойдем, погуляй меня.
- Не могу,- отвечала та.- Видишь , я им книжку читаю. А то им скучно.
 Жанна должна была осенью пойти в школу, в первый класс, она уже немного умела читать и утверждала, что будет учительницей и научит читать всех своих друзей ( и кукол тоже).
- Мне тоже скучно. Мне почитай. А куклы пусть поспят, - он немного подумал и продолжал. - Ты меня учи читать. Сколько буковок я уже знаю? А ты меня еще научи.
Жанна не могла отказать брату.
- Ладно, -сказала она. - Подожди. Сейчас я их уложу и пойдем.
   Они жили в большом замечательном доме, выложенном из красивого красного кирпича. В доме было много квартир и там жило много ребятишек. И рядом стояли другие дома, а между ними был большой зеленый двор с деревьями, кустами, качелями, песочницей, фонтаном и красивой, уютной беседкой. Но в этот час во дворе не было никого. Они устроились в беседке и Жанна стала показывать ему буквы, потом почитала, потом это им надоело и он стал играть в песочнице, а сестренка читала другую, свою, а не его книжку и смотрела, чтобы брат не убежал никуда. А он и не думал убегать. Он сосредоточенно лепил башню из песка. Потом во дворе появились ребятишки и завертелась обычная карусель.
   Мама с папой время от времени выглядывали из окна и видя, что все в порядке, продолжали работать.
- Ну, поздно уже. Зови их, - сказала мама.
- Сейчас схожу за ними - хочу сфотографировать, - папа потянулся, распрямляя спину, обтер руки и вышел с фотоаппаратом во двор.
- Смотри, Гриша, папа идет с фотоаппаратом. Идем, - обрадовалась Жанна.
Она взяла книжку в одну руку, другой ухватила брата.
- Подожди, гармошка.
- Ну что, хотите сфотографироваться, я так понимаю. Становитесь вот тут у фонтана.
Папа долго пристраивался, наводил и сказал наконец:
- Сейчас вылетит птичка. Ну вот, теперь пошли домой, чаи гонять будем.
   Эту фотографию, темную, не очень четкую, Жанна, основной летописец семьи, перешагнув в новый век, хранит до сих пор, как память о таком далеком детстве в последние дни мира.
   Через некоторое время пришел дядя Сеня с бутылкой вина и коробкой конфет, чтобы отметить новоселье. Взрослые там себе отмечали, а дети пили чай, ели булочки и вкусные конфеты. Эти конфеты из коробочки были внутри мягкие и белые, а снаружи облиты шоколадом. И где это дядя Сеня достал такую коробку? На коробке были нарисованы цветы разные, красивые. И конфеты были красивые. И вкусные. Они их ели, припивали чаем и слушали, как дядя Сеня рассказывал, что теперь рисовать ему совсем некогда, что через неделю начинаются госэкзамены в институте, но он их  не боится, он уже знает, где будет работать. Он там давно уже работает - не зря же ему комнату дали, потому что он там не только работает, но и рисует для них, а с понедельника у него отпуск для сдачи экзаменов. Видеться они будут редко, времени не будет совсем. Дядя Сеня всегда интересно рассказывал, они внимательно слушали и совсем не заметили.., как закончились конфеты.

7. Рубцовск. Свекольные конфеты.

    Дверь распахнулась, впустив в комнату клубы морозного воздуха, враз выветрившего все воспоминания. В клубах пара стояла мама. Она бросила на пол торбу, чем-то набитую, и это что-то звонко стукнуло об пол. Мама сбросила руковицы и прижала руки к печке. Потом она развязала веревку, подпоясавшую ватник, скинула его, прижалась вся к печке и зажмурилась, принимая в себя тепло.
- Ой, Мойкуню, замерзла вся, - сказала баба Хана, всплеснув руками.
А Жанна похлопотала и протянула маме стакан горячего чая и кусочек хлеба.
- Мам, на, попей, согрейся.
Мама обхватила стакан холодными ладонями.
- Ой, спасибо, мои хорошие. Ну, как вы тут без меня? Все в порядке? Сейчас согреюсь немного и будем конфеты делать. Ну и метель в поле! Так и продувает насквозь.
   Накануне к маме пришли две подруги и позвали ее с собой на  "промысел". Совсем недалеко за городом колхозное поле сахарной свеклы. Свеклу убрали, но в земле что-то осталось. Женщины, укутавшись потеплей и прихватив какой есть инструмент, уходили в поле, разгребали совсем неглубокий еще снег, находили и выдалбливали из земли замерзшие свеклины. В этот раз маме здорово повезло: она принесла шесть штук здоровых свеклин.
- А что с ними делать? Они же как камень, - спросила Жанна.
- Ничего, отойдут немного, будем конфетки делать.
- А что из них можно сделать? - Жанна вытащила из торбы грязную свеклину и недоверчиво ее рассматривала.
   За окном была ночь, хотя было всего 7 часов вечера - зима, конец ноября, день совсем короткий, как хвостик зайчика. На столе коптила керосинка: свет в комнату провели, но электричество давали в дома очень редко, потому что от электропоезда работали станки на заводе, а в дома не хватало. Но керосинка тоже хорошо, лучше, чем свеча - светлее, хотя копоти больше.
   Вторую раму вставили и в комнате сразу стало теплее, но оштукатурить стены все руки не доходили: и раствора нет, и времени нет. Так и жили они в этой неуютной комнате. Хорошо хоть, что она не была крайней, только одна стенка с окном выходила на улицу. И эта стенка была самая холодная. А у тех, кто жил в крайней комнате, на улицу выходили две стенки, в комнате было холоднее - она за ночь сильно остывала. А особенно в такую погоду, когда за окном пляшет метель и холодный воздух находит в стенах сотни лазеек, которые людям не видны, и они, люди, сделав ремонт, считают, что все хорошо и "комар носа не подточит". А вот у метели совершенно другая точка зрения и просачивается сквозь незаметные человеку щели, и уже в комнате начинают шевелится бумажки, и пламя свечи мечется из стороны в сторону, и вдруг становится холодно в комнате и натягиваешь на себя одежки потеплее.
 Метель! Да, мы не спросили,- а знаете ли вы, что такое метель? Кто скажет? Ну, дорогие мои, вы, коречно, знаете что это такое, если выросли или хотя бы прожили хоть одну зиму где-нибудь в Сибири и, в особенности, в каком-нибудь городке, поселке, деревне, заброшенными в бесконечной степи. Ну а те, кто вырос на земле обетованной, об этом и понятия не имеют. Не бог весть какой пробел, но раз уж такое явление, как метель, существует, как говорят - имеет место быть, и его хорошо знают те, кто там жил, то почему бы не поделиться этим знанием с теми, кто живет в других краях? Ну вот, слушайте.

 Представьте себе высокую, высокую гору с крутыми и подчас отвесными боками, скалами и провалами. Зима. Холодно. Тихо.Все спит,скованное холодом. Облака прицепились к скалам, лежат на боках - крутых и пологих, заполняют трещины и провалы. Тишина. Покой. Это отдыхает Ветер. Ну и пусть отдыхает, не надо его тревожить. Люди в эту пору стараются не лезть сюда без нужды. Только холодное солнце, растушеванное в вышине, и искристый с просинью снег. Его много, он покрыл толстым покрывалом все склоны и выступы, навис над пропастями, его собралось так много, что непонятно, как он еще держится, не летит вниз. И достаточно небольшого толчка...
 И вот где-то произошел толчок и тотчас же со скалы свалился большой ком снега, упал на крутой склон, толкнув снеговую массу и она понеслась вниз, прихватывая с собой все больше снега, и вот уже снежная лавина несется со страшной скоростью, сметая все на своем пути. Шум! Грохот! Шум! Грохот! И Ветер просыпается. Он потянулся, расправляя затекшее тело, вдохнул глубоко, затем выдохнул - и закрутилось все вокруг, рванулся воздух и затих. Только снежинки, потревоженные первым вздохом, еще кружатся в вохдухе. Заметил это Ветер - и весело ему стало. Глянул он в одну сторону - а там все тихо и спокойно. Скучно. Повернулся в другую сторону и увидел, как вдали по склонам несется снеговая туча, переворачивая все на своем пути, подняв снежную пыль до самых облаков. Вот это да! Вот это сила! Аж дух захватывает! Он взбрыкнул на месте, взбив снеговое облако, напружинился, подпрыгнул и понесся вниз вдоль лавины, наблюдая эту удивительную силу. А какие чудесные разрушения она оставила после себя! Он так увлекся, что не заметил, как лавина высыпала в неширокую долину между горами и с размаху налетел на скалы соседней горы. Ах так! Он отскочил, разогнался и ударил в крутые  склоны так, что поднялось такое облако снега, как от лавины, и гул пошел по ущелью. Но не тут-то было: для горы это только легкий щелчок, а гудит - недовольна, что потревожили. Раз за разом бьется ветер о скалы - не пускают  скалы. Ну ладно, ты не знаешь меня, не знаешь мою силу, мою ловкость, мою хитрость!  Я найду в тебе проход и ударю с другой стороны. Он яростно кидается вниз по ущелью, унося с собой снежную круговерть, то и дело натыкаясь на скалы и разъяряясь еще больше. Ну вот и проход, и он кидается в него, снова натыкается на каменные преграды, снова несется вниз, ломая в ярости деревья, поднимая тучи снега - неба не видно, солнце померкло, кругом только снежная мгла, дикий вой и хруст ломаемых веток. И так из ущелья в ущелье, из долины в долину. И вдруг он выскакивает на ровное место. Глянул вокруг - никаких гор. Кинулся в одну сторону - нет преград, в другую,  третью - ничто не мешает. Ага-а-а! Я говорил, что обхитрю вас всех, и вот вы уже не можете мне мешать! И пошел, пошел, пошел, пустился в пляс, разгоняясь и кружась, все больше расправляя плечи, стиснутые в горах, и набираясь силы. И закрутилось, завертелось, заплясало и закуролесило! Метель, вьюга, пурга! И горе путнику, если ему негде укрыться в этой огромной, плоской, ровной, как стол, степи. Лишь редкие деревеньки охраняют жизнь. Все притаились и сидят дома, не рискуют выходить, потому что в двух шагах не видно ничего и можно промахнуться, пройти мимо соседнего дома, выйти в степь и - поминай как звали. Но вот он перелетел степь, наткнулся на стену соснового леса, пошумел ветками, оцарапал бока жесткими зимними иглами - неинтересно стало. Пошумел, размялся - хватит. И улегся между сосен, вдыхая живительный сосновый воздух. И разом все стихло. Улеглась снежная пыль. Высветились звезды ярко. Луна стала заволакиваться туманно-желтой пеленой. Пелена вдруг разорвалась, отделилась от диска луны, образовав вокруг него желтоватое кольцо. И стоит в воздухе какой-то непонятный шорох. Шорох звезд, далеких холодных звезд. Холод. Мороз. И дым из печных труб поднимается вертикально вверх к морозному небу, торчком, как хвост вальяжного кота.

8. Забегая вперед.

   Открою небольшой секрет: Гриша не навсегда оставался маленьким. Он рос, как и все вокруг, и вырос до такой степени, что уже не спрашивал у мамы: "Можно я пойду гулять?", а как воспитанный человек говорил: "Мам, я пошел на лыжах кататься. Вернусь часа через три. Не теряйте меня." Кстати, всем, кто читает эти записки, рекомендуем поступать также - зачем волновать близких людей и держать их в неведеньи. Вообще-то Гриша очень любил бегать на лыжах. Город Рубцовск, о котором мы уже рассказывали, стоит на берегу небольшой степной, спокойной, но необычайно коварной в летнее время реки Алей. Ее коварство заключалось в том, что во время половодья бурная вода перемещала слои грунта с места на место и там, где всегда было не глубоко и можно было купаться, вдруг появлялись ямы и водовороты. И люди тонули.
Но это было летом. А зимой река промерзала местами до самого дна и перебраться на другой берег не составляло труда. А на другом берегу был лес. Он был не широкий, всего метров триста - пятьсот в ширину, но тянулся вдоль берега с небольшими разрывами далеко на юг и на север. И что только не растет в этом лесочке. В основном это тополя, но не только. Здесь и вербы, и осина, и калина, и бузина, и шиповник, и черемуха, и ... Ах, черемуха! Твой аромат - весенняя радость после долгой, долгой зимы. На первом экзамене в школе на столе учителя обязательно стоит громадный букет ароматной черемухи, несколько умиротворяя напряженных ожиданием экзамена учеников и учителей. Забока, так любовно называли горожане этот остров леса в безлесой степи. Ну, мы немного отвлеклись, поддались искушению волнующих прекрасных воспоминаний.
   О чем же мы? И причем здесь Гриша, метель и мерзлая свекла?
   А при том, что уже будучи большим, взрослым парнем он понял, почувствовал, каково было маме тогда, когда она, наковыряв свеклы из мерзлой земли, попала в метель.
   Так  вот, Гриша одел лыжный костюм, поддев под него легкий свитерок, плавки одел, а то, знаете..., взял лыжи, палки, шапочку лыжную и сказал маме:
- Мам, я пойду на лыжах побегаю. Часа через три вернусь.
- Оденься хорошо.
- Да я оделся. Хорошо оделся. На улице не холодно - всего девять градусов. Не теряйте меня. Пока.
   До реки рукой подать - поселок тракторного завода расположился неширокой полосой между железной дорогой и высоким берегом Алея. Через несколько минут Гриша уже бежал по лыжне, которая нырнула в лес и, петляя между тополями, зарослями шиповника и волчьей ягоды, повела его вдоль реки, спускаясь в овражки и старицы, поднимаясь и вновь ныряя вниз. Он разогрелся, размялся и поддал еще, выскочил на опушку, и лыжня повела вдоль кромки Забоки, затем вновь углубилась в лес. А  вот и самая большая старица с крутыми горками - пусть небольшими, но крутыми, и все степняки любили эти горки, потому что кругом степь и вдруг - горки. Маленькие, но горки. А мы всегда любим больше то, чего мало или нет вовсе. И только мечтаешь об этом, еще не знаешь, что это такое, но уже любишь это желанное неизвестное.
   Сейчас Григорий Михайлович, живя в Израиле, имеет возможность ежедневно покупать апельсины, мандарины, но они уже приелись, покупаются изредка, и он любит повторять: "Самые вкусные мандарины те, что были на новогодней елке."
Ну вот, опять отвлеклись, вечно нас куда-то заносит.
Да, значит, старица с горками. Выходной, солнце, тепло (-9 это, по-нашему, тепло), народу тьма. Визг, крик, смех. Забираются наверх, переставляя лыжи кто лесенкой, кто елочкой. Родители с ребятишками затаскивают наверх санки, а ребятишки постарше - сами карабкаются. И - вниз. С визгом, с шумом. Хорошо!
                Гриша тоже скатился несколько раз, да уж больно народу много, толчея. И снова лыжня ведет в лес, через чащу молодой тополиной поросли, через просеку высоковольтной линии и дальше, дальше, дальше. Уже позади город, лыжники попадаются редко. А вот и конец Забоки. Справа степь, слева река, а другая Забока чернеет впереди километрах в двух и разделяет их молчаливое бело-синее пространство. Он остановился, переводя дух, и залюбовался искрящейся далью, слепящими глаза снежными полями с едва различимыми на горизонте горами. А если смотреть рано утром, на восходе, когда воздух чист и горизонт как бы отодвигается, можно разглядеть и Синюху-красавицу. Ну, об этом в другой раз, а то опять занесет.
  Он глянул на часы - времени хватит обернуться к обещанному времени и решил добежать до Безрукавки. Это деревня такая в семи километрах от города по прямой, а вдоль берега и все 10, а то и 12. Ну, пять уже позади, осталось немного. Вперед!
  Лыжня в степи едва угадывается, снег здесь твердый, утрамбованный ветрами, с застругами - не очень-то разбежишься по такому насту. Но два километра, это всего лишь два километра. Лес все ближе и четче. Он любил ходить по лесу - ничто не мешает отдаваться своим мыслям. Ага! Вот и лыжня. Теперь можно и наддать.  В правую щеку дунул ветерок и успокоился. Дальше будет еще одна старица с крутыми берегами, еще километр и будет видно на другом берегу живописное село, где летом дома не видны за зеленью садов, а сейчас веселый дым из труб вьется... Но что это? Дым не вьется, а стелется на северо-запад. Гриша глянул на небо. Солнце затянула легкая дымка и оно теперь не ярко светит, а просвечивает желтым пламенем сквозь пелену. Только теперь он заметил, что макушки деревьев зашумели беспокойно. Эге! Метель надвигается! Некогда наслаждаться, срочно назад!   Надо успеть проскочить безлесый участок. Он высоко задрал правую ногу, развернул лыжи на 180 градусов и, оттолкнувшись палками,  заскользил по лыжне. Теперь надо не паниковать, бежать ровно, расчетливо, не сбавляя скорость и экономя силы. Он  шел широко, накатом, отталкиваясь палками, приседая на редких и коротких спусках, давая отдохнуть ногам и успокоиться дыханию. Мах, еще мах, еще и еще. И вот уже ветер продирается  сквозь кустарник и бросает в лицо первый колючий снежный заряд. Он натянул поплотнее лыжную шапочку на мокрой голове, все чаще получая удары в лицо и грудь, временами наклоняясь против ветра. Солнца нет и в помине, над деревьями сплошная мгла и снежная круговерть. Когда он дошел до опушки, метель уже была полновластной хозяйкой на всем обозримом пространстве. Вернее сказать, обозримым это пространство было до метели, а сейчас можно было видеть лишь кончики лыж. Ну что ж, надо идти, не замерзать же тут. Он сориентировался куда бьет ветер, где река и пошел, ложась на ветер грудью, с усилием передвигая ноги. Прошел метров сто и почувствовал, что под лыжным костюмом тепла не осталось. Надо активнее двигаться. Ветер дул не прямо в лицо, а немного слева, а чтобы легче было идти  он ложился прямо на ветер и вдруг понял, что если так ложиться на ветер, то можно промахнуться мимо Забоки и тогда конец. Надо забирать вправо. Шаг за шагом, метр за метром. Только вперед. Пока он преодолел половину пути от Забоки до Забоки, сил уже не осталось. Ветер пронизывал насквозь, мокрая спина заледенела, волосы стали твердыми, а чтобы снег не забивал рот приходилось отворачиваться. Он шел и шел, забирая вправо и - вот река. Это уже хорошо, не заблудился. Найти бы спуск с крутого берега, здесь русло реки идет под углом к ветру и можно будет какое-то время идти под берегом, немного легче будет. Но берег крутой, обрыв, не спуститься. Ага, вот сугроб под самый берег. Под берегом и правда легче, ветер не хлещет с разбегу, а закручивается, сыпит снежной  крошкой. Тоже не сахар, но идти полегче. Еще с полкилометра, а там русло развернется вдоль ветра и идти по отполированному льду будет совсем невозможно. Он шел, присматриваясь к берегу, ища место, где выбраться наверх и не желая этого. Вот удобное место. С трудом поднявшись к обрыву, высунулся над кромкой берега и тотчас почувствовал разницу между тем, что было, и тем, что будет. Собравшись с силами, поднялся на берег и, постояв немного, пошел дальше. Холод сковал все тело, руки и ноги уже ничего не чувствовали, нос спрятал под шарфом (и как раньше не сообразил), дыхание вырывалось со свистом и каким-то скрипом. Он уже падал, обессилев, но, постояв на четвереньках, поднимался вновь.  Казалось, что все тело превратилось в лед, в том числе и мозги.  Сейчас они способны были выдавать только одну команду: шаг, еще шаг, еще шаг. И вдруг что-то хлестнуло его по лицу. Поднял голову и увидел, что врезался в кустарник. Забока! Он нашел проход между кустами и деревьями и пошел вглубь леса. Дышать стало легче. Чем дальше заходил в лес, тем легче было идти. Вот и старица. Убыстрив шаг насколько хватило сил, он продолжал пробиваться сквозь секущую по кустам метель, мало-помалу приближаясь к дому. Ну вот и берег. Он снял лыжи и, шатаясь как пьяный, с трудом передвигая ноги, двинулся в город. До дома 5 минут хода. Вот позади площадь, пересек улицу Калинина, оставил позади заводскую поликлинику, пересек двор и, с трудом открыв дверь, ввалился в подъезд. Следом за ним , подгоняемая ветром, яростно хлопнула дверь. Тут же на втором этаже хлопнула дверь их квартиры и на площалке показались встревоженные лица мамы и папы. Увидев сына, с трудом передвигающего ноги, они кинулись вниз, выхватили лыжи, папа подхватил его под руки, помогая подняться в квартиру. 
-Чаю,чаю,- хрипел Гриша.
- Все, все, все. Все будет в порядке,- папа взял дальнейшее в свои руки.- Моля, водку давай!
- Он же чаю просил!
- Говорят тебе, неси водку,- это был редкий случай, когда папа повысил голос.
Он снял с сына костюм, свитер.Тут мама подала водку. Папа налил полстакана:
-Пей. Ну пей же!
Гриша пил водку, не чувсвуя ее остроты. Папа раздел его, оставив в одних трусах, смочил вафельное полотенце водкой и начал растирать ноги, грудь, руки, влил в рот сына еще полстакана водки и они вдвоем с мамой продолжали растирать. Наконец щеки порозовели, жизнь понемногу возвращалась, мама принесла тарелку наваристого борща, хотела кормить его, но он уже очухался и  стал есть сам. Еще била дрожь, но водка постепенно делала свое дело...
 Он проспал до утра . И когда проснулся без малейшего признака простуды, мама хлопотала вокруг него, предлагая ему все радости мира, а он наблюдал за ней и думал, что только сейчас ему в полной мере стало ясно, чего стоили маме те шесть штук сахарной свеклы, сколько потребовалось сил, чтобы угостить детей теми сладкими " конфетами", чтоб им пусто было. Но какие же они были вкусные!

9. Рубцовск. Свекольные конфеты. Продолжение.

Ну, в тот вечер мама конфеты уже не делала:  и свеклины никак не хотели оттаивать, все были как колотушки, да и мама так устала, что ей было не до деликатесов. И других дел море. Зато утром...
Надо сказать, что мама не работала: трое детей мал-мала-меньше и бабушка старенькая и больная. У бабы Ханы больная печень и очень часто случаются приступы. А когда бывают приступы, бедной бабе Хане   так больно, что она лежит не шевелясь и только стонет. В эти дни Грише не разрешают спать с бабой, а ему так нравилось спать, прижавшись к ней спиной! (Даже сейчас он, сам уже трижды дед, все ищет - куда бы спину прижать) А потом, когда приступ кончится, баба лежит еще несколько дней, у нее нет сил подняться. И уж после встает и опять берется за дела. Вот поэтому мама и не работала.
В это  утро она снова растопила печку, чтобы всем было теплее вставать, приготовила все, что надо, и согрела кастрюлю воды. Этой водой в тазу она вымыла свеклины, отковыряв предварительно землю насколько это было возможно, потом срезала кожуру и белую мякоть нарезала кубиками. Кубики аккуратно разложила на лист и поставила его в духовку. Ничего этого дети не видели. Просто они проснулись от какого-то незнакомого и невероятно привлекательного запаха. По комнате разливался сладкий аромат, который так притягивал носы ребятишек, что вслед за этими носишками из постелей вылезли сами их обладатели. Ожидание чего-то необычного заставило их быстро справиться с утренними обязанностями и все их существо, мордашки, глаза выражали напряженное ожидание. В комнате уже все сияло чистотой. Баба Хана и мама хлопотали у печи.
- Ну, ребятки, готовы? Молодцы. Сейчас. Еще минутку и будем кушать. Сейчас у нас пшенная каша и еще кое-что.
   И вот  это кое-что и должно было быть, видимо, самым главным событием сегодняшнего дня, они это интуитивно чувствовали. И давно были готовы, потому что были, конечно, молодцы и их влекло ожидание чего-то, какого-то праздника.
   О-о-о! Это был праздник! Такой, каких в их маленьких жизнях еще не бывало. Все ранешние праздники ничего не стоили по сравнению с сегодняшним праздником восторга и наслаждения.
   Кашу они проглотили мигом. Во-первых, очень хотелось есть. Во-вторых, ожидание "чего-то" и торопило, и давало такой импульс выделению желудочного сока, что каша проскользнула незаметно. Да и мама была большая мастерица. Она сначала варила кашу на плите, потом томила в духовке и каша получалась нежная и рассыпчатая. Правда, если бы было молоко, она была бы намного вкуснее, да и масло бы не помешало... Ну, ничего, и так сошла за первый сорт.
А потом...!
   Это было чудо. Это были коричневатые сверху и белые внутри кубики. Они были красивые. Они были ароматные. И это была только прелюдия. Самое главное было - если эти кубики взять в рот. На их мордахах были восторг и удивление, радость и наслаждение.  Что такое харьковские конфеты, пусть даже шоколадные! Что там торты и пирожные! Слов нет, конечно  они вкусные. Но не такие. Эти кубики были сладкие!!! На детских лицах было разлито блаженство. Мама тоже радовалась. Не зря мерзла вчера, доставила детям удовольствие. Ее глаза засияли радостью и лукавинкой, как это бывало раньше, она улыбалась, а по щекам почему-то катились две крупные слезинки. Они все сегодня были счастливы. Да, да, счастливы. В сегодняшнем комфортном и сытом мире так бы не сказали, потому что сегодня люди толком и не знают, что такое счастье. А счастье  - это если у человека все отобрать, а потом понемногу, помаленьку отдавать.
   До чего же кубики эти были сладкими. Ведь они уже забыли этот вкус, почти год сладкого не пробовали. А тут... Ну это ли не счастье?!
   А завтра будет еще такое счастье? Что будет завтра?

10. Харьков. 22 июня 1941 года.

   Вчера вечером мама с папой выбрались в театр. В кои-то веки. Младшие дети остались дома с бабой Ханой, а Жанну отвели в общежитие к студентам. Там собрались мамины братья дядя Сеня и дядя Абраша, мамина двоюродная сестра тетя Рахиль и их друзья - студенты института иностранных языков (все, кроме дяди Сени учились в этом институте). Они дали Жанне бумагу и карандаши, какую-то книжку с картинками и принялись живо обсуждать свои проблемы.
   Потом, когда спектакль закончился, папа с мамой привели Жанну домой, все собрались за ужинным столом и рассказывали, рассказывали. Папа с мамой о том, какое удовольствие они получили в театре. Харьковский оперный театр очень красивый и уютный, великолепные артисты и прекрасные голоса - спектакль очень понравился. Больше говорила мама. Она очень любила музыку. Говорили о каких-то ариях, сопрано и это было что-то таинственное и непонятное, а потому особенно интригующее и интересное. Воображение как могло рисовало фантастические картины и завораживало больше, чем сами рассказы, честно говоря не очень понятные детям.
   А то, что рассказала потом Жанна, было не менее интересно. Студенты - народ вечно занятый. Чем они заняты? Ну, естественно, они учатся. Бог их знает, сколько это отнимает у них времени. То, что каждое утро они ходят на лекции - ясно и понятно. А занимаются ли они дома - кто знает... Наверно. Но то, что у них масса интересных желаний, на осуществление которых нужно времени больше, чем на учебу - факт абсолютно установленный. Ну подумаешь, там английский, немецкий и так далее. А вот знаете ли вы, что такое стопочка горилки и печеная картошка и огурчик на закуску? То-то... А знаете ли вы, что сейчас уже идут звуковые фильмы и в них такие красивые женщины и мужчины показывают такую красивую жизнь, что  - а не бросить ли нам иняз. И ходят многие в драмкружок и ставят спектакли, где жизнь бурлит и бьет ключом, и каждый участник  - звезда ... Ну, в крайнем случае, - звездочка.
  Но ведь есть еще и спортивные секции, там всякие бегуны, борцы и, главное, прыжки с парашютом. Дядя Абраша, например, уже дважды прыгал с парашютом и рассказывал очень интересно и увлекательно. Оказывается, это совсем не страшно. Ну, первый раз, когда надо перешагнуть границу между твердой опорой пола самолета и небесной хлябью, и когда ты уже перешагнул (как правило , в первый раз с чужой помощью, а если сказать попроще - тебя просто вытолкнули)  и летишь камнем вниз, ветер свистит и сердце замирает - это страшно. Но вот тебя что-то сильно дернуло и вдруг ты почувствовал, что ты уже не падаешь, а висишь неподвижно в воздухе, как подвешенный к небесам. Очухавшись немного, оглядываешься по сторонам и замечаешь, что над тобой, наравне с тобой и под тобой, и вдалеке, и близко парят птицы и кружат вокруг, глядя удивленно - это что за птица такая? Гул с земли, шум суетливой земной жизни остались там, внизу и не достигают твоих высот. Горизонт во все стороны отступил так, что его и не видно, зато видны поля и перелески, дороги и машины на них, как маленькие козявки, ползут так медленно, что кажется, будто они и не двигаются совсем. Тишина! Красота! Аж дух захватывает. С восторгом смотришь вокруг и вдруг замечаешь, что земля несется на тебя. Инстинктивно вытягиваешь ноги, мышцы напружиниваются, вспоминаешь инструктора и сгибаешь ноги в коленях. Раз - удар, кувырок, вскакиваешь, собираешь парашют - все, ты дома, на земле. Здорово!
 Дядя Абраша, так же, как дядя Сеня, отменный рассказчик и все собравшиеся его с удовольствием слушают. Потом заговорили о своих студенческих делах, о выпускных экзаменах дяди Сени, о будущей его работе, о каникулах дяди Абраши и их друзей - им учиться еще год.
   Жанна сидела молча в уголочке, внимательно слушая веселую студенческую болтовню и подъедая потихоньку угощения. Пока не пришли мама с папой. Они посидели вместе со студентами, поболтали немного и, уговорившись завтра, в воскресенье, 22 июня 1941 года устроить пикник в парке, ушли домой. Жанна рассказывала об этом вечере, говорила о том, что будут делать завтра, что такое пикник и как это должно быть весело. Что дядя Гоги, который родился где-то далеко в горах, обещал сделать какой-то шашлык, такой вкусный, что – вах - пальчики оближешь. И Гриша подумал, что шашлык - это такой торт, потому что когда кушаешь торт, всегда потом надо пальцы облизывать и это, конечно, самое вкусное дело в процессе тортопоедания. Только вот как делать торт в парке, где нет духовки? Интересно. Ну, надо подождать до завтра. Завтра, завтра... Завтра будет очень интересный день. Скорее бы завтра, встать пораньше и не упустить ничего интересного.
    Завтра.. Завтра надвигалось неотвратимо и никто не знал, что это завтра наступит не для всех .               
  Утро было ясным и солнечным. Самый длинный день, самая короткая ночь в году. Птицы во дворе устроили такой концерт, что оперный театр после него - сущая ерунда. После завтрака все начали готовиться к пикнику. Грише было поручено следить за младшей сестренкой, мама с папой собирали сумки: еда, питье, подстилки. А бабу Хану с Жанной командировали в магазин - хлеба, что ли, мало было, или еще чего. Баба держала Жанну за руку, а та прыгала возле бабы то на одной ноге, то на другой, то на обеих сразу. Ей было хорошо и весело в это ясное утро. Навстречу прошел небольшой отряд испанских ребятишек в красных пилотках. Барабанщик впереди выбивал какую-то замысловатую дробь, но, показалось, не очень веселую. И почему-то песен в строю не пели. Потом стали замечать, что люди вокруг все куда-то спешат, вид у них сосредоточенный. А вон идут две женщины и глаза у них явно заплакаанные.
-Баба, а чего они плачут? Что им тоже на пикник хочется?- съехидничала Жанна и рассмеялась.
Вид у бабы Ханы был встревоженный, она тоже ничего не понимала. Сначала она продолжала идти вперед, но тревога все нарастала, она остановилась и стала спрашивать - что случилось, что случилось. Кто-то молча махал рукой и пробегал мимо, кто-то бросал на них удивленный взгляд, пока одна женщина не сказала: "Вы не слышали? Война! Немцы напали." Баба Хана остановилась, как вкопанная и лицо у нее стало такое же, как у всех.
-Баба, баба! Пойдем, а то опоздаем. Ну что ты плачешь?- ее голосок тоже задрожал.
- Война, - баба это слово не сказала, а как-то выдохнула. Слез у бабы почти не было, она их давно уже выплакала, но она плакала, плакала, плакала. А Жанна ничего не могла понять.
- Ну и что? Тебе что, больно? Опять печень болит? А что такое война?
- Война - это плохо мэод. Пийшлы домой.
В доме еще царило возбуждение. Все уже было готово, осталось упаковать только то, за чем ходили в магазин.
-Давайте, где хлеб, - подбежала мама, но увидев лица бабы Ханы и Жанны, запнулась на полуслове. - Что случилось? Тебе плохо, - и подхватила бабу.
-Война, - сказала баба и плюхнулась на стул.
Ей действительно было плохо. Папа бросился к репродуктору. Мама хлопотала возле бабы, давала ей сердечные капли, от которых по квартире разошелся острый запах, разобрала постель, чтобы уложить бабу, сбегала в кухню за водой, дала бабе попить, поставила стакан на стол и вдруг упала на стул, закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Папа гладил маму по голове, лицо его было сосредоточенное и - нет, не тревожное - печальное. Ему было 10 лет, когда началась первая мировая война, он хорошо помнил, какие трудности и беды она принесла, сколько горя и слез. А потом - революция и гражданская война. И опять горе, слезы и кровь. И,  как всегда, первым доставалось евреям. Это были самые бесправные и беззащитные люди, на них легче всего было выместить злость за все тяготы жизни, не опасаясь никаких последствий. Этих последствий никогда и не было и каждый выживал как мог.
 Мамины старшие братья тайком ушли за границу еще до революции, спасаясь от погромов, и никто не знал тогда - где они и что с ними. Баба Хана часто вспоминала своих сыновей, все спрашивала сама себя - что с ними, плакала, а мама всегда успокаивала ее и говорила, что она верит, что с ними все в порядке, что никакие Петлюры им уже не страшны, что они живы и здоровы и уж точно придет время, когда  узнаем об их жизни, об их семьях и детях. Мама это говорила, наверно, чтобы успокоить бабу Хану, но сама, конечно, не могла быть ни в чем уверена, сама переживала и боялась, что никогда их больше не увидит. Мама оказалась права во всем: о своих братьях  она узнала много, много лет спустя. Узнала, что после долгих мытарств они оказались в Израиле, что у них свои семьи и дети. К сожалению, оказалось правдой и то, что увидеться им было уже не суждено.
 Мамины старшие братья сбежали от погромов за границу. А многие из тех, кто остался и пережил это страшное время, уверенные, что советская власть защитит бесправные народы и евреев в том числе, стали ярыми сторонниками революции и сыграли огромную роль в становлении советской власти.
 А папа никогда не занимался политикой . Он начал работать очень рано, в 14 лет батрачил, потом ушел в город и там работал в разных местах, потом служил в армии ( уже в Красной армии) связистом, потом строил  харьковский тракторный завод, закончил рабфак и стал мастером - инструментальщиком.  Он был хорошим специалистом, его ценили и уважали, таких мастеров тогда были единицы, поэтому, хоть и было очень тяжело с жильем, а ему дали квартиру. Жизнь налаживалась,  в семье уже трое детей - это вам не шуточки. Жанне осенью идти в школу, ей уже накупили всего необходимого: тетради, карандаши , портфель, формы. Жанна уже умела хорошо читать, могла целыми днями сидеть за книжками - и читать, и просто листать. И папа с мамой были уверены, что она будет хорошо учиться. Гриша обожал рисование, надо подумать, как его учить, ведь мал еще совсем. Ну а младшенькая, Донюшка, уже пытается подтягиваться, улыбается, гукает - эдакая живая игрушечка. Это хорошо, что они растут вот так, один за одним, играют вместе, не скучно им. Вон Жанна уже научила Гришу некоторым буквам. А там, глядишь, и Доню будут защищать вместе. Пусть будет все хорошо. Пусть растут,  учатся, веселятся.
 И вот - война! Опять кровь, опять цурес. Что будет завтра?

