- Безумие и фарс. Безумный фарс. Бессмысленный, жестокий и кровавый!
- Учитель, что я слышу? Что за взгляд? И следа нет улыбки величавой, годами укреплявшей во мне веру в Добро, Свет, Мудрость, Счастье бытия…
- Явлю вам новое суждение о свете, неновую, затасканную явь. Скажу – пройди неслышно по планете, следа, черты, занозы не оставь. Мы верим в чистый свет, покуда дети, а вырастая – душим эту блажь, как душат годовалого куренка, откормленного к пиру в полнолунье… Так о скалу ломается шпажонка!
- О горе! Это бред в пылу безумья! Я Вас ли слышу! Вам ли быть врагом для Красоты? Откуда этот пафосный цинизм? Где идеалы Правды и Мечты? Вы ныне сами свой антагонизм. Принятие всего без стона и мольбы и вера в праведность Всевидящего Ока!.. Как можно оказаться так далеко от мудрого сознанья чистоты?
Я Вас ли слышу?! Как заткнуть мне уши, чтобы не слышать этой горькой лжи, пролившейся из уст, которые мне столько жизни дали? Вы в сказанное верите едва ли.
- Не я, твоя душа тебя учила. Да, веры нет во мне, все прах и пустота... Мне надо бы сомкнуть свои уста, чтоб низость высоту не оскорбила… Вы молоды, мой друг, огонь в вас ясен. Но жизнь сумеет все переменить. Мне ни к чему бы это говорить, но голос мертвого живому не опасен.
Нелепостям нет счета в диалоге.
Бесстыдный бред нетрезвого писца.
Оставим двух безумцев на дороге,
Не дожидаясь глупого конца.
Тот воду пьет, а этот – древний яд.
И оба слишком много говорят.
Сереже от начала и до конца посвящается
Часть 1
1.
Пробуждение в новом доме было спокойным и безоблачным. Словно кто-то невидимый нажал несколько мягких аккордов на лице старинного рояля. Мерно тикали часы. Она встала с кровати и через сумрачный коридор прошла в полутемную кухню. Все спали. И только легкий скрип паркета за спиной напоминал о том, что старая питерская квартира по-прежнему жила своей жизнью, лишь на несколько дней пересекшейся с жизнью молодой женщины.
Желтый свет заполнил бывшую парадную, легким сине-зеленым всполохом зажегся газ, запахло подогретым вином. По стенам пробежала мутная тень бокала, а лучик электрической лампы ухнул куда-то в середку багровой жидкости, рассыпался на десяток отблесков и погас. Легко щелкнула зажигалка, под потолок заскользили серо-белые кудри невесомого сигаретного дыма.
Соломенные волосы упали на лоб, уставшие серо-зеленые глаза влажно заблестели, строгая нервная морщинка у губ обмякла и сгладилась, бледные скулы тронул легкий румянец.
Тонкая рука, словно нехотя, потянулась к столу за томом «Фауста», пальцы быстро пробежали по страницам, и круглый ноготь уткнулся в наугад открытые строчки:
Я слишком стар, чтоб тешиться игрою
И слишком юн, чтоб без желаний быть.
Женщина вздохнула и улыбнулась. «Да, что-то в этом роде»,- полуподумала, полупрошептала она. Затем отложила книгу и долгим немигающим взглядом остановилась на толстой дубовой двери, когда-то служившей парадным входом в квартиру, а ныне заброшенной. Потом встала, взяла с полки подсвечник, один за другим отодвинула засовы и шагнула через порог.
Краски исчезли, словно кто-то повернул рукоятку на старом цветном телевизоре, переводя его в черно-белый режим. Почти древняя, давно брошенная лестница обросла вековым слоем пыли и паутины. Теплое пламя свечи отбросило тень на серые стены, и женщина шагнула на ступеньки. Серый полумрак сомкнулся за ее спиной.
Женщина спускалась по лестнице, хранящей следы множества ног, чьи обладатели давно обратились в прах и пыль. И только непростой женский взгляд ловил сейчас их тени, проплывающие по бесцветным стенам.
Ей было о чем подумать среди тишины умершего и ушедшего. Она вдруг припомнила живую кровь, свежие раны, игристую силу и живые стремления души, которые когда-то приносила ей прежняя дорога, пройденная так недавно и словно тысячу лет назад. «Нельзя дважды дробить единожды дробленые кости, нельзя переделать однажды переделанную душу»,- вспомнились ей собственные слова. Нельзя. Поэтому вторая дорога легла через пепел. Пепел костра, в котором сгинул прежде установленный порядок так долго выстраиваемой жизни. Костяк, платформа, фундамент, необходимые человеку для существования в живом хаосе мироздания. Выстраданная, собранная воедино жизнь не могла стать счастьем, но неизбежно стала бы светлым покоем в потоке мимолетно летящего времени. До тех недалеких пор, пока завтра окончательно не сольется со вчера, знаменуя окончание земного существования.
Женская душа была готова к этому, не без тоски глядела на ровную дорогу, уходящую к горизонту, видимую, как на ладони. Еще не зная, что покоя на земле ей не дадут.
И хаос в одночасье ворвался в жизнь, сметая все на своем пути, раздувая костер, в котором полыхало все, что могло обращаться в пепел. В пепел, в котором она потом так долго искала завтра. До тех пор, пока не признала, что в нем осталось только вчера. Завтра затерялось в удушливом безвременье, а опадающий пепел надежно укрыл душу молодой женщины, заглушая прежние ноты. Оставив звучать только одну, новую, вечную и незыблемую.
Женщина остановилась перед чьей-то дверью и аккуратным движением руки сняла пыль с покрывшейся пятнами медной таблички с незнакомой фамилией. Рядом с ней висел насквозь проржавевший ящик для писем. Боковым зрением она снова уловила легчайшее движение застывшего воздуха. «Тени. Тени прошедшего»,- подумала она, вглядываясь в бесцветную мглу. И вдруг почувствовала, что мир вокруг преображается. Из-под сотканного десятилетиями одеяла пыли проступили мокро-грязные следы пришедшего по дождю почтальона. Она почувствовала едва различимое тепло рук, мгновенье назад прикасавшихся к крышке почтового ящика и еле слышный запах тонких духов неизвестной, давно ушедшей женщины времен детства прабабушки. А в следующую секунду в нос победно ударил радостный запах свежей краски. Лестница ожила. Шорох ткани, дыхание, легкий стук маленьких каблучков, уверенная поступь тяжелых сапог, стук почтового ящика, скрип двери, веселый смех, блеск глаз, румянец щек, звон посуды, чернота кованых поручней, бархат перчаток, детский говор. Женщина медленно спускалась по лестнице, продолжая держать в руках свечу, вдруг ставшую невозможно неуместной в этой круговерти.
А вокруг кипела жизнь. В каждой песчинке, капле, в самом воздухе. Тени?.. Она, не оборачиваясь, спустилась до первого этажа и открыла парадную дверь.
В лицо ударил поток яркого солнечного света, а легкая прохлада раннего утра заставила закутаться в шаль. Женщина пересекла узкий внутренний дворик, отделявший бывший вход от улицы, прошла под тяжелой аркой и вышла к каналу. Справа, где-то вдалеке, утреннее солнце играло лучами на золотых крыльях грифонов. По каналу медленно, но на редкость шумно шел катер. Редкие прохожие уже спешили на работу. Компания молодежи, слегка покачиваясь и засыпая на ходу, возвращалась с ночной попойки. По другую сторону канала медленно шли парень и девушка. Они держались за руки и улыбались, не желая замечать ни шумный катер, ни прохожих, ни редкие, проезжающие мимо машины, ни закутанную в старомодную шаль женщину, глядящую на них с другого берега канала с усталой улыбкой. А женщина дождалась, когда влюбленные скроются за поворотом, и на секунду прикрыла глаза, выключая краски. Пепел. Пепел и тени. Вот они, тени грядущего. Еще не все следы отпечатаны на мостовых времени, еще недожито, недовыстрадано, недолюблено… Женщина медленно спустилась к воде и села на камни, опустив руку в темную волну. Любовь? Она тоже оставляет следы. На ладонях, разбитых в кровь в падении безрассудного бега. На сердце, исполосованном ножом разлуки. В глазах, меняющих цвет вслед за переменами души. В морщинках, оставленных памятью на лице. Но выходит срок и то, что носило эти нелегкие отпечатки, обращается в пыль, освобождая от наносного главное, отныне свободное от земных путей, вольное уйти в свой мир.
Она поднялась с камней, светло улыбнулась и вернула миру краски. Так вот они, тени грядущего. Тени?.. Солнце все выше поднималось над портовым городом. Дул теплый сырой ветер. Женская душа всеми силами старалась стряхнуть с себя душный пепел, вздохнуть полной грудью, почувствовать запах, вкус, цвет, ощутить стремительное желание жить. Не получалось. Но женщина и не спешила. Теперь она точно знала, что прейдет время и пелена спадет. И что нет такого тлена, которому не вернула бы краски вечная сила любви.
Она вернулась в квартиру через нормальный вход, бросила на кровать шаль, поставила чайник, дождалась, пока тот низко зафырчит и пошла будить друзей. Впереди был долгий питерский день.
Она остановила велосипед на ночной деревенской улице и посмотрела вверх. Вид звездного неба прервал поток воспоминаний. Темную, густую синеву прорезал белый, почти серебряный августовский месяц, далекие планеты висели низко и казались близкими, почти достижимыми, млечный путь стелился белым дымком. Рос ли месяц, убывал ли? «Разве можно сказать наверняка?»,- подумала женщина. Как и когда-то прокуратору Иудеи, луна навеяла ей мысль о вечности. Но, в отличие от Пилата, она не ощутила ни тоски, ни безнадежности. Воспоминание всплыло в памяти и отозвалось теплом в сердце. Вечность была родной и близкой, пахла домом. Вечность. Она подумала, что не стоит торопиться в нее шагнуть. И вдруг показалось, что довольно уже пепел покрывал душу. Теперь она поняла, что он был необходим. Необходим до тех пор, пока безумная, высвобожденная огнем сила, способная ударить самое дорогое, не вытекла по капле до самого донышка.
Все это было очень непросто, даже сложно, больно. Но пришел день, и сила кончилась. И стало неясно, что дальше – смерть или безумие. Это было вчера. А сегодня женщина смотрела на звезды и чувствовала, как душа заполняется новой силой – спокойной, мягкой и игристой, как шампанское. Она вдохнула теплый воздух летней ночи, и ей вдруг показалось, что пепла больше нет, что ветер уже несет его где-то над полями…
Незнакомая сила еще робко, неуверенно разливалась по самым дальним уголкам души. Ни она, ни сама женщина еще не знали, что пришедшее ощущение – только дыхание вечного, дар памяти о том, что когда-нибудь сбудется. Если бы женщина знала об этом, ей бы припомнились собственные строки: «А начиналось все с ветра. С ветра, порой приносившего память утерянной страны. Запахи листьев, солнечного отблеска и свежей краски, которых нельзя услышать. Улыбки, лампы и портреты, которые нельзя разглядеть. И порой казалось, что ответы совсем близки. Они и впрямь оставались рядом, не приближаясь и не отдаляясь ни на йоту».
Шорох велосипедных шин стих за поворотом. И только тишина и дорожные камни знали о том, что пройдет немало времени, прежде чем женщина вспомнит об этой ночи и поймет ее смысл. И еще больше его пройдет, прежде чем упавшая пелена даст свободу душе, рвущейся в утерянную страну, где ждали горы, рассвет, река, тишина и Дом, в котором ждет Он.
2.
Изящно кровь скользит с запястья
И падает бокал из рук.
Изящество не знает счастья,
Живя отравою разлук.
Левая рука сжимала осколки разбитого зеркала. Сжимала как-то неуверенно-удивленно, словно спрашивая, откуда взялись эти кусочки блестящего стекла и что с ними теперь делать, и откуда взялось это что-то, горячее и вязкое, лениво стекающее между пальцев на и без того грязный пол. Никто не развеивал этих сомнений, и ей оставалось только продолжать держать глупые осколки.
И пришла ночь, тошнотворно-бессонной пеленой безумия, обнажая все, что затмевал свет дня. И было известно, что от этих ночей не спасает ни снотворное, ни валерианка, ни водка. Можно было только ждать.