11.  Рубцовск.  Зима.

А завтра была зима. Зима в этих краях начинается рано: иногда в начале , иногда в середине ноября уже ложится снег окончательно на всю долгую зиму. А дальше бывает по разному: иногда снегу ложится много, а морозов больших нет, так градусов 10-15 ( минус, конечно). В другой год бывает наоборот - морозы стоят сильные, иной раз до 30 градусов, а снега нет до самого нового года. Но в этот раз зима была обыкновенной: и снег, и морозы дай боже. 12 ноября, на следующий день после переезда в барак, дети встали и удивились - что-то очень светло как-то на улице. А мама сказала:
-Ой, смотрите, дети, снег выпал!
Ребята кинулись к окну. Весь двор был белый, ни кусочка земли не было видно, ни грязи, ни темных противных луж. Вся земля была чисто белой, как специально покрашенной, и какой-то праздничной. В Харькове они снега почти не видели. Если уж снег выпадал изредка и держался несколько дней, то люди в это время буквально сходили с ума: дети лепили фигурки всякие, которые почему-то назывались снежными бабами, катались на санках, кидались снежками и просто бесились. И взрослые не отставали: не было на поселке тракторного завода человека, который бы не кидался снежками не только с детьми, но и между собой, со взрослыми. Но эта радость продолжалась недолго: несколько дней - и от снега оставалась только грязная земля и приятные воспоминария.
А в Сталинграде снегу было немного, но он долго лежал, не таял, да и морозы стояли, как говорили взрослые, - сибирские. А что такое сибирские морозы никто толком и не знал, не знали где она, Сибирь, где-то невероятно далеко, так далеко, что и не добраться, а если и можно добраться, то это займет столько времени, что состариться можно.
 Никто и не подозревал, что совсем скоро они будут добираться до этой самой Сибири, на это уйдет много дней и много, много сил. И в Сталинграде людям было не до веселья - голодно, холодно, фронт приближался, тревожно на душе, да и работали без передыху - фронт требовал. Здесь же, в далеком Рубцовске, все было то же самое - и голод, и неустроенность, но фронт был так далеко, что за себя можно и не бояться. Хотелось выйти, побегать по снегу, но у них не было теплой одежды - ватники давали только взрослым, обувь каждый доставал как мог, и дети сидели дома. Правда, на заводе обещали что-нибудь придумать. Так что пришлось сидеть и смотреть в окно. Весь ноябрь снег почти не выпадал и морозов больших не было. А вот как раз в тот день, когда мама отправилась в поле свеклу искать, к вечеру началась метель, ветер неистовствовал всю ночь и к утру намело громадные сугробы. А на следующий день мороз ударил под 30 градусов. И держался он целую неделю. Казалось, что дни соревнуются друг с другом - кто морознее, кто холоднее. Тут уж не до гуляний, даже если и есть что одеть - сиди и не высовывайся. И сидят они дома и выдумывают себе занятия: то по дому что-нибудь помогать, правда, это больше Жанне перепадало, то кукол мастерить, и это тоже было Жанино занятие, то с Донюшкой играли и вместе, и по очереди. Жанна читала книжки, если маме удавалось найти детскую книжонку, и учила читать брата. И Гриша потихоньку осваивал эту премудрость, рисовал понемногу, но не было ни бумаги, ни красок, а только огрызок карандаша и понемногу интерес стал пропадать , уходить куда-то, зато захотелось читать. Жанна, вживаясь в роль учительницы, внимательно его слушала и поправляла, так что к концу зимы Гриша уже достаточно сносно читал без чьей-либо помощи. Но это будет потом, в конце зимы, а сейчас декабрь подвигался к концу, дни стали совсем коротенькими. Ребята продолжали сидеть дома и ждать, когда для них будет теплая одежда. Ведь без валенок на улицу не выйдешь, и Жанна сидит дома, не идет в школу, хотя ей надо было уже ходить во второй класс.
Папу они попрежнему почти не видели, у него работы прибавилось: в город переехал еще один завод, на котором делали снаряды и патроны, а вот такого инструментальщика , как папа, у них не было. И когда папе пришла повестка в военкомат, два директора завода похлопотали и папе выдали бронь до конца войны. И сказали папе, что к новому году поступит детская зимняя одежда, ему(то есть детям) обязательно выделят. Об этом сказала мама, что к новому году. А до нового года еще надо дотерпеть, морозы пережить. Приходилось топить почаще и как-то выкручиваться с дровами. 
 Но в этот раз морозы, слава богу, продержались недолго, дней через 10 вдруг резко потеплело: всего минус пять градусов. Обычно, когда после сильных морозов теплеет, небо закрывают тяжелые тучи, валит снег, а тут, совершенно неожиданно засияло яркое солнце по- весеннему, даже капать с крыш начало. Ну как тут усидеть дома, когда на улице такая красота и ребятишек полно, с утра стоит визг ребятни и хочется испытать это интересное ощущение - побеситься в снегу. Мама, видя состояние детей, недолго сопротивлялась. Ну шубок нет, пальтишек зимних, ватников нет - ладно, под осенние пальтишки подденем побольше, будут укутаны, как вилки капусты, не замерзнут. А вот что на ноги одеть? Ну, Донюшку надо будет закутать в пару платков. А старшим? После короткого размышления мама махнула рукой:
-Ладно, сегодня не холодно. Сейчас придумаем. А ну, топайте сюда.
Жанна с Гришей дружно уселись на топчан.
-Ну что уселись? Надевайте чулки, вот штаны. И вот эти сверху. Одели? Молодцы. Давайте ноги.
 Она обернула ноги газетной бумагой, сверху натянула носочки. Все разгладила поровнее и натянула осенние ботиночки.
-Ну как, не жмет?
-Нет, не жмет,- закричали они дружно, хотя на самом деле пальцами пошевелить было невозможно..
-Неправда, вижу, что жмет. Ну ладно, дорогие обманщики, раз очень хочется погулять - потерпите. Думаю, не замерзнете. Но - не стоять. Бегать, больше шевелиться - и все будет в порядке. Вот вам ледянка, папа давно уже приготовил, - мама достала из-под кровати кусок фанеры, передний конец которой был прибит к закругленным деревянным брусочкам и получилось что-то вроде саней ,- Ну бегите. Я сейчас Доню одену и тоже выйду с ней. Покатаете сестричку?
Они были на все согласны и мигом выскочили за дверь. В коридоре стоял сумрак, но вот входная дверь хлопнула , они оказались на крыльце и встали, как вкопанные. После сумрачной комнаты, в которую небольшое окно мало пропускало света, после темного коридора  яркое зимнее солнце их просто ослепило и они постояли немного, зажмурившись, привыкая к свету и вдыхая свежий морозный воздух. Боже, это что же за красота такая! Они сделали несколько робких шагов по снегу и осмотрелись. Между бараками стояло несколько сараюшек и возле них намело сугробы, которые прямо таки кишели ребятней. Мальчишки и девчонки палками ковыряли ходы в сугробах и устраивали внутри снежные дворцы. Другой сугроб уже успели утрамбовать, полить водой и получилась великолепная горка, с которой с визгом сыпались ребятишки кто на санках, кто на ледянках,  кто сидя, кто стоя . Жанна взяла брата за руку и они двинулись к горке.
- Эй, гляди, гляди. Новенькие.
-Ха, смешные какие. Пальтишки-то ветром подбитые.
-Айда сюда. Щас мы вам снегу  напихаем под шкуры - теплее будет.
-Скидайте башмаки. Это вам не травка. По снегу что в них, что без них.
 Гриша зашел вперед, загородив сестру, набычился, как перд тем, как подраться с Мишкой, харьковским приятелем, сжал кулачки:
- Попробуй тронь, фашист проклятый.
-Че-о? Кто фашист? Я фашист? Сам фашист. Сбежал в Сибирь от Красной Армии. Щас я тебя...
Дело пахло боевыми действиями. Ребята побросали свои дела и с любопытством наблюдали - что будет дальше.
- Ну-ка Васька! Покажи им!
-Давай, новенький, не дрейфь!
Жанна мужественно закрыла брата и высоким от страха голосом закричала:
 -Глаза выцарапаю!
Все расхохотались и Васька тоже покатывался со смеху, показывая на Жанну пальцем:
- Ой, не могу. Курочка крылышками хлопает. Надо ей перья повыщипать.
- Ну-ка! Тихо! Ша! Что за гвалт?
Неизвестно откуда появился парень. Он был на голову выше остальных, с румянцем во всю щеку, с черными кудрявыми волосами, упрямо вылезавшими из-под шапки, с большими темно-карими глазами. Видно было , что его или боятся или уважают, потому что воинственный пыл сразу поугас.
-Чего пристали? Не видите - эвакуированные. Вы откуда?- обратился он к Жанне.
- Мы из Харькова.
- О! Я тоже из Харькова А чего это вас не было видно, не гуляете на улице? Вы давно здесь?
- Мы в барак переехали только  недавно . А не гуляем , потому что холодно, а одеть нечего.
- Ну вот, а вы к ним лезете, - обратился он к обступившим ребятам. - Если их кто пальцем тронет - пеняйте на себя, - потом повернулся к Жанне. - Если что - только скажите, я их быстро успокою. Как звать-то?
- Жанна. А он - Гриша.
- А я Эдик Кацнельсон. Меня тут все знают. Да вы не бойтесь. Они ребята добрые. Просто хотели вас испытать. Считайте, что прошли испытание - не струсили. Верно, ребята?
- А че они меня фашистом назвали? Мой папка на фронте воюет, а они...
- Вот видишь, - сказал Эдик. - Твой отец с фашистами воюет, нас всех защищает, а ты нападаешь на тех, кто от фашистов спасся.
- А дядя Сеня, дядя Абраша и дядя Леня тоже воюют с фашистами, - сказал Гриша так гордо, как будто он сам воюет вместе со своими дядями.
- Ладно. Сейчас все воюют. Кто там, кто здесь. Нечего считаться, - сказал Эдик.
- Пошли  на горку кататься. Эй, Жанка, Гришка! Пошли, что ли,- вдруг закричал Васька и вся гурьба двинулась на горку, кто быстрее. Но Васька перегородил дорогу:
- Эй, пропустите!
Когда мама вышла на улицу, неся на руках тепло укутанную Доню,щеки у ребят горели как будто их накрасили суриком, а вся одежда была в снегу снизу доверху.
- Мама, пошли с горки кататься! - кричал Гриша, подбегая к матери.
- Да куда ж я? А Доня куда? И потом я боюсь, что раздавлю и горку, и всех строителей. Вы уж катайтесь сами и Донюшку вот покатайте.
  Жанна подбежала с ледянками:
- Сажай, мама.
  Но тут подбежала девочка с проназительно синими глазами, в больших валенках и распахнутом ватнике:
- Куда же ее на ледянки? Сюда сажай, - она подставила санки со спинкой, единственные такие санки во дворе, - Папка сам сделал. А это ваша сестренка, да? Ой, какая хорошенькая! Хочешь кататься?
  Мама усадила Доню поудобнее:
- Смотрите не переверните.
- Не бойтесь, все будет хорошо, - и ватага ребятишек, в основном девчонки, понеслись по снегу, сменяя друг друга. А Донька крепко держалась за санки, смеялась и визжала от удовольствия, жмурилась и отворачивала лицо, когда снег летел из под ног ребятишек, как из под копыт лошадей, запряженных в сани.
  Через некоторое время мама вышла из дома и взяла Доню на руки:
- Ну хватит, замерзнешь. Пошли домой. Я думаю и вам, ребятки, надо домой, пока не замерзли.
 Но тут все дружно запротестовали:
- Ну, мам, еще немножко. Мы не замерзли, чесное слово. Ну, мам...
- Ладно, гуляйте пока. Как позову - сразу домой. 
- Не хочу домой - закричала Донька и разревелась.
Но мама ее не стала слушать и пошла в дом, приговаривая:
- Ну, ну, ну. Не надо плакать. Вот достанем теплую шубку, оденемся, валеночки оденем и будем бегать. Если много  бегать  - не замерзнешь, а сидеть все время - можно замерзнуть и простудиться. Ты же не хочешь болеть? Ну, пойдем. Сейчас покушать чего-нибудь приготовим, будешь мне помогать?
   Солнце быстро перекатывалось по небу и, достигнув верхней точки, стало скатываться к горизонту. Тени стали длинными и темными, температура быстро падала и стало пощипывать щеки. Зимой темнеет рано,  а как подходит вечер, сразу и подмораживает, так что мама их вовремя позвала домой.
- Раздевайтесь. Не замерзли? Ой, ножки-то ледяные. Ну-ка давай разотрем. Жаннуся, ты себе сама растирай, я тебе потом помогу.
Они растерли ноги, разогрелись и, кушая суп-ритатуй, как сказала мама, все рассказывали, перебивая друг друга, как было здорово и весело, как чуть не подрались с Васькой сначала, а потом подружились и какой хороший мальчик Эдик Кацнельсон; как весело, когда снег попадает за шиворот, но лучше, когда он попадает Ваське или Петьке; какая веселая девочка с мальчишечьим именем Саша, с синими глазами; как... Это был, наверно, первый счастливый день в их жизни с того самого дня, как началась война. Нет, точнее второй. Первый такой день был совсем недавно, когда ели свекольные конфеты. Не падали бомбы, не надо бояться, что могут прийти немцы (до Сибири им не добраться), как здорово, когда есть друзья, скоро будет теплая одежда и можно будет гулять подольше, а Жанна, наконец, пойдет в школу - вон уже  начали строить барак под школу.
     Все будет хорошо, все взрослые так говорят.И точно, этот первый счастливый день был только началом. Потом был второй счастливый день, когда кончилась война, потом - когда дядя Сеня вернулся с фронта, эдакий бравый офицер, вся грудь в орденах и медалях и две нашивки о ранениях. Потом папе дали две комнаты в трехкомнатной квартире, где они жили с Вепринскими, эвакуированными из Минска. В доме не было воды, воду носили ведрами из колонки, но зато в доме был туалет с выгребной ямой и не надо было бегать на улицу и зимой и летом. А через тринадцать лет папе дали двухкомнатную квартиру в современном кирпичном доме с центральным паровым отоплением, кухней, ванной, а в туалете - настоящий унитаз! Потом и Жанна, и Гриша, и Доня закончили институты, и все вернулись в свой город, на свой завод, в дом своих родителей. Переженились. Пришлось кухню переделывать в спальню.  Печку сломали, поставили две кровати, большую и маленькую, а электроплитку поставили в ванной, подвесив на стенку в ванной шкафчик с посудой. А Доня уехала жить в Петрозаводск. Потом Гриша получил комнату в двухкомнатной квартире и они с женой и дочкой переехали и начали самостоятельную жизнь. А Жанна заняла их комнату. После невероятной толчеи и тесноты, когда в двухкомнатной квартире жили девять человек с двумя малышами - это был рай, это было счастье. Потом и Жанна с семьей и Гриша с семьей получили по двухкомнатной благоустроенной квартире. Это было уже не просто счастье, это был верх блаженства, это была надежность и уверенность в будущем. Сколько же их было счастливых дней в их жизни! Сплошное счастье! Но самым счастливым был все-таки День Победы. А пока шла война.

12. Харьков. Подумаешь, война.

Назавтра дети встали как ни в чем не бывало. Ничего не изменилось, все было как всегда: никто не стрелял, а все отправились на работу. Только мама и баба ходят какие-то грустные, ведут себя как-то непонятно. Мама что-то делает-делает, потом вдруг сядет, опустив руки, долго о чем-то думает и лицо у нее при этом печальное, неживое. Но маленькая Донюшка не дает долго сидеть так, требует чего-то своего, требует внимания и это маму отвлекает от горьких раздумий.
И на улице вроде все тоже: и солнце светит не переставая, такое же тепло и деревья так же шелестят нарядной листвой, как будто зовут- эй, не жарьтесь на солнце, идите в мою тень, я вас укрою, - и трава такая же зеленая, и цветы такие же яркие, и птицы так же поют-заливаются, прославляя и солнце, и траву, и всю эту жизнь, весь этот мир.
Но при этом все-таки все изменилось: народу на улице почти не видно, лишь отдельные прохожие пробегают куда-то по своим делам; ребятишки не ватажатся на улице, зато чаще видны люди в военной форме - все притихло, затаилось, тревожно в городе.
- А чего, ведь ничего не изменилось, - говорит Жанна.
- Ох, изменилось, изменилось. Сейчас будут мужчин на войну забирать.
- Подумаешь, война. Наши им быстренько надают. Так всегда говорили, это все знают.
Мама погладила дочь по головке:
- Да, да, конечно. Не надо бояться. Все будет хорошо.
Но сама мама, конечно же, была совсем неспокойна, все время подбегала к репродуктору и слушала сообщения. Но в этот день трудно было понять где что происходит. Ясно было одно: немцы  пока на нашей территории, где-то что-то бомбят. Бомбят Минск, бомбят Киев, а ведь это совсем недалеко. А раз так, то могут забрать и мужа, и братьев - маме было не до шуток. И когда папа вернулся с работы, мама бросилась к нему:
- Ну что?
- А что может быть? Мобилизация началась.
 Потом почти одновременно пришли дядя Сеня и дядя Абраша.
- Нам сказали, что госэкзамены у нас примут экстерном за неделю. А потом должны отправить в офицерские училища, как людей с высшим образованием.
 А дядя Абраша молча показал повестку: через два дня явиться в военкомат с вещами.
-Ой, вейз мир!- запричитала баба Хана и снова заплакала.
Где ее старшие сыновья - она не знала. Живы ли вообще, ни писем, ни весточки. Она к этому, если можно так сказать, привыкла, по крайней мере перестала заговаривать на эту тему, как-то смирилась с этой потерей. А тепрь забирают ее младших сыновей. И не куда нибудь, а на войну, и мы уже знаем, что это такое, будь она неладна.
Гриша глянул на маму испуганными глазами и вдруг увидел, что это не та мама. Нет, это , конечно, была его мама, но за эти два дня она сильно изменилась - красные усталые глаза, несвойственное ей печальное выражение лица, прямо на себя не похожа - постарела, что ли.
 Гриша был уверен, что его мама самая красивая мама в мире. И правда, это была молодая красивая женщина с большими миндалевидными глазами темно-шоколадного цвета, с длинными ресницами и слегка припухшими веками. Эти глаза всегда улыбались, иногда безудержно-радостно, иногда задиристо-весело, иногда иронично-насмешливо и редко можно было видеть на ее лице грусть- печаль. Длинные черные волосы всегда аккуратно причесаны и заплетены в косы. Красивые глаза, прямой нос, пухлые, мягкие губы, слегка удлиненное лицо - весь ее облик был настолько привлекателен, что редкий мужчина не провожал ее восторженным взглядом - очень красивая мама, самая красивая мама на свете, самая мягкая, самая добрая, самая ласковая. Но это еще не все. У мамы был хороший голос, она очень любила петь, в доме часто звучали песни - грустные и веселые, задумчивые и насмешливо-ироничные еврейские и напевные украинские, которые она очень любила. Она была единственной дочерью в семье и считала своим долгом заботиться о братьях: постоянно их обстирывала, подкармливала, интересовалась их делами и помогала, чем могла. И вот сейчас его живая, веселая мама стала совсем другим человеком - глаза уже не улыбались, в них была тревога. Беспокойство и настроение взрослых передалось детям и они сидели тише воды. Только маленькая Донька была как обычно.
И начались дни, полные забот, тревог и волнений. Уехал дядя Абраша и через неделю прислал письмо, что его направили в пехотное училище недалеко от Харькова. Дядя Сеня сдал госэкзамены за неделю, каждый день по экзамену, получил диплом и через день его отправили на Урал в артиллерийское училище. А папа стал работать намного больше, потому что его напарника, молодого неженатого парня, которого папа обучал, забрали на фронт, а папе, как специалисту - инструментальщику выдали бронь до особого распоряжения.
С фронта приходили тревожные вести, да что там тревожные- плохие вести. Что об этом говорить, это все знают из истории. Давайте лучше вспоминать, что же стало с нашими героями.
А что стало? Еще не кончилось лето, а уже стали готовить к эвакуации тракторный завод, потому что немцы были уже близко, а трактора нужно выпускать. В Сталинграде, далеко на Волге, работал тракторный завод, выпускал трактора, а надо было еще делать тягачи и танки. Не хватало людей и оборудования и туда  отправляли оборудование и специалистов с семьями из Харькова. Эвакуация была хорошо организована, так что сумели увезти с собой необходимые вещи. Где они там будут жить, сколько времени, когда вернутся? И мама собирала узлы и чемоданы с бельем, летними и теплыми вещами, кое-какой посудой. Папа сутками не уходил с завода, готовя к отправке станки инструментального цеха, но вдруг получил команду срочно уезжать - надо было готовить и запускать инструментальный цех на новом месте. Когда выносили вещи, соседи вышли их провожать, помогли погрузиться в машину, в которой уже сидели  с вещами еще две семьи.
- Помогай вам бог, - сказала Гана Прокопьева, соседка через стенку, хозяйка красивой черной кошки Муськи.
- Ну а вы когда поедете? - спросила мама.
- А никуда мы не поедем. Это вам, евреям, ехать надо. А нас они не тронут.
- Да вы что? Ведь и бомбить будут, да и как они себя поведут- никто не знает. Зачем же рисковать?
- Бог не выдаст, свинья не съест. Здесь наш дом,  здесь наша судьба. Никуда от своего дома не уедем. А вам счастливенько.
Никто, ни мама, ни папа не знали тогда, что в Харьков они уже никогда не вернутся и не узнают никогда, что стало с Прокопьевыми.
 Много лет спустя папа был в Харькове по делам служебным, нашел свой дом ( уцелел дом-то), постучал в свою квартиру. Ему открыла немолодая приятная женщина.
- Вам кого?
- Вы знаете, до войны мы жили в этой квартире.  Я в командировке, вот решил зайти посмотреть. Разрешите?
- Ой, проходите, пожалуйста, - женщина беспокойно хлопотала возле незнакомца, - Вы, наверно, хотите мебель свою забрать? Так нет ничего, только вот шкаф остался. Я вам его освобожу.
- Нет, нет, что вы. Ничего я забирать не буду. Да если б и была вся мебель, куда ж ее в Сибирь тащить. А нам ничего и не нужно- новыми вещами обжились. Просто зашел посмотреть, повспоминать захотелось. Ведь здесь все мои дети родились. А дочь младшая  незадолго до войны так вот на этом диване и родилась - не успели врачи приехать, соседка роды принимала.
- И верно, диван тоже ваш, а я и забыла. Ну что я сижу. Давайте я вас чайком попою, - она остановилась на секунду. - В вашем же доме, -она смахнула слезу и ухватилась за щеку, раскачивая головой.
- Нет, дом этот ваш. Мой далеко, почти четыре тысячи верст. Ну  чаю попью с удовольствием.
Пока хозяйка хлопотала на кухне, извлекая съестные припасы, собирала на стол, вернулся с работы ее муж - крепкий еще мужик лет шестидесяти - поздоровался, глядя на жену вопросительно. Узнав, что человек из Сибири зашел на минутку посмотреть свою бывшую квартиру, пораспросить о соседях, подошел и молча пожал руку. Осмотрел стол:
- Ну-к, мать, похлопочи-ка в другом направлении. Чай хорошо, но у меня там бутылочка припасена - самый раз для такого случая. Я пойду умоюсь, а ты подкорректируй обстановку на столе.
 Выпили за знакомство,  за память погибших, за счастливую жизнь, что не за горами, и полилась задушевная беседа с воспоминаниями. Илларион Степанович с семьей - коренные харьковчане. Их дом в первые же налеты авиации    разбомбили и они ютились некоторое время в одной комнате в общежитии своего завода. А потом, перед самым приходом немцев, уехали на Урал. Там,  в небольшом городке был маленький заводик, который налаживал работу для фронта, там нужен был металлург, и он как раз тут и оказался. Его с семьей подселили в дом одинокой женщины, так что были и с крышей, и с работой. Голодно, конечно, было, но летом все трудились на огороде, в том числе и дети - с голоду не померли. Вначале с фронта довольно регулярно приходили письма от сына и зятя. Потом перестали приходить совсем. На зятя вскоре пришла похоронка, а о сыне ничего не известно до сих пор. Так и ждут его, хотя надежды все меньше и меньше. Но мало ли что может быть - может в плену был и союзники освободили. Кто знает. Илларион Степанович плеснул по стаканам:
- Ну, тем кого нет - вечная память. Чтоб никаких войн больше, - он стукнул кулаком по столу и тихо добавил. - Чтоб сын нашелся,- и опрокинул стакан.
Клавдия Петровна утерла глаза резким движением:
- Ладно, отец, не береди душу, - и пояснила гостю. - Рехнулся совсем. Уж больно сына любил.
 Не удержавшись, махнула рукой и, отвернувшись, прикрыла глаза кулаком.
Илларион Степанович немного успокоился:
- Ну что это я. У тебя, Михаил, поди своего горя хватает. Не будем об этом. Ну а как Харьков освободили, я тут же письмо на свой завод отправил – дескать, что да как. Оно, знаешь, там, на Урале мы нормально жили. Тяжело, но не голодали, к труду мы привычные. Но не по себе как-то: Харьков во сне видели. С другой стороны там было все, а что здесь ждет - ни жилья, ни работы, ни сада-огорода. Но веришь-нет, месяц всего прошел, я и не надеялся, а получаю ответ: приезжай немедля, жилье подыщем, работы навалом - завод восстанавливать надо. И, представляешь, подпись нашего же директора. Мигом собрались и сюда. Вот так в твоей квартире и оказались, дорогой ты мой человек. А соседи все новые, довоенных никого нет, так что о соседях твоих ничего сказать не могу.
- Странно, - сказал папа, - Дом уцелел, таких немного. А жильцов старых нет никого. Что ж с ними стряслось? Ну те, кто уезжал в эвакуацию - ясно. А те, кто остался? Угнали, что ли? Соседка наша, когда мы уезжали, говорила, что немцы русских не тронут. Вот и понадеялись.
- Да, похозяйничали тут крепко. Из тех наших заводчан, кого я знал, кто остался, половина примерно уцелела. Но узнать попытаться можно, хотя во всяких этих инстанциях сейчас такой работы уйма, родственники друг друга разыскивают. А соседями вряд ли заниматься будут.
-  Да я уж все дела закончил, завтра домой уезжаю.
-  А что ж ты не вернулся?
- Тяжело очень было. Семья большая, теща старая и очень больная женщина. Дорогу может не перенести. Потом быт стал налаживаться, квартиру получил. А намучились мы так, что начинать все сначала уже не хотелось. Так что мы теперь харьковские сибиряки или сибирские харьковчане  -  как больше нравиться.
   И вернулся назад в ставший родным город Рубцовск, приютивший их и сотни таких же горемык в тяжелое время.

   А тогда, в 1941 году в августе месяце вся семья ехала в Сталинград, далекий Сталинград, растянувшийся вдоль берега могучей Волги на десятки километров. С одной стороны Волга, с другой - привольная степь, раскинувшаяся до самого Дона. Но что такое степь Гриша так и не узнал тогда. Не до путешествий было, не до поездок и не до пикников.

13. Сталинград. Новый год.

  Поезда шли по-разному: одни быстро, другие медленно, с задержками, большими остановками. Поезд, в котором ехали Гриша и вся его семья во главе с папой, состоял в основном из платформ, на которых стояли станки для тракторного завода и несколько вагонов с людьми. Людей в вагонах было много. Тесно. Жарко. Но никто не возмущался - всем было одинаково. Ехали в поезде специалисты, которые должны были очень быстро наладить новое производство, и состав старались нигде не задерживать. Что там было, за стенами вагона, мимо чего, по каким местам шел поезд, Гриша не видел: окна в теплушке были высоко, а к дверям детей не подпускали - еще вылетят на ходу, не дай бог. Правда, самые отважные пытались пробраться потихоньку, но, схлопотав подзатыльник  от бдительных взрослых, убирались восвояси. А, убравшись, получали в этих самых своясях добавку от родителей, чтоб пропадала охота лезть к запретной двери еще раз. Поневоле приходилось выдумывать себе занятие - надо же как-то время проводить, не спать же всю дорогу, когда впереди ждут какие-то новые события. Мальчишки быстро перезнакомились и играли в пристенок, щелбаны, а младшие наблюдали. В этот раз в вангоне были необычные пассажиры: в вагоне было много мужчин, молодых здоровых мужчин. А ведь последнее время мужчин почти не было видно ни в магазинах, ни на улице, ни в автобусах. Все мужчины, что оставались в городе, работали не вылезая, а на улицах можно было видеть военных да милиционеров. Даже водители автобусов были женщины. А тут в вагоне мужиков - чуть не половина. И все спали. Спали почти всю дорогу - впервые за всю войну им довелось спокойно отдохнуть, и они использовали эту возможность на всю катушку. Ну, а завтра или послезавтра все начнется сначала - и работа до полного изнеможения без выходных и отпусков, и ночи бессонные, и ...
   В Сталинграде уже знали кто едет, сколько семей. Мужчины остались разгружать состав, а семьи развезли по домам. Гриша ехал в грузовике и с удивлением глядел по сторонам - город был чужой. Некрасивый какой-то. Дома маленькие. Собственно, город они и не видели - их везли с какой-то грузовой станции. Вдоль дороги стояли неуютные одноэтажные дома, были даже с соломенными крышами, длинные одноэтажные бараки, небольшие двухэтажные дома - все серое, какое-то безрадостное. Машина остановилась у трехэтажного дома на поселке, который почему-то назывался Горным. А почему так- неизвестно. Никаких гор тут не было. Так, холмики какие-то, по которым сбегали вверх - вниз улочки. Дома тоже были невзрачные, без зелени, вернее зелени было немного, но так немного, что можно сказать - не было зелени, ошибка небольшая будет. Эти дома начали строить еще до войны. Началась война - строить перестали. А теперь, когда надо было принимать специалистов из Харькова, о них вспомнили, быстренько подделали кое-как, чтобы дать крышу над головой, даже отопление сделать не успели, и забили эти дома людьми так, что они чуть не лопались от загрузки. Гришиному папе дали маленькую двухкомнатную квартирку и это было хорошо. Целые сутки папа работал на разгрузке оборудования, а когда сняли станки для инструментального цеха, он повез их на завод и занимался установкой. Потом их надо было подключить, это была не его работа и его отпустили домой. Он принес маме карточки на всю семью, чего-то перекусил, улегся на пол и мгновенно уснул, еще раньше, чем голова коснулась матраса. Одежду там, постельное белье и даже два матраса с собой привезли, а вот мебели - никакой. Собрались приехавшие и решили наладить изготовление кроватей, табуреток, столов, для чего выделили из приехавших мужчин двух человек, женщины подключились. Материалы доставали как могли: металл для кроватей- на заводе в основном. Варили из уголков каркас, какие-то ножки со спинками, застилали досками- получайте. Все от мала до велика были заняты поиском материалов, из которых можно было бы изготовить какую-нибудь тумбочку, столик, табурет. Так постепенно обживались.
Но эта проблема была не самой важной. Как ни крути, а надо было кушать. Всем. И не один раз в день. Папе на заводе давали 800 граммов хлеба, один раз в день похлебка и каша. А на иждивенцев давались особые карточки, там нормы были поменьше, чем работающим. Да и чтобы их получить, эти нормы, маме приходилось выстаивать по полдня в огромной  очереди. Мама научилась распределять скудные зепасы на весь день, а дети научились сметать со стола крошки. Когда папа приходил домой, он всегда приносил с собой что-нибудь съестное, откладывая от своего пайка, чтобы подкормить детей. Но и этого было недостаточно. Тогда в ход пошли те небольшие запасы вещей, которые мама привезла с собой: выходное платье, папин костюм, украшения. Все это менялось на продукты. Мама предпочитала крупу, чтобы можно было сделать запас на черный день.  Тут все дни были черные, а вдруг еще чернее будет.
 Вместе с ними жила тетя Рахиль, мамина двоюродная сестра. Многие знакомые уговаривали тетю остаться в Харькове, но баба Хана хорошо помнила, что в самые тяжелые дни первым достается евреям, и она сказала своей племянице, что если тетя Рахиль останется, то и она никуда не поедет, умирать вместе будут. И тетя Рахиль решила, что лучше ехать со всеми, чем оставаться одной, да еще среди врагов, и присоединилась к семье двоюродной сестры. Она сразу пошла работать в школу и взяла с собой Жанну, так что Жанна теперь была ученицей, хотя у нее ничего не было для занятий. Но в школе ей дали пару тетрадок, ручку с пером, которое все называли " лягушка", чернильницу-непроливашку и карандаш. Жанна в первый же день поразила всех тем, что умела хорошо читать, и учительница ей сказала:
- Ну, Жанночка, букварь тебе дома не нужен. На уроке будешь заниматься вместе с Верочкой, а дома старайся читать книжки.
- А у нас нет книжек дома. А те , что есть, я уже давно прочитала.
- А, вы же харьковчане. Ну хорошо. После уроков зайдем в библиотеку и подберем что-нибудь.
Так что Жанна  принесла домой несколько книжек, начались громкие читки, стало веселее.
Тетя Рахиль осталась жить с ними. Молодая, веселая, энергичная она была бодра, несмотря ни на что, и заражала всех добрым настроением. И что немаловажно, приносила рабочие карточки, хоть и не такие, как у папы, чуток поскромнее, но лишний паек - не кот начихал. Маме было легче вести дела - помощница настоящая, не то что дети - больше мешают, чем помогают.
Пришла осень, стало холодать, особенно по ночам, и как-то мама сказала:
- Миша, зима на носу, а у нас ни отопления, ни печки. Что делать будем? Замерзнем ведь зимой.
- Все хотел тебе сказать, да забываю. Сейчас у нас начали делать буржуйки для эвакуированных, обещают дровами обеспечить. Но сама видишь время какое. Так что, Мойкуню, придется вам заняться еще сбором дров. Пока еще никто об этом не подумал, можно кое что насобирать. После строителей что-то осталось, в посадках искать надо. А я тоже искать буду, принесу, что смогу. Может разрешат забирать поломанные упаковочные ящики.
 А тетя Рахиль рассмеялась и сказала:
- Ясно. Образуем товарищество "заготдров". Или "дровзагот"? Как лучше, Гриша? Кто тут у нас самый грамотный?
- А что мы дровами делать будем? Топить - сказала Жанна. - Значит "заготтоп".
А мама подхватила:
- А зачем топить? Чтоб тепло было. Значит - заготтеп.
- Заготтеп. Недотеп какой-то.
- Во! На том и порешим. Организуем товарищество под названием «заготтеп недотеп».
- А я что, без работы опять буду? - спросила баба Хана. - Ходить собирать дрова я не могу. Буду кладовщиком - принимать и выдавать дрова.
 Папа наблюдал эту сцену и радовался, что снова дома смех- значит жизнь продолжается.  И товарищество начало свою трудовую деятельность. Все члены товарищества теперь, идя по улице, видели в первую очередь то, что могло быть отнесено к понятию -      дрова. Все это аккуратно рубилось и складывалось. Постепенно заполнялись пространства под кроватями, все свободные углы. Так что в ноябре, когда привезли буржуйку, установили ее на железный лист, вывели трубу, то сразу же и затопили, потому что ночью уже стояли морозы и к утру в комнатах было так холодно, что без пальто и сидеть невозможно было. И тут все заметили, что эта самая буржуйка такая прожорливая, что запасов, созданных с таким трудом, хватит не на долго ( может поэтому ее и назвали буржуйкой). Товарищество снова приступило к интенсивной работе, но видно было, что прожорливость буржуйки превышает возможности товаришества, тем более, что многие переняли опыт "заготтепа" и найти что-нибудь горючее стало очень сложно. Тогда мама с тетей Рахилькой собрались как-то, взяли с собой мешки и пошли на железную дорогу. Целый день они ходили вдоль железной дороги и собирали по обе стороны кусочки угля, выпавшие из вагонов. Общество "заготтеп" оказалось новатором и в этом деле, поэтому, побродив весь день, мама с тетей Рахилькой притащили целый мешок угля. Потом ходили еще и еще и приносили, хоть поменьше, но приносили что-нибудь всегда.
Пришла зима. Начались морозы с ветрами. Снега почти не было и от этого было еще холоднее. Буржуйку топили чаще. Все старались сидеть к ней поближе. Особенно тяжело было бабе Хане, она никак не могла согреться и для нее специально сделали уголок возле печки, там было теплее всего. Близко возле печки было жарко, а на стенах висела снежная изморось. Школу закрыли - в ней тоже не было отопления, а буржуйками тепло не создашь. Для школы нашли более подходящее помещение, там было отопление, но уж очень далеко - тете Рахили идти  минут сорок, а Жанне еще больше, ее надо провожать, и бежала она за тетей, согреваясь на ходу. А после уроков надо было ждать когда тетя пойдет домой. Но в конце ноября такие морозы жахнули, что без валенок и не обойтись. А их-то ни у кого и не было: в Харькове обходились без валенок вообще. Пришлось Жанне остаться дома. Простыла и тяжело заболела тетя Рахиль. А когда она поправилась, папа помог ей устроиться на завод. Конечно, в школе ей было интереснее, она и училась, чтобы в школе работать.  Зато на заводе ей сразу дали валенки и паек был побольше, чем в школе. И дрова выдавали и ей, и папе - чуть теплее дома стало. Зато больше работы выпало на маму - стоять в очередях, ходить за углем, все делать по дому. Общими усилиями маму одели, потому что если она не сможет ходить по делам, несмотря на морозы, то всем будет хана. И смеху, веселья дома поубавилось. До сих пор нельзя понять - как это  в такой обстановке никто не болел, даже маленькая Донюшка, которой еще и года не было. Впрочем,когда Гриша вырос и стал увлекаться горным туризмом, он понял эту закономерность.
Ему приходилось бывать в разных ситуациях: то солнце печет неимоверно, то холод пробирает до костей, когда ночуешь высоко в горах, на камнях установив палатку, то купаться в ледяной воде (однажды, сплавляясь по реке Усе, они умудрились посадить плот на камни на Кибрасском пороге и полдня пытались снять плот, стоя по пояс в ледяной воде - о, это интересная история, может мы о ней еще расскажем), так вот, никакая хандра не брала в подобных ситуациях. Зато вернувшись в город, можно было подхватить простуду в совершенно безобидных ситуациях. Человеческий организм способен творить чудеса, мобилизуясь в тяжелые минуты.
Весь декабрь стояли морозы. Товарищество "заготтеп" работать перестало, только мама продолжала иногда делать набеги на железную дорогу. Там всегда собиралось много народу, иногда мама приходила с пустыми руками и вскоре перестала ходить совсем.
Приближался Новый год. Гриша помнил, что на Новый год бывает весело - елка, игрушки. А Жанна точно знала, какой это замечательный праздник, но даже она понимала, что в этот раз вряд ли можно ожидать чего-то. Мама все ломала голову - как же устроить детям праздник, но ничего не могла придумать. Елки не будет, и думать нечего. Надо хоть ужин вкусный придумать. Выручила тетя Рахиль. Накануне Нового года она принесла домой большую тыкву и сосновую веточку - ей подарил ее вместо цветов какой-то кавалер, узнав, что с ней живут племяники. Вот где пригодился запас  на черный день! Мама сварила прекрасную кашу из тыквы и пшена, нажарила тыквы, а папа принес настоящего грузинского чаю и достал где-то четушку водки - ну, это детям не пригодилось. Папа сказал:
- Чтоб скорее война кончилась и все живыми вернулись домой - и взрослые выпили понемногу.
И навалились на тыкву. Это было чудовищно вкусно. Все раскраснелись и разговорились, повеселели. Потом взрослые налили еще по рюмочке, мама сказала:
- Чтоб немцы не дошли сюда.
- Ну, сюда им не дойти,- сказала тетя.
А папа прмолчал. Вскоре от тыквы остались кожура и семечки. Их - потом. Все - и взрослые, и дети  немного осоловели и, попив чаю, улеглись спать, укрывшись всеми теплыми вещами, что были в доме. Так проводили 1941 год. Новый, 1942 год,  пришел немного позже, часа через полтора после того, как все дружно спали. Сам пришел. Его мало кто встречал в эту ночь.               
         




Рубцовск. Новый год.



Дети уплетали немудрящий обед, что называется, за обе щеки, а маленькая Донюшка знай себе посапывала на топчане. В комнате становилось все теплее. Дети  уселись поближе к окну с книжками. Жанна читала уже довольно бегло сборник рассказов Горького, все в книжке было ужасно интересно и оторвать ее от книжки было невозможно. Эта страсть к чтению осталась на всю жизнь и из-за этого дома иногда происходили интересные вещи, если заглянуть немножко вперед.

 Дети выросли. Семья живет в отдельной квартире. Все любят читать и каждый покупает по возможности то, что ему нравится. Книги самые разные: мама и Жанна предпочитали классику, Гриша - книги о путешествиях и открытиях, о великих людях, военные мемуары, Доня - поэзию и психологический роман. Хорошие книги в свободной продаже - явление редкое, и они частенько просиживали ночи напролет у дверей книжного магазина, чтобы быть одними из первых и записаться на какую-нибудь подписку. Так постепенно в доме появилась довольно солидная библиотека, расположившаяся на открытом стеллаже и на полках. Книги стят и пылятся, надо их время от времени перебирать и перетирать. И вот объявляется аврал - предстоит генеральная уборка. Каждый получает свой кусок работы. Книги снимаются на пол - это делает Гриша, Жанна садится на пол с тряпкой и начинает стирать пыль с книг, Гриша помогает. А когда чистых книг набирается достаточно, его задача - установить их в прежнем порядке. У Дони другая задача - она с мамой убирает в спальне и на кухне.
Жанна протирает, Гриша помогает. Но вот какая-то книга чем-то Жанну заинтересовала. Кажется, Драйзер.
- Жанна! Кончай! Три давай.
- Щас.
 Все. Ее уже оторвать невозможно. Гриша ворчит, протирает книги. Доня с мамой закончили, мама заглядывает в комнату:
- Ну как у вас?
- Вот полюбуйтесь. Идите помогать, а то я до завтра не управлюсь.
- Жанка! Имей совесть! Мы уже свои дела сделали. Ты что, читать села?- вступает Доня.
- Ой, ну щас!
- Жанка, отдай книгу, - Доня у нас человек решительный.
Жанна как бы очнулась и начинает яростно тереть книги, показывая всем своим видом, что она дико извиняется, что она исправляется, что она больше так никогда не будет. Но вот в руки ей попадает Фейхтвангер, "Иудейская война". Ей вдруг вспоминается момент, когда Иосиф Бен-Маттафий, находясь в подземельи, должен решать, что выбрать - смерть или плен, который даст ему возможность оставить потомкам описание трагических событий. Она хочет вспомнить его душевные терзания в этот момент, листает книгу... Все. И так каждый раз.
 А в этот раз она просто читает рассказы Горького, а Гриша, сидя рядышком, старательно водит пальцем по странице, читая по слогам. Мама что-то вяжет. Баба Хана  играет с проснувшейся Донюшкой.  Становится темно. От керосинки  света на всех не хватает. Мама, продолжая вязать, предлагает детям рассказать, что они прочитали. Вечер кончается, пора спать. И тут мама говорит:
- Кто знает, какое сегодня число? А, не знаете. Так вот знайте, что сегодня 25 декабря 1942 года. А что это значит? Это значит...
- Новый год, - кричит Жанна, а Гриша подхватывает. - Новый год, Новый год, - и Донюшка хлопает в ладошки, не понимая еще в чем дело, но поддаваясь общему настроению.
- Верно, - сказала мама. - До Нового года осталась неделя. Елки у нас, наверно, не будет, а комнату украсить можно.
Мама вздохнула:
- Война войной, а жить надо. Правда, дети? Вот война закончится, тогда мы Новый год получше встречать будем. И елки будут, и игрушки, и... все остальное. А пока, дорогие, я предлагаю вам самим игрушки делать, - ее тон был заговорщическим. - И есть еще одна идея: давайте сделаем стенгазету домашнюю. Вы уже большие. Читать умеете, рисовать умеете, вот и подумайте - что рисовать и о чем писать.
 Жанна аж задохнулась от восторга:
- А на чем...
Мама молча достала какую-то бумагу светло-коричневую с одной стороны, на которой были какие-то черточки и кружочки, а другая сторона была чистая.
- Папа на работе показал Гришины рисунки, пожаловался, что нет ни бумаги,  ни карандашей цветных. Так начальник дал ему несколько ненужных чертежей и вот два карандаша. Целое богатство - красный и зеленый. Не целые, правда, но ничего, надолго хватит. Да у тебя еще простого кусочек остался. Управишься. Вот возьмете большой лист, на нем и будете газету делать. А на маленьких можно просто писать и рисовать.
- А что там писать и рисовать?
- Ну, уж это вы сами придумайте. Только пока не делайте на большом листе ничего. Делайте игрушки из бумаги, из тряпочек  и думайте пока. А потом посоветуемся и будем газету делать, чтоб повеселее была.
- А ты нам помогать будешь?
- Конечно буду, куда же я денусь. Как время будет, обязательно помогать буду. А теперь давайте спать.
- Мам, мы у печки немного посидим, на огонь посмотрим.
Сидеть у огня можно  часами. Что-то в этом видении  завораживало: огонь был живой, его языки плясали, причудливо извиваясь, перебегая с места на место и меняя цвет от синеватого до ярко-солнечно-желтого. Дети сидели молча, о чем-то задумавшись, в их головках шла какая-то работа. А может быть, просто  хорошо сидеть, ни о чем не думая и впитывая в себя тепло огня. Это был теплый мирный огонь. Совсем не тот... С этим можно было хорошо дружить.

И дружил с ним Гриша всю жизнь. Особенно когда увлекся туризмом. Были там костры для приготовления еды, а по вечерам, уже поужинав,сидели у костра с гитарой, с песнями - то грустно-задумчивыми, то с бесшабашными туристскими типа «тумбарасу». А потом он подолгу еще сидел у костра, неотрывно глядя на огонь, подкармливая его сушняком и в голове легко струились раздумья. Даже уже будучи убеленным сединой, приобретя сад в окрестностях Барнаула, он построил дом о двух этажах, а перед домом оставил лужайку, положил два бревна, а между ними  по вечерам горел костер и соседи приходили на огонек.. Не хватало только одного: в походах обычно остановки делали на берегу речки или горного ручья, с шумом перекатывавшего свою хрустальную воду по каменистому ложу. Не хватало говора  этого ручья, шума сосен и пихт над головой и неповторимого запаха гор и тайги. Но это будет потом, а сейчас...

Работа закипела прямо на следующее утро. Жанна проснулась рано и стала рассказывать какой ей приснился сон, какие ей приснились игрушки, какая была новогодняя газета. Она увлеченно руководила работами, даже доверяла Грише вырезать фигурки разные, но, честно говоря, это ему плохо удавалось и толку от него было мало. Мама научила их вырезать снежинки: сворачиваешь листок бумаги несколько раз и  вырезаешь по-разному, а когда развернешь, получается фигурка с дырочками, лучиками - как вырежешь. И они фантазировали, снежинок было много, одна на другую не похожа. Потом их надели на  длинную нитку и получилась гирлянда. Вторая гирлянда была из флажков. Мама аккуратно  сложила творчество ребят в сундук, хотя они просили развесить их по комнате немедленно.
- Нет, нет, - сказала мама, - Сейчас развесим - на Новый год интересно не будет. Повесим все, что вы еще сделаете, 31 числа.
И стали мастерить всяких зверушек. Под маминым руководством смастерили из тряпочек куклу побольше и другую - поменьше. Куклы были не очень интересные, они были без лиц, но мама сказала, что что-нибудь придумает и тоже спрятала их в сундук. Потом приступили к изготовлению газеты, содержание которой живо обсуждалось во время изготовления игрушек. Мама сделала красивый заголовок. Гриша рисовал, Жанна сочиняла подписи под рисунками и даже сочиняла стихи. Свой первый стишок в этой газете опубликовал и Гриша. Он был патриотичен в соответствии с духом времени: " надо гитлеров убить, не мешали чтобы жить"- гласила подпись под рисунком, на котором из танка летел снаряд, а красные полоски изображали огонь и все это летело во вражеский самолет. Эту надпись мама добросовестно сделала под диктовку сына. Когда работа была закончена, газету расстелили, долго рассматривали.
- Ай да мы, ай да молодцы. Вот папа обрадуется, когда увидит! Молодцы, детки. Все во время сделали. Завтра будем комнату украшать.
 С утра 31 декабря мама , баба Хана и Жанна принялись за уборку, а Грише было поручено следить за младшей сестренкой. Пришел папа, по случаю Нового года их отпустили пораньше. Это было замечательно. Но самое интересное было то, что в руках у папы была маленькая,с полметра высотой елочка и пахло от нее так здорово.
- Это пихта,- сказал папа,- Из самой Колывани привезли.
Эти два слова - пихта и Колывань - Гриша услышал первый раз, но не последний. Они будут сопровождать его до седых волос. Прекрасный, замечательно красивый поселок Горная Колывань, бывший когда-то центром камнерезного искусства на Алтае. Вазы из порфиров, яшм, брекчий, изготовленные на камнерезной фабрике двести лет назад, украшают залы Эрмитажа, Русского музея, Лувра и других музеев. А в девяти километрах от него- Синюшинский хребет с невероятной красоты горой Синюхой, склоны которой покрыты темнозеленой пихтой, осиной, красной в осени, березой, своей яркой желтизной демонстрирующей осенью накопленный за лето солнечный свет,  зарослями шиповника, цвет которых в зависимости от порды меняется от  коричневого до синего,  зарослями кислицы, тяжелыми гроздьями свисающей в тени листвы, с гремучим ручьем у подножья, вода которого вкусна, как жизнь. Когда-то на этом месте стояла большая деревня, дворов 40, потом постепенно люди разъехались, старики поумирали и, наконец, переехал последний житель этого некогда большого села, местный егерь, дом которого стоял на крутом берегу ручья, а под берегом был родник с водой такой замечательно вкусной, что и сравнения не найти. И вот после того, как егерь разобрал свой дом и хозяйственные постройки и переехал в деревню на берегу богатого рыбой озера Белое, родник исчез, ушел. Ушли люди - ушел родник. Поразительно! И даже сейчас, если Гргорию Михайловичу попадается кусочек пихты, он, вдыхая ее запах, закрывает глаза и видит всю панораму Синюхи, на которую он поднимался не меньше 10 раз.

Ну вот, опять занесло. Давайте вернемся в 1942 год, 31 декабря. На чем мы остановились? Ага, папа принес елку. Восторгам не было предела. А когда ее установили на столе, убрав все с него, мама вытащила из сундука куклы, изготовленные детьми. Но это были не те куклы. Допоздна, когда дети спали, мама одевала этих кукол, делая одежду из красных, голубых и белых лоскутков, и под елкой теперь стояли дед Мороз - побольше, и Снегурочка - поменьше. Тут уж восторг перешел в дикий визг и пляски. Украсили елку, как могли, тряпичными и бумажными зверушками, пуговицами, которые мама собирала и хранила на всякий случай. Потом мама с папой  растянули гирлянды из снежинок и флажков. И, наконец, повесили газету. Папа внимательно осмотрел газету, все прочитал, поднял и расцеловал дочь и она даже не стала сопротивляться. Потом подбросил сына раз, другой, приговаривая:
- Молодец, сынку! Молодец, сынку!- потом поставил на пол.- Ну, вы совсем уже взрослые. А тебе сколько будет? Уже шесть?! А я и не заметил, какие вы большие стали
- Ну вот что, друзья, - сказала мама, - Раз у нас есть елка, надо сделать звезду на макушку, а мы ужином новогодним займемся.
К восьми часам все было готово. Звезда, сшитая из двух кусочков бумаги так, чтобы обе стороны были чистыми и можно было их покрасить красным карандашом, укреплена на макушке елки. Ужин стоял на табуретках и дети, вдыхая давно забытый аромат, глотали слюнки. Дело в том, что мама умудрилась выменять свою шерстяную кофточку на курицу. Аромат бульона давно не давал покоя постоянно голодным ребятишкам. Наконец все уселись и мама расставила тарелки с бульоном, в котором плавали клецки, рядом стоял хлеб, сухарики, припасеные загодя, мисочка квашенной капусты, а из духовки доносился запах печеной картошки. Каждому досталось по картошине. Папа клал на ладонь картофелину и резким ударом ребра ладони другой руки разбивал ее пополам и на ладони  красовались две половинки с сахарным изломом. Папа посыпал их солью и подкладывал каждому. А когда управились и с этим, папа сказал:
- А теперь пойдите поищите под елкой, можт что найдете. Может Дед Мороз подарки принес.
 Эту команду повторять не надо было - дети были уверены, что новогодняя ночь - ночь чудес. Они вернулись с тремя шариками, аккуратно завернутыми в бумагу.
- Ну-ка, давайте посмотрим, что это, что нам Дед Мороз принес?
 Под бумагой были три настоящих красных яблока, вкус которых давно уже был забыт.
- Ну а теперь становитесь в очередь. Подарки раздавать будем. Надо же на Новый Год подарки дарить детям или нет?
- Надо, надо!
- Донюшка, ты первая.
Мама вытащила  из свертка маленькие, но такие большие для Дони валенки ( Ничего,- сказала мама,- в следующем году как раз будет), теплые штанишки и пальтишко. Теплая одежда досталась и Грише, и Жанне
- Ну вот, теперь гулять можно. Довольны? Так. А кто у нас именинник? Кому шесть лет исполнилось? Иди-ка, иди, поздравлять будем.
И Жанна запела:
- Как на Гришины именины испекли мы каравай...
А  Донюшка подпрыгивала, хлопала в ладошки и подпевала:
- ...ны   ...вай
Наступил новый 1943 год и воспоминания о нем сохранились надолго: и запах пихты, и вкус куриного бульона, и прелесть печеной картошки, и , самое главное, - ощущение того, что Новый Год - самый хороший,веселый и добрый праздник. И каждый год этот праздник будет ожидаться с особым чувством.

15.  Сталинград.  Дядя Абраша.

Мы стараемся изложить историю Гришиной семьи в военные годы как можно более достоверно, потому что она типична для того времени. Но вся беда состоит в том, что времени с тех пор прошло так много, что и взрослому человеку память изменяет, а что уж говорить о пятилетнем мальчике, воспоминания которого легли в основу этой повести. Но время было такое, когда многие события врезались в память независимо от желания человека, пусть не с фотографической точностью, но вполне правдиво отбражали дейсвительные события. Кое-что рассказывали взрослые, но все таки большая часть исчезла в провалах памяти. То, что происходило в общем в стране в то время, описано много раз, поэтому нам не интересны общие рассуждения, нет желания фантазировать, мы хотим пользоваться только фактами, а их катострофически не хватает для правдивого рассказа. Но, зная, что и Гриша, и его сестры живы и сегодня, можно утверждать, что ту первую военную зиму, зиму в Сталинграде, они пережили. Несмотря на насквозь промерзшие стены, несмотря на постоянно сосущий голод. Слава богу - бомбежек не было, и они еще толком не знали, что это такое. Все впереди.
 А весна сулила скорое тепло. Вначале воздух стал какой-то запашистый, будоражащий и на крышах появились сосульки. Потом побежали бурные мутные ручьи в  сторону Волги, которую они не видели, но слышали, что Волга - очень большая река. Потом лужи высохли, днем стало припекать солнце и ветер поднимал струи пыли с земли. Зазеленела трава, деревья покрылись зеленым пухом, листва разрасталась, стало совсем тепло, и дети теперь по многу времени проводили на улице, поглощая благотворное тепло и впитывая  солнечные лучи, что хоть как-то компенсировало недостаток еды и витаминов.
Немцев под Москвой разбили, но положение на фронте было тяжелое. И если первое дети знали, то второе - нет. Взрослые об этом дома старались не говорить, чтобы не усугублять и без того тревожную обстановку. Папу попрежнему не видели. Когда он приходил домой, то сил у него хватало на то, чтобы съесть то, что припасла мама, а потом ложился и засыпал раньше, чем голова касалась подушки. Тетя Рахиль приходила раньше папы и они с мамой иногда устраивали детям читки, игры, а потом подолгу говорили о чем-то. Их братья воевали на разных фронтах и письма от них ждали с нетерпением. Дядя Леня, папин брат, воевал под Москвой, от него долго ничего не было. Потом пришел казенный треугольник, при виде которого всем стало плохо. После того, как дрожащие руки  вскрыли письмо, настроение не исправилось. В письме сообщалось о том, что дядя Леня пропал без вести в боях под Москвой. О том, что это значит, боялись даже думать. Сознание отмечало только, что не убит и , хотя и понимали , что за словами "пропал без вести" ничего хорошего не кроется, но думалось только о том, что не убит - значит живой.
Дядя Абраша не закончил офицерские курсы, так как немцы быстро подошли к Харькову и всех курсантов отправили на передовую. С боями отступали от Харькова и где он сейчас воюет, никто не знал: адрес мог поменяться каждый день. Больше всех переживала баба Хана, больше всех ждала письма. Читать их она не могла и когда почтальон отдавал письмо ей, теребила его с нетерпением, ожидая когда придет дочь и прочитает. Успокаивало ее только то, что в письмах она узнавала руку сыновей - значит живы.
От дяди Сени писем не было долго, наконец в один из теплых летних дней почтальон вручил ей долгожданный треугольник. Баба очень встревожилась, не узнавая почерк дяди Сени. Просила прочитать Жанну, но та умела читать только печатные буквы, и тревога все нарастала. Увидев лицо бабы Ханы, мама молча забрала у нее конверт и, увидев, что почерк вроде и знакомый и не совсем тот, быстро прочитала "Здравствуйте, мои дорогие" и, перевернув страницу, взглянула на подпись.
- Мама, все в порядке. Сеня пишет.
Баба сидела бледная, медленно возвращаясь в нормальное состояние.
- Жануся, дай бабе стакан водички.
Дети тоже стояли рядом, они уже все понимали. Мама быстро пробежала глазами письмо и лицо ее становилось то тревожным, то более спокойным.
 Дядя Сеня лежал в госпитале. Он закончил артиллерийские курсы и получил направление в часть. Их полк после тяжелых боев был отведен во второй эшелон на пополнение. Как-то дядю Сеню и его товарища вызвали в штаб полка, и им надо было  пройти до штаба несколько километров. Дорога сначала шла по лесу. Они шли, разговаривали, наслаждаясь тишиной и свежим лесным воздухом , покуривая самокрутки и гадая - зачем это они понадобились. Вот они вышли на опушку, до штаба оставалось с полкилометра. И тут, откуда ни возьмись, появился мессер. Они проводили его взглядом и пошли дальше. А мессер развернулся и пошел на них - они тогда еще позволяли себе охотиться за каждым человеком. Дядя Сеня быстро огляделся и, увидев ямку у дороги, бросился в нее. Его товарищ упал рядом, но ямка типа норы была такой маленькой, что он  практически лежал на дяде Сене, спрятав в норе только голову. Самолет дал очередь, потом развернулся и прострочил еще раз. Что-то сильно ударило дядю Сеню в плечо и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, самолета слышно не было, а его товарищ продолжал лежать . Боль разрывала плечо, а товарищ как-то тяжело давил сверху.
- Степа, меня ранило. Слезай, помоги выбраться.
 Но товарищ молчал. Он был мертв. Пуля попала ему точно под лопатку, а другая угодила дяде в плечо. С трудом, превозмогая боль, он выбрался из-под мертвого товарища. Весь рукав и грудь шинели намокли от крови, перед глазами плыли круги. Надо остановить кровь. Кусая губы, он сбросил шинель, достал пакет и стал перевязывать поверх гимнастерки - снять ее уже не было сил, рука не поднималась. Он старался стянуть потуже, но уж как получилось. Накинув шинель, посидел немного и, собравшись с силами, пошел в сторону штаба, расположившегося под деревьями в стороне от дороги. От потери крови его тошнило, кружилась голова, но он понимал, что если он не дойдет - тут ему и будет конец. И он шел, собрав последние  силы. А когда увидел  людей, бежавших ему навстречу, расслабился и упал. В полковом медсанбате ему сделали все, что могли, но  врач доложил командиру полка, что раненый лейтенант потерял много крови и если не сделать ему переливание, он может не выжить. Нашлось несколько ребят с нужной группой крови, для которых сдать 200-300 грамм было только во благо и, как сказал врач, это и спасло дядю Сеню. Когда он пришел в себя, сразу стал рассказывать о Степане, где он лежит, но врач, поправляя повязку, сказал:
- Ты, дружок, лежи спокойно. Мы видели, что мессер за кем-то охотится. А когда побежали навстречу и тебя увидели - все поняли. Его уже нашли. Ты наберись немного сил, в тыл тебя отправим, в госпиталь. Поправишься.
- А рука работать будет? - дядя Сеня боялся, что не сможет больше рисовать.
- Ну, боксировать, бороться, штангу таскать-это вряд ли. А писать-читать -  запросто. И еще к нам   вернешься.
 И вот он теперь лежит в госпитале, рана заживает, даже писать стал, но почерк уже был не тот, чем невольно напугал бабу Хану.

Все эти подробности Гриша узнал много лет спустя, когда взрослым парнем расспрашивал дядю Сеню, пытаясь уловить военную героику. Но дядя не любил рассказывать о войне. Ничего в ней хорошего нет. Только нечеловеческая военная работа, кровь и смерть, расшатанное здоровье и измочаленные нервы у тех, кто выжил.  Но Гриша не собирался сдаваться и все задавал вопросы,используя любой подходящий повод. И как-то раз дядя сдался и рассказал ему об этом ранении.
- Как видишь, ничего героического. Вся героика - немцу зад показали. Не стрелять же  в самолет из пистолета.
- Дядь Сень, а за что тебе ордена и медали дали?
- Да всем давали, и мне дали.
- Ну уж, так и раздавали. Подарки к празднику, что ли? Вот орден Красной Звезды за что дали?
- Орден? Вот этот, что ли? Да, этот орден до смерти не забуду.
 И стал рассказывать.

« В сорок третьем году это было, в начале декабря. Стали мы немцев трепать понемногу. А они нас. Не уступали. Все равно мы тогда уже сильнее были. Я тогда начальником артснабжения полка уже был: после ранения тяжело  было в строевой части и когда я из госпиталя вернулся, командир полка посмотрел, как я рукой работаю и направил в артснабжение. Дела у меня неплохо шли и уже через месяц меня начальником поставили. А вскоре перешли мы в наступление. Хорошо наступали. Едва успевали подвозить все, что надо. Да высотка одна на пути была. Немцы там хорошо укрепились, никак их выкурить оттуда не могли. Несколько дней топтались, массу ребят положили. Командир дивизии вызвал комполка и задал ему такую трепку, что тот едва ноги унес:
- Как хочешь, высоту возьми. Иначе...
 Что могло быть иначе, пояснять не было нужды. Эти подробности я уже потом узнал. И вот вызывает он меня как-то ночью и говорит:
- Твоя задача - взять высоту. Сам знаешь сколько она из нас кровушки попила. Все резервы собрали. Высоту надо взять во что бы то ни стало.  У тебя получится. Людей примешь прямо сейчас. По темноте выдвинешься вот сюда и после артподготовки поднимешь людей. Возьми высоту.
 Посидели мы с ним, чаем напоил, покурили. Вестовой должил, что люди построены. Выходим. Глянул я - мать честная! Вот это бойцы: коневоды, повара, ремонтники - вся нестроевая братия и всего один взвод настоящих бойцов. Все одеты как попало и только бойцы в маскхалатах. Я командира полка шепотом спрашиваю: как, мол, с таким народом высоту брать, без маскхалатов по снегу в момент засекут, перебьют как цыплят. Командир нахмурился, покраснел, желваки ходят:
- Собрали все, что могли, - да как рявкнет. - Выполнять!
 Все я понял - вместо приманки нас кидают. Зло меня взяло - кому охота себя простым мясом чувствовать? А что делать? Не идти же под трибунал. Надо задачу выполнять. Что же придумать, чтобы поменьше народу полегло? Вот влип, думаю. Ладно, я всех редкой цепью поставлю так,  чтоб от одной мины поменьше народу пострадало, а ведь точно минами сажать будет. А бойцов во второй эшелон поставлю. Под эти размышления вышли на исходную, зарылись в снег, благо хоть морозов не было. Вскоре началась артподготовка. Хорошо высотку вспахали. Ну, думаю, весь боекомплект выпустят, работа будет - не соскучишься, подвози, успевай. А потом думаю - чего это я заскупердяйничал, пускай хоть все выпустят, может полегче будет. Снаряды еще рвались на высотке, а мы начали двигаться, чтобы потом по открытому месту меньше бежать. А как артиллерия смолкла, мы в рост и бегом. Нас засекли быстро, полвысотки пройти успели всего. Да и как не заметить - черные на белом, все как в кино. Ну и давай сажать из минометов. "Рассредоточиться! - кричу. - Зарыться в снег!" А он садит и садит. Потом смотрю - вроде стихло, но возня какая-то на высоте с другой стороны идет. Тогда я закричал: " Маскхалаты, вперед!"  А когда бойцы к окопам подошли, бой завязали, я и остальных поднял. И оказались они, немцы то есть, в клещах. По быстрому в штаны наложили и кто руки в гору, а кто ноги в руки. Взяли мы высоту, чтоб ей пусто было. Тут меня и ранило второй раз, легко , без госпиталя обошлось. Вот за эту высоту мне орден и дали, а потом и  капитана. Потери небольшие были, я людей правильно расставил, даже благодарность от комдива получил. Да те несколько черных точек, что на белом снегу собирали - они мне долго спать не давали. Вот такая невеселая история. Так что запомни, племяш, ничего в войне хорошего нет и искать героику - себя обманывать и неверно настраиваться, хоть и была она, эта героика. Но уж лучше бы ее не было, нужды бы в ней не было.»