И сон пришел. Короткий, но яркий. И сном была женщина. Женщина со светлыми волосами и глазами. И безумно хотелось сказать ей: «Прости». Но слова были пусты и бессмысленны, поэтому оставалось только молчать, а слезы беззвучно текли по лицу и ничего не означали.
3.
- Когда же уже ты начнешь писать с иронией?
-Милая, ради тебя – сегодня.
(из разговора с подругой)
Она открыла глаза, с непередаваемым отвращением отвела взгляд от белой пустоты потолка и направила его на окно. Над Москвой занимался рассвет, лениво и опасливо выползая из-за серой шестнадцатиэтажки, словно сомневаясь, он ли, собственно, должен начинаться. Утлое зрелище доводило. Лежать дальше было бессмысленно, пришлось встать, нашарив тапочки, предательски забившиеся под кровать в упорном нежелании просыпаться в шесть утра и варить кофе под патриотический рев гимна, доносящийся из динамика домашнего радио. Мнением мохнатых, впрочем, никто не интересовался.
День прошел в успевшем стать привычным созерцании до боли знакомых, беззаветно любимых рож. Энергия, переполняющая головы и сердца дорогих друзей, не имела вектора, совести и преград, единым разноперым фонтаном разрывая серую суету праздничных московских улиц. День Города обозначался диким гамом динамиков, толпой на улицах и запретом на продажу спиртного в местах гуляний. Еще толком не решив, какой из вышеприведенных факторов мог наиболее пагубно сказаться на запланированном праздничном настроении, единым дружным порывом двинулись в направлении тихих дворов Марьиной рощи.
Вечерний салют, который лень не позволила созерцать с Воробьевых гор, был встречен на Васильевском спуске, обозначившись истерикой ближайшей подруги. Давно назревавший в нежной душе порыв некстати вызрел посреди Красной площади, решительно порвав отношения с главной любовью всей жизни, конкретно указав все возможные направления дальнейшего движения оной. Главная любовь, надо сказать, порыв не очень-то оценила, поскольку пьяна была безбожно.
Процесс утешения решительной души, сраженной собственной лихостью, не прошел даром и уже через какие-то пять минут две женщины, обнявшись, сидели на пыльных ступеньках неизвестного магазина, самозабвенно рыдая и агрессивно-нетерпеливо отмахиваясь от прохожих, совершающих попытки выяснить причины столь обширной мировой скорби. Вернулись забежавшие вперед ребята, вдумчиво почесали в лохматых затылках и спинами закрыли от площади живописную картину. Грохот пушек довершил картину апокалипсиса, а осыпающиеся на землю цветные звезды сделали ее невыносимо тоскливой.
Домой пришли за полночь, она уложила спать зареванную подругу, а сама, не раздеваясь, легла на диван.
Повыше оконного кактуса нагло висела неполная белая луна. Женщина поежилась, всем телом почувствовав ее пронзительный холод, и отвернулась от окна. И пришел сон.
Почему-то приснилось морское побережье. Девочка, бегущая к ней по кромке прибоя. Хорошая девочка, не по годам умная, чем-то напоминающая женщине ее саму в конце детства. Только вышедшая из мира детских грез и впервые вглядевшаяся в глаза реальности. Еще не столь глубоко, чтобы осознать ее, но вполне достаточно, чтобы удариться о колкий взгляд и недоуменно заплакать, не перестав при этом смело и гордо смотреть в холодные и пустые глаза с неистовой верой в то, что можно сделать их теплыми. Чудесное создание, которому еще недостаточно было части мира, пары друзей и размытого круга знакомых среди чужих лиц. Она хотела спорить, плакать, смеяться, жить, любить – со всеми. Она принимала этот мир безраздельно, не требуя у него ни паспорт, ни автобиографию и ждала лишь одного – взаимности. Уже почти понимала, что это невозможно. Но еще спрашивала: «Почему?». Могла ли что-то толковое ответить на это женщина? Вряд ли. И все же порой, по вечерам, в темном, шелестящем листвой и пахнущем морем лагерном парке, гладила по волосам, целовала заплаканные глаза и что-то говорила, вспоминая, что когда-то отвечали ей самой. И только сейчас, оживляя в памяти детские слова, слышала в них слабые зачатки чувства, невозможного в столь юном возрасте. Чувства, полновесного существования которого тогда, на берегу моря, женщина еще не испытывала. Отблески ощущения бессмысленной и приторной пустоты будущего, неодолимого желания вырваться из серой повседневности, еще не захватившей жизнь, но уже нависающей над ней, были немыслимы в детской душе.
Баловала она эту девочку, не реагируя ни на замечания, ни на откровенные упреки коллеги. Откровенно говоря, женщине и самой было как-то спокойнее и теплее, когда рядом светились два чистых карих глаза и развивались волосы, еще хранящие запах детства.
А вот сейчас, во сне, девочка радостно бежала к ней по мокрому песку, сжимая в руке камень, и скоро говорила:
- Это тебе. Смотри, здесь целых три дырочки, можно загадать три желания! Главное, когда будешь загадывать, смотри на море. Обязательно сбудется. Только сам камешек не теряй.
Трехдырчатый камень и по сей день лежал под подкладкой единственной сумки.
Она поняла, что проснулась и нехотя открыла глаза, даже не надеясь на перемены. Ничего и впрямь не пожелало измениться, перед глазами маячили атрибуты все той же московской комнаты. Вот только над оконным кактусом вместо луны висело и светило в глаз что-то круглое и желтое, назойливо напоминающее солнце. Она встала с дивана, пригладила руками волосы, подошла к кровати и присела около подруги, которую знала ровно столько же, сколько прожила на свете. Бледное лицо, набрякшие веки, спутанные волосы… Женщина поправила одеяло, легонько провела рукой по нахмуренному лбу. И такая вдруг тоска и горечь навалились… Она вышла на балкон и старательно сделала вид, что ей интересен просыпающийся город.
От глубокомысленного созерцания структуры плит соседнего дома женщину оторвал некстати рано проснувшийся виновник вчерашней феерии. Подруга с вечера мудро выключила мобильник, и теперь парню ничего не оставалось, кроме как сакраментальные сообщения с полным набором эпитетов в свой адрес, мольбой о прощении, упреками в жестокости и обещанием сию минуту застрелиться присылать на ближайший доступный телефон. Женщина слегка поморщилась. Она привыкла быть уверенной в сказанных словах, никогда не бросать их на ветер. И не любила, когда ими запросто кидались другие. Неограниченные способности в области сарказма на сей раз подмывали поинтересоваться наличием пистолета. Она закурила и попыталась вглядеться вдаль, чему нагло помешал возвышающийся впереди дом. Пришлось повернуться на девяносто градусов и повторить попытку.