 Все эти подробности узнались лет через 10-12 после описываемых событий. А сейчас все радовались, что дядя Сеня живой, переживали за его боль и надеялись, что, может быть, его комиссуют и скоро удастся увидеться.
 И правда, скоро удалось увидеться. Но не с дядей Сеней, а с дядей Абрашей.
 Было это то ли в конце июля, то ли в начале августа. Фронт приближался. В городе становилось все тревожнее. Начали готовить к эвакуации тракторный завод и папу опять включили в бригаду по эвакуации - опыт у него уже был. Забот прибавилось. А у детей заботы прежние: читай, играй, гуляй от кормежки до кормежки. В один из таких жарких летних дней Гриша играл во дворе с соседскими мальчишками. Они рыли в песке окопы, делади из палок пушки- воевали. Вдруг на него упала какая-то тень и очень знакомый голос произнес:
- Ты с кем это тут воюешь, Григорий Михайлович?
Гриша поднял голову, еще не остыв от своих жарких боев и увидел... Он сразу и не понял, что это дядя Абраша. Уже год они не виделись, а год в этом возрасте - вечность. Да и форма изменила его.
- Ты что, не узнаешь меня?
 Гриша узнал и бросился к дяде на шею.
- Ах ты, мой племяшек. Ах ты, мой герой. Узнал! Ну, ну. Пошли. Веди меня домой. Где ваш дом?
 Гриша бросился бегом в подъезд и забарабанил в дверь. Открыла мама:
- Ты что буянишь? Что стряслось?
Глаза сына сияли. Он хотел сказать - смотри, мол, кто пришел, но не мог вымолвить ни слова и вдруг начал смеяться, да не смеяться, а хохотать  все сильней, как в истерике. Мама выглянула в подъезд, увидела входящего брата и вдруг побледнела и обрушилась спиной на косяк двери. Дядя подхватил ее, они обнялись. Да что там рассказывать. Поди все понимают, что такое подобная встреча. Понятно, как суетились баба  Хана, мама, Жанна, а Гриша не отходил ни на шаг и все претендовал на дядины колени. Нагрели воду, дядя умылся с удовольствием и сидел за столом без гимнастерки, став прежним дядей Абрашей. Это был высокий, крепкого телосложения красавец. Смуглолицый, он теперь стал совсем бронзовым от загара и на фоне загорелого лица ослепительно сверкала белозубая улыбка. Черные пронзительные глаза с веселыми огоньками притягивали всех, кто попадал в их поле. Черные волосы зачесаны назад, но упрямые пряди то и дело спадают на лоб и дядя сдержанным движением возвращает их на место. Он окреп за этот год, возмужал, стал еще красивее и привлекательней. Настроение было такое, как будто он этот год провел не на фронте в боях, а на курорте с друзьями.
 Баба Хана и мама все расспрашивали его, но он все шутил и не вдавался в подробности.
- Да все в порядке. Видите - ни одной царапины. Я непробиваемый, заговоренный, так что не волнуйтесь. Лучше о себе расскажите. Что слышно от Сени и Лени?
 Сдержанное веселье погасло. Чтобы как-то разрядить нависшую гнетущую обстановку, дядя Абраша вдруг как бы спохватился:
- Ой, совсем забыл! Ну-ка, держите.
 И начал доставать из своего вещмешка консервы, хлеб,  мыло.
- Откуда такое богатство?
-Увольнение мне дали на сутки. А ребята узнали, что я к вам иду и насовали всего этого. Хорошие у меня друзья. Так что берите, не бойтесь, все от чистых сердец.
 Пришла с работы тетя Рахиль. Опять визг, смех, слезы. Она так и не разделась:
- Я за Мишей! - и побежала на завод.
 Они вернулись часа через полтора, да еще не с пустыми руками. Соседи, узнав, что солдат пришел с фронта на побывку только на один день, собрали по картошине и принесли чуть не полведра:
- Давай, Моля, корми гостя,- сказала тетя Степанида Колодникова, мать  Гришиного приятеля Кольки, с которым они потом будут учиться в одном классе, - Нельзя в грязь лицом ударить.
Когда уже стемнело и люди возвратились с работы, набилась полная квартира народу.Всем хотелось поговорить с солдатом, узнать - а вдруг встречался с кем-то из родных. Соседи были люди понимающие и, посидев с полчаса, разошлись - пусть родные поговорят.
Этот день врезался в память на всю жизнь. И этот, и следующий, когда дядя Абраша уходил с вещмешком за плечами. И, прежде чем свернуть за угол дома, обернулся, махнул рукой улыбаясь, крикнул: "До встречи" и ушел. 
 НАВСЕГДА.
  После ухода дяди Абраши в доме надолго установилась гнетущая атмосфера. Как не старались бодриться, а все равно лица были хмурыми. А баба Хана стала закрываться в комнате и молиться своему неведомому богу. Баба Хана верила в бога, хоть и не очень-то набожной была. А в тяжелые минуты, говорят, даже безбожники верить начинают. Это была удивительно добрая, ласковая и терпеливая женщина. Она прожила большую, очень тяжелую жизнь, почти все время в маленьком еврейском местечке, а потом жила в Харькове с семьей своей единственной дочери. И что она могла видеть в своем местечке - нищету и притеснения? Сколько войн пронеслось, сколько мук и слез они принесли. Но это были цветочки. Что может быть страшнее войны? Оказывается, может - погромы. Волны погромов становились все круче и старшие сыновья сбежали за границу. Отшумела гражданская война - выжили чудом. Потихоньку стала налаживаться жизнь. Нищета сменилась бедностью. Отношение к евреям изменилось к лучшему. Дети, дочь и два сына, стали учиться, но тут умер муж, в честь которого потом назовут внука, Гришу то есть. А детей еще поднимать надо. Но вскоре они начали работать, продолжая учиться. Потом Харьков. Дети рядом, пошли внуки- радость бабе. Все тепло своего неожесточившегося сердца эта старая больная женщина отдавала внукам и особенно Грише, свому любимчику, названному в честь мужа.
И тут - война. Бегство в Сталинград. Ранен умница Сеня и ее красавец Абраша ушел. Ну как же тут  не вспомнить о боге!. Он же все должен видеть! Ну сколько же испытаний должно быть отпущено на ее голову? И она молилась, произнося непонятные слова, покачиваясь вперед-назал. И уже не понимала, есть ли он, бог, если не слышит ее, если допускает столько бед и несчастий. Но ведь таких, как она, много, у него , наверно, руки не доходят. Что поделаешь - судьба. Бог все равно услышит. Иначе не может быть. Иначе быть не может!
После молитвы лицо бабы светлеет немного, и она снова принимается за дела: помогает по хозяйству, возится с малышкой, ласкает старших и, конечно же, своего любимчика Гершеле.

16. Рубцовск. Тыквы под кроватью.

Начало нового 1943 года  принесло радостные сообщения.  Все рубцовчане, вся страна приникли к репродукторам и светлели лица. Прошел год, как отогнали немцев от Москвы, но на других фронтах улучшения не было, немцы везде наступали. И вот, наконец, радостная весть - разбили немцев под Сталинградом. Трудно передать какую радость вызвало это сообщение: даже те , кто уже не верил в благополучный исход - и они приобрели веру. Ну а ребятня праздновала по-своему: во дворе разыгрывались целые баталии, причем все претендовали на роль Чуйкова, не меньше. Дома тоже все приободрились: бои под Сталинградом закончились, значит скоро должно быть письмо от дяди Абраши.
Прошел январь с его дикими морозами. Иногда температура опускалась ниже 30 и даже 40 градусов и тогда на улицу никто носа не высовывал, печку поддерживали в горячем состоянии, а все равно к утру ведро с водой, стоявшее у двери, покрывалось тоненькой пленочкой льда.
Отшумел ветрами, вьюгами и метелями жгучий февраль. Под конец февраля сквозь метели и морозы стали прорываться теплые солнечные дни и какие-то новые запахи, запахи чистоты и новизны - предвестники близкой весны. Настроение становилось каким-то неуравновешенным, все существо  рвалось к чему-то неизвестному, требовало деятельности. Гриша очень любил это время-время предвкушения весны. И если немного отвлечься от повествования и заглянуть вперед...  А давайте заглянем.
         
  Уже много позже, став отцом семейства, он иногда брал отпуск на конец февраля - начало марта, снаряжал рюкзак, лыжи и  отправлялся в уютную деревню Сросты, что в 60 километрах от Рубцовска на опушке соснового бора. Сняв комнату в бревенчатой избе, он приходил туда только на ночлег. Встав рано утром, когда на улице еще было темно, он разминался во дворе, умывался жгуче-холодной водой, растирался вафельным полотенцем до красноты,наскоро завтракал и, бросив в рюкзак кусок хлеба, кусок колбасы, пару картошин, отправлялся в лес. По ночам еще стояли морозы, поэтому утром надо было постараться, чтобы не поддаться холоду. К опушке он добирался уже после восхода солнца, становился на лыжи и углублялся в лес. От опушки в лес убегали десятки лыжных строчек, проложенных деревенскими ребятами, потом они обрывались, поворачивали назад, но это не входило в его планы. Он прокладывал лыжню один раз к южной оконечности озера в 5 километрах от села,  другой раз к северной - гораздо дальше. Потом решил, что достаточно бередить нетронутую снежную белизну и пользовался своей же лыжней, что позволяло бежать, а не пробиваться по целине. Добежав до озера, он перебегал на другой, высокий берег, оббегал вокруг, снова пересекал озеро, но уже у другой его оконечности и возвращался в деревню когда уже начинало темнеть.  Чистый весенний воздух, щедро сдобренный живительным запахом хвои, будоражил, придавал силы. Солнце поднималось все выше, начинало пригревать крепко и вот уже снег начинает подтаивать в лыжне с южной стороны и , подмерзнув ночью, на следующее утро снимает с лыж стружку, как резец. Ну и бог с ним. Примерно к часу дня он доходил до другой оконечности озера, пройдя около 15 километров. Хотя он часто останавливался, передыхая и любуясь открывающимися видами, уже чувствовалась усталость. Да и поесть пора. Скинув лыжи и ботинки, он доставал из рюкзака валенки и разжигал костер. Боже, какое же это удовольствие, посидеть у костра, поджарить кусок хлеба и съесть те немудрящие припасы, что брал с собой, "припивая" девственно чистым снегом и заедая ягодами калины и шиповника, собранными на ходу. Калина приятно горчит, шиповник сладкий. Солнце, воздух, пенье птиц, легкая еда и никаких проблем. Голова свежа и думается легко. Ботинки просушены над огнем. Валенки- в рюкзак, куртку - в рюкзак, ботинки, лыжи, завалить(с большим сожалением) костер снегом и - вперед. По снежным застругам по льду озера не очень-то разбежишься, но идти на руках, резко отталкиваясь палками, легче, чем пробивать лыжню в пушистых сугробах на берегу. Поэтому - вперед через озеро. Оно не широкое в этом месте - с километр. А если ветер в спину, то  преодолеть это расстояние - раз плюнуть. На другом берегу его ждет его же лыжня. Он останавливается на короткое время, любуясь видом берега. Снег искрится, извергая под солнцем разноцветные лучи. Ночью при полном безветрии шел снег и сейчас ветки сосен покрыты белыми шапками и шарфами. Сквозь эти покрывала пробиваются зеленые с  желто-коричневыми подпалинами хвоины. Стволы, освещенные ярким солнцем, сверкают позолотой, где с европейским желтым, где с африканским красноватым оттенком. Камыши у берега с северной оконечности озера застыли, чуть пошевеливаются. Кустарник на берегу вытянул ветки к солнцу, готовый украсить его нежной листвой. В конце лета и ранней осенью под сенью этих кустов ютятся семейства груздей - твердых, в каплях росы, с нежными ворсинками по краям, их так приятно собирать. Хорошо!
Но солнце уже давно катится по ниспадающей ветви своего движения по небосклону. Надо спешить. Лыжня ныряет в лес извиваясь, поднимаясь на холмы и скатываясь в лощину. Толчок, присел – и вниз, дух захватывает, и дальше, дальше. Вот распадок и гряда холмов над ним - это самый урожайный участок леса на белые грибы - до деревни еще километров 7. По деревне к своему дому он идет уже в серых сумерках, заскакивает по дороге в магазин, чтобы купить что-нибудь на завтра.
Через полторы-две недели он уезжает, увозя домой истерзанные лыжи, полуразвалившиеся ботинки и огромный запас бодрости и хорошего настроения.

 Ну что ж, отвлеклись немного путешествием в будущее, пора возвращаться в 43-й год.
      За одну зиму в Рубцовске снегу выпадает больше, чем в Сталинграде за несколько зим, и к весне наметает такие замечательные сугробы, что любо-дорого. Весна долго раскачивается. Вначале с южной стороны появляются на снегу черные строчки и пятна, потом сугробы чернеют и оседают, с крыш свисают огромные сосульки, их так интересно сбивать палками. Потом резко теплеет и во всем городе господствуют реки талой воды, заполняющие кюветы вдоль дорог, и безбрежные лужи. Весна-то весной, но все это не очень украшает городок: весь мусор, скопившийся за долгую зиму, вылез наружу, в размокшей земле ноги увязают по щиколотку, на дорогах чернеют кучи золы, которые всю зиму выгребали из печек. К  середине апреля снегу нет и в помине, но еще холодно и неуютно. Ветер гонит по улицам струи пыли, но в стороне от дорог уже зеленеет трава, а днем на солнце даже припекает. Почки на деревьях набухли - вот-вот порадуют свежей листвой.
В один из таких дней после скудного завтрака Гриша оделся потеплее и вышел погулять. Солнце разгоняло утренний холод, воздух излучал свежесть и чистоту, будоражил воображение и... аппетит. Что-то не игралось. Поиграл с друзьями немного, но потом отошел в сторону, начал бродить вдоль барака, задумавшись печально ни о чем. В эту весну было особенно голодно. Жизнь постепенно входила в какое-то русло, люди приспосабливались, но питание... Да просто есть было нечего. Местные жители, рубцовчане, жили в основном за счет личных хозяйств. Они жили в своих домах, среди которых были и добротные бревенчатые, но большинство глинобитные и саманные - некрасивые, неказистые - убогие.. Зато возле каждого были огороды, на которых выращивали картошку и разные овощи. Картошку, морковь засыпали в погреба,  там же стояли бочки, в которых солили капусту, огурцы, помидоры, а потом всю зиму ели это добро. Им же, эвакуированным, это было недоступно, а пайка, конечно же не хватало. Паек - он и есть паек. Вот и голодали. А весной голод ощущался еще сильнее.
   Весна. Тепло уже. Но Грише не по себе. Он прошелся еще раз вдоль барака и ноги сами понесли его домой. Мама собиралась гладить и разжигала угли в утюге, размахивая им в воздухе, и он летал, как качели. Гриша обошел маму, уселся на топчан и стал раздеваться.
- Ты чего так рано вернулся? И что такой кислый?- мама поставила утюг и , вытащив простыню, стала расправлять ее перед глажкой.
- Я спать пойду. Мам, можно я спать лягу?- спросил он потупившись.
- Что вдруг в такую рань? Ты что, заболел?
- Нет, не заболел. Во сне не так сильно кушать хочется.
 В это время мама встряхивала в воздухе простыню и руки ее так и застыли в воздухе, как расправленные крылья. Потом она вдруг рухнула на табурет, как подстреленная птица, и руки-крылья ее  бассильно упали на колени. Какое-то время ее широко раскрытые глаза  неподвижно смотрели в никуда. Потом она вскочила, швырнув не глядя простыню на топчан, и кинулась к столу. Пошарила в глубине стола, достала откуда-то из заначки парочку сухарей, налила в кружку воды из еще не остывшего чайника.
- На, сынок, поешь пока. Сейчас я придумаю что-нибудь.
Глядя,как сын бережно обсасывает сухарь, она вдруг отвернулась и зарыдала.
- Мама, ты не плачь. Вот, хочешь половинку. Мне не жалко. На, возьми.
 Он хотел пожалеть маму, а она заплакала еще сильнее, плечи ее судорожно тряслись. Невольно и сын пустил слезу:
- Мама. Ну мам...
  Мама будто очнулась, резко отерла слезы, повернулась.
- Ну что ты, сынок. Не плачь. Видишь, я тоже не плачу. Так что-то. Все хорошо будет. Сейчас сварю что-нибудь. А ты доешь сухарик, да ложись, правда, вздремни немного.
 И верно. Доев сухарик, он свернулся на топчане и уснул. Ему приснилось, что они едут из Сталинграда в поезде. Уже давно перестали бомбить их поезд, и он бодро бежал куда-то вперед, весело постукивая колесами на стыках: тук-тук, тук-тук, тук-тук. И не холодно еще, только ветер гуляет по вагону. Все хорошо, только очень хочется есть. Всем хочется, а детям еще больше. И дяденька военный с перевязанной головой угостил их колбасой, такой вкусной, такой запашистой, что у него побежали слюнки и он проснулся.
На железной дороге звенел всеми суставами и стучал колесами товарняк, а по комнате разливался запах колбасы. Уж где и как ее достала мама - никто не знал, но на плите в кастрюле кипел суп и исходящий от нее аромат сулил блаженство. Сестры тоже завороженно следили за мамой-колдуньей и ждали команды, готовые выполнить ее без промедления.
  Когда пришел папа, Гриша не слышал, спал уже. А у мамы с папой состоялся интересный разговор. Хлюпая носом, мама все рассказала папе и спросила:
- Что же будем делать, Миша?
-Ничего, ничего. Пока надо потерпеть еще. Скоро зелень пойдет. Говорят, в лугах за Забокой щавля полно, солодка, крапива, черт его знает, что еще там есть. Ты поговори с местными женщинами. Я постараюсь что-нибудь придумать, - он помолчал немного. - Тут, понимаешь, грозят провести еще одну подписку для фронта... Знаешь, давай, пока еще нет подписки, купим картошки. На хлеб по карточкам хватит, картошка - обойдемся. Только надо как-то так ее чистить, чтобы глазки потом высадить.
- Что еще за фокусы?
- Тут радоваться надо. Понимаешь, должны нам выделить земельные участки в районе колхоза Воскова для посадки картошки. Сумеем ли мы семян достать - кто знает. Надо постараться, но говорят, что можно и глазками сажать. Или срезать макушки с глазками, а остальное - в пищу. Ничего, Мойкуню, пробьемся. Может еще чего посадим. А пока надо потерпеть. Прорвемся. Давай спать. Завтра вставать чуть свет. Я что-нибудь придумаю, - приговаривал он , засыпая. - Обязательно придумаю. В мае.... уже... сажать... будем,- и уснул, провалился. Мама еще долго ворочалась, вздыхала, и она уснула с надеждой на улучшение. А без надежды - как жить?
   На следующий день Гриша сидел на крылечке, накинув ватник и греясь на солнце. Ребятишек во дворе не было, а дома сидеть надоело. Стояла тихая, теплая погода, сидеть было приятно, хоть и скучно. Он подумал, что жалко, что никого нет на улице. Даже Васька, с которым  они подружились, запропастился куда-то. Ваську было жалко. Он сильно изменился в последнее время и говорил, что все равно станет военным, танкистом, потому что с танком он сможет проутюжить всю вражескую землю и отомстить за отца., на которого не так давно пришла похоронка. Гриша соглашался с ним, говорил, что тоже станет танкистом ( кстати он таки стал танкистом), хотя ему больше нравилось быть моряком: он видел настоящего живого моряка, у него форма такая красивая. Но в любом случае с фашистами надо воевать и прогнать их и тогда  вернутся все дяди - и дядя Сеня, и дядя Абраша, и дядя Леня. Он увлекся своими мыслями и не сразу понял, что какая-то женщина с высокой черноглазой девочкой обращается к нему:
- Мальчик, ты здесь живешь?- она пристально разглядывала Гришу, как будто видела в нем что-то интересное.- Тебя как зовут?
 Он посмотрел на них внимательно, убедился, что не видел их раньше, но все-таки ответил с сомнением. Тетенька еще больше заинтересовалась:
- А маму твою зовут Моля? Она дома? Ну-ка , веди нас к ней.
 Гриша постучал, дверь открыла Жанна.
- Мам, тут к тебе тетенька.
Мама повернулась к двери и, увидев входящих, кинулась навстречу.
- Зина! - они долго стояли, обнявшись.
Пока мамы плакали, Жанна познакомилась с девочкой, ее звали Раей. Они быстро нашли общий язык и, устроившись на топчане, что-то там стали выяснять.
- Зина, ты откуда? Как ты меня нашла? Господи! Ты же в Одессе жила.
- Как нашла? - переспросила  тетя Зина, раздеваясь. - Да вот шли с Раюхой, вижу - мальчонка сидит. Я его как увидела, сразу тебя вспомнила: глаза у него точно твои. Вот видишь, не ошиблась.
- Но как ты оказалась в Рубцовке?
- Да как и все. Мы здесь с Сельмашем.
 И пошел долгий разговор с воспоминаниями о юности, когда они были закадычными подругами и расстались, выйдя замуж, - одна уехала в Харьков, другая в Одессу. Поминутно вытирая глаза, вспоминали мытарства с начала войны и радовались встрече, тому, что будут теперь рядом, смогут помогать друг другу.
       Прошел первомай. Где-то говорили красивые речи, стояли трудовые вахты, а дети сидели дома - погода подвела: ночью шел дождь со снегом, утром было холодно и неуютно, резкий порывистый ветер рвал в клочья темные тучи и серые облака и гнал, и гнал их куда-то. Самое интересное, что он их таки прогнал, все до одного. Небо очистилось, ветер стих и солнце демонстрировало свою жаркую щедрость. Еще пару дней постояло такое тепло, трава приободрилась, зазеленела. Но на третий день опять нахмурилось, всю ночь сверкали молнии, громыхал гром, пугая детей, шел дождь - не холодный, теплый. А когда утром люди вышли на улицу, то с изумлением увидели, что все тополя покрыты пушком нежной зелени - новорожденная листва ласкала глаз, наполняла воздух нежным смолистым ароматом. Две следующие недели стояло почти летнее тепло, земля просохла и прогрелась. И как-то папа пришел домой пораньше и сказал:
- Ну вот, Мойкуню. Завтра идем картошку сажать. Нас специально от работы освободили. У тебя все готово?
- Вот с ведро глазков и обрезков. Не хватит, наверно. Да вот еще полстакана тыквенных семечек достала. Соня Смелянская дала.
- Вот и хорошо. Фима обещал полведра семенной картошки, достал где-то. Хватит. Земли немного дают, по 3 сотки всего. Их еще вскопать надо. Давай так сделаем: завтра вскопаем, а если посадить не успеем, возьмешь наших помощников, досадишь. Как, сынку, будешь маме помогать?
- А мы с вами пойдем завтра, ладно? Интересно, как это картошку сажают. На табуретку что ли?
- Ничего ты не понимаешь, - говорит Жанна. - Посадить картошку - это значит закопать ее в землю, тогда новая вырастет.
- Закопать, так закопать. Так и говори. А то сажать. Тогда уж хоронить.
- Ну, филологи, вы оба правы , я думаю, - сказал папа. - Вы завтра посидите дома, выясните кто из вас прав, а мы с мамой поработаем. Вас брать с собой смысла нет, у нас две лопаты всего, вам делать там нечего. Да и бабушке помочь надо, ей тяжело с Доничкой управляться, видите, какой выверт растет.
 Потом папа повернулся к младшей сестренке:
- Ты у нас кто?
- Доня.
- Это я понял. А вот кто ты - мальчик или девочка?
- Девочка. Мальчик лучше, - говорила Доня, стараясь развернуть голову тряпичной куклы на 180 градусов.
- Вот видите. Как бабушке с такой управляться? Мы завтра с мамой весь день на огороде будем, там целина, не укопаешь. А вот досаживать ей поможете, за несколько часов управитесь. Так ведь туда и идти далековато, целый поход получится.
- Ура, поход!
- Только чур - не ныть и не скулить. Работать как следует. Договорились?
     Следующий день был днем ожидания. Поход - это интересно, сажать картошку - интересно, а ждать неинтересно. Прямо скажем: ожидание - противное, скучное занятие. Мама с папой вернулись уже в полной темноте, голодные и усталые. Они даже не стали заниматься обычными домашними делами. А дети все ждали приговор - состоится поход или нет. Вдруг уже все посадили. Они и не заметили , что ведро с картошкой принесли обратно.
- Не беспокойтесь, хватит вам работы, мы вскопать еле успели. Уж очень земля твердая, никто ее не копал никогда. Не угрызешь. Так что не расстраивайтесь. Завтра мама отдохнуть должна, покушать приготовить. Послезавтра пойдете.
   Перед тем, как уйти в поле с детьми, мама все спрашивала бабу Хану как она себя чувствует, не болит ли у нее что-нибудь - все боялась, не начнется ли приступ. Баба успокаивала ее, убеждала, что она чувствует себя прекрасно и бояться нечего. Но мама все таки зашла к соседке, тете Соне Смелянской.
    На тетю Соню  в последнее время было жалко смотреть. Ее муж и три сына были на фронте. Письма от них приходили нечасто, но приходили и она уже было попривыкла, если вообще можно привыкнуть к тому, что самые близкие тебе люди каждый день рискуют жизнью. Она жила, работала,  старлась поменьше бывать дома - стены давят. А месяца два назад получила одну за другой две похоронки на среднего и старшего сына. Она сразу постарела, согнулась, начала болеть и не смогла дальше работать. А услышав почтальона, вздрагивала и сворачивалась комочком, как бы защищаясь от удара. Соседи помогали, как могли. А что они могли? У каждого своего хватало, да и работали все, времени не оставалось. А мама , хоть и занята была вечно, но все же была дома и частенько навещала тетю Соню, выслушивая ее слезы и принимая на себя ее боль. А ей и самой несладко было, опасения за судьбу братьев  все больше обострялись. Соседи договорились с почтальоном, что письма для Смелянской он будет отдавать им. Прочитав письмо от младшего сына или мужа Смелянской, шли к ней со словами: "С радостью тебя, Соня. Держи вот, сын пишет".
     Когда мама попросила тетю Смелянскую присмотреть за бабой Ханой и Доней, она, конечно, не отказалась и путешественники отправились в путь. До железной дороги было совсем недалеко - метров 300-400. Они прошли между двумя рядами бараков. Справа кипела стройка - еще 4 барака вот-вот должны сдать и еще строят, целый город бараков. Вдоль железной дороги не было никакой растительности, только буйно лезла трава,  качали желтыми шапочками одуванчики и лютики, подмигивали фиолетовыми глазами кустики куриной слепоты. Взобрались на насыпь однопутной железной дороги и перед ними открылась панорама тракторного завода. За оградой, обтянутой колючей проволокой, стояли почти такие же бараки, только гораздо больше - и шире , и длиннее: перед войной строили зернохранилище, вот амбары и пригодились. За ними стояли громадные корпуса чугунолитейного и сталелитейного цехов, строился цех кузнечный и корпус ТЭЦ. Ну что такое кузнечный, литейный цеха им было не понять. А вот ТЭЦ - оказалось таким понятным: тепло, электро. Как закончат и заработает ТЭЦ  в полную силу - всем хватит света, а там и тепло проведут. А пока вон вагоны стоят, это электропоезд, он свет дает, да на все у него сил не хватает.
      Они спустились с насыпи и пошли вдоль ограды, обходя кучи мусора. За заводом начиналась степь такая громадная, что конца не было видно. Вдалеке виднелись какие-то домишки.
- Это подсобное хозяйство завода. Там будут выращивать всякую всячину, чтобы было чем рабочих кормить. Вот там наши огороды. Колхоз Воскова землю выделил, так что скоро прийдем, - пояснила мама.
- Что такое колхоз? - спросил Гриша.
- Это когда много народу собирается вместе и вместе выращивают хлеб, овощи, картошку. Вот это мы и едим.
- А зачем же огороды?
- Что ты не понимаешь, - сказала Жанна, - Сейчас же все на фронт отправляют. Мам, а что такое восково?
- Был такой человек по фамилии Восков. Он был партизан и он этот колхоз организовал. А когда он умер , колхоз его именем назвали.
 За разговором они подошли к участку, где из земли торчали колышки, палки, чернели полосы перекопанной земли, зеленели участки еще не тронутые. Вдоль одного такого огорода торчал целый забор палок разного калибра.
- Вот это наш огород и есть,- сказала мама.
- А зачем столько палок?
- Чтобы мы всегда могли свой огород найти. Видишь, все огороды одинаковые, как их отличить?
- Так надо фамилию написать,- сразу сообразила Жанна.
- Вон видишь колышек с табличкой?  На нем фамилия написана. Только за лето надпись выгорит, мы по палкам и узнаем. Ну ладно. Вы попейте, отдохните и начнем. Устали, небось.
   Мама объяснила задачу: она втыкала лопату в перекопанную землю, отбрасывала ее вперед, а дети бросали в лунки картошины, обрезки картошин  (срезом вниз!). Когда мама делала лунки во втором ряду , то первые засыпала и картошины оказывались в земле.
- А почему не сначала сажаем?
- Мы с папой до темноты успели немного посадить. Там уже посажено.
 Вначале было интересно, они даже спорили кому бросать, а потом надоело и Гриша стал уступать сестре эту почетную работу.  Когда закапывать в землю стало нечего, остался незасаженным довольно большой кусок земли.
- Ну вот, давайте передохнем и будем тыквы сажать. И домой пойдем.
- А когда картошку выкапывать будем?- спросил Гриша, а мама рассмеялась.
- Ишь какой быстрый. Все лето ждать будем. Ей же вырасти надо. Так что жди до сентября. Тебе вон сколько лет, а еще не вырос.
- Вырос. Я тебе уже вон покуда,- говорил он, показывая "покуда".
- Так ты что, больше расти не хочешь, таким и хочешь остаться?- смеялась Жанна.
- Все равно вырос,- набычился он.
- Вырос, вырос, - сказала мама. - Пошли, помогать будешь, мужчина. Вот тебе палка, втыкай ее в землю, дырочку делай, а я семечки сажать буду.
  Она разгребала рукой неглубокую лунку, Гриша втыкал палку, мама бросала семечко и загребала ладошкой. Пошло дело. Через несколько минут посевная была закончена. А когда через пару дней пошел дождь, теплый затяжной дождь, мама почему-то обрадовалась
- Чего радоваться? Сиди тут дома.
- Так ведь картошка без воды жить не может. Вот дождик ее и полил. Как не радоваться?
         Но увы, эта жизнь приносила мало радостей. В последние дни мая, когда уже было совсем тепло, темнело поздно и можно было гулять досыта, пришел почтальон...  Ох, лучше бы он не приходил. Его, этого почтальона, все ждали с нетерпением и боялись страшно. А он ни в чем не был виноват, он сам ждал и боялся.Вернее не он, а она. Она с виноватым видом протянула маме казенный треугольник - уже все знали, что это такое - и не уходила, ждала- может, помочь надо. Мама побледнела, как стена, и никак не могла вскрыть письмо дрожащими руками. Почтальон забрала из маминых рук письмо, соседи обступили молча, прикрыв рот ладошками и глядя сочувственно.     ".... ваш..... сержант ....Абрам Григорьевич...пропал без вести."
 Письмо шло аж больше двух месяцев, отправлено было еще в феврале. Пропал без вести дядя Леня и от него ни слуху ни духу. Теперь красавец дядя Абраша... Что там рассказывать... Не хватит у нас красноречия, чтобы описать как убивалась мама и при этом старалась не подавать виду, чтобы не заметила баба Хана; как встретила это известие баба Хана, когда ей наконец  все рассказали... Несколько дней она вообще ни с кем не разговаривала. Потом ее свалил тяжелейший приступ. А потом, когда ей стало легче, она очень много времени проводила в молитвах, и мама выпроваживала детей на улицу, чтобы не мешали. И дети притихли. Только Доня вела себя попрежнему - где уж ей понять в ее два года.
Так вот лето и началось - хуже некуда. Единственная отрада - от дяди Сени приходили письма, и баба их от себя не отпускала, как будто боялась, что если она их от себя отпустит, то с дядей что-нибудь случится. Мама сшила ей специальную сумку и баба складывала туда письма, держала их при себе, перебирая время от времени дрожащими руками. Детям было ее очень жалко и они старались быть с ней ласковыми и предупредительными. И баба не замкнулась, не зачерствела, а стала еще больше ласкать своих внуков. И если Гриша приходил домой с ссадиной или царапиной, первой все замечала  и бросалась к нему баба Хана, помогала и успокаивала. Теперь почтальон уже не давала маме письма для Смелянской - своего горя по уши. Зато тетя Смелянская, сочувствуя соседке, немного отвлеклась от своего горя. Она заходила к  маме и бабе Хане и, стараясь отвлечь их от горестных размышлений, заводила разговоры о заводе, куда она снова пошла работать, о том, что все руководители цехов, отделов, все инженеры - харьковчане. А вот рабочих не хватает, и директор завода разговаривал с краевым начальством, чтобы разрешили  брать людей из сел и им тоже нужно будет жилье. Что за станками стоят четырнадцатилетние пацаны: подставляют им ящики под ноги и - давай, трудись.
   Ну а лето шло своим чередом. На улице было жарко. Пропололи картошку и радовались, глядя на хорошие всходы. Потом пропололи второй раз и окучили. Было достаточно тепла и дождей и все говорили, что должен быть хороший урожай и картошки, и тыквы- вон уже их сколько лежит на земле, маленькие еще, но ведь и расти еще долго.
Как-то папа пришел домой радостный и возбужденный.
- Ну что же вы не кричите ура?- спросил он как бы с недоумением.
- Ну ура. А что случилось?
- Так завтра я на работу не иду. Наконец, выходной дали. Завтра отоспимся и пойдем... Куда пойдем?
 В доме повисло напряженное ожидание.
- Завтра пойдем на речку купаться.
Вот это было ура! Середина июля, жара , мальчишки все уши прожужжали: как здорово на реке, как замечательно в Забоке. И вот завтра... А ведь они еще и не знали, что такое в речке купаться и тем  было интереснее. Мама смотрела на папу тревожно-вопросительно - как же так, мол. Папа подсел к ней:
- Ничего, ничего, Мойкуню. Нельзя, чтобы дети росли в такой гнетущей атмосфере. Им нужно веселье. Давай устроим им праздник. Я уже с Жарновыми договорился, они тоже идут. Кстати, у них сын Гришиного возраста, веселее будет. И Зину с  Фимой и детьми пригласим. Что-нибудь перекусить возьмем. Пусть назло всему. Да и тебе отвлечься надо. Мы ж с тобой совсем не старые, а живем, как мыши в норе.
- Так тебя же и не видит никто, даже я иногда засыпаю раньше, чем ты с работы приходишь.
- Ну вот и давай используем такой редкий случай, не упустим.
- Ты прав, конечно, - вздохнула мама. - Давайте сходим. А мама как же?
- А давай и ее возьмем. Через речку я ее перенесу, подстилку возьмем - пусть хоть немного жизни порадуется.
  Вечер прошел в хлопотах. Жанна с Гришей сбегали к тете Зине и обо всем договорились. Мама приготовила все необходимое - воду, еду, подстилки, полотенца и назавтра в условленное время все встретились у магазина. Жарновых Гриша видел первый раз и невольно залюбовался дяденькой Жарновым: это был очень крупный и здоровый мужчина. Рядом с папой он выглядел гигантом, а его кулаки вызывали уважение. Донской казак, выросший в привольных донских степях, он прекрасно себя чувствовал в степях алейских. А если посмотреть сначала на него, медленно осматривая с ног до головы, а потом одним взглядом окинуть его жену, маленькую, стройную, черноглазую Цилю Марковну, то сразу можно понять, что дядя Миша Жарнов - гора, а Циля Марковна - хрупкий цветочек, выросший у ее подножья, и гора прикрывает этот цветок от диких степных ветров и других невзгод. Их сын Эдик рост и стать взял у отца, занял, так сказать, без отдачи, так как таким крупным и вырос потом,, а глаза -  у матери-красавицы. Короче- это был крупный, веселый пацан, и они с Гришей, который был почти на голову ниже, сразу стали выяснять, чьи правила игры в цурку правильнее. К этому разговору после некоторого раздумья привлекли Аркашу - сын тети Зины был на полтора года младше, и они справедливо полагали, что в этих вопросах он еще слабак. За подобными интересными разговорами они прошагали пыльными узкими улочками между оградами частных домов, за которыми зеленели огороды с правильными рядами картошки, грядками лука, моркови, свеклы и прочими радостями, кустами каких-то неведомых ягод (позже выяснилось, что это смородина и крыжовник) и вот, наконец, излучина реки. Вся дорога заняла 20 минут, было бы еще меньше, если бы не баба Хана, которую бережно поддерживали под руки мама и тетя Зина. Реку переходить не надо было, дядя Миша Жарнов уже знал место для купания на этом берегу. В этом месте река Алей делает крутой изгиб петлей, поэтому обрывистым оказался не левый, а правый берег. Вода, оббегая пологий мыс в виде песчаной косы,  подмывала противоположный берег, который время от времени обрушиваелся, роняя в воду очередную жертву - либо куст волчьей ягоды, либо серебристый тополь. Берег крутой, обрывистый, под ним глубина - о-го-го. И местные мальчишки прыгают в воду солдатиком один за одним, целой стайкой. А на косе песок, настоящий пляж и у берега мелко, можно купаться тем, кто не умеет плавать.
Пока мамы устраиваются на берегу и усаживают поудобнее бабушку в тени кустов, папы разделись и обследуют дно - прежде чем запустить пацанов, надо же знать, что  может  их ожидать.
- Эй, детвора, сыпь сюда, - кричит дядя Миша, стоя в воде повыше колена в  пяти  шагах от берега.
Он берет Эдика за руку и ведет подальше от берега. Вскоре голова мальчишки скрывается под водой и тут же выныривает с выпученными глазами.
- Что, не можешь плавать? - смеется отец. - Ну так и не лезь сюда. Полезешь - утонешь. Так что играй ближе к берегу и мальчиков не пускай - они еще меньше тебя. Понял? Ну и хорошо. За старшего будешь, за товарищей головой отвечаешь, - он вывел сына на мелкое  место. - Купайтесь.
 И, бросившись в воду, поплыл на другой берег. Папа и дядя Фима  последовали за ним, и местные мальчишки с восторгом наблюдали как взрослые дяденьки сигают с берега вниз головой, вздымая тучи брызг, как разорвавшиеся снаряды. Потом папы следили, чтобы никто не перешел запретную черту. А для детей это был настоящий рай: они быстро поняли, что это и есть самое настоящее удовольствие, лучше которого нет ничего на свете, и бесились как могли. Подобного чуда они потом ждали все время, но случалось это так редко - папам все не до этого было. А в августе уже похолодало, вода стала холодной, хоть некоторые еще продолжали купаться, словом, надо было ждать нового лета.
 А Жанна собиралась в школу, наконец-то. Барак для школы закончили строить и Жанна с Гришей бегали смотреть, как затаскивают парты, столы, доски.  Все это замечательно пахло свежеструганным деревом  и свежей краской и туда хотелось ходить снова и снова.. Перед самым началом учебного года они еще раз сходили на огород. Совсем копать картошку было еще рано, а подкопать можно. Мама выкопала несколько кустов и получилось полведра картошки. Но тут подошел сторож. У него была смешная лохматая борода, зимняя шапка на голове, как будто летом бывают морозы, и ружье за плечами. И вообще он был старенький и совсем не страшный, вот только ружье... Он подошел, проверил документы и сказал:
- Ну копайте, коли так. А то ходют тут всякие.
- А что, воруют? - спросила мама.
- А то нет. Есть всем охота , а того не понимают, что, как на Руси говорят, на чужой каравай пасть не раскрывай. Вот и ходют. Скоро урожай снимать, вот и спешат-торопятся, нам работы прибавляют. Спасу нет.
Мама осмотрела тыквы, заулыбалась, довольная, и срезала одну тыквину:
- Ну и накормлю вас сегодня! В школу, Жануся, сытая пойдешь.
   В школе Жанне было легко заниматься. В классе было много ее сверстников, потому что большинство - такие же эвакуированные, и так же, как и она, не смогли пойти в школу вовремя. Но были и моложе - и на год, и на два. А Рая училась на класс старше, но они так подружились, что почти все время проводили вместе. Потом появились другие подруги и теперь в доме часто появлялись веселые, звонкие стайки. Гриша с удовольствием прислушивался к их школьным разговорам, а они помогали ему читать, и вскоре он уже мог читать без посторонней помощи.
 А через три недели после начала занятий произошло такое важное и долгожданное событие - сбор урожая. Вот это был праздник! Настоящее счастье. Когда привезли домой целых шесть мешков картошки и целую гору тыкв, все радовались, хоть в доме и повернуться негде было. Куда уж упрятали картошку - никто не помнит. То ли папа погреб выкопал, то ли пристроил у кого-то, но точно - не дома. Потому что места не было. Потому что все свободное место занимали тыквы - их закатили под все кровати-топчаны и они радовали глаз до невозможности. Потому что если есть тыквы, то уже голодать не будешь. И пареная тыква, и жаренная в духовке, и тыквенная каша с пшеном, а о семечках и говорить нечего.
- Ну вот видишь, Мойкуню, я говорил тебе, что все будет хорошо. Мы выдержали все, а теперь и подавно не пропадем.  А мама даже всплакнула. От счастья.

 17. В Сибирь.

  Папа пришел с работы необычно рано - не было даже восьми часов. Он был чем-то взволнован, хоть и старался не подавть виду. Мама сразу это почувствовала.
- Миша, что случилось?   
- Да ничего, все впорядке. Ты управилась? Надо нам в одно место сходить. Пошли.
- С Рахилькой все в порядке?- заволновалась мама.
- Она на заводе. Все нормально. Вкалывает.
 Они ушли и что там происходило, никто не слышал. Но лицо мамы, когда они вернулись, говорило о большой внутренней боли. Баба Хана встревоженно смотрела на дочь.
- Моля! Может ты что-нибудь расскажешь? От твоего вайсе лейбер ничего не узнаешь.
 Папа был человеком очень спокойным и выдержанным. Он не поддавался панике никогда и вел себя невозмутимо,  когда другие не скрывали эмоций. За это бабушка и называла его вайсе лейбер, что в переводе с идиш значит " белая печенка" А почему белая печенка? Кто его знает? Потому.
- Мама, все нормально. Не волнуйся. Просто мы уезжаем. Здесь скоро будут бои. Надо собираться.
- Ничего себе - не волнуйся! Просто уезжаем!
 А разговор был такой. Когда вышли на улицу и уселись на завалинку возле дома, папа сказал:
- Слушай меня внимательно и никакой паники. Завтра утром надо быть на станции. Мы уезжаем. Немцы совсем близко подошли. И похоже, что кроме Волги их ничто здесь не удержит. Никто не знает сдадут ли Сталинград, но в любом случае оставаться здесь нельзя: если город сдадут, что будет с евреями - сама знаешь. Если не сдадут - здесь будет мясорубка. Железная дорога еще в наших руках, но немцы не дураки: если они хотят взять город, то его нужно отрезать от внешнего мира. Сегодня за ночь должны сформировать состав для семей рабочих тракторного, так что утром надо быть на вокзале. Надо срочно собираться.
- Так я же ничего не успею.
- Только самое необходимое: документы, теплую одежду, еду.
 Мама сидела ни жива, ни мертва. Слезы сами катились по щекам - она не рыдала, плечи не вздрагивали, просто текли слезы.
- А куда едем? А как же Абраша, он же здесь, под Сталинградом?
- Абраша там, где ему положено быть, где тысячи таких, и где должен был быть я. И я не виноват, что я здесь, - резко сказал папа, прекращая дискуссию на эту тему - И если ты здесь останешься, для него ничего не изменится.
- Что ты кричишь на меня, - мама закрыла лицо руками.
 Папа обнял маму за плечи:
- Пойми, надо спасать детей. Едем в Сибирь. Есть там такой Алтайский край. Уж туда немцы не дойдут. Да, будет тяжело. Но, даст бог, будем все живы, - он помолчал немного.- Там строится тракторный завод. Оборудование мы отправляли из Харькова, ты знаешь. И работать мне приказано там. Так что успокойся и пойдем собираться. И ничего тут не поделаешь. Надо хорошо продумать, что брать, чтоб ничего лишнего. Пойдем.
- Подожди. А где же Рахилька? Ей же тоже надо собираться.
Папа вздохнул, предстояло самое сложное объяснение:
- Понимаешь, нас пока не отпускают. Завод еще работает. Так что поедете без нас, мы приедем попозже
- Никуда я без тебя не поеду, - отрезала мама.
 Папа прекрасно понимал состояние жены и старался говорить помягче.
- Надо ехать, Мойкуню. Ты думаешь, что я рад отправлять тебя одну с тремя детьми, с малышкой и больной мамой? А что будет, если вы останетесь? Дорогу перережут, так я один хоть пешком уйду. А с детьми и с мамой нам далеко не уйти. Ты все это понимаешь не хуже меня. Конечно тебе будет очень тяжело, но выхода другого нет. Нет, понимаешь. И ты будешь среди людей, а не извергов. Да и мне будет легче, если я буду знать, что вы в безопасности, а не под бомбами...   Возьми себя  в руки и пойдем. Пока не перерезали железную дорогу надо бежать отсюда.
 Они посидели немного. Надо было дать маме прийти в себя.
- Ну пойдем. Вытри лицо, детей напугаешь.
- Как же ты, когда приедешь? Где нас искать будешь? Я же с ума сойду.
- Не сойдешь. Ради детей. А я здесь в большей безопасности, чем на передовой. Думай об этом. Я буду работать на Алтайском тракторном, но пока этот работает, мы должны быть здесь. Когда нам уходить - нам скажут. А я вас найду, не сомневайся. Сейчас вас увезут в Барнаул, вот там и встретимся. Ну, ну..Пошли, у нас времени в обрез.
 И начались лихорадочные сборы.
Было еще совсем темно на улице, когда детей разбудили, одели, покормили. Папа пошел к двери посмотреть, не пришла ли машина, и в это время под окном требователно прогудела пришедшая за ними полуторка. На станции шум, гам, сутолока. Суровые пожилые мужчины с винтовками следили за порядком, так что до безобразий дело не доходило, хотя обстановка и желала лучшего. Состав для эвакуируемых стоял где-то далеко на запасных путях. Папа взвалил на себя сколько мог, взял с собой маму с Доней и Гришу, а баба с Жанной остались сторожить вещи. По путям сновали маневровые паровозы, пуская клубы дыма и пара, перетаскивая платформы, вагоны пустые и груженые. Наконец, мама облегченно вздохнула - все на месте. Вагон - обычная теплушка. Они заняли место где-то в середине вагона. На полу были постелены соломенные тюфяки, вещи уложены поверх. Жанна сидела, широко раскрыв глаза, баба успокаивала плачущую Доню, держа ее на руках и напевая какую-то песенку.  Прощание было стремительным.
- Ну все, я побежал. Уже светает, на работу опоздаю.
 Он быстро расцеловал всех и, спрыгнув из вагона, побежал вдоль состава, не оглядываясь и не давая опомниться.
 На заводе папа в первую очередь разыскал тетю Рахильку. Он объяснил, как разыскать жену с детьми.
- Отпросись часа на два, успеешь обернуться. Торопись, а то не захватишь.
 Тетя Рахиль прибежала вся мокрая. Она примерно знала вагон, но, чтобы не ошибиться, бежала вдоль состава и кричала:
- Моля! Моля!
 Ага, вот и они! Тетя Рахиль взобралась в вагон и они застыли, обнявшись со своей  тетей - бабой Ханой и мамой. Слов не было, но надо как-то ободрить уезжающих.
- Ничего, ничего. Вы держитась, мы вас найдем.
 В этот момент паровоз загудел сначала протяжно, потом  резкими короткими вскриками. Состав дернулся, лязгнув всеми суставами, и покатился потихоньку. И опять прощение получилось резким, поспешным. Слезы полились потом, когда поезд, набрав скорость, покинул Сталинград, где остались папа, тетя Рахиль, дом, голодная, но как-то налаженная жизнь. А впереди...
 Поезд понемногу набирал скорость, выбираясь из города, который приютил их год назад, города, которому предстояло стать ареной тяжелейшего за всю войну сражения. Но этого никто не знал. Никто не знал, что будет через месяц, через день, через полчаса.
 А через полчаса,  когда поезд, вырвавшись из городских объятий и набрав скорость, резво бежал по степи, вдруг раздался резкий и тревожный паровозный гудок. Поезд мчался на всех парах и непрерывно гудел. Встревоженные люди стали высовываться из вагонов - что случилось, что за шум.  Ведь уже за городом, вроде опасность позади, отчего же такая тревога. И тут над составом мелькнул самолет с крестами и в стороне рванула первая бомба. Она взорвалась далеко от состава, не причинив никому и ничему никакого вреда. Но это было страшно. Теперь бомбы рвались одна за другой. В вагонах визг, крик. Кто-то крикнул:
- Всем лечь на пол!
 Но почти все уже и так лежали, прикрывая головы руками, как будто это могло помочь защититься. Мама подгребла под себя девочек, прикрывая их собой, а баба Хана закрыла Гришу. Так они и пролежали, пока налет не закончился. Самолеты улетели, люди начали оживать. Мама всех осмотрела, общупала зачем-то и , убедившись что все в порядке, стала деловито наводить порядок. Надо было подумать о еде, что, где и как готовить, и она стала знакомиться с соседями и обсуждать эти проблемы.
 В вагоне ехали не только такие маленькие дети, как Гриша, были мальчишки постарше. Они быстро перезнакомились и сидели кучкой в сторонке, бурно обсуждая происшедшее с таким видом, как будто они лично участвовали в бою и вышли победителями. Они яростно размахивали руками и то и дело было слышно:
- Бум! Бах! Тра-та-та.
 Оказывается, на одном из передних вагонов, на крыше, стоял пулемет и солдаты стреляли, отгоняя самолеты. А Гриша ничего этого и не заметил, лежал на полу, прижавшись к бабе, отчего было не так страшно, хотя все равно по спине бегали мурашки от страха. Потом ему стало стыдно: мальчишки вон какие смелые, вон чего рассказывают, а он к бабе прижался.
 А поезд все дальше убегал от города, отстукивая на стыках успокаивающую мелодию.
   Но вот поезд встал. Какой-то разъезд. Стояли довольно долго,  пропуская встречные воинские эшелоны, но выходить из вагонов никому не разрешили. Мама понимала, что если надо будет срочно покидать вагоны, ей одной не справиться: надо снять бабу Хану, дети сами спрыгнуть не смогут. И она стала договариваться с соседями. Этот разговор услышал пожилой мужчина, почти старик, их было несколько в вагоне. Он подошел к маме и сказал:
- Вы абсолютно правы. Народу в вагоне много, а дверь одна. Надо договариваться как действовать. Давайте соберем тех, кто поздоровее и будем договариваться. Меня зовут Николай Федорович. А вас?
 Николай Федорович пригласил еще несколько мужчин и начали советоваться. Подбежала Жанна и что-то стала шептать маме.
- Светочка, - позвала мама шестнадцатилетнюю соседку, - Спусти Жанну на землю, ей в туалет надо. Посмотри за ней, пожалуйста, - потом повернулась к дочери. - Ты от поезда не уходи и туалет не ищи - нет его здесь. И под вагон не лезь, - крикнула уже вдогонку.
 Света спустила Жанну на землю, сказала - позовешь, мол, когда надо будет, и снова залезла в вагон.
- Надо все организовать так, - говорила мама мужчинам, - чтобы внизу детей принимали родители, а им кто-нибудь  помогал, а подавал кто-то другой.
- А какая разница, - сказал моложавый мужчина, стоявший напротив. Поезд дернулся, он ухватился за стенку вагона.- Главное - всех из вагона эвакуировать побыстрее.
- Да, и все врассыпную. Так и детей потерять можно.
 Впереди загудел встречный состав, а колеса вагона клацнули о стык рельсов.
- Жанна! - с криком вскочила мама и кинулась к двери.
 А Жанна с широко раскрытыми глазами стояла на пути приближающегося и отчаянно ревущего паровоза и, оцепенев , провожала взглядом плывущий мимо нее вагон.
- Жанна!- мама пробиралась к двери прыгнуть за дочерью, но в это время из соседнего вагона выскочила какая-то молодая женщина, кинулась к Жанне, выхватила ее с пути буквально из-под колес встречного и, пробежав немного, подала ее в протянутые навстречу руки. Другие руки подхватили ее саму, и втащили в вагон. Она высунулась по пояс, опираясь на доску, установленную поперек двери и помахала попутчикам из своего вагона:
- Я здесь.
 Мама прижимала к себе перепуганную дочь и беззвучно плакала, отходя от шока. Она ни слова не сказала Свете - сама виновата - и только покачивалась, успокаивая дочь и успокаиваясь сама.
Через какое-то время она подошла к спасительнице, стоявшей у двери, обняла ее.
- Как же мне благодарить тебя?
- Я думаю там,-  кивнула женщина в сторону города, - будет жарко. От той напасти детей увезли. Так нужно их здесь терять?
- Я сама виновата. Кому своих детей доверять?  Мы тут договаривались, как вести себя при бомбежке, увлеклась - чуть без дочери не осталась. Ты куда едешь? Поехали с нами, вместе всегда легче. Может, и я тебе чем помогу. Ты с детьми?
- Не обзавелась еще. Муж на фронте, родных никого. Не знаю куда ехать - то ли к родным мужа, то ли на завод. А ты с кем?
- Мы тоже на завод едем. Вон мама и трое ребятишек.
- А муж на фронте?
- Нет, на тракторном оставили, пока он работает. Сказал, в Барнауле нас искать будет, - мама заплакала.- Если живы будем. Перережут немцы дорогу - как выбираться будет?
- Выберется. Лишь бы живой был. Ты о плохом не думай, о детях думай.
 К ним подошел Николай Федорович.
- Давайте дверь закроем, а то детей застудим - вон как задувает. И пошли, поговорим.
- Вот нам первый урок, - сказала мама.
- Да уж. Я тут все продумал. Во-первых, надо выбрать старшего. Во-вторых, надо организовать две-три дежурных бригады и их проинструктировать, - и стал излагать свой план.
 Все поддержали Николая Федоровича - вот вам и командовать. Николай Федорович не стал возражать и тут же собрал всех, кто мог быть полезен, и рассказал об обязанностях. Подъехали к очередному степному разъезду и пока ждади встречные поезда, некоторые вышли из вагонов, кто-то даже развел костерок, надеясь что-нибудь приготовить поесть. И тут поезд опять надрывно загудел и кто-то передал команду покинуть вагоны. Люди посыпались из вагонов еще раньше, чем прозвучала команда. Николай Федорович распоряжался, дежурные работали дружно, вагон быстро опустел, люди бежали в степь. Но все равно бомбы начали рваться раньше, чем опустели вагоны. Мама увидела овражек недалеко от разъезда, затащила туда бабушку, детей и улеглась сама, прикрыв их собой - куда уж с бабой Ханой далеко бежать. Держались рядом, чтобы не потеряться - и то хорошо. А народ убегал подальше в степь по обе стороны от насыпи. Бомбы рвались совсем близко, взлетел в воздух один из трех домиков, стоявших на разъезде, и туча пыли закрыла небо, на какое-то время стало темно и комья земли стучали вокруг, засыпая пожухлую траву, посадки картофеля в огороде и прячущихся людей. Грише стало так страшно, что он совершенно оцепенел и не мог пошевелиться, сжавшись в комочек даже тогда, когда самолеты улетели. А через некоторое время послышались разрывы далеко впереди - самолеты улетели бомбить встречный воинский эшелон. К счастью, они не причинили вреда ни поездам, ни железнодорожному полотну и вскоре гудок паровоза стал созывать людей: два коротких - длинный, два коротких - длинный. Со всех сторон спешили люди, забирались в вагоны. Прогрохотали один за другим два воинских эшелона и поезд тронулся. Но не спешил разгоняться - люди все бежали и бежали, на ходу забираясь в вагоны.
  Когда все успокоилось, стали проверять все ли на месте. Вроде все. Но были , конечно, в поезде и погибшие, и отставшие - об этом заговорили позже.
  В сумерках подъехали к Баскунчаку и встали на каком-то разъезде, не доезжая узловой станции. Народ задремал, расслабившись после нервотрепок тяжелого дня.
  Паника началась после первого взрыва. Новый налет. Но Николай Федорович с дежурной командой сидел у двери и быстро взял дело в свои руки. Несколько человек спрыгнули, помогая другим. Спрыгивали мамы, подхватывали плачущих детей и бежали в степь. Мама дождалась пока подадут всех детей и спустят бабушку и тоже кинулась в степь. Не успели отбежать 100 метров, как в хвосте состава разорвалась бомба и загорелся один из последних вагонов. Страх гнал подальше от насыпи. Вот какие-то кусты и мама улегась за кустами - во защита! - и все стали наблюдать за горящим составом. Гриша увидел невдалеке женщину, она лежала неподвижно лицом вверх, раскинув руки в стороны, и в ухе ее поблескивала сережка, отражая свет горящего вагона. Ничего не понимая, он не мог оторвать от нее взгляд. Тогда бабушка скинула с себя платок и накрыла им внуков. Чтоб не видно было. Рассудила или инстинктивно? Наверно решила, что так безопаснее.
  Сколько было самолетов - никто не знает, но они заходили несколько раз, стараясь разрушить два состава на полустанке и пути. А горящий вагон был для них хорошим ориентиром. Пулемет в голове состава захлебывался в непрерывной стрельбе.Гриша немного отошел от охватившего его ужаса и оцепенения и широко раскрытыми глазами наблюдал за происходящим. Сколько это продолжалось - кто знает. Может несколько минут, а может час, но для тех, кто вжимался в степную землю, - это была целая вечность. Вечность, наполненная ужасом и страхом. Мама прикрывала собой детей и в голове билась только одна мысль: "Пусть их не зацепит! Пусть их не зацепит!" О себе она не думала. Но когда рвануло совсем близко, у нее вдруг мелькнула мысль - что же будет с ними, если меня убьет? И от этой мысли ей стало по-настоящему страшно. Но следующий взрыв прогремел еще ближе, и она уже ни о чем не могла больше думать,  только сильнее прижимала детей. Это был последний взрыв, последняя бомба - немцы улетели. Но люди продолжали лежать в степи, постепенно отходя от пережитого. Потом стало видно, как засуетились люди возле горящего вагона, поезд дернулся, а горящий вагон отъехал от состава, продолжая бросать вокруг зловещие блики.
     Постепенно народ зашевелился. В отсветах пламени угадывались фигуры, направлявшиеся к вагонам. Но в это время где-то там, впереди, там где должна была находится узловая станция,засверкали всполохи и стали доноситься приглушенные расстоянием,  знакомые уже теперь звуки разрывов. Все тревожно вглядывались в даль - там ведь тоже решалась их судьба. Если станцию разбомбят, как же выбираться отсюда?
    Вдруг в небе что-то вспыхнуло, повисло на мгновение и комок огня понесся к земле. Всполохи разрывов прекратились, но что-то непонятное там происходило, какие-то непонятные звуки. Потом самолеты загудели ближе, стали слышны пулеметные очереди. Вот вдалеке мелькнул самолет, блеснув отражением спрятавшегося солнца, а вслед за ним другой. Мелькнули еще самолеты, удаляющиеся в степь, в сторону Волги. Потом еще один самолет пошел вниз, вздыбив на темной уже земле столб пламени. Все стихло.
  Через некоторое време призывно загудел паровоз, все кинулись к вагонам. Народу в вагоне добавилось, пришли люди из сгоревшего. Все сдвигались, давая место новеньким, торопились быстрее устроиться (скорее вон из этого ужасного места!), как будто от этого зависело, как быстро они уедут. Но поезд все стоял. Вскоре выяснилось, что поврежден путь, что пока его не отремонтируют, придется стоять.
    Пришла ночь. Все затихло. Ни шума, ни ветерочка. Никакие звуки не будоражили ночную тишину. Лишь звезды, густо усеявшие чистое небо, в котором недавно лютовали немецкие самолеты, а потом шел бой и их прогнали, эти звезды мерцали тихо и спокойно, будто ничего и не было. Все понимали, что ночью бомбить уже не будут и сидели, расслабившись, отходя от пережитого. Дети сидели, прижавшись к матерям, и молчали, даже мальчишки постарше не обсуждали виденный сегодня впервые в жизни настоящий воздушный бой. В тишине кто-то сказал:
 - Мам, есть хочу.
И Гриша и Жанна вдруг почувствовали такой приступ голода, что терпеть не было никакой возможности. И во всех концах вагона послышались подобные разговоры. Какое-то коллективное голодание,  как эпидемия. Костры разжигать не разрешили. Тогда мама подошла к Николаю Федоровичу:
 - Надо что-то придумать. Керосинку что ли найти. Двери закроем и сварим что-нибудь ребятишкам.
   Керосинку вскоре, действительно, нашли. Расчистив место посреди вагона, разожгли керосинку, поставили на нее ведро, наполовину заполненное водой.
- Кто хочет накормить детей, - громко сказал Николай Федорович, - каждый должен принести крупу на своих детей. Кашу варить будем.
  И понесли. У кого что было - кто пшено, кто рис, кто гречку.
 - Во баланда будет, - смеялся Николай Федорович.
 - Крупяной винегрет, - подхватила мама.
  И вдруг в вагоне стало весело. Люди шутили, смеялись, стали обмениваться впечатлениями от пережитого. Вспомнили о подбитых немецких самолетах, о том, как они быстренько удрали. А когда по  вагону разнесся запах булькающего "крупяного винегрета", жизнь вообще стала просто замечательной.  И какая же вкусная была эта каша! Через полчаса весь вагон спал мертвецким сном. Лишь Николай Федорович и другие мужчины, сменяя друг друга, дремали у закрытых дверей. Жанна спала, свернувшись комочком (она всегда так спала), Гриша лежал на правом боку, подложив ладонь под щеку (он всегда так спал), мама - прижав к себе младшую дочь, нервно подрагивая во сне, а баба Хана почему-то постанывала. Но этого никто не видел и не слышал - все спали. И казалось, что ничто не в силах поднять, разбудить уставших людей. И вдруг, ближе к утру, все вскочили, как очумелые, ничего не понимая и не соображая. Где-то заплакал ребенок и нервный окрик: "Да тихо ты " . Но скоро все стало ясно. Просто поезд тронулся, дернувшись резко вперед раз и другой, и третий. И вот он пошел вперед и начал отсчитывать удары по стыкам рельсов. Сначала медленно, редко, потом почаще. За стенами вагона еще ночная тьма, кругом ни огонька. Вот проплыли силуэты людей, ремонтировавших пути, и поезд пошел, набирая скорость. Не останавливаясь,  пробежал станцию и вырвался в степь. Станция была забита составами, направляющимися в сторону Сталинграда, надо было срочно освобождать пути и их состав быстренько прогнали дальше, чтоб не мешал. Поезд шел без остановки несколько часов, прежде чем его затормозили на очередном полустанке. А дальше стояли часто и подолгу - больше стояли, чем ехали. А бомбежек больше не было.
- Ну, кажись, вырвались,- время катилось к вечеру, Николай Федорович стоял у прикрытой двери, вглядываясь в однообразную степь.
- Сплюньте три раза, да по дереву, по дереву, - смеялась молодая женщина.
 Бомбежек больше и в самом деле не было. Но тот тревожный день врезался в память многим и надолго, в том числе и Грише. Но и дальше, хоть и без бомбежек, а было не легче. Как известно, беда одна не приходит: начались болезни, голод. Поезд подошел к Уралу, стало холодно. Изредка удавалось перехватить пару вареных картошин на станциях, когда поезд останавливался у какой-то деревни и местные крестьяне выносили к поезду еду, надеясь выручить хоть немного денег. А у тех, кто ехал, - у них у самих-то денег не было. Так и ехали. Кончилось пшено, которое мама брала с собой, в мешочке с сухарями уже видно было дно.
- Господи, чем же детей кормить,- думала мама
   Думай - не думай, а делать что-то надо. И в ход пошли запасы одежды: на одной станции, поторговавшись прилично, мама выменяла свою прекрасную новую шерстяную кофту на целую кастрюлю вареной картошки,  да еще три соленых огурца впридачу. Что мама и растянула на два дня.
   Однажды, когда уже перевалили за Урал, в вагон подсел  военный. Голова его была перевязана,и ехал он домой после госпиталя. Он расположился возле мамы и подолгу разговаривал с ней, рассказывая о боях, о том, какая это тяжелая и грязная работа на войне. Он играл с детьми, рассказавал им всякие сказки и истории и страшно пучил при этом глаза, упоминая то Кощея, то бабу Ягу. Прошел день. Он все присматривался к детям, а днем, когда мама раздала им по сухарику, он шепотом спросил:
 - Чем же ты их кормишь?
 - Чем? Нечем кормить. Скорее бы добраться, может там какие пайки будут. А пока шмутки продаем.
  Солдат посидел молча, потом залез в свой вещмешок, достал оттуда нож-финку и кусок колбасы.
 - На-ка, мать. Дай ребятишкам. Да и сама пожуй. А матери вот хоть кусочек хлеба. Своим гостинцы везу, - потом спохватился. - Бери, бери. У меня для своих еще есть. Я вечером уже дома буду.
Боже! Что же это за колбаса! Она была такая ароматная, твердая, что не угрызешь, и дети ее сосали растягивая удовольствие. И какая же она была вкусная! Этот вкус или, точнее сказать, то впечатление, которое он - этот вкус - произвел на него тогда, сопровождал Гришу всю жизнь. Не то чтобы он постоянно думал об этом или искал что-либо подобное. В студенческие годы его, невероятно счастливые и интересные, но и такие же голодные, эти воспоминания практически не всплывали - какой же студент будет ковыряться в своих детских воспоминаниях. Да и такое понятие - колбаса в то время было совершенно недоступно, ну и вспоминать нечего.
   Все это пришло потом, позже, когда были прочитаны горы книг о том тяжелом и героическом времени, когда сознание вполне отчетливо оценивало смысл и значение тех далеких военных дней, вот тогда память стала услужливо вытаскивать из своих залежалых, пыльных кладовых крупицы воспоминаний. И однажды услышанный в дни голода и хаоса волшебный запах копченой колбасы вдруг высветил в его памяти этот ВКУС.
   Григорий Михайлович иногда рассказывал жене отдельные картинки той памяти и все говорил, что хотел бы вновь испытать восторг того вкусового ощущения. Но в Советском Союзе колбаса всегда была проблемой, а копченая - о ней только можно было мечтать. Вообще-то в Рубцовске, центре большого сельскохозяйственного района, работали два мясокомбината, выпускавшие отличную колбасу, в том числе и копченую, но в городе ее не видели, она вся отправлялась в Москву, Питер, и тот, кто хотел ее попробовать, должен был съездить в Москву (если, конечно, он не имел доступа к мясокомбинату). Короче говоря, эта вкусовая память иногда тревожила его, но он долго не мог удовлетворить свое любопытство. Что же это была за колбаса, такая вкусная, что все не иссякает желание вновь испытать это ощущение, так не похожее на то, что испытываешь, покупая обычную колбасу? Эта встреча с детством произошла не скоро, для чего надо забежать вперед лет на шестьдесят.