Она подумала, что, в сущности, хорошо относится к этому,
пусть далеко не идеальному, но веселому и умному музыканту. И даже знает, что будет скучать по нему, в душе искренне понимает и жалеет его, всю жизнь прожившего в своем, ото всех наглухо запертом мире, вышедшего оттуда полюбив, а теперь теряющего самое дорогое. На ум почему-то пришли строчки из старинной песни Наутилуса:
Первая любовь была слепа,
Первая любовь была как зверь,
Ломала свои хрупкие кости,
Когда ломилась, сдуру, в открытую дверь.
Подумалось, что сочетание «первая любовь» невозможно глупое. Но почему – формулировать не стала. Еще вдруг вспомнилась фраза из книги Коэльо, прочитанной в последней поездке в Петербург. О том, что люди зачастую не позволяют себе по-настоящему любить, потому что для этого нужно поставить на карту и прошлое, и будущее… Какими бы ни были безумцы, не побоявшиеся пойти на такую ставку, она преклонялась перед ними.
В вызванном же чувстве жалости парень был виноват сам. Впрочем, все это уже не имело никакого значения.
По-кошачьи бесшумно подошла подруга и обняла сзади за шею, прижавшись к плечу теплой щекой. Ее длинные темные волосы разметало на пронизывающем осеннем ветру и бросило на лица.
За утренним кофе бабским советом было принято безапелляционное решение провести ближайшие годы жизни наиболее глупым из всех возможных образом. Глупость образа, в общем-то, заключалась в неоригинальном потакании всем душевным порывам. Очереди из оных на горизонте упорно не наблюдалось, что, с одной стороны, несколько печалило, наводя на мысли о симптомах приближающейся старости, с другой – создавало необъятный простор для больного воображения. Воображение, как водится, не подкачало. Первой жертвой пала обоюдная заначка, отложенная на самый черный день. Критерий «черности» дня текущего определяли на глаз, который упорно утверждал, что в случае усиления цвета накопленное может и вовсе не понадобиться. При этой мысли зеленое земноводное подобралось к горлу и не слезало до тех пор, пока деньги не пошли в дело. Второй жертвой, брошенной на общий алтарь, стал ни в чем не повинный мобильный телефон, благополучно утерянный по безобразно кривой дороге из ресторана. Женщина смутно припоминала, как прочие члены развратного мероприятия безуспешно убеждали ее в нецелесообразности одиночной пешей прогулки. Очевидно, данные возражения, дойдя до сознания, не соотнеслись с какими-то представлениями о высшей гармонии, и путь таки был проделан пешком по наиболее длинной траектории. Вместе с телефоном в небытие канули десятка три номеров, адресов и заметок, не подлежащих восстановлению. Прелюдия грядущих лет вышла внушительная и многообещающая.
4.
На кладбище начиналась осень. Полы пальто задевали опавшие листья, отчего в гулкой тишине отчетливо раздавалось сухое шуршание. Кладбище было совершенно городским, с помпезными, претендующими на века плитами, памятниками и оградами. Когда-то женщина частенько прогуливалась по таким аллеям и теперь возрождала полузабытую привычку. Многие могли бы счесть ее сумасшедшей или позершей, но это нисколько не заботило.
Люди старались избегать кладбищ, недавно она услышала почему. Это было так невероятно просто, что стоило только задуматься, и ответ пришел бы сам собой. В могилах люди видели свое будущее. Деревянный ящик, пустую черную яму, разложение, прямоугольную табличку со своим именем… Она же чувствовала за плитами совсем другое. За каждой датой, именем, фотографией стояла жизнь. Прожитая и законченная, но от этого не менее реальная. Жизни, такие похожие и бесконечно разные. Жизни людей, которые искали, добивались, радовались, тосковали, любили, рожали детей, теряли близких, уезжали, возвращались.
И от несуетливого, мудрого и словно созидающего присутствия этих жизней ей всегда становилось как-то светло и спокойно.
На сей раз, сон был и вовсе непонятным. Приснился теплоход, идущий по ночной Волге, мама, совсем еще девочка, красивая, веселая и слегка опьяненная ночью, ветром, улыбками, танцами и комплиментами. А она, трехлетняя кроха, ревниво берет маму за руку, тащит за собой по палубе, требовательно и серьезно спрашивая, когда же, наконец, можно будет сойти на берег, погулять. И у ее, обычно серьезной, мамы вдруг загорается в глазах лукавый огонек, она отвечает: «Видишь лунную дорожку? Сейчас она еще короткая. Вот дотянется до берега, тогда по ней можно будет пройти. Вот и пойдем гулять». Прогуляться так и не пришлось. То ли дорожка только делала вид, что доросла до берега, а на самом деле оставила маленький зазор, то ли без мамы, легко и красиво танцующей с веселым усатым дядей, на нее не пускали. Девочка тогда так и не поняла.
И вот, по причуде сна, они с мамой уже были дома, в Москве, в своей квартире, стояли у балконной двери, и девочка со слезами на глазах бурчала:
- Хорошо быть взрослым. Я бы с тобой поменялась. Или с бабушкой. Ей вообще хорошо, она на пенсии. Или с тетей Людой. Не хочу быть маленькой! А мама улыбалась и ворошила светлые волосы на детской макушке:
- Глупая. Тебе же все завидуют… Тебе даже я завидую. У тебя еще все-все впереди.
- А у тебя?
- А у меня уже многое позади.
Девочка недоверчиво посмотрела на маму, но плакать перестала.
Женщина проснулась от прикосновения к чему-то холодному и гладкому. Открыла глаза и увидела, что со стенного ковра на постель упал отменный бахчисарайский кинжал. Она любовно достала его из ножен и легонько коснулась пальцем острого, как бритва, лезвия. Купленный за баснословные, достойные более рационального применения деньги… Впрочем, ничего удивительного. Неженская любовь к оружию тянулась из детства. Единственным условием, которое эта любовь выдвигала, было изящество. Бог знает, чем оно определялось, но всегда выдавало себя с первого взгляда, ошибиться было невозможно. Она улыбнулась и убрала клинок в ножны. Безумие? Что ж, как известно, у всякого безумия есть своя логика.