          1999 год. Май месяц. Григорий Михайлович идет с женой (скажем вам по секрету - женщиной прекрасной во всех отношениях) по улице Кацнельсон в славном городе Гиватайме, городе-спутнике (если пользоваться советским сленгом) Тель-Авива. Тепло. Масса зелени. Пальмы. Все необычно, все радует глаз. Только недавно они стали гражданами Израиля и не переставали восхищаться и удивляться всем увиденным: и зеленью, подстриженной разными формами; и цветущими деревьями и кустами; и совершенно исправными, с необрезанными трубками телефонными аппаратами на улице; и целыми фонарями уличного освещения, установленными на высоте человеческого роста, так что не нужно целиться и кидать камни, чтобы их расколотить вдребезги, достаточно руку протянуть, - а они целые и все горят, причудливо подсвечивая зелень; и бесконечными магазинами, товары которых выставлены призывно прямо на тротуарах и никто их не тащит - выбрал, зашел в магазин, расчитался с хозяином - и пошел дальше по своим делам; и отсутствием грязи на улицах, которая килограммами заносится в квартиры. Они шли, наслаждаясь теплом, заглядывая в разные магазины. Русская речь слышна на каждом шагу, и они смеялись - слушай, ты не подскажешь, куда мы попали? Вот над стеклянной дверью надпись на русском языке "Мясная лавка".
- Зайдем?
- Зайдем.
  В нос ударил запах пряностей и копченостей. На прилавке масса всякой вкуснятины: сыры, колбасы, пастрамы, буженина, рыба - столько всяких наименований, что с непривычки не можешь поверить в реальность увиденного. На полках десятки наименований вин и более крепких напитков, пиво. Этикетки на разных языках,  в том числе и на русском. Над прилавком развешаны десятки палок колбасы разных сортов - это для привлечения покупателя.
 - Недавно приехали? - у приветливого хозяина магазина глаз наметан.
 - Точно. Неделю назад.
 - О! Совсем новички. Олим хадашим. Откуда приехали?
 - С Алтая. А вы?
 - Сибиряки. А мы с Узбекистана. Мы здесь уже старожилы, уже десять лет тут живем. И как вам здесь, нравится?
 - Да еще не разобрались. Пока что глазам приятно, а там видно будет.
   В магазине прохладно, работает кондиционер, приветливый улыбчивый хозяин, приветливая миловидная помощница-жена, народу в этот час нет в магазине - чего не пообщаться. Валера и Женя, так зовут хозяев этого магазинчика,  товар не навязывают:
 - Смотрите, выбирайте.
 - А что это за сыр "Эмек"? - спрашивает жена
 - Очень хороший сыр. Попробуйте, - и ловко отрезает ломтик.
  Жена пробует, дает  откусить Григорию Михайловичу и говорит решительно
 - Свешайте, пожалуйста, триста грамм.
 - Вам порезать?
   Пока Валера режет сыр тонкими ломтиками на специальной машине, Григорий Михайлович рассматривает гирлянды колбасы. Что-то тревожит и волнует его, запах что ли.
 - Хотите колбаски? - спрашивает Валера. - Что вы на нее смотрите? Это витрина, колбаса сухая. Я вам свежей подам.
 - Знаете, а вы дайте-ка мне палочку посуше, - просит Григорий Михайлович неожиданно для самого себя. - Какая повкуснее? И чтоб не очень жирная.
 - Сухую хотите? Так я ее вам за полцены продам, хоть всю забирайте.
 - Нет, всю не надо. Для начала палочки хватит.
  Дома они попробовали ее почистить - ничего не получается, присохла оболочка.
 - Дай-ка сюда, - говорит жена.
  Она обдает колбасу кипятком, снимает шкурку.
 - На, пробуй.
  С трудом отрезано несколько ломтиков твердой колбасы, ломтик отправлен в рот. Глаза закрываются сами собой.Он пробует жевать ее, сосет, смакует. В памяти всплывает давно забытый вкус и вагон.
- Ты знаешь, это та самая колбаса - говорит он, продолжая смаковать.
  Только сейчас он понял, что та колбаса отличалась не особым сортом, не особым вкусом. Просто это была засушенная, "крепко выдержанная" колбаса, основным достоинством которой было то, что она БЫЛА.
  Ну что ж, закончим путешествие в будущее, вернемся в наш вагон.
 Поезд громыхал на стыках, все больше удаляясь от Урала. Дети долго сосали колбасу и - надо же - голод притупился, и они спокойно уснули. За вагоном отмелькали березовые перелески, вновь потянулись бесконечные степи. И день, и два, и три. На исходе третьей недели пути поезд,наконец, прибыл в Барнаул.
  Изможденные, голодные люди вмести с нехитрым скарбом запрудили перрон, не зная что же делать дальше. Но вскоре эвакуированных стали развозить по перевалочным пунктам, где все ютились до тех пор, пока не будет решено, кто и где будет работать.
  Гриша вместе со всей своей семьей попал в какую-то бывшую школу. Школа была битком набита людьми. Все помещения заставлены кроватями, настилами. Маму отвели в один класс, показали койку, у которой не было сетки, а поверх уголков настелены доски, прикрытые соломенными тюфяками.
 - Вот это пока для вас.
 - Как? Все на одной койке?
 - Все. Видите, что делается. Уляжетесь поперек, вещи под койку. Вот вам карточки на неделю. Сколько вас? Ясно. Все. Я пошел дальше. Устраивайтесь.
   И пошли дни - лучше не придумаешь. Но все-таки был и свой плюс - крыша над головой, не стучат колеса, нет вагонного сквозняка, а главное - есть карточки. И главное - немцы далеко, бомбежек не будет. Мама часто выводила детей подышать воздухом, благо погода позволяла - стояло сибирское "бабье лето". А в помещении вообще дышать было нечем, так что взрослые договорились в определенный час всем выходить на улицу и раскрывать все окна. Дни превратились в сплошное ожидание - когда же их найдет папа. Шло время. Подходила к концу третья или четвертая неделя их жизни на перевалочном пункте. Мама часто пребывала в паническом настроении от неизвестности и только забота о больной матери и детях заставляли ее держаться.
    Стоял ранний осенний вечер. Жанна уже в сотый раз читала брату наизусть одну и ту же книжку, мама пыталась укачать Доню в шуме переполненной комнаты. Какой-то мужчина вошел в класс и, стоя на пороге, внимательно рассматривал жильцов. Жанна увидела у него в руках авоську, заполненную наполовину пончиками. Она долго не могла оторвать глаз от этой авоськи, а потом все-таки глянула - кто же принес это богатство - и тихо сказала:
 - Папа.

16. Рубцовск. Дед Архип и Ленька.

       Это было хорошее, замечательное время. Тыквы все еще были под кроватями-топчанами, правда их стало меньше, много свободного места появилось. Бала картошка, были пайки - жить можно. Уже можно было спокойно спать по ночам и не видеть во сне эту дурацкую колбасу, отчего в животе начинает урчать. Лучше бы ее видеть днем, но когда просыпаешься - она вдруг исчезает, нет колбасы. Зато мама иногда готовит дранники. Иногда потому, что, чтобы их пожарить, нужно много масла. За всю войну это было самое вкусное блюдо, лакомство, которое делала мама. (Когда Гриша вырос, и после настоятельных просьб жена приготовила ему дранники, он уселся за стол, ожидая получить такое же удовольствие, наколол на вилку половинку дранника и взял ее в рот... Он был человек вежливый, доел все и похвалил жену. Но... То ли рецепт не тот, то ли кураж пропал. Чего с голодухи не покажется?).
    Была теплая одежда, да и зима была помягче, так что гулялось очень даже хорошо  и интересно. Жанне учеба давалась легко, на приготовление уроков уходило совсем немного времени, а потом она превращалась в строгую учительницу и преподавала брату все, что слышала в школе, соблюдая при этом учительские интонации, даже делала движение пальцами так, как будто поправляла очки. Эти уроки не проходили даром: Гриша все лучше читал и считал. Теперь, намного лучше одетый и накормленый, он больше гулял, появились новые друзья, с которыми вместе строили снежные горки и крепости. Зима выдалась снежная и не очень уж холодная. А в середине февраля, когда стояли ярко-солнечные дни, вдруг как-то интересно запахло - особой свежестью и особой чистотой. Так пахнет весна, вернее ожидание весны. И то верно - надоела уж зима, хоть не такая морозная, хоть так здорово кататься на санках, а бегать по траве босиком куда как интереснее, а уж про речку и говорить нечего. Но до лета еще далеко, ждать долго и вот что интересно - чем дольше его ждешь, тем оно желаннее. Говорят, есть страны, где никогда не бывает зимы, где люди не знают, что такое снег, а так называемой зимой идут дожди, как здесь осенью. Так вот им не понять эту радость, этот восторг души, когда вдруг на исходе зимы слышишь обворожительный запах весны, и не понять им - что такое ожидание лета.
Что ж, остается ждать, мечтать о тепле и летних удовольствиях. А пока зима, вернее - конец зимы, и это тоже интересно. Этот год, год 1944, был наполнен разными важными событиями и интересными эпизодами. Не станем подробно описывать все, а расскажим лишь о некоторых, наиболее, по нашему мнению, интересных.

Эпизод 1. Невкусные апельсины.

   В конце февраля, в самые последние дни его, вдруг резко потеплело. Прекратились метели, утихли ветра, оттаяли стекла на окнах, застучала капель, образуя под стенами домов наледи - ведь по ночам еще держались морозы, - повисли звонкие сосульки. У всех было приподнятое настроение. Шутка ли,  после четырех месяцев морозов и вьюг вдруг повеяло весной, теплом и грядущими летними радостями. Это настроение усиливалось хорошими вестями с фронта - еще немного и фашистов прогонят за границу страны. В общем, это была пора радостных ожиданий. В один из таких хороших дней мама пошла в магазин, и Гриша увязался за ней. Возле магазина было необычно много народу, царило оживление. У коновязи стояла пара розвальней, лошади методично хрумкали сено, брошенное перед ними на землю, и безразлично наблюдали людскую суету. Мама велела Грише ждать на улице, потому что магазин был набит  народом до отказа, и скрылась за дверью. Гриша осмотрелся, размышляя, чем бы это заняться. Он понаблюдал за воробьями, которые радостно щебетали, энергично перелетали с места на место, дрались, ругались весело. Видно, что ворбьи радуются весне не меньше людей. Вдруг откуда не возьмись примчался здоровый котяра, прыгнул, никого не поймал, но веселая стайка с возмущенным криком умчалась прочь. Гриша постоял немного и направился к коновязи. Присматриваясь к красивым животным, он медленно и осторожно подходил к ближней от него лошадке. Она задумчиво жевала свое несъедобное сено и не обращала на него никакого внимания. Постепенно Гриша осмелел настолько, что подошел совсем близко и протянул к ней руку. Лошадка от удивления даже перестала жевать, повернула к нему свою голову, потянулась вперед и, смешно перебирая губами коснулась его ладони, как-будто притронулась пуховой рукавичкой, и Гриша рассмеялся. Ничего не обнаружив на ладошке, она снова подняла голову, смешно закивала и даже улыбнулась - так, по крайней мере, ему показалось. Лошадка фыркнула и отвернулась. "Обиделась" - подумал Гриша и стал шарить по карманам. Но чего там искать, когда в карманах один ветер. Не долго думая, он поднял с земли пучок сена и протянул лошадке. Она приняла подарок, снова кивнула, фыркнула и снова улыбнулась. Гриша рассмеялся, счастливый - вишь как благодарит, все понимает. В восторге он смело погладил мягкую и ласковую морду. Лошадь не сделала ни одного резкого движения, не отстранилась, а только скосила на него свои умные бархатные глаза.
 - А не боишься, что схватит? - раздался сзади хриплый бас.
  Гриша вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял весьма пожилой, а с Гришиной точки зрения - старый мужик с очень смешной внешностью. На нем был старый ватник, подпоясанный веревкой, старые растоптанные валенки и шапка-ушанка на голове, уши которой смешно торчали в разные стороны. Усы его тоже были смешные - не черные, не рыжие, не седые, а какие-то пестрые, как обожженные. А глаза его счастливо смеялись.
- Не боись, - сказал он , увидев испуганные глаза мальчишки. - Я и сам боюсь. Вишь, чего купил ребятишкам своим, - лицо его светилось счастьем от сознания того, что он смог что-то купить для своих деревенских ребят.- Апылсин какой-то. Век не слыхал что за фрукта такая. Все, вишь хватают, ну и я взял. А как же. Небось деревенские не хуже городских. Ну-к, давай пробовать.
 Он достал из торбы какой-то интересный, невиданный раньше фрукт - круглый, с шершавой оранжевой корочкой апельсин выглядел очень привлекательно. Дядька старательно обтер оранжевый шарик о свою видавшую виды телогрейку, сунул его в рот и все лицо его выражало счастливое ожидание. И Гришино лицо также выражало неподдельный интерес. И вдруг лицо дядьки исказилось выражением отвращения, разочарования и злости. Он выплюнул откушенный кусок, сплюнул горькую слюну, обтер губы ватником, швырнул всердцах апельсин на землю, вывернул свою торбу и на землю посыпались еще несколько оранжевых шариков. Потом мужик замахнулся на лошадь, как будто она была виновата в том, что ему продали невкусные апельсины, отвязал ее, развернул,  вскочил в розвальни и помчался прочь, яростно настегивая лошадь и ругаясь на чем свет стоит.
   Гриша постоял немного, любуясь оранжевыми шариками на снегу, подумав разочарованно, что вот надо же - такие красивые и такие невкусные. И зачем же их покупать? Потом вернулся к крылечку ждать маму. Из магазина выходили люди с покупками и почти все несли такие оранжевые шарики, бережно придерживая их, чтобы не рассыпать. А вот и мама.
- Смотри, сынок, что я купила,- глаза у мамы радостно сияли.- Настоящие апельсины. Сто лет не видели. Вот полакомимся!
- Так они же невкусные.
 - С чего ты взял такое? Еще какие вкусные!
  Мама долго смеялась, когда Гриша ей все рассказал.
 - Ничего он не понимает, этот мужик с лошадью. Их чистить надо. Шкурка горькая счищается, а внутри дольки очень вкусные. Понюхай, как пахнет. Сейчас домой прийдем, покушаете. А твой мужик просто их никогда не видел, вот и не знал, что с ними делать.
Это был очередной праздник - апельсины и вправду оказались очень вкусными.
   В те дни, когда пишутся эти строки, по телевизору в рекламе часто звучит словосочетание "праздник вкуса". И Григорий Михайлович, слушая эти слова, всегда вспоминает красивую мохнатую лошадку, мужика, рассерженного тем, что ему продали какую-то горечь, те самые "невкусные апельсины", и какой же это был праздник вкуса для него и его сестер.

Эпизод 2. Крыжовник.
 
    Теплые дни продолжились в марте. Солнце плавило горизонт и топило снег. Казалось, еще немного, ну капельку - и вот оно, лето. Но не тут-то было. Не зря говорят в народе: марток - надевай сорок порток. Опять пришли холода с ветрами, не такие, как в январе, но капель прекратилась. А потом опять начало таять, да так быстро, что к середине апреля от снега остались одни воспоминания в виде грязных сугробов с северной стороны лесопосадок. Прошел ледоход, разлился, вбирая в себя потоки талых вод, и вновь вернулся в свои берега Алей. Процвела черемуха, принеся новое похолодание, буйно цвела душистая сирень, полевые цветы... Да и город уже не кажется таким неуютным: зазеленели кусты и деревья, трава радует глаз. Вот оно, лето.
 Во дворах оживление: в школе занятия окончились и вся ребятня целый день на улице. У Гриши своя компания: Коля Колодников, Левушка Феликсон, Сеня Король, Эдик Шаленый. А когда над их компанией берет шефство Эдик Кацнельсон, то мама отпускает его даже на берег Алея, но только не купаться. А они все равно понемногу плещутся у берега под присмотром Эдика. Дорога к речке ведет мимо частных домиков, вокруг которых огороды, окруженные разными заборами.  А в одном огороде у самого забора растут какие-то кусты и Гриша никак не мог понять зачем в огороде кусты, их и в Забоке полно. Но Эдик все разъяснил:
- Вот это смородина, А это - крыжовник. У них ягоды очень вкусные.У смородины - маленьки черные, а у крыжовника - зеленоватые или красные. Мы в прошлом году их пробовали.
 Это сообщение так заинтриговало Гришу, что всякий раз, идя на речку (что случалось не так уж часто), он выбирал именно этот маршрут,чтоб пройти мимо этого дома, той ограды и тех кустов и посмотреть, не созрели ли ягоды. Кусты смородины росли подальше от ограды,но все равно были видны гроздья мелких ягод, сначала зеленых и очень меленьких, потом они стали пестрыми, потом становились все темнее и наконец повисли черными спелыми гроздьями. А в один прекрасный день Гриша увидел, что на этих самых кустах никаких ягод нет.
- Это их уже собрали. Теперь будут варенье варить если сахар есть, или сушить,  а потом зимой кисели варить,- пояснил Эдик.
 От таких разговоров рот наполнялся слюной, а в животе противно урчало и становилось досадно, что смородину кто-то собрал, а они даже не попробовали. Вот еще и крыжовник должен поспеть.
 И вот в августе, когда  стала спадать летняя жара, но солнце еще пригревало, ветки крыжовника пригнулись к земле под тяжестью налитых красно-зеленых ягод. И если раньше ягоды были скрыты в гуще зелени, то теперь они обнажились, облепив ветки как бусинки, нанизанные на нитки-ветки, и дразнили воображение своим аппетитным видом. Мальчишки, как завороженные, не отрывали взгляда от этого зрелища, лежа на траве возле самой ограды. Колька дотронулся до одной палки в ограде и она влруг зашевелилась. Коля потянул ее в сторону и она послушно отодвинулась, открыв узкую лазейку. Мальчишки молча переглянулись и задышали учащенно. Коля, все также молча, полез в образовавшуюся щель. Гриша и Лева последовали за ним, старательно загребая локтями. Они присели возле ближайшего куста. Коля протянул руку и ухватил ближайшую ветку.
- Ай!
- Ты чего?
- Колючая ветка-то.
- Ну и как же быть?
- Как. Рви да и ешь. Ветку не трогай.
 Осторожно сорваны первые ягоды и отправлены в рот. Вот это да! И закипела работа. Ближайшие ветки быстро очищены. Осторожно, чтобы не оцарапаться о колючие ветки, они залезли в глубь куста, выбирая самые спелые ягоды - быстро поняли, какие ягоды вкусные. Они так увлеклись своим занятием, что не заметили, как к ним подкрался хозяин, державший в руках пучок какой-то травы. И неожиданно на них обрушился град ударов. Сами удары были не больные, но когда трава касалась оголенных частей тела, то она жглась и кожа быстро краснела. Колька опомнился первый и с перепугу так сиганул, что махом перелетел через ограду, и его босые пятки только засверкали, унося домой обожженные части тела. Гриша с Левой тоже было вскочили, да не тут-то было: дядька бросил свою траву, ухватил их за шиворот и потащил к дому. Мальчишки было задергались, но поняв тщетность своих усилий, покорно пошли, понурив головы и ожидая новой порки. На небольшой лужайке возле крыльца дома стоял деревянный стол и четыре стула вокруг него. Дядька усадил их на стулья.
- Сидеть, - строго приказал он и, пригрозив кулаком, добавил. - И не вздумайте убегать, а то пристрелю, у меня ружье есть.
 От таких слов сердце забилось, как бешеное, засосало под ложечкой и они сидели покорно. Дядька пошел в дом и вскоре вернулся, но, что удивительно,- без ружья. Это немного успокоило.
- Вас что, не учили родители, что воровать нельзя?- сказал он, усевшись напротив.- Родители-то есть?
- Есть.
- Зовут-то как? Вор - самый мерзкий человек. А вы пацаны, еще и не человеки вовсе, а туда же - воровать. И что мне с вами делать?
- Дяденька, мы больше не будем. Отпустите нас, - едва слышный жалкий лепет.
- Не будете? А как же мне вам верить? Мало я вас выпорол. Надо было посильнее отхлестать, чтобы лучше запомнили,- он говорил сердитые слова, но лицо уже не было сердитым.- Эвакуированные?
- Ладно, дед, хватит мальцов пугать. И так, поди, душа в пятках,- говорила дородная тетка, жена, наверно, подойдя к столу и выставляя такие вещи, что у мальчишек чуть голова не закружилась.
  На столе, как в сказке появились кринка молока, хорошая краюха домашнего хлеба и миска той самой злосчастной ягоды. От хлеба шел одуряющий запах и мальчишки невольно судорожно сглотнули.
- Ешьте, детки. Только утром испекла хлеб-то. Еще горячий, - и стала в сторонке, скрестив под грудью руки.
Ребята сидели, потупив глаза. И есть хотелось, и робко, стыдно было.
- Как лезть в чужой огород, так смелые, а когда угощают - смелости не достало. Хватит дичиться, ешьте, пока угощают.
 Вкус молока уже был прочно забыт, а такого замечательного душистого хлеба и не пробовали сроду. Пока они уплетали угощение, хозяева расспрашивали об их житье-бытье, сопровождая сбивчивые рассказы сочувственными вздохами. Когда еда и рассказы закончились, хозяева проводили их до калитки и сказали на прощание:
- Вы, ребятки, больше не лезьте в огород, нехорошо это, не по божески. Лучше так приходите, мы вас угостим. Наши сынки, вишь, воюют, может и их кто угостит. А вот это товарищу вашему передайте.
       Николай ждал их во дворе. Он ожидал  увидеть друзей побитых и плачущих и был удивлен, увидев их довольными и жизнерадостными.
- На, держи, - сказал Левушка, протягивая сверток.
 Коля развернул газету. В ней был кулек с ягодами и горбушка ароматного хлеба. Перебивая друг друга, ребята рассказали ему о своем замечательном приключении.
- А здорово ты через забор сиганул. Как чемпион.
- Это со страху, - смеялся Николай.
- Точно. Говорят, что от страху люди становятся сильнее. Раз в десять,- сказал Гриша и рассказал, как папа поставил на колеса опрокинувшуюся телегу, когда они переезжали из клуба в барак.
 Он не мог, конечно, предполагать, что много лет спустя с ним произойдет нечто подобное. Произошло это через 13 лет, в 1957 году.
 Забегая вперед, расскажем эту историю, которую можно назвать  «Медвежья яма».
    
 Гриша заканчивал третий курс металлургического института, что в городе Новокузнецке (тогда он назывался Сталинск). Среди его друзей-студентов были два крепких парня, два Игоря - Гончаренко и Игонин. Они были родом из Горной Шории, родились в таежном поселке Таштагол, затерянном в невысоких, лесистых, очень красивых горах. Ребята много ходили по горам, по тайге и часто рассказывали о своих путешествиях и приключениях. Гриша с интересом слушал, много расспрашивал и все больше загорался идеей подобного похода. И вот однажды Игорь Игонин сказал Грише, что один из его земляков, который учился на курс младше, настоящий богатырь Юра Бабкин собирает команду для похода на Поднебесные Зубья - цепь горных вершин, расположенных в Хакассии.
 - Оптимальный состав команды шесть человек. Как раз у них одного не хватает. Пойдешь?
 - А я потяну?
 - А куда ж ты денешься. Сначала тяжело будет, а потом втянешься.
  Гришу познакомили с командой. Одного из них - Юру Арефьева, кудрявого черноволосого весельчака и балагура, Гриша хорошо знал, они учились в одной группе. Кроме него были будущий сталевар Коля Архипов и его брат Сергей, высоченный, длинноногий и тощий, как жердь, десятиклассник, Лешка Чесноков - сын профессора с кафедры математики и, наконец, сам командир - спокойный, основательный, самый опытный в этом мероприятии и самый сильный парень. Гриша, Сергей и Алексей были новички, а Юра Арефьев, Коля и командир уже имели опыт. Юра Бабкин с сомнением наблюдал за низкорослым и тщедушным на вид новичком.
- Ты не сомневайся. Он маленький да удаленький. Будет переть, как ишачок. Мы с ним на борьбу вместе ходим, - сказал Игорь Игонин.
 - Ну, ладно. Раз ты советуешь - быть по сему.   
  И началась подготовка: карты, уточнение маршрута, списки всего необходимого. Все осложнялось тем, что маршрут должен был проходить по ненаселенке через дикую тайгу. По расчету примерно двадцать - двадцать три дня и потом сплав по порожестой бурной Усе. Значит, надо было брать с собой еду на это время, одежду, топоры, пилу, ружья, палатку и все тащить на себе. По расчету получалось, что исходный вес рюкзаков будет 35 -40 кг . Гриша представлял себе, что это будет нелегко, но насколько?
  Вот и сессия позади. Неделя для окончательной подготовки и вперед. Коля с братом жили в своем доме в Старокузнецке и основная нагрузка легла на них. Вместо хлеба нужно брать сухари и, чтобы они были крепкими и не перетерлись в рюкзаке в порошок, их надо резать на кубики и сушить на солнце. Масло с собой надо брать перетопленое. Вся эта подготовка и упаковка рюкзаков - все делалось у них дома. За два дня до выхода на маршрут вся команда собралась в доме Архиповых, окончательно распределили груз и упаковали рюкзаки. Переночевав на сеновале (как здорово спать, зарывшись в душистое сено, наговорившись до заплетания языка и насмотревшись на высокое звездное небо), смазали ружья, снарядили патроны и весь день посвятили отдыху.
 - Ну, мужики, перед дальней дорожкой надо в баньке попариться. Все готово.
Ох и прелесть же эта русская баня! С каменкой и веничком. Банька небольшая, заходили по трое. Пока одна партия истязается на полке, вторая отдыхает, облившись ведром холодной колодезной воды. Часа через два вся распаренная, чуть живая команда, развалилась на лужайке под лучами живительного летного солнца, которое после жара парилки не кажется таким уж неистовым.
 - Молочка будешь? - Коля подошел к Грише, неся два глиняных кувшина и две кружки, - Тебе какого - из погреба или парного?
 - И парного тоже, - не открывая глаз говорит Гриша.
Коля устанавливает на камень кружки, наливает молока.
 -Держи, - Коля усаживается рядом, медленно потягивая уже не первую кружку.
Гриша залпом выпивает холодного, как лед, молока.
 - Ух ты, красота!
 - На-ка для контраста парного.
Гриша выпивает и это молоко, но уже с расстановкой, явно растягивая удовольствие.
 - Слушай, а может мы уже в раю?
 - Рай начнется послезавтра. Сколько твой рюкзак? Тридцать семь и пять? Ну вот как взвалишь его на спину, протащишь маленько и упадешь - вот тогда и будет рай.
 - А что, это так тяжко?
 - Первые три дня будешь вспоминать и бога, и всех боженят, и проклинать всех, что втянули в это дело, и себя - что согласился. А потом ничего, даже понравится. А через месяц, когда рюкзаки сбросим, даже будет чего-то не хватать.
  Вечером посидели у костра, весело болтая обо всем и ни о чем, много смеялись и шутили и только неразговорчивый Юра Бабакин молча посмеивался, слушая болтавню товарищей. Гриша лежал на траве, подложив руки под голову и вглядываясь в звездное небо. Звезды яркие и чуть видные, крупные и мелкие, подмигивали и переливались, завораживая взгляд. Стих шум улиц, слышен был лишь какой-то легкий шорох и казалось, что это шуршат, переговариваясь, такие далекие, но как-будто осязаемые звезды. Таких костров будет много, каждый день похода и это на всю жизнь станет любимым времяпровождением на природе.
   Еще одна ночь на сеновале, подъем в шесть утра, зарядка, обливание у колодца, завтрак - и вот гудит машина у калитки. Это старший Архипов, машина должна увезти их на станцию. До начала маршрута надо еще добраться: сначала до Междуреченска (тогда он назывался Томьусинск) на поезде, потом по ветке Абакан-Тайшет до села Усегач. На станцию приехали вовремя, но поезда ходили с большими опозданиями, ждать пришлось долго. От нечего делать устроили соревнование - кто больше отожмется с рюкзаком на спине. И когда самый слабый на вид Гриша неожиданно вышел победителем, отжавшись двадцать раз, командир только и произнес:
 - Сойдет.
 - Знай наших, капитан, - не без самодовольства сказал Гриша, отряхивая ладони. И с тех пор к командиру все обращались - капитан, и не иначе.
Хуже нет ждать и догонять. Но любому ожиданию приходит конец: всего через час поезд повез их в Томьусинск. Томьусинск оказался неприглядным городишком, скорее большой деревней, с одноэтажными и двухэтажными деревянными домами, расположенными между невысокими еще горами у впадения бурной Усы в полноводную Томь. За околицей начиналась тайга. Железнодородная ветка Абакан-Тайшет, которая потом вдохнет жизнь в этот заброшенный край, только еще строилась. Поезда еще не ходили и только мотовозы развозили строителей в город и обратно. Вот на нем-то и предстояло добраться до начала маршрута. Узнали, нашли. Капитан договорился с машинистом, и вот мотовоз врезается в тайгу и горы, унося путешественников от привычной городской обстановки в неизвестность первозданной природы. Виды постоянно меняются. Насыпь то удаляется от реки, то извивается вдоль берега, открывая вид на противоположный берег, к которому лес то подступает и деревья смотрятся прямо в воду, то удаляется, образуя обширные поляны, на которых видны штабеля леса. Все это видится впервые, поражая гигатскими масштабами, невиданной ранее красотой, и время пролетает незаметно.
 - Эй, туристы, - кричит машинист, притормаживая свой мотовоз. - Вон ваш Усегач, ссыпайтесь побыстрее, лодочника зовите.
Ребята шустро выполняют команду, машут прощально удаляющемуся мотовозу и осматриваются. Справа, прямо от насыпи, довольно круто поднимается высоченная гора, поросшая лесом. Слева насыпь спускается прямо к каменистому берегу бурной и довольно широкой реки, раз в десять шире Алея, и на том берегу большое село. Дело к вечеру, из труб вьется дымок - хозяйки хлопочут.
 - Э-ге-гей! - несется над водой. Проходит несколько минут - никакой реакции. - Э-ге-гей, - кричат все хором и кажется, что от такого крика дым из труб должен заметаться в разные стороны. Никакой реакции.
 - Уснули, что ли. Или упились, - говорит капитан и заряжает дробовик.
- Ба-бах! - Тот же результат. Солнце уже коснулось верхушек мохнатых гор. Скоро стемнеет, в горах темнеет быстро.
 - Ну что, мужики, будем здесь ночевать. Вон площадка поровнее, там палатку поставим. Значит так - расчистить площадку, собирать дрова, ужин готовить. Кому-то лезть за лапником.
 - Что за лапник? - спрашивает Гриша.
 - Пихточки надо срубить, ветки  очистить и постелить под палатку - мягко и тепло. На голых камнях много не поспишь. Жестко и простыть можно.
 - Так пихты вон как высоко, а сосны вот они.
 - Деревня, - смеется капитан. - Сосновые иглы жесткие, а пихтовые мягкие, будешь спать как на перине. Вон бери топор и фонарик, лезь на гору. Для практики.
Пихты начинаются довольно высоко и когда он добрался до пихтача, источающего особый аромат, уже стояла кромешная тьма. Подсвечивая фонариком, он выбрал и срубил три небольших пихточки и начал спускаться. Он бросал пихточку вниз по склону, подбирал и бросал следующую, и понемногу приближался к стоянке. Подобрал, бросил, несколько шагов вниз; подобрал, бросил, вниз. Неожиданно рука коснулась чего-то металического. Он пощупал - проволока. Посветил фонариком - кольцо какое-то висит в воздухе на уровне головы. Пожав плечами, обошел кольцо и пошел дальше. И вдруг... Он даже ничего не понял толком, только ощутил, что летит вниз. Бац! "Волки"- эта мысль даже не мелькнула, не оформилась, а что-то отметилось в подсознании. Вмиг оказался наверху. Он даже не понял, как это произошло - выпрыгнул или выкарабкался. Выхватив топор из-за пояса, он стал всматриваться во мрак: как только появятся два глаза - рубить топором промеж глаз, будет наверняка. Но ничего не появилось. "Пусто" - подумал он и почувствовал, как постепенно сходит оцепенение, словно муравьи сбегают по спине к ногам и уходят в землю. "Так. А фонарик-то где?" - думал он, опасливо вглядываясь  в темноту, где была яма, из которой только что выпрыгнул. К счастью, фонарик быстро нашелся прямо под ногами - видимо, он выпустил его, когда выхватывал топор. Включив фонарик, осмотрел яму. Там никого не было - яма и все. Даже на глубину ее не обратил внимание, кровь еще стучала в висках. Свет фонарика успокаивал,  и он стал искать пихточки. Две нашел и спустился с ними в лагерь.
 - Ты что так долго? - встретили его парни.
 Площадка расчищена, палатка разложена, горит костер и уже что-то булькает в котелке. Гриша рассказавает,  но ребята смеются.
 - Это тебе со страху померещилось. Леших, случаем, не встретил? - говорит Юра Арефьев.
 - Не верите, не надо. - Гриша обиженно замолкает и начинает очищать лапник.
 - Ты не обижайся - говорит Юра примирительно. - Но подумай сам, какие тут могут быть ямы? Споткнулся или с камня свалился. Пошли палатку ставить.
  Лапник тщательно укладывается на расчищенной от крупных камней площадке, палатка устанавливается входом к костру, у которого хлопочут двое. Вот и первый походный ужин. Не ахти какое варево, но у проголодавшихся путешественников сходит за первый сорт. А ароматный чай умиротворяет и настраивает на лирический лад. Ласково ворчит на перекатах невидимая в ночи река. Потрескивает в ночи костер, выпуская временами снопы искр и они малюсенькими звездочками уносятся ввысь к звездам ярким и огромным.
   Спать в палатке и вправду было достаточно удобно, ночь пролетела вмиг - лег и встал. Разбудило солнце, перекрик птиц и ставший вдруг громким ропот реки. Быстро умывшись чистой речной водой, стали звать лодочника. На этот раз тот отозвался сразу. Едва успели наскоро собрать рюкзаки, как лодка, ловко направленная под углом к потоку, ткнулась прямо в том месте, где ее поджидали ребята. Лодка была небольшая и приняла только троих. Юра Арефьев, Алексей и Гриша остались на берегу.
 - Чайку там сварганьте!
Когда лодка подобрала их, они уселись на весла , а хозяин правил на корме.
 - Скажите, - не утерпел Гриша, - а что там на горе какая-то проволочная петля, яма какая-то?
 - Что, видели? Дак там, вишь, тропа медвежья, на водопой медведи спускаются. Вот мы на них и сварганили и петлю, и яму. Зимой медвежатинка ох как вкусна. Да и летом не помешает.
 - А ты говоришь - лешие, - торжествующе повернулся Гриша к Юре Арефьеву.
    Любая дорога начинается с первого шага. И вот он сделан. Они прошли по берегу реки вдоль села, пересекли поляну и вошли в лес. На лбу выступил пот. Гриша быстро понял как надо идти, чтобы было полегче и шел, подложив руки под рюкзак, медленно, размашисто и основательно переставляя ноги. "Интересно, -думал он, - ведь если медведь встанет на дыбки, то ростом он будет метра два. А как же я из нее выпрыгнул?" Эта мысль не выходила у него из головы и тут ему задним числом стало страшно. Когда через час они сделали первый привал, отдышавшись немного, Гриша поделился с Юрой.
 - И верно - рассмеялся тот, - ты поди был чемпионом по прыжкам в высоту и держал это втайне даже на физкультуре.
 - Как же - ответил Гриша, - выше полутора метров не прыгал.
 - Да это он испугался, что медведь что-нибудь откусит - съязвил Алексей, - вот и сиганул со страху.
 - Ладно, пошли, - слишком быстро прозвучала команда капитана. И через несколько минут цепочка из шести человек потянулась по таежной тропе. Село позади, впереди длинный маршрут через тайгу и горы и следующее село и люди будут через двадцать три дня.
 А этот прыжок из ямы удивляет его и сегодня.