5.
Неспешно ступающая по земле осень еще бросала под ноги цветную листву, накрапывал мелкий дождик, когда она, за компанию с приятелем, приехала на Сокол за рабочими документами. На протоптанной через дворик дорожке что-то пошевелилось. Женщина посмотрела вниз и произнесла:
- Змея. Гадюка.
Приятель вздрогнул и улыбнулся:
- Ты что, откуда? Она не живая, это игрушка.
Змея подняла головку и высунула тонкий раздвоенный язычок. Женщина подумала и присела рядом с ней:
- Живая. Просто сонная. Холодно на улице.
Черные бусинки глаз смотрели прямо, спокойно и беспристрастно, в пустом холодном взгляде была смерть. Женщина заворожено протянула руку и дотронулась до сухой черной кожи. Змея зашевелилась, но не укусила, а подползла к лакированному ботинку и обвилась вокруг него, вбирая в себя человеческое тепло. И от этого до слез жаль стало гадюку, неизвестно откуда взявшуюся посреди чуждого шумного города. Женщина поднялась и аккуратно высвободила ногу, посмотрела на застывшего приятеля и произнесла:
- Пойдем.
- Почему ты не убила эту тварь?! Нужно было только наступить!
Женщина вгляделась в человеческие глаза, до краев полные страхом и отвращением, усмехнулась:
- Зачем я стану ее убивать? Она меня об этом не просила.
И продолжила почти шепотом, с понятной только ей иронией, придвинув лицо поближе к неинтересным глазам:
- К тому же, было бы жаль. У нее такой красивый взгляд.
6.
Рим сотворен руками человека.
Венеция – богами создана.
Но всякий согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана.
А. Мицкевич
Она понятия не имела, откуда взялся в ветреный, темный осенний вечер этот мальчишка с восторженными глазами, почти молча подаривший ей букет неизвестно откуда взявшихся васильков и исчезнувший, ничего не попросив взамен. В этом чистом романтическом порыве было что-то из прошлой жизни. Повело чем-то родным, спокойным и теплым, каким-то почти ясным воспоминанием. А в следующий миг ее охватило то чувство, которое приходит по вечерам, когда в теплом свете электрической лампы дочитываешь книгу с хорошим концом, словно бы радостно соскакиваешь с кресла и подходишь к окну – а за ним мрак, пустота, холодное завывание ветра. И легкий эфир придуманной радости твердеет от этого холода, разбивается о непроглядный мрак и падает в пустоту.
Она неслышно открыла дверь квартиры и прошла в свою комнату, скинула пальто и села в кресло. Комната предстала вдруг пустой и словно ненужной. Женщина поморщилась. Никогда не занималась она этим жилищем, но только сейчас, в сером сумраке городской ночи, до конца разглядела его пустоту. Уют – это не обязательно идеальный порядок. Но всегда – осязаемая нужность каждой, пусть даже самой незначительной, мелочи. В доме должна поселиться душа хозяина, тогда он станет уютным. Ее душой здесь и не пахло. А может, и души-то никакой не было никогда, а? Кто ответит на этот вопрос? Она открыла книжный шкаф, вынула толстую тетрадь в черном кожаном переплете, открыла ее на последней странице и взяла с исписанных строк небольшую пачку денег. Тетрадь была дневником, который велся время от времени в течение многих лет. Последняя запись в нем была сделана всего пару месяцев и словно бы вечность назад. Так или иначе, она точно знала, что больше не напишет сюда ни строчки. Тетрадь отправилась в шкаф на прежнее место, а деньги в кожаный коричневый кошелек. Она надела пальто и вышла из квартиры так же бесшумно, как вошла.
На Ленинградском вокзале взяла билет на ближайший поезд, который, по удачному стечению обстоятельств, отправлялся всего через полчаса, и направилась в местный магазин. Там, слегка нахмурившись, купила бутылку коньяка и килограмм бананов. Законы жанра, безусловно, требовали водки и колбасы, но на такое ужесточение программы не хватило моральных сил.
Поезд отъезжал от перрона, в стекло бились холодные тяжелые капли осеннего дождя, из радио неслись слова знакомой песни Пикника:
Если б было еще силы, я б сказал ему: «Мой милый,
Я не знаю, кто я, где я, что за силы правят миром,
И мои опутал ноги темных улиц лабиринт».
Инквизитор нет, не верит – заворачивает винт.
Москва прощально светилась за окном, коньяк медленно, но уверенно таял, бананы быстро отошли в раздел «на завтрак», а внутри продолжало крепнуть еще невнятное, но уже щедро перемешанное с искрами ленивой ненависти чувство. За окнами проносился город, в котором она прожила всю свою жизнь. Вот он, ускользающий, но еще живой, явный, осязаемый. Город… из самых далеких глубин сознания поднималась ненависть. Ненависть к его улицам, паркам, домам, кабакам, музеям, ресторанам, дворам, памятникам и борделям.
Городской пейзаж сменился лесами, низкими деревенскими домами, редкими тусклыми фонарями, и беспричинная ненависть к родному городу сникла и пропала, уступив место устремленному спокойствию дороги. Из динамика радио пульсировала музыка Цоя, как нельзя лучше подходящая к ночи, дороге и стуку колес:
Теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног.
Звездная пыль на сапогах.
Мягкое кресло, клетчатый плед, не нажатый вовремя курок,
Солнечный день в ослепительных снах.
Все это убаюкивало, успокаивало. Поезд, музыка и ночь словно уговаривали на что-то, и сон подошел тихо, незаметно и мягко.
Утро пришло холодом от окна, легкой мутью в голове, серой осенней моросью и отеком ног, упорно не желающих вмещаться в еще вчера удобные туфли. На телефоне висела куча неотвеченных вызовов. Пришлось отправить в оставленный город пару коротких сообщений и выключить чудовищное изобретение рук человеческих, не позволяющее скрыться практически ни в одном краю земного шара.
Поезд остановился, и Московский вокзал заполнил уши своим разношерстным, но неизменно несуетливым звучанием. Определить по городу время года было трудно – нигде поблизости не росли деревья, способные выдать осень, и даже в знакомом ветре, наполнившим легкие сырым воздухом, не чувствовалось запаха гнильцы. А может, и не осень вовсе? Вот только тяжелое серое небо, низко опустившееся на старые питерские крыши…
Она шла по строгому городу, состоящему из тяжелого камня и запертой в него воды. Ни единой детали привычного для московского глаза хаоса в архитектуре, ни пяди свободной от камня земли… Город, неизбежно выпрямляющий осанку, заставляющий держать голову выше, а движениям придавать новую несуетливую плавность. Почему он вновь и вновь звал к себе? Сколько на земле городов веселых, легких… Почему раз за разом она возвращалась сюда?
Речной трамвайчик вышел из узкого канала в Неву, и голова закружилась от широкой, тяжело и быстро перекатывающейся серой воды, которая слилась бы с небом, если бы не полоса города между ними. Винты катера подымали фонтан белых брызг. Она перегнулась через перила, попробовала достать до волны и в этот миг поняла ответ на свой вопрос. Петербург тянул к себе тем, что в сказках называли мертвой водой. В этом городе она была повсюду. И подобно тому, как преданный помощник поливал изрубленный труп прежде водой мертвой, заживляя раны и смывая шрамы, Петербург лечил душу. А как же живая вода? Сказки. Не было никакой живой воды, кроме той, что изначально дана… Как же определить, осталось ли ее хоть на донце?
7.
Она сидела за столом и раз за разом перечитывала рассказы, подаренные написавшей их девочкой. Читала до тех пор, пока не призналась себе, что ничего за ними не видит. Вышел из строя какой-то маленький аппарат, много лет ярко, точно и глубоко выдававший полную эмоциональную картину написанного и прочитанного, сказанного и умолченного, сделанного и забытого. За ровными печатными строчками было пусто. И даже такой простой вроде бы вопрос – нравится написанное или нет, решить никак не удавалось. Вокруг носилось предостаточно мнений как о написанном, так и об авторе. Она привыкла не верить чужим характеристикам и меняться теперь уж точно не собиралась. Женщина встала из-за стола и, пользуясь тем, что никто не слышит, негромко выругалась. Мелодия пропала, а она так долго этого не замечала. Разом все струны оборвались на инструменте, игравшем ее музыку. Выбор был невелик – слушаться чужую, перебирая пальцами пустоту или выбросить, наконец, замученный инструмент, не пытаясь делать то, чего не можешь. Смешное заключалось в том, что она не могла ни первого, ни второго.
Женщина прошла по комнате, легла на кровать и стала смотреть на проплывающие за окном облака. Они плыли над домами вальяжно, меняя форму, смешиваясь, разделяясь в потоке ровного ветра… Ей вдруг вспомнилось, что именно так день за днем умирал дед. В этой самой комнате, на этом самом месте, точно так же подняв сильные синие глаза к тогда легкому весеннему небу. Вспомнила и себя в полной живого молчания комнате. Они ни разу не заговорили. О чем? О жизни – глупо, о смерти – еще глупее. Ни та, ни другая ничего не значили. Оба молча смотрели друг другу в глаза и слова, как, впрочем, и прежде, нужны не были.
Однажды, когда дед спал, она вышла на балкон, закрыла глаза и подставила лицо теплому весеннему солнцу, а повернула голову, только почувствовав взгляд. Он, впервые за последние несколько дней, приподнялся и смотрел на нее, а в глубоких глазах светился простой и самый тяжелый для него вопрос: «Как ты дальше?». И она так же молча отвечала: «Ничего, как-нибудь. Я сильная, ты же знаешь». Через несколько дней он умер. Умер, так и не успев состариться. Его больничный продолжал лежать на шкафу, словно кто-то должен был отнести его в бухгалтерию НИИ, в котором машины, станки, чертежи и инструменты еще хранили тепло крепких, умелых рук. Последняя, недочитанная им книга, лежала у кресла, с закладкой где-то посередине… А смерть уже пришла, нежданная и быстрая, не запасавшаяся ни кучей мелких болезней, ни врачами, ни чувством навсегда сломленного порядка медленно уходящей жизни. Он и не мог умереть иначе.
Часть 2
1.
Лишняя карта в колоде – беда,
Лишнее слово в речи – вода.
Смыслом живут невесомость и твердь,
А пустотой обозначена смерть.
Владимир сидел на бессовестно неприбранной кухне, время от времени отхлебывая из стакана мутный остывший чай. В коридоре, изредка поскуливая, лежал большой черный пес. Он медленно умирал и уже начинал догадываться, что ни таблетки, ни уколы ему не помогут. В большой комнате раздался мелодичный бой недавно отремонтированных бабушкиных часов, за окном завывал мокрый осенний ветер. На столе завибрировал телефон, Владимир взял трубку и пару раз кивнул головой в знак осознания короткой утвердительной фразы, брошенной твердым женским голосом. Он вздохнул, медленно встал, вылил в раковину остатки чая, достал из холодильника шприц с ампулой и пошел открывать дверь. Замок гулко чвахнул в квартирной тишине. Владимир вышел на лестничную площадку и почти сразу услышал размеренный тяжелый стук знакомых женских сапог. Алита вышла из-за поворота лестницы, проговорила короткое приветствие, прошла в квартиру, скинула зимние пальто и сапоги, сразу став гораздо тоньше и легче. Она склонилась над больным псом, который потянулся к всю жизнь знакомому лицу, и с неожиданной нежностью взяла в руки большую черную голову, подержала ее несколько секунд, глядя в грустные черные глаза, потом встала и прошла в кухню. Пес попытался встать, чтобы пойти следом, но сделать этого без посторонней помощи уже не смог. Владимир поставил зверя на лапы и следом за ним пошел туда, где в тусклом свете электрической лампы сверкнула длинная тонкая игла.
Они молча вышли на балкон и закурили. Владимир подумал, лукаво улыбнулся и задал привычный вопрос:
- Ну что, как живешь-то, старая?
Алита помолчала с минуту, глядя в серое осеннее небо, и неожиданно легко ответила:
-Слушай, а тебе это надо?
Владимир подумал и так же просто ответил:
- Да нет, в общем-то, просто стандартный вопрос.
- Вот и не сотрясай зря воздух, давай без этикетов.