Эпизод 3. Кто хочет жидовской крови.
   
     В редкие дни, когда папа не ходил на работу, с утра все делалось шепотом. Дети не шумели, а, умывшись, уходили на улицу, нежно прикрывая двери. Завтрак мама готовила с вечера, чтобы утром только разогреть его, а не готовить, громыхая посудой. Папе надо отдохнуть, выспаться. Но папа никогда долго не спал, разве что лишний час. А то и два. Так что не успевали дети разыграться, как бодрый мамин голос звал их завтракать – значит, папа встал. Но зато он любил поспать после обеда. Недолго, с полчасика. Пообедав, он говорил: "Вздремну немного"- и улегшись на топчан точно, как Гриша (или наоборот), засыпал мгновенно. Вообще у них была особенность: они ложились и засыпали мгновенно. И если, не дай бог, лежали без сна какие-нибудь пять минут - это уже была бессоница.
   Уже гораздо позже, после войны, когда люди стали работать меньше, с регулярными выходными и часовым обеденным перерывом, папа приходил домой, обедал и говорил, посмотрев на часы:
 - У меня десять минут, Мойкуню, через десять минут разбуди.
       Он ложился, мгновенно засыпал, а маме будить его не приходилось: он просыпался ровно через десять минут совершенно свежим и, плеснув в лицо холодной воды, уходил на работу.
       Дети очень любили папины выходные дни, потому что мама с папой старались устроить какой-нибудь праздник. В этот раз они решили сходить в Забоку вместе с Жарновыми. Лето на Алтае бывает очень жарким. В такие дни неодолимо тянет на речку, в Забоку, в которой замечательно пахнут ивы, лох, смородина, всякие другие деревья и кусты, остро пахнет полынью из степи, если выйти на опушку Забоки. Тропинки петляют между кустами и заводят в заросли ежевики, которая вот-вот уже начнет созревать. Алей обмелел, течение ослабло. В районе пляжа вода бурая, взмученная бултыхающейся ребятней. Компания переходит речку вброд и располагается на берегу. Накупавшись вдоволь и позагорав, решили прогуляться по тенистым тропинкам, а заодно посмотреть, как там шиповник и ежевика. Папа с Цилей Марковной идут впереди по узкой тропинке, дядя Миша с мамой - позади, приотстав немного, а ребятня - везде: то забегут вперед, то отстанут, то вновь обгонят, то прячутся где-то в сторонке. Гриша с Эдиком подружились, хотя видятся редко - живут не близко, но скоро пойдут в первый класс, кстати, в один и тот же класс, и будут учиться вместе девять лет до того времени, когда Жарновы уедут в Минск. Жанна с Доней не отстают от мальчишек, тоже носятся и прячутся от них, отчаянно визжат, когда их находят, и хохочут, когда мальчишки не могут их найти. В общем, все получают удовольствие: взрослые - от неспешной, спокойной беседы, дети - от свободы действий и веселой беготни. Гуляющих в Забоке не так уж много, но все-таки изредка навстречу попадаются так же медленно вышагивающие взрослые и так же безудержно веселые ребячьи стайки. Поэтому никто не обратил внимания на пьяного мужика, который брел, шатаясь, навстречу и что-то выкрикивая. Увидев идущих навстречу папу и Цилю Марковну, мужик остановился, ухмыляясь.
- Гы, - выдавил из себя мужик, широко расставив ноги и покачиваясь.- Эй, жида. Пойди-ка сюда, жидовская морда.
 Папа не был слабаком. Видя его жилистую, мускулистую фигурку, еще на Украине, девчата говорили друг другу:
- Дывысь, якей справный жидок.
 Но его рост метр шестьдесят не вызывал опасений у здорового мужика, да еще и пьяного.
- Что вам нужно? Уйдите с дороги, - сказал папа, загородив собой перепуганную Цилю Марковну.
- Мне надо посмотреть на твою жидовскую кровь. Говорят, она у вас черная. Щас кровя пущать будем, - усмехаясь проговорил мужик, протягивая к папе руку.
 Резким движением папа отбил протянутую руку - мужик откачнулся, но не упал.
- Ну, жида, держись, - прошипел мужик, расставив руки в стороны и переступая ногами, как бы готовясь к рывку.
 Но тут перед ним выросла мощная фигура, почти на голову выше его. Дядя Миша, отстранив папу, стоял горой и вытянув руки вперед, закатывал рукава так, что его кулак размером чуть меньше пьяной головы, выразительно проследовал перед самым пьяным носом.
 - Ну, кто тут хочет попробовать жидовской крови? - медленно с расстановкой, нажимая на каждый звук, почти ласково говорил дядя Миша, - Иди, дорогой. Я тебе башку сверну и между ног пристрою.
  Мужик, как завороженный следил за траекторией кулака и икнул. Видимо, не так уж он был пьян, что сразу понял - лучше ретироваться.
 - Все, - сказал он, протягивая руки ладонями вперед. - Убедил.
 - Пшел прочь! -  рявкнул дядя Миша уже откровенно зло. - Мразь. Еще раз увижу - тут и останешься.
Ребятишки притихли и не отходили от родителей. Мамы, да и папы тоже, долго не могли успокоиться. Настроение было испорчено.
 - У-у, гаденыш, - ворчал дядя Миша, - водки бы сейчас.
 - А давайте не пойдем дальше, - сказала мама. - Пошли к нам, что-то дома есть. Выпьем да закусим, я бы тоже рюмашку пропустила.
 - Чтобы я из-за этой гниды домой уходил? Ни за что. Не обращайте внимания. Если еще кто попадется, сразу в морду получит без душеспасительных бесед. С таким народом только так и надо, они слов не понимают - сказал дядя Миша. - Да и не попадется никто. Все, что ли, такие.
     Вышли на опушку. Остро пахло степью - полынью, разнотравьем. Мальчишки, вооружившись палками,  выковыривали корни солодки и, очистив от земли, пожевывали, высасывая сладковатый сок с землистым привкусом. Взрослые расположились на траве в тени тополей, вели свои разговоры. Но, видно, беседа не очень клеилась. То и дело слышались непонятные слова "гои, антисемиты". И вскоре все пошли обратно. На обратном пути Гриша не выдержал и спросил:
 - Папа, а что такое жида?
 - Не забивай себе голову этой чепухой, сынку. Смысл этих пакостных слов узнаешь еще. А пока побольше читай. В книгах много мыслей более мудрых, чем то, что ты сегодня слышал.
Гриша уже знал, что он еврей. И мама, и папа, и сестры и Тайчеры. И ничего в этом плохого не было. А слово жид звучало очень обидно. Это было первое его знакомство с постыдным явлением по имени антисемитизм.

Эпизод 4. Дед Архип иЛенька.

        Подошло к коцу бабье лето. Дни становились все прозрачнее и звончее. Легко дышалось и на душе становилось все радостнее и печальнее одновременно. Радостнее от свежего дыхания уходящего лета и красоты алтайской природы, щедро украшенной фантазией наиталантливейшего художника по имени осень. И грустно от предчувствия надвигающихся холодов - природа готовится к длительной, более полугода, спячке. И, чувствуя это, человек, независимо от своего желания, чаще задумывается, неподвижно вглядываясь в знакомые дали, как бы желая высмотреть тайны завтрашних дней. Особенно приятно сидеть на высоком берегу Алея и всматриваться в редеющие кружева Забоки, бесконечные степные просторы за ней. В Забоке еще много зеленого цвета, но это уже не та зелень, а темно-грязная, с подпалинами по краям листвы. На тополях все больше жухлых, темно-  и светлокоричневых тонов. У серебристых тополей листья как-то неестественно вывернулись и сверкают серебристой тыльной стороной.  А вон березка замерла испуганно и едва пошевеливает прощальной желтизной нарядной листвы, как бы посылая людям свой последний привет - не забывайте, помните. Осинок в Забоке почти нет и тем четче вырисовывается на фоне цветов умирающего лета ее дразнящий, жизнерадостный, яркий наряд - как живой костер, дарящий тепло и радость, краснеет задорно ее шевелюра в море других цветов. А рядом прислонился куст калины. Его листва коричневая, с красным оттенком и зелеными прожилками, зато  налитые гроздья ягод выглядят вызывающе-задорно, под стать соседке - осинке.  Листья неохотно отрываются от родного дерева и, медленно кружась, ложатся у его ног. Вся земля устелена листвой, высвеченной золотым украшением в прощальных лучах солнца и шуршащей под ногами нежной ласковой мелодией. Все изменилось вокруг, все ласкает глаз и печалит душу. И вода в реке стала другой. Она уже не несется, спеша в свои дали, а лениво катится, не взрывая то тут, то там воронки водоворотов. Уже нет  желто-коричневого цвета воды от взмученного глинисто-песчаного ложа, а во всем ее облике видна умиротворенная чистота и прозрачность, и плывут, тихо кружась по ее мирной поверхности, опавшие листья, покачиваясь на редкой волне, как бы помахивая на прощанье людям на берегу.
Солнечное дневное тепло  пронизывает ночной холод и убегает, уступая быстрым сумеркам.   Хорошо. Хочется петь и писать стихи. Причем здесь война? Со всеми ее бедами и свинцовыми метелями? Когда так хорошо, когда можно отпроситься у мамы и посидеть на берегу Алея,  греясь на солнце, сочиняя в голове красивые стихи и песни и мечтая о чем-то своем.
   Гриша ходит в первый класс. С уроками у него нет проблем. Читает он уже почти бегло, так что букварь в его руках - как игрушка, хотя мама все равно заставляет читать по букварю все, что задают: раз задано, надо делать. С арифметикой тоже все в порядке. Другое дело - чистописание, когда надо макать противное перо-лягушку в чернильницу-непроливашку и выводить всякие палочки и крючочки и при этом делать нажим там, где надо и не делать его, где не надо. И при этом перо противно брызгается, оставляя красивые кляксы, за которые снижают оценку. Вот у Жанны с этим делом, как, впрочем, и со всеми другими, все в порядке. А у Гриши пока случается. Но все равно уроки много времени не отнимают, так что свободного времени у него предостаточно, и мама отпускает его с товарищами погулять у речки, пока тепло. Главное, чтобы был Эдик Кацнельсон, с ним мама спокойно отпускает Гришу.
   Они сидят на берегу, скинув пальтишки, и Эдик читает свои стихи ошалевшему от восторга и уважения младшему товарищу.
- Слушай, Гришаня. А я ведь по твоим глазам вижу, что ты тоже стихи сочиняешь. Рассказал бы, почитал бы мне. А я бы тебе помог,- Он конечно же уже считал себя состоявшимся маэстро.- Правда я еще тоже слабак, - продолжал он скромно. - Но одна голова хорошо, а две лучше. Вот у нас в классе тезка мой есть, Эдик Ловцкий, так вот тот дает: такие стихи пишет- закачаешься. Почитал бы ты свои стихи, а, Гришок.
- Так ведь я писать не умею. А так в голове помню, потом вдруг не помню, забыл. Давай лучше так смотреть и, если что сочинится, - рассказывать.
 Они помолчали. В тишине проплывали над ними легкие, почти прозрачные облака, бросая сквозные тени на Забоку, изменяя оттенки лесного осеннего многоцветья. Далеко за Забокой, в прозрачной степи, угадываются небольшие рощицы на берегу тоненькой речушки Калиновки, впадающей в Алей. Сюда не доносится монотонный городской шум. Спокойно. Тихо. И как бы продолжая эту тишину, Гриша спокойно произнес:
                Березки желтые,
                Осинки красные 
                И речка чистая,
                И дали ясные.
 - Ты  что, это сейчас сочинил? - спросил Эдик.
Гриша покраснел:
 - Ну ты же сам просил.
 - Ну ты даешь! Ведь здорово! Да ты молодец. Чего застеснялся? Ай да Гришка! Зауважал! Я видел, что ты будешь стихи писать! Ведь будешь, будешь?
 - Не знаю. Надо писать научиться. Ты лучше свои почитай.
-Я следующий раз свою тетрадку возьму, почитаю тебе. Скажишь, что тебе понравится, а что нет.
- Мне все понравится. Принеси обязательно.
Время стремительно катилось к вечеру. Длинные тени протянулись к воде от сидящих на берегу фигурок. Березки стали выглядеть еще печальнее в своем прощальном наряде. Тополя затихли в ожидании какого-то испытания. Стало холодать.
 - Пошли, а то мама ругаться будет.
Они договорились завтра встретиться вновь, тут же на берегу Алея.
Но с утра погода резко изменилась. Все небо заволокли тяжелые тучи, они клубились рваными клочьям, сталкиваясь и громоздясь друг на друга, гонимые шквальным ветром, и изливая на землю холодные струи дождя. Ветер подхватывал эти секущие струи и острыми брызгами вперемежку с оборванными листьями бил по лицу редких прохожих. Темно. Холодно. Сыро. Бр-р-р. Где уж тут гулять. А сидеть без дела скучно. Все книжки-сказки перечитаны. И Гриша берет наугад одну из книжек сестры.
 - Горький. Дед Архип и Ленька - читает он на обложке.
Книжка большая, но он решает прочитать ее. Устроившись поудобнее на топчане, упершись спиной в стену, он раскрыл на коленях книгу. Первые же строчки пронзили его сознание острой болью сочувствия к двум людям, маленькому и большому, которым, видимо, было плохо.
    "... их отрепанные и скорченные фигуры едва выделялись двуми жалкими комками, один - побольше, другой - поменьше; утомленные, загорелые и пыльные физиономии были совсем под цвет бурым лохмотьям".
    Все это сказанно так емко, что он живо представил себе эту сцену на берегу реки Алей, которая почему-то называется Кубанью. Он не знал, что это за Кубань, где она находится,  но думал, что все реки похожи на их Алей. Он четко представлял себе и костлявую фигуру деда Архипа, и свернувшегося калачиком Леньку, который был почему-то  похож на соседского Ваську.
    С тех пор, как пришла похоронка на отца, Васька стал замкнутым и сердитым. Он мало с кем общался, редко выходил на улицу, а на сочувствие ребят сердился еще большее. А однажды исчез. Бедная тетя Галя, потерявшая мужа, оставшаяся одна с треми детьми, не хотела мириться с потерей сына и подняла на ноги всю милицию, справедливо полагая, что он сбежал на фронт  мстить за отца. И через месяц он появился во дворе в сопровождении милиционера - грязный, в рваных лохмотьях, худющий, как Кощей из сказки. Мать его, тетя Галя, выскочила во двор, услышав крики ребятишек, кинулась к нему, рядом остановилась, опустив потяжелевшие руки. Постояла молча, потом подняла руку, погладила сына по грязным свалявшимся волосам, бывшим раньше светло-льняными и сказала тихо:
 - Пойдем домой, сынок. У меня как раз суп на печке стоит, - и повернулась идти в дом, потом спохватилась, обернулась. - Спасибо вам, добрый человек, - и в голосе у нее было столько слез и тоски, что вся ватага ребятишек, обступивших их, замерла в оцепенении.
А потом уж и не игралось, уселись в тени сарая и обсуждали подвиг Васьки, и каждый мечтал о чем-то подобном, забыв о том, как выглядел их товарищ после такого подвига.
    Вот так Гриша и представил себе Леньку, думая, что дальше будут описаны Васькины приключения.
  "Ленька был маленький, хрупкий, в лохмотьях он казался корявым сучком, отломленным от деда - старого иссохшего дерева, принесенного и выброшенного сюда, на песок, волнами реки".
  Все точно, только причем здесь дед, откуда он взялся? А, наверное Васька пристал к деду, чтобы не быть одному, назвался Ленькой, чтоб не знали, кто он, и пробрался на Кубань, она , наверное, близко к фронту.
   Так, что дальше?  Постепенно стало ясно, что рассказ вовсе не о Ваське, а о горемычных несчастных людях, у которых нет своего дома и питаются они милостыней, совсем как тот безногий мужик, который всегда сидит возле аптеки. Но все равно Ленька в Гришином воображении был Васькой и никем другим.
   Быстро упала ночь и сумерки ненастного дня перешли в ночную темень. Дождь продолжал поливать раскисшую землю, но ветер поутих. Горела керосиновая лампа, Жанна читала сказку сестренке, баба Хана занималась какими-то хозяйскими делами, мама пыталась изобрести какие-то одежонки, а Гриша, подвинувшись поближе к керосинке, читал, не все понимая, но чувствуя какую-то пронзительную тоску.
   Время летело быстро. Прибежав из школы, сделав все уроки и выполнив мамины поручения, Гриша забирался на топчан и читал, торопясь узнать, чем же кончилась история бедного Леньки и его больного деда.
 Он никак не мог понять, отчего так убивалась девочка, потерявшая голубой в цветочки платок. Подумаешь- - батька с базара привез, это же всего-навсего платок. Жалко, конечно, и платок и девочку, но это же платок, а не хлебные карточки.
    Где-то с полгода назад мама послала Жанну за хлебом - она уже большая, не раз ходила - а та вернулась вся в слезах, горько рыдала и не могла слова вымолвить. Мама долго пыталась понять, кто и как обидел дочь, пока та, наконец, не простонала:
 - Карточки украли. Они в кармане были. А когда очередь подошла, я полезла в карман - а их нет, - и заревела пуще.
Вот это было плохо. И так есть нечего, вечно кушать хочется, а тут еще украли карточки на целую неделю. Вот это была беда. Целую неделю без хлеба. Целую неделю мама ломала голову и выкручивалась, как могла, но ни словом не упрекнула дочь, сказав только, что никогда нельзя выпускать карточки из рук, надо быть внимательней. А чего ее ругать? Она и так сидела где-нибудь в уголочке, как говорят - тише воды, ниже травы, чувствуя свою вину.
 - Ну-ну, успокойся. В чем ты виновата? В том, что воруют? Было б что есть, не воровали бы. Другой раз внимательнее будешь,- говорила мама, подкладывая дочери лишнюю ложку каши. Наверно, от своей порции.
 А то- платок! Что, без него с голоду помрешь? Но написано было так живо, что Гриша видел и плачущую девочку, очень похожую на сестру, и благородного Леньку , очень похожего на приятеля Ваську, и переживал так, как будто был все время рядом с ними.
   Вот уже почти неделю он читает книжку и почти всю неделю идут дожди, то прекращаясь, то барабаня с новой силой. Деревья стояли почти совсем голые. С каждым днем становилось все холоднее и даже в редкие часы, когда небо очищалось от туч и солнце освещало раскисшую землю, пожухлую траву и полуобнаженные деревья, все равно было холодно и сыро, но можно было выйти, постоять где-нибудь, выбрав местечко посуше, поболтать с товарищами. Гулять не хотелось - лучше с книжкой посидеть, но мама буквально выгнала его на улицу, одев потеплее:
 - Хватит сидеть. Видишь - солнышко греет. Иди подыши свежим воздухом.
Они сидели с Васькой на заваленке, на солнечной стороне барака в затишье и Гриша рассказывал приятелю, как он подумал сначала, что Горький   описывает его, Васькины приключения, когда тот сбежал на фронт.
 - А ты на Кубани был?
 - Не-а. Не знаю я, что это за Кубань такая. Меня в Барнауле с поезда сняли,  разными товарняками добирался. А я опять сбежал. В нормальном вагоне ехал, под нижней полкой лежал, а потом в туалет захотел. Тут меня проводник и сцапал. В Черепанове ссадили. Привели в милицию и давай спрашивать, кто да откуда. А знаешь, я ведь и правда сначала Ленькой назвался, сказал им, что родителей фашисты в Веселоярске убили. И я еду на фронт мстить за родителей. А они там посмеялись надо мной - какие же фашисты в Веселоярске? А я и не подумал. Знал бы георафию, уехал бы на фронт. Но я все равно не признавался.
  Васька вздохнул и помолчал, задумавшись, как-будто удивляясь сам себе - и чего это я так разоткровенничался. До сих пор он никому не рассказывал о своих приключениях.
 - А потом пришел какой-то мужик в кожанке и все встали. А он так махнул рукой - садитесь, мол, докладывайте. Ему все рассказали, что я сочинил. А он внимательно выслушал и говорит: "Так, все ясно.Фашисты родителей убили, а его оставили. Имя чужое себе взял. На фронт едет, чтобы наши секреты выдать. Значит - шпион. Судить будем по законам военного времени." Я аж задохнулся - кто шпион, я шпион?!- кричу. А он так равнодушно говорит:" Шпион, шпион. Ясное дело - шпион. Пишите протокол." Тут я испугался, да как закричу: "Не шпион я! Я на фронт еду, у меня папку убили,  сержанта Комарова Сергея Васильевича. А я, Комаров Василий Сергеевич, все одно сбегу, за папку сквитаюсь." И так мне обидно стало, что меня, понимаешь, за шпиона приняли. Аж заревел. Да, заревел,- с вызовом крикнул он, повернувшись к Грише. - А ты бы не заревел?
 - Да я бы, может, и до Черепанова не добрался бы, - примирительно сказал Гриша. Он и понятия не имел, что за Черепаново такое.
 - Вот, - смягчился Васька. - Ну, сижу, реву, значит. А этот дядька подошел ко мне, руку на плечо положил и говорит:"Ну, успокойся. Теперь я верю тебе, верю, Василий. Не будем протокол писать. Ты подрасти вначале, а потом поедешь, я сам помогу тебе на фронт добраться.  А пока надо бы мамке сказать, что ты живой. Волнуется ведь. Где живешь?" Я и сказал. Вот так вот и повезли меня. Милиционера приставили, чтоб не сбежал. Ты, Гриша,никому не рассказывай,  я только тебе.
    Гриша подумал немного и стал рассказывать, как они ехали из Сталинграда, как их бомбили, как загорелся состав, а они прятались в степи. Как ехали потом сюда в Сибирь, а есть было нечего.
 - Вот видишь, - сказал Васька. - Ты войну видел, маленький только был. А я торчу в этой Рубцовке.
   Небо вновь стали заволакивать тучи, подул холодный ветер. Сразу стало зябко. Сидеть стало неприятно. Приятели еще немного поговорили и разошлись по домам, испытывая друг к другу приязнь большую, чем раньше. И настроение у Гриши улучшилось, он был уверен теперь, что в книжке все закончится хорошо.
   Быстро стемнело. Ветер усилился, струи дождя секли по стеклу. Гриша уселся на топчан и раскрыл книгу.  Содержание рассказа снова взяло его  в свои тиски, вновь усилилось ожидание каких-то неприятных событий. Вот их повели в станицу, вот Ленька понял, что дед украл платок той девочки, которая плакала, думая, что потеряла его, и Гриша вместе с Ленькой возмущался поведением деда Архипа.
 "Ленька чувствовал, что все эти звуки точно бьют его по голове, ему стало так страшно, что он  потерял сознание, вдруг точно нырнув в какую-то черную яму, раскрывшую перед ним бездонный зев."
  Грише стало так страшно, что он закрыл глаза и посидел немного, успокаиваясь. И когда Ленька крикнул деду: "Вор ты старый", Гриша был с ним согласен, злясь на деда Архипа. А потом у него все в голове смешалось: и жалость и презрение к деду, и щемящая жалость к Леньке, и предчуствие беды.
  "Разорвав небо, молния осветила их обоих, рядом друг с другом, скорченных, маленьких, обливаемых потоками воды с ветвей дерева...".
   Осенний ветер завывал за окном с новой силой. Задувая в щели окна, зашевелил огонь лампы и тени на стенах заметались, усиливая впечатление от прочитанного.
  "Дед склонился над ним, обняв его своими руками, тонкими и костлявыми, крепко прижал к себе и, тиская его, вдруг взвыл сильно и пронзительно, как волк, схваченный капканом."
  Грише казалось, что все это происходит не с Ленькой и не с Васькой, а с ним, с Гришей. Вой ветра за окном и хлесткие звуки дождя сливались с громом в книге, и это создавало впечатление слияния времени и событий. Его то и дело охватывало оцепенение, мурашки то и дело вздыбливали кожу.
  "Доведенный этим воем чуть не до сумашествия, Ленька вырвался от него, вскочил на ноги и стрелой помчался куда-то вперед, широко раскрыв глаза, ослепляемый молниями, падая, вставая, и уходя все глубже во тьму, которая то исчезала от синего блеска молнии, то снова плотно охватывала  обезумевшего от страха мальчика.".
  Концовку Гриша дочитывал сквозь расплывшуюся пелену от слез. Закрыв книгу, он широко открытыми глазами смотрел на колеблющиеся на стене тени, потом свернулся калачиком и закрыл покрепче глаза и уши, чтоб ничего не видеть и не слышать.
   Вернувшаяся домой мама увидела сына спящего, свернувшегося калачиком, но спящего как-то тревожно: ноги его то и дело вздрагивали, иногда издавался откуда-то изнутри стон. Она хотела пощупать его лоб - не заболел ли - но почувствовала, что у него мокрое от слез лицо. Она взяла в руки книгу , лежащую рядом с сыном, прочитала название и все поняла, пожалев, что разрешила ему читать этот рассказ, с содержанием, тяжелым даже для взрослого, не лишенного чувства сопереживания.

19.Папа. Дорога в Сибирь.

   Тетя Рахиль вернулась на завод и бросилась разыскивать мужа своей любимой двоюродной сестры.
 - Миша, они уехали. Я едва успела. Даже двух слов не сказали.
 - Как они там?
 - Как. Глаза по полтиннику. Даже расплакаться не успели. Слава богу, что уехали. Должны проскочить.
  Город уже начали бомбить, кое-где горели дома.
 - А здесь никаких новостей?
 - Никаких. Ладно, ты иди. Работы много. Вечером увидимся.
   Вечером она пришла со своим другом Натаном и двумя его приятелями - Мишей Ливицким и Гусманом. Все они были знакомы с папой.
 - Мы решили, что надо держаться вместе - сказала Рахиль. - Тяжело в одиночку.
  Папа был рад. Оставаться одному в доме, из которого в абсолютную неизвестность, в такой дальний путь отправились его самые родные люди - от одних мыслей можно с ума сойти.
   Мужчины принесли с собой котомки с вещами и все съестные припасы. Оказалось, что тут были и мука, и сухари и немного крупы.
 - Держи, командуй, - сказали они Рахили.
 - Ну, вы поговорите, а я тут лепешек напеку. Очень кстати  будет - мне завтра с утра на рытье окопов.
  Окопы копали в двеннадцати километрах от города. Выехали еще затемно и принялись за работу едва рассвело. С непривычки быстро заныли руки, плечи и спина. Хорошо еще, что мужчины дали ей рабочие рукавицы, не то бы... С небольшими перерывами работали до двеннадцати часов, когда все устроились перекусить и напиться.  И снова –до темноты. Один день, второй, третий.
  Конец августа – начало сентября. Степное солнце уже не жжет немилосердно, но припекает подходяще.Девчата уселись перекусить. Военные, под чьим присмотром велись работы, тоже уселись среди стайки девчат, балагурили, смеялись - заигрывали. Однако, после получасового перерыва работы вновь продолжились. Солнце проскочило зенит и покатилось к закату. И вот, когда оно было уже ближе к горизонту и удлинились тени, над окопами вдруг засвистели пули.Все бросились в окопы и замерли, не понимая, что происходит. Потом заметили, что стреляют и с Востока, со стороны города, и со стороны степи. Оказывается, немцы выбросили десант и двинулись к городу, а им навстречу пошла наша пехота и люди в окопах оказались между двух огней. Когда военные, командовавшие рытьем окопов, разобрались в чем дело, уже стало смеркаться.
 - Ну вот что, - сказал старший, обращаясь к девчатам.- Вон видите - балка? Давайте, девчонки, короткими перебежками в ту балку. Двигайте в город. Пробирайтесь поосторожней, смотрите сами, как идти незаметней. А здесь вам больше делать нечего. Теперь наша работа.
  Он снял с плеча автомат и дал короткие команды своим подчиненным. И, прежде чем уйти, обернулся:
 - Оставайтесь живыми, девчонки. После войны много рожать надо будет. А если вас убьют, то кому, не нам же, - он улыбнулся, подмигнул и ушел.
   И девчата двинулись в город. Они добирались почти всю ночь. Рахиль вернулась домой с рассветом, встретив возле дома мужчин, спешащих на работу. Она рассказала ситуацию в двух словах и отправилась спать, а мужчины - на завод. Однако вскоре все вернулись, стали будить Рахиль. В городе рвались бомбы, а она ничего не слышала. Поднять ее удалось с большим трудом.
 - Рахиль, вставай, собирайся, надо уходить.
 - Что случилось?
 - Понимаешь, приходим на завод, а нас не пускают. Говорят - завод заминирован, больше работать не будет. Железную дорогу немцы перерезали, так что перправляйтесь через Волгу и добирайтесь пешком до железной дороги возле Эльтона, там садитесь на поезда и - в Сибирь, на Алтай, на тракторный.
  Сон как рукой сняло.
 - Значит так, - сказала тетя Рахиль. - Сейчас напечем лепешек из всей муки и сразу пойдем, - и тут же принялась за работу, не обращая внимания на возражения мужчин.
  Часа через полтора-два они вышли и направились к переправе с торбами за плечами. Город горел. Клубы дыма закрывали картины  разрушенных городских кварталов. На пристани толпы народу. Баржи одна за одной отчаливали к другому берегу и возвращались обратно. На их глазах там, где находилась одна из барж, поднялся столб воды и огня, повисел в воздухе и обрушился вниз, так что на воде остались одни обломки.
   Решили переждать под берегом до темноты. Баржи курсировали без перерыва, а народу не убавлялось. Команды паромов уже валились с ног от усталости, а голоса хрипели, как испорченные пластинки. Когда стемнело и обстрел прекратился, беглецы с громадным трудом, держась друг за друга, забрались на один паром и благополучно добрались на другой берег. Открывшаяся картина была ужасна: клубы дыма, огонь.  Сталинград горел. На глазах у всех стояли слезы.
   Уйдя от берега -  подальше от греха -  километров на пять, они присели передохнуть и перекусить - вот они, лепешки. Было уже 4 утра и всех сморил сон. Первой уснула Рахиль, сказалась предыдущая бессонная ночь, и мужчины не отважились ее будить и постепенно уснули сами.  Проснулись они от недалеких разрывов, когда солнце уже вовсю бушевало над приволжской степью. Решили идти в сторону Эльтона. Они были не одни, по дороге шли сотни людей. Не прошло и полчаса, как начался налет. Немецкие самолеты беспредельно хозяйничали в чужом небе, не встречая сопротивления.
Переждали. Пошли дальше. Опять налет. Дальше. Налет. А вон лесок. Теперь уже люди разбрелись кто куда и лишь небольшая группа укрылась в этом лесочке. Посовещавшись, решили так: идти по ночам, а  днем прятарься, где можно будет, и отсыпаться. Так и сделали. Начали двигаться еще засветло, шли всю ночь. В кромешной тьме, когда степь освещается только звездным сиянием, не очень-то разбежишься. Однако идти надо и шли, шли, спотыкаясь то и дело в темноте, с редкими остановками, переговариваясь вполголоса, как будто их кто-нибудь мог услышать. А, впрочем, эта мера тоже была не лишней - немцы, конечно не услышат, так свох мародеров хватало: степь кишела вконец оголодавшими беглецами, а на что способны голодные люди - известно с древних времен. И теперь они шли только впятером - три Михаила, Натан и Рахиль. На отдых устраивались утром, когда в предрассветной мгле можно было различить подходящее укрытие и дойти до него, на что иногда требовалось немало времени. А если такое укрытие не попадалось, продолжали идти, прячась при звуках приближающихся самолетов, которые любили поохотиться даже за одиночными путниками.
   Но самая большая беда заключалась не в этом. Прятаться от самолетов они научились, но вот как справляться с голодом и жаждой? Их вещмешки освободились от еды и частично одежды, которая тоже ушла в обмен  на еду. В чрезвычайно редко попадавшихся деревнях набирали воду из колодцев, наполняли подобранные бутылки, которые теперь составляли основной груз за плечами, а по ночам - что там греха таить - залезали в огороды, накапывали картошку, морковь. Воровали. Хозяева то ли не видели, то ли делали вид, что не видят, так что обходилось без неприятностей. Правда и было таких всего два случая. Но однажды им крупно повезло.
    Шли днем, налетов стало меньше, да и привыкли уже. Выгоревшая степь, изредка изрезанная балками и вздыбленная редкими холмами, утомляла глаз. Зелени почти не видно - не весна уж, возделанных сельхозугодий практически нет, и сел на пути - по пальцам пересчитать. И вдруг на небольшом всхолмии, на берегу маленькой степной речки (да и речкой это назвать как-то язык не поворачивается) видны вдалеке справа строения. Путники смотрели на это видение, как на землю обетованную и боялись только одного - как бы это не оказалось обманчивой картинкой в мареве все еще жаркой степи. Ноги сами понесли, шаг все ускорялся и вот она, земля обетованная. Каково же было разочарование, когда земля обетованная при ближайшем рассмотрении предстала перед утомленными путниками полутора десятками обгорелых печных труб. И ни одного целого дома, ни одной души. Они прошли по огородам, радуясь, что если и возьмут в огородах что-нибудь, то это уже не будет воровством. Но и тут их ждало разочарование - все на огородах было убрано. Видимо, жильцы, покидая разбомбленное село, собрали урожай. На участках виднелась только позеленевшая картофельная мелочь. Мужчины принялись собирать то, что можно, а Рахиль, увидив в стороне на краю села, как ей показалось, целый домик, направилась к нему. Но странный он был какой-то - стена саманная есть, крыльцо есть, дверь есть, а больше, как бы и нет ничего. Что за дом такой? Оказывается, это действительно было все , что осталось от дома. Рахиль потянула дверь, та отошла со скрипом, открыв глазу сенцы, за которыми дальше были только груды саманного кирпича, завалившие обломки нехитрой мебели. Но печь выглядела совершенно целой и рядом с ней под грудой кирпича и жердей, составлявших перекрытие, виднелся какой-то сундук. Как-то ничего не ожидая, не имея конкретных целей, она подошла к сундуку, сгребла с него хлам и потянула вверх крышку. От увиденного у нее даже дух захватило. Мука! Она захлопнула крышку, постояла, потом снова подняла проверить - не сон ли. Рахиль кинулась во двор и неистово заорала:
 - Сюда, сюда, сюда! Скорей! Натан, Миша!
Перепуганные мужики прибежали, побросав свои шмутки, обступили ее:
 - Что случилось?
 - Ребята! Там мука! Понимаете - мука, - и тут же стала командовать. - Так, ты за дровами, тащи все, что может гореть. Ищите соль, спички. Дай-ка сюда вон тот таз.
 Она внимательно осмотрела поданную посуду:
 - Сойдет. Будем печь лепешки. Соберите дрова, растопите печь. Я сейчас.
 Она сбегала к колодцу, на журавле которого еще висело ведро, быстро опустила его вниз, но вытянула только полведра: оно было пробито осколком где-то, примерно, на половине высоты. Споро вымыв таз, набрала в него воды и вернулась к дому. Воду разлила по бутылкам, заполнила таз мукой и стала замешивать тесто. У мужчин тоже все крутилось: разыскали соль, спички, кое-какую посуду,  нашли даже топор. Миша Левицкий энергично колол дрова - благо всяких обломков полно было, а папа уже растапливал печь - и вот из трубы повалил дым.
 - Ну и ладно. Натан, ты оставайся, помогать мне будешь. А вы идите по огородам, не может быть, чтоб ничего не осталось.
Первая партия лепешек посажена в печь. Рахиль с Натаном распрямились, ожидая, и стали всматриваться в степь.
 - Смотри-ка, - сказал Натан. - Это что там за люди? Солдаты, что ли? На привал, видать, встали. С роту будет.
Натан успел повоевать, был на Украине, в Севастополе, так что в этих делах разбирался. Но потом его, выходца из Западной Украины, бывшей Польши, сочли неблагонадежным, сняли с фронта и отправили на "трудовой фронт". Сообразительный, толковый, интеллигентный парень, он быстро заработал авторитет, и начальство позаботилось обеспечить его соответствующей работой. Так он оказался на тракторном.
 - Идет к нам кто-то.
Двое военных, держа наготове винтовки, шли в их направлении – видимо, увидели дым. Но тут послышался рев самолетов, идущих со стороны Волги, а затем и душераздирающий вой пикирующих юнкерсов. Начали рваться бомбы за околицей, в разбитом уже и без того  селе.
 - Бросай все! Бежим отсюда, - кричали мужчины.
Но не тут-то было. Рахиль и не думала уходить.
 - Пока все лепешки не испеку, никуда не уйду. Идите, если хотите. Сами мне говорили, что бомбы два раза в одно место не падают, а я есть хочу.
 - Так осколками побьет. Ложись!
Они силой уложили ее рядом с собой, укрывшись под единственной оставшейся стеной - защитой весьма условной.
 - Только бы печь не побили, гады, пожрать не дадут .
  Налет кончился, не причинив никакого вреда. Да и какой уж вред можно принести  вдрызг разбитому селу? Солдаты ушли, не заглянув в село. Их строй потянулся в сторону Волги.
 - Долго им идти, - сказал Гусман.
 - Дня за два доберуться. Это мы тянемся по ночам, как черепахи. А сколько мы дней уже идем, пять или семь? Семь, кажется. А они быстро дойдут. А вообще-то надо быстрее топать. До Баскунчака еще идти и идти, ночи уже холодные, а мы одеты, как на курорте. Она особенно - платьице, да носочки.
 - Вот сейчас подкрепимся и пойдем. 
Часа через два, наевшись, набив котомки тем, что собрали в огородах, лепешками, солью, водой они двинулись дальше. Теперь у них был топор, ложки, кастрюля, еды дня на три- четыре. Не пропадешь.
 - Эх закурить бы,- мечтательно проговорил Натан. - Не жизнь, а малина.
Прошло еще шесть или семь дней. Натан и папа, служившие в армии, вели свой отряд, ориентируясь по солнцу и звездам. Степь стала совсем безлюдной, а продукты кончились. Идти становилось все тяжелее, остро мучили жажда, голод, сбитые ноги. Часто останавливались. Вот они поднялись на очередной увал и уселись передохнуть, оглядывая безрадостную, выжженную степь,  украшенную лишь озерками серебристого ковыля.
 - Смотрите, смотрите. Это что там? Юрта, что ли?
Действительно, далеко в стороне стояла одинокая татарская юрта, а возле нее копошилось что-то живое. Собаки еще издали встретили их заливистым лаем, кони сторожко пряли ушами, овцы жались друг к дружке в тесный кружок.
 - Дакумента есь? - к ним навстречу вышел пожилой татарин, невысокого роста, закопченый на солнце, кривоногий, одетый, однако, достаточно добротно для кочевника.  Натан протянул ему какое-то удостоверение в красных корочках. Татарин с уважением рассмотрел его, держа вверх ногами, и, увидев печать, вернул, удовлетворенный.
 - Ходит счас многа народа.
 - Отец, курево есть у тебя? Не угостишь табачком?
 - Нет табачка.
 - А воды, поесть у тебя что-нибудь можно? Нам до станции идти. Уже два дня не евши. Далеко до станции?
 - Один день лошадь, - отвечал татарин и пришельцы удовлетворенно переглянулись. - А кушай нет, не можна. Жена болит. Нельзя кушай. Жена болит. Савсем плеха. Плеха савсем.
Натан нашелся мгновенно:
 - А что с ней? Давай мы ее посмотрим. Вот она врач, она полечит.
Рахиль укоризненно глянула на Натана - какой она врач, так, понимает что-то, как большинство женщин. Но деваться некуда. А хозяин обрадован, в юрту тащит. Юрта небольшая, небогатая, но внутри чисто, опрятно. Пахнет чем-то кислым. Они были наслышаны о юртах кочевников и ожидали худшего. У дальней стены лежала женщина, накрытая тулупом и тяжело дышала. Рядом с ней сидела смуглая девочка с живыми черными глазами, подросток лет тринадцати, и испуганно смотрела на вошедших. Посреди юрты было потухшее костровище, над которым висел на треноге солдатский котелок. Рахиль подошла к лежавшей, прислушалась к ее хриплому дыханию, пощупала лоб. Ого, температура под тридцать девять.
 - Ну-ка, мужики, выйдите, - и повернулась к девочке. - А ты останься, помоги.
Она вышла через некоторое время.
 - Хреноватые у нее дела. То ли бронхит, то ли пневмония, - она подумала немного и повернулась к хозяину.
  - В общем так, хозяин. Барашка зарежь, сало нутряное достань  и растопи. Натирай грудь и спину, компресс сделай. В стакан молока теплого давай по чайной ложечке и пусть пьет. Кумыса побольше пить давай. Есть кумыс?
 - Есть, есть. Как нет?
 - Бумага, карандаш есть?
 - На вот. У меня есть, - сказал Миша Гусман.
Он писал стихи и всегда имел при себе бумагу и карандаш, но в этом путешествии это добро пригодилось первый раз. Рахиль что-то написала на листке.
 - Съездишь в аптеку, купи эти лекарства, если есть. Спросишь, как их давать, тебе объяснят. Только не забудь.
Хозяин позвал девочку, сказал ей что-то по-татарски и пошел к овцам. А девочка прихватила охапку хвороста и пошла в юрту. Через некоторе время она вышла, неся миску кумыса и кружку, и видно было огонь в очаге. Все с наслаждением пили обжигающе-кислый кумыс и жмурились от удовольствия. 
     К коновязи прошел хозяин, таща за ногу зарезанную овцу. Он ловко снял с нее шкуру, достал сало. Рахиль пошла в юрту, поставила греть воду и топить сало, а хозяин им вынес целую охапку ароматного табака. Мужчины, свернув самокрутки из поэтической тетради, дружно засмолили. Хозяин разделывал овцу, работал молча, ловко. Вышла девочка, неся миску какой-то еды, невиданной ранее, но невероятно ароматной. 
 - А Рахиль? - спросил папа.
 - Не бойся. Ее покормили в первую очередь.
Хозяин кинул потроха собакам, а разделанные куски мяса начал надевать на заостренную палку. Что было дальше они не видели. Как и не помнили, как подъели все съестное и дружно уснули. Сколько прошло времени - бог его знает. Рахиль разбудила их с рассветом. Возле них стояли их котомки, которые так замечательно пахли.
 - Хватит спать, бездельники, работай тут за вас, - Рахиль светилась задором. - Идти надо.
Оказывается, хозяин изжарил всего барана и отдал им все мясо, дал каждому по лепешке, бурдюк с водой литров на пять и табаку.
 - Ну нет, - сказал Натан. - Я есть хочу. Полный мешок жратвы, а идти на голодный желудок! Я не согласен.
 - Обойдетесь чаем. Еще не хватало после голодухи наесться мяса и подхватить коллективный понос. Учтите, моих медицинских познаний на вас не осталось. И лекарств тоже. Так что самое большее, что я могу вам разрешить - это покурить. На ходу. Травитесь на здоровье. Черт с вами.
   Хозяин показал, как идти на станцию, и они тепло расстались. Рахиль еще спросила, все ли он понял, что и как делать, и они двинулись, оставляя за собой клубы дыма, как тот паровоз, к которому они шли уже не первую неделю.
 - Ну расскажи, что ты там сделала?
 - Воду согрела, обмыла ее, да и сделала компрессы, тряпками обмотала. Напоила горячим молоком с жиром. Мужика проинструктировала, но, по-моему,   девочка лучше управится. Смышленая девчушка. Хоть по-русски мало понимает, но все хватает без слов. Может выходят. Во всяком случае, к утру уже жар не такой был.
 - Откуда ты набралась этой мудрости?
 - Бог его знает. Когда-то, где-то, от кого-то, что-то слышала. Туберкулезников что ли так лечат у калмыков. Не знаю. Что вспомнила, то сказала, хуже не будет. А то бы померла, точно. А ты, Натан, шустрый - быстро сообразил.
 - Жрать захочешь и не такое сообразишь. Особенно, когда совсем воды нет, хоть без курева помирай. Я сообразил, а ты не растерялась, сделала. Так что тебе от нашей мужской компании особая благодарность. Теперь не помрем. Если на лошади день, то ножками дня за два-три доберемся. А? Сил-то прибавится.
    На станцию они, и правда, пришли через два с половиной дня. Станция была забита составами. Народу уйма, большинство военных. Но были и такие же горемыки, как они, которые вышли к станции и ждали пассажирского поезда. Потолкавшись, они вышли на привокзальную площадь и уселись в тени какого-то домика. Сентябрь. Солнце еще греет, но воздух источает прохладу. Закурили.
 - Ну вот что, - скаазл папа. - Я думаю, что пассажирского поезда ждать нечего. Неизвестно, когда он придет и придет ли вообще. Надо узнать, какой товарняк идет в тыл и добираться. На какой-нибудь станции пересядем на пассажирский. Ну как?
    Так и сделали. Нашли состав, забрались в какой-то вагон, перекусили и, уложив под головы свои ароматные мешки, уснули. Первым проснулся Миша Левицкий из-за того, что у него занемела шея. Он стал шарить рукой по полу, стараясь подвинуть под голову мешок, но не мог его найти. Он открыл глаза, поднял голову - мешка нет.
 - Что за дурацкие шутки, - проворчал он и тут же заметил, что все мужики спят в неестественных позах, потому что котомки исчезли.
Только Рахиль спала, свернувшись комочком, обнимая и прижимая к себе свою драгоценную ношу. Он разбудил всех. В вагоне стояли какие-то ящики, они стали искать между ними.
 - Чего мы ищем? Свиснули. Не понятно что ли? Ничего не найдем, здесь одни снаряды, - сказал папа.- Пошли хоть воды наберем. Где бурдюк?
Но и бурдюк исчез.
 - Во поживился кто-то. Вообще мне тут что-то не по-себе. Пошли отсюда. Хоть посмотрим где мы.
Они вылезли из вагона. Какая-то небольшая станция, на путях эшелонов пять. Они двинулись к вокзальному домику узнать,  где находятся и что можно ожидать в ближайшем будущем. Не успели  отойти, как это самое будущее дало о себе знать весьма недвусмысленно: первая же бомба рванула рядом с тем вагоном, где они только что искали свои котомки с мясом. Они упали в кювет и тут начался концерт - начали рваться снаряды в вагоне и вне его, разлетевшиеся от взрыва. Все это - и снаряды, и бомбы, которые в этот раз ложились точно - научились, гады - создало такую ужасную музыку, что никто не смел и головы поднять. Сколько это продолжалось не мог сказать никто. А когда наступила тишина и, выждав минут несколько, они выглянули из своего укрытия, то их глазам предстала страшная картина: ни вокзала, ни поездов. Огонь и обломки. Не говоря ни слова, они поднялись и двинулись подальше от этого страшного места. Поселок крошечный и через несколько минут они уже были на околице. Из соседней улицы выезжали две брички, запряженные быками. Брички были заполнены каким-то добром до отказа. Сидевшие в них люди энергично что-то говорили на непонятном языке - ругались, что ли. Постоянно подгоняемые бичами быки, однако, не торопились, мерно поднимая пыль на разбитой дороге. Наши путники  догнали подводы и попросили подвезти их до соседней станции. Однако поездка эта была недолгой. Хозяева - беженцы аж из Западной Украины - действительно что-то не поделили и вскоре начали выяснять отношения на кулаках.
 - Не будем им мешать, а то и нам достанется. Да и пешком мы быстрее дойдем, - сказала Рахиль и все соскочили.
 - Послушайте , мужчины, - сказала она через некоторое время.- А куда это мы идем? Здесь путь один. На станции полно раненых. Во-первых, мы можем помочь. А во-вторых за ними должен прийти санитарный поезд. Может мы в нем пристроимся.
Горящая станция еще не скрылась из виду, ушли всего меньше, чем на километр.
 - Ты, как всегда, права. Пошли назад.
Они нашли какого-то офицера и предложили свою помощь. Проверив документы, офицер отправил их искать и собирать раненых, а Рахиль - помогать нескольким медикам, хлопотавшим возле раненых, уложенных прямо на земле под деревьями недалеко от места, где было здание станции. До самой темноты занимались этой ужасной работой и усталые, издерганные увиденными картинами смерти и человеческой боли, уселись передохнуть недалеко от офицера, приникшего к полевой рации. Наконец он оторвался от трубки и сказал:
 - К утру должен прийти санитарный поезд.
Он отправил группу солдат навстречу поезду проверить пути, потом подошел к добровольным помощникам:
 - Не уходите никуда, будете помогать грузить раненых. Вы ели сегодня?
Он велел накормить их и, разжившись у мужчин табачком, стал расспрашивать, кто они, откуда, куда направляются, почему не на фронте. Оказалось, что он тоже харьковчанин, служил там. Воюет с первых дней войны, так что насмотрелся много, но такую мясорубку еще не видел. Он курил глубокими, резкими затяжками, как-будто надеялся табачным дымом выветрить весь ужас виденого. Его батальон направлялся в Сталинград и что теперь делать - еще было неясно.
 - Еще не воевали, а треть личного состава потеряли. Ну ладно, вы тут пока отдохните и уж помогите. Раненых отправим и надо как-то в Сталинград добираться. А как, черт его знает.
  Санитарный поезд пришел часов в пять утра. Пожилой военврач наскоро осматривал раненых и коротко командовал кого куда и что делать. Командир батальона порекомендовал использовать эту пятерку в качестве добровольных помощников и довезти их до станции, где они могли бы пересесть на поезда, идущие в Сибирь.
 - А ваш состав куда идет?
 -В Пугачев. Там госпиталь. Разгрузимся - и назад. Ладно, садитесь.
   Наконец-то они ехали. Санитарный шел достаточно быстро. К вечеру второго дня поезд, миновав Эльтон, приближался к узловой станции, через которую проходила магистраль, идущая на восток.
 - Вы как хотите, - сказала Рахиль, когда они собрались вместе, доедая последние кусочки мяса из ее вещмешка. -   В Сибирь я не поеду. Я одета так, что в Сибири замерзну сразу.
 - А ты думаешь, что тут зимой теплее будет?
 - До зимы еще дожить надо. На Алтай добираться еще бог знает сколько времени, а на мне платье да носки. Мы с Натаном едем до Пугачева, хоть в тепле будем. А там будем устраиваться. Мишенька, я понимаю, что тебе надо добираться к своим.  Ищи нас в Пугачеве, а мы тебя на Алтае. Не потеряемся.
    Так они и расстались: папа добирался на Алтай, Рахиль с Натаном осели в Пугачеве, а следы Михаилов где-то пропали. Папин путь до Барнаула тоже не был усеян розами. Попутными поездами, с бесконечными проверками документов, он добрался до Омска, где его целый день продержали в комендатуре, затем даже помогли сесть в поезд до Барнаула - помогло предписание на тракторный завод. Так что последний остаток пути он ехал спокойно и добрался до Барнаула достаточно быстро. На вокзале папа нашел людей, которые занимаются эвакуированными. Пытался выяснить, где искать своих. Точных сведений о людях нигде не было, ему сказали, что нужно искать на перевалочных пунктах и дали их адреса. И папа пошел из одного в другой. Он заходил в помещения, выспрашивал, не видел ли кто женщину с тремя детьми и бабушкой, но никто ничего не мог сказать. Он уже съел пару пончиков, которые  купил для детей на вокзале - не ел целый день. Временами ему казалось, что он уже не сможет никого найти. "Ну нет, - думал он. - Они должны были доехать. Они успели проскочить. А раз проскочили, значит, они здесь. И я их найду."
   Уже стемнело, когда он пришел в школу и стал задавать все тот же вопрос: не видели...?
 - Вы знаете, кажется, есть здесь такие, - вдруг сказала одна женщина. - Девочка маленькая, мальчик и девочка постарше? Евреечка? По-моему я видела на втором этаже. Вы поднимитесь, позаглядывайте в классы.
Он обошел уже пять комнат и вот стоит в шестой, оглядываясь,  высматривая своих. И вдруг услышал:
 - Папа...
Он резко повернулся на голос и увидел в углу кровать и всех своих, сидящих на ней.
 - Моля!
Мама сидела нешелохнувшись, не веря в реальность происходящего. А старшие дети кинулись к нему и... вцепились в сетку с пончиками. Папа дал им по штуке, потом присел, прижал их к себе.
 - Миша! - наконец очнулась мама.
Вся комната сгрудилась вокруг, наблюдая эту встречу.
 - Счастливая,- сказал кто-то.
 - Как же ты добрался? Как же нас нашел? - спрашивала мама.
 - Нашел, как видишь. Ну, ну. Успокойся. Теперь все будет хорошо, - Он отдал маме оставшиеся пончики. - Сидите здесь, никуда не уходите. Я в исполком. Надо узнать, как добираться на завод, куда идти, к кому обращаться.
 - Так ночь уже.
 - Сейчас время такое – наверное, там сутками работают. Ну, будет закрыто - вернусь. Ждите.
  Он вернулся часа через три, которые маме показались вечностью. Дети спали, лежа поперек кровати, а мама и бабушка сидели и ждали.
 - Ну вот, через два дня в Рубцовск пойдет состав с оборудованием и там будет два прицепных вагона для людей. Так что скоро будем на месте.
   Через два дня, оформив необходимые документы, они ехали в Рубцовск. Это был настоящий пассажирский вагон, и дети с любопытством смотрели в окна. А ничего интересного там, за окном, и не было. Октябрь, осень, дождь, мокрые проселочные дороги, деревья без листвы - как-то все уныло. Триста километров до Рубцовска поезд шел двенадцать часов, останавливаясь на разъездах и полустанках, пропуская встречные составы. Рубцовск встретил их неприветливо, холодным ветром.  В деревянном здании вокзала полумрак, резкий тошнотный запах мыла, которое здесь называли мыло-К и выдавали, чтобы люди выводили насекомых.
 - Есть кто-нибудь на тракторный? - вдруг раздался низкий мужской голос.
 - Есть, - сказал папа и пошел к мужчине.
Подошел еще один.
 - Фамилия, специальность?
 - Феликсон, литейщик. Чугунолитейщик.
 - Инструментальщик, заточник - сказал папа.
 - Ну, наконец-то. Где же вы так долго были, черт возьми. Нам такие специалисты во как нужны. Одни?
 - Жена с сыном, - сказал Феликсон.
 - А нас шестеро - сказал папа.
 - Ясно. Сейчас подгоним телегу.
Так познакомились с семьей Феликсонов. А с Левушкой Феликсоном Гриша учился в одном классе десять лет, и были они самыми закадычными друзьями.
Загрузились на подводы и поехали. Мужчины шли пешком, грязь смачно чавкала под ногами пешеходов и копытами лошади. Дождь прекратился, но было пасмурно, неуютно. Вдоль дороги стояли саманные убогие домишки, деревянные дома были редкостью. Покосившиеся ограды из ивовых прутьев, размокшая земля на убранных огородах и почти не видно людей. Из некоторых труб вился дымок и мама с завистью провожала взглядом такой домик. Минут через десять показался двухэтажный дом, который выглядел дворцом в окружении одноэтажных домишек.
 - Это заводоуправление, - сказал сопровождающий. - А это клуб. Здесь пока будете жить.
   Одноэтажное здание клуба почти вплотную примыкало к заводоуправлению. Они вошли внутрь. В полумраке видно было заполненный людьми зал и сцену, тоже заполненную. Папу  провели на сцену, показали очерченный мелом квадрат.
 - Вот это ваша "квартира". Живите пока. Потерпите. Скоро новые бараки сдадут, -  потом повернулся к папе. - Завтра к восьми на работу. Найдете Жарнова Михаил Александровича. Он объяснит вам вашу задачу.
    Что было дальше, вы уже знаете: как переехали в барак, встретили сорок третий год, как собрали первый урожай и некоторые события сорок четвертого года. А потом...
 
                20. Победа.

    Война шла уже три с половиной года, а с того времени, когда папа нашел их на перевалочном пункте, где они кинулись не к нему, а к пончикам в его руке, прошло больше двух лет.
    За новогодним столом выпили за то, чтобы этот год стал последним военным годом, чтобы все остадись живы и вернулись домой , и заменили детей в цехах, а дети шли учиться. Все  тяготы того времени уже стали привычными и малейшие изменения к лучшему воспринимались, как великие  достижения. А они были. Давно работала ТЭЦ, к домам провели свет, поставили розетки, папа принес самодельную электроплитку - теперь для приготовления еды не обязательно растапливать печь. Папа иногда стал приходить на обед ,и мама подогревала ему еду на плитке - и быстро, и удобно.
  Жанна и Гриша за первое полугодие получили одни пятерки, только по чистописанию у Гриши была четверка. В магазинах стали появляться новые продукты, даже сахар по талонам. Огороды буквально спасали. В общем, если можно так выразиться, жизнь налаживалась. Жизнь остановить невозможно. Вообще. А остановить чью-то жизнь - очень даже просто. Тяжело, когда умирает родной человек, хоть и старый. А когда погибают молодые, еще не видавшие жизнь люди? Похоронки продолжают приходить. Тете Соне Смелянской опять пришла. Весь дом замер. Смотреть на нее без содрагания было невозможно - тень ходячая. Вернее, еле ходячая.
    Но время неуклонно идет вперед. Будет ли когда-нибудь конец этому всеобщему, всемирному сумашествию? Ведь всему должен быть когда-то конец!
    Оттрещал лютыми морозами январь, отшумел метелями февраль, март вновь дарит надежду. Как всегда, первый весенний месяц переменчив и то радует первыми теплыми днями, то пугает морозами и ветрами. Вот и апрель с потоками талой воды и подснежниками,  которые иногда привозят на базар крестьяне из-под Веселоярска. Весна. Все теплее и теплее. Вот на тополях повисли сиреневые сережки, набухли  почки и грозят вот-вот выстрелить свежей листвой. На фронте тоже советские войска нависли над столицей Германии, вот-вот будет конец войне. Все пребывают в радостном ожидании.
    Восьмого мая небо набухло грозными тучами, но поднявшийся ветер разогнал их. Ветер крепчает,  врывается в город и ведет себя, как полный и безраздельный хозяин не терпящий никаких возражений. Он прогулялся по улицам, сметая все на своем пути, поднял в воздух весь мусор, кучки которого остались после школьного субботника к первомаю, поднял в воздух все летучие составляющие, благодаря чему воздух в городе вызывал сомнения: чего в нем больше - воздуха или пыли. Редкие прохожие, не поняв еще с кем они имеют дело, мгновенно оставались без головных уборов - их шляпки и кепки молнией сверкали в воздухе и вернуть их хозяевам уже было невозможно. Ветер яростно хлопал по ногам прохожих полами плащей или бесстыдно задирал их на головы и в мгновение ока изгнал людей с улиц. А чтобы не оставалось ни у кого сомнений в том, что он завоевал этот нахальный город, обосновавшийся в его степном краю, он расколошматил вдрызг неосмотрительно раскрытые форточки и неплотно закрытые окна. Березки покорно гнулись, грациозно изгибая свои гибкие стволы, касаясь земли прядями веток с набухшими почками, а гордые тополя упрямо стояли, не сгибаясь,   и только гневно роптали могучими ветвями,  и осыпали землю распустившимися сережками.
   Наворочав все, что мог, и убедившись, что ни у кого не осталось сомнений в том, кто здесь хозяин, он метнулся еще раз по улицам и дворам, чтобы увидеть плоды своих трудов, и, удовлетворенный наведенным порядком, успокоился, улегся, вздрагивая уставшими конечностями, из-за чего вздымались столбики пыли за околицей.  И уснул спокойно. Все. Тихо. Пыль постепенно осела, воздух очистился.
Но сумрак остался: темные косматые тучи надвигались на город неотвратимо, перекрыв свет, создавая какое-то напряжение, заставляя все живое прятаться. Сумрак, полное безветрие и напряженная тишина. Так длилось с полчаса. Тучи все набухали. Сверкнула молния, и гром разрезал  тишину. Вот упала одна капля, другая и вдруг разом рухнул дождь - мощный, как тропический ливень. Он вбивал в землю отвесные струи, заполнил все улицы, как русла рек, Алей принимал в себя клокочущие потоки, сносившие в реку все, что могли после хулиганского поведения ветра, возомнившего себя хозяином мира. Умыв город после бесчинства степного буяна, дождь закончился так же неожиданно, как и начался. Тучи дружно подвинулись, открыв навстречу солнцу измученную землю, потрепанные деревья, весь город. Воздух сиял чистотой и прозрачностью, за рекой заискрилась радуга и город, очнувшись от первой майской грозы, наполнился радостным пением птиц и визгом детворы.
    А утром в воздухе стоял смолистый аромат свежей листвы. Только что народившиеся листочки еще не потеряли форму почки, не распрямились окончательно, сверкают лаковой поверхностью нежной зелени и источают такой запах, что голова кругом.
    В школе шумно и весело. Все возбуждены и учителя тоже не скрывают своего оживления, поэтому даже во время уроков стоит гул. И строгий директор в военном кителе смотрит на это сквозь пальцы. А что уж говорить о переменках. После школы весь вечер Гриша бегал с товарищами и, перевозбужденный, уснул поздно.
    Он проснулся от уличного шума. Спросонья ему показалось, что стреляют, сердце заколотилось. Но ведь и вправду стреляли! Он кинулся к окну и увидел массу орущей публики, мужчины стреляли в воздух, у кого было из чего стрелять, эта картина освещалась призрачным светом то и дело взлетавших ракет. И тогда до него дошло - война кончилась! Только теперь он увидел, что он один в комнате. Сунув босые ноги в ботинки, стоявшие у двери, кинулся на улицу, как был в трусах и майке, и сразу увидел папу, который палил в воздух из неизвестно откуда взявшегося ружья, маму с Доней на руках,  Жанну, прижавшуюся к бабе Хане. Толпа орала ликуя, незнакомые люди обнимались и кричали, кричали, кричали.
   Гриша подбежал к отцу и ,стукнув его кулаком в ногу, закричал:
 - Ты почему...
Увидев сына, папа поставил ружье между ног, подхватил его, подбросил в воздух раз, да другой, да третий.
 - Победа! Победа, сынку! Конец войне! - тряс он его над головой, и Гриша тоже радостно кричал, забыв обиду, что его оставили одного.
Однако мама быстро остудила их пыл:
 - Сынок! Простудишься! Раздетый совсем,- говорила она и при этом лицо ее не меняло выражение радости и ликования.
 - Миша, держи, - она передала Доню папе и взяла Гришу за руку,- пойдем, оденешься и снова выйдем. Видишь, какой сегодня день!
  Они кинулись в барак.
 - Быстрей, - кричал Гриша.
Ему казалось, что пока он будет одеваться, он сможет прозевать что-нибудь важное, интересное.
Они распахнули дверь и вбежали в освещенный коридор...
    То, что они увидели,  мгновенно сдуло радостное возбуждение, по спине побежали мурашки: в конце коридора, у двери своей комнаты рыдала и билась в истерике тетя Соня Смелянская. Мама только секунду стояла в оцепенении, потом кинулась к тете Соне, крикнув на ходу:
 - Беги за папой!
Но Гриша стоял, не в силах сдвинуться с места. Вот кто-то зашел в коридор, который быстро наполнился соседями. Несколько мужчин стояли в сторонке, утирая глаза кулаками, а женщины рыдали, не в силах  сдерживаться и успокаивали тетю Соню. Да и свой счет был у каждого...
    ЭТО БЫЛ ДЕНЬ ПОБЕДЫ...
Но было ли это окончание войны? Разве закончилась она для тети Сони Смелянской?
Мне кажется, что не закончилась она и для героя повествования.
Чему свидетельство- эта книга.