Владимир замолчал и зажег вторую сигарету. Спросил:
- Ты остаешься или уходишь?
- Ухожу, через 15 минут. Меня Рита встретит.
Алита молчала долго, а потом сказала:
- Знаешь, смотрю я последнее время и думаю – что мы делаем, зачем? Словно все, в чем живем – игрушки. Играем в учебу, в работу, что-то говорим, о чем-то думаем, куда-то ходим… Кому все это нужно? И правда ли нужно? Что во всем этом интересного, хорошего, важного? Знаешь, впервые в жизни я свободна ото всего. Совсем ото всего. Знаешь, такая всеобъемлющая, беспредельная свобода. И словно бы делай что хочешь, иди на край света, пей ее через край… А она не нужна, совсем не нужна, такая это страшная свобода… от жизни. Ну ладно, я пойду, закрой.
Еще раз чвахнул дверной замок и в квартире снова стало тихо. Владимир достал из шкафа бутылку сухого вина и сел в кресло. Алитины сумбурные, вырванные из общего контекста слова отозвались в душе гулкой пустотой. Он протянул руку за бумагой, готовый написать рассказ, которому уже даже название придумал «Игрушки», но вместо этого лениво смял белый лист и уронил на пол. Мысли текли медленно и четко. Чем он живет, для чего? Что сделать, чтобы мир стал интересен не понарошку? Влюбиться? Смешно и глупо. Есть сердца, которые горят сильно, ярко, живо, но только один раз, есть такие, которых хватает гореть снова и снова, а есть те, что гореть не способны. Владимир знал, что относится к третьей группе, и его это не сильно беспокоило. Так даже лучше. Что же еще? Уехать?.. А далеко ли от себя убежишь?.. Заняться любимым делом? Он усмехнулся. Какое же дело для него любимое? И сам себе ответил – нет такого и быть не может у человека, не воспринимающего мир всерьез. Так что же сделать? Мысли начали приобретать саркастический характер. Можно что-нибудь продать. Дьяволу. Что-нибудь вроде страсти к графомании или вредных привычек. Или душу, на худой конец… Что же попросить взамен? Опять же, неизвестно, как там с графоманией и привычками, а за душу, да еще такую скучную, нынче большой цены не предложат… А если по правде, все это пора прекратить. Как? Безусловно, наиболее эстетичным способом – отравиться.
Владимир удалил из головы сарказм и отдал себе отчет в том, что последняя мысль не была шуткой, более того - уже не раз посещала его. Оставалось всего-навсего встать и взять со стола отцовские таблетки для диабетиков, расщепляющие в крови сахар. После сильной передозировки смерть придет плавно, тихо и сонно. Нужно только встать… А вставать было лень. Владимир подумал, что нет разницы – сегодня, завтра, через неделю. Главное, что нашелся выход из этой пустоты. Пусть даже в другую пустоту. Он взял пульт и включил песню, заслушанную Алитой до дыр:
- Ave, Цезарь, друг сердешный,
Ну, заходи, давно заждались.
Нет, не поздно. Да, конечно.
Не развязывай сандалий.
Брось ты эту табуретку.
Эй! Принесите гостю кресло.
Он у нас бывает редко,
Так пускай понежит чресла.
Пей, замерз ты как собака.
Угощайся. А-а, не курим.
Эй, вы там, кончайте плакать –
Мы потом добалагурим.
Тут у нас такие гости,
Украшение компаньи.
Что, не спиться на погосте?
Или плохо закопали?
Или совесть беспокоит?
Иль соседи-кровопийцы?
Или что-нибудь такое,
Что забыли летописцы?
Или, может, не забыли?
Да-а, писать про это тошно.
Знать за это и убили –
Император не святоша.
Без убийства он не может
Удержаться на маршруте.
А в тоске, на смертном ложе,
Ты мечтал о Марке Бруте?
- Да мечтал, а вышел кукиш!
Эпитафией на прах мой
Милосердия не купишь,
Не измеришь тетрадрахмой!
Милосердие для слабых!
Сильным яду из флакона.
Мне бы слабость, я тогда бы
Не стоял у Рубикона!
Так почему же, Боже Правый,
Ты играл со мною в прятки?!!
Почему не дал отравы?!!!
- Тише, Цезарь. Все в порядке.
Ты у нас душа святая.
Ты – борец не за награды.
Что, пора уже? Светает?
Ну, заходи, мы будем рады.
А где был его Рубикон? И был ли? Может и был, но сколько Владимир себя помнил, другим он не был. Все словно понарошку – и радости, и огорчения, и приязнь и ненависть. Любые эмоции исчезали, стоило только этого захотеть. Он не знал сумасшедшего риска, безумия, сильных переживаний. Ничто в этом мире не стоило того, чтобы жалеть или беспокоиться о нем. Все было пусто, все – бессмысленно. Лишь один критерий при принятии решения – хочу или не хочу. Лишь одно правило – по возможности не мешать другим. Свобода. Свобода быть пустотой. Это и есть единственный итог, к которому приходит человек? Ему хотелось так думать. И он так думал. А потом приходила Алита, резко и жестоко била по стеклам этой уверенности. Не отрицая своей собственной пустоты, била прямо и неумолимо, не соглашаясь с таким наивысшим смыслом, отрезая, что это моральное уродство, издевательство над самой идеей жизни, их личная проблема, беда, идиотизм, что гордиться здесь нечем… Порой он почти ненавидел ее. Порой ему даже казалось, что уж если кого он и мог возненавидеть ярко и сильно – так это ее. Пол жизни маячила она перед глазами, одним фактом своего наличия не давая замкнуться в своей системе, вынуждая продолжать хоть какое-то движение.
Когда-то она знала о жизни многое и умела жить. И сейчас еще временами морщила лоб, пытаясь вернуть хоть часть из того, что было таким простым и незатейливым. И ничего не могла вспомнить. Владимир мог бы пошутить, поддеть вопросом об утерянных знаниях, но не делал этого. Отчасти в глубине души подозревал, что таковые действительно чего-то стоили, отчасти догадывался, что ответ на остроту не доставит удовольствия самолюбию. А еще он думал, что никогда не поднимавшемуся в небо, жить среди земной пустоты и темноты все же намного проще, чем тому, кто однажды потеряв крылья, лишился возможности взмывать ввысь. А так… Что он теперь вообще знал о ней? Что она могла балагурить часами, заставляя смеяться всех вокруг, а могла молчать сутками, ничего не замечая, пропадать неделями в самых непредсказуемых местах. Могла найти хорошее в общепризнанном подонке, всегда забывала в душ полотенце, частенько задумывалась и роняла из рук чашку с горячим чаем, которую всегда как-то успевала поймать налету, расплескав не больше четверти содержимого. Могла пить наравне с мужиками, не теряя ни трезвости ума, ни логики поведения, по-прежнему всем запахам предпочитала запах печки, одинаково уверенно чувствовала себя как на вечере в дорогом ресторане, так и на деревенской свадьбе и совсем, совсем, совсем ничего не боялась.
Ему припомнился случай, происшедший не так давно на чьем-то дне рождения. Все подвыпили, и кто-то достал из шкафа черную блестящую винтовку. Темноволосая Рита восторженно запрыгала и потребовала, чтобы ее непременно дали Алите. Кто-то передал оружие, уверив, что оно не заряжено. Кто-то объяснял сосредоточенной на прицеле девушке, как с ним обращаться. В момент нажатия на курок винтовка выстрелила оглушительно и резко. Захохотала и осеклась хмельная Рита, повскакивали с насиженных мест гости, горе-инструктор, чуть ли не целиком, высовывался из окна, вглядываясь в ночное небо, принявшее случайный заряд. А сам он стоял, смотрел на серьезную Алиту и отчетливо помнил, что в момент выстрела на ее лице не дрогнул ни один мускул. С той поры он стал серьезнее относиться к ее словам.
Владимир встал с кресла, глянул на пачку таблеток и почувствовал, что свободен. Впервые в жизни можно было все. Не нужно думать о здоровье, деньгах, будущем. Можно откровенно плюнуть на всю бытовуху и за оставшееся время беспристрастно посмотреть на этот мир, который, что уж тут лукавить, отлично обойдется и без него… Вот только свобода была пустой и ненужной. Наверное, существовала другая, но другой не было дано, и думать об этом было глупо. Так или иначе, это свобода. Когда-то, очень давно, Алита сидела на кухне и говорила:
- Знаешь, перестаю понимать библейские легенды. Никак не могу сообразить, что у них там, в раю, произошло? Вроде бы людей изгнали за познание Добра и Зла. Неужто для того, чтобы чем дальше, тем меньше различий мы между ними видели? Или это и есть то главное, которое не рекомендуется знать?
И чуть позже, на этой же кухне, по-детски смешно и вполне серьезно:
- Все, хватит. Он мне надоел. Силен Он или слаб, умен или глуп, справедлив или жесток, знает, что делает или нет – надоел. Я в его игры больше не играю и ничего мне больше от него не нужно. Я выхожу, пусть живет безмятежно.
Владимир слушал, пытаясь совладать с рвущейся наружу улыбкой. Алита говорила, а воображение угодливо подсовывало образ Всевышнего, с умоляющими глазами рвущего волосы на мудрой голове, практически бьющегося в стенку лбом от горя. А рядом Алиту, топающую ножкой, качающую пальчиком и серьезно твердящую:
- Я с тобой больше не дружу. Забирай свой игрушки и немедленно уходи из моей песочницы.
Картина была настолько комичной, что впору было захохотать. Но он не смеялся, потому что вдруг стало кого-то невообразимо жаль. Через минуту он с удивлением осознал, что себя.
Владимир сидел в кресле, напротив темноволосой Риты, которая неспешно курила и легонько щурила глаза, становясь похожей на разнеженную пантеру. С Ритой было почти легко. Она умела брать от жизни все, с головой кидаясь в новое, отдаваясь ему всецело, но все же не до конца, поскольку точно знала, что впереди еще много интересного и хорошего, а сегодняшний день воспринимала только как сегодняшний. Считала, что ничего вечного не бывает, особенно любви и умела наслаждаться жизнью, даже утопая в собственных слезах. Она была умна и красива, умела добиваться своего. А впрочем, в разговоре частенько обнаруживала недопонимание тех или иных аспектов высших материй, чем оставляла в нем приятное чувство превосходства. А главное – она никогда не видела его насквозь, как Алита, и в этом был ее несомненный плюс.
Рита и Алита знали друг друга ровно столько же, сколько жили на свете. Наверное, у них не было секретов друг от друга. Наверное, у них было много общего, хоть они и были очень разными. Рита как-то сказала, что они давно уже не подруги, скорее - сестры, больше, чем сестры.
Вечером, когда Рита уехала, Владимир зашел в свою комнату и сел в кресло. Подумал, протянул руку к книжной полке и взял в руки отпечатанные на принтере страницы Алитиной книги, написанной еще в детстве. Давно не перечитанные страницы «Забытой истории», которая забыть о себе никак не давала, то там, то здесь пересекаясь, сталкиваясь с реальностью. Что-то мистическое было в книге с неровным языком и незатейливым сюжетом. Откуда? Что вложила в нее, сама того не понимая, белобрысая девчонка-школьница? Неужто никуда от этого не уйти? У книги был неплохой конец, и можно бы было этим порадоваться. Только как-то не радовалось. Маленький роман пророчил ему 15 пустых лет. Слишком мало, по сравнению с вечностью. Слишком много для того, чтобы прожить их в пустоте. Слишком много. Владимир перелистнул страницы и открыл предисловие, в котором Алита, словно в шутку, начертила свою старость. Интересно, сбудется? Он посидел минуту, взял чистый лист и перенес на него название и те несколько предложений, которые сложились в голове:
Уходя в снег
В снег легко уходить. Окончательно и бесповоротно. Уходить от любви, друзей, родных и от себя. Снег укроет все следы и спрячет за туманной дымкой цель и отправную точку.
Когда что-то выгорит, на пепел должны опасть листья. На них легонько ляжет снег, а когда весной он растает, вырастет нечто новое.
Уходя в снег, не отдавайтесь ему всецело, ведь иначе ваша весна может никогда и не придти.
Перечитал и подумал, что последнее предложение совсем не его. И вообще словно бы лишнее. Хотел вычеркнуть, но почему-то оставил. Весь рассказ был словно чужой, словно выведенный другой рукой. Словно… А между тем, строчки были написаны им. Если бы их прочла Алита, она бы сказала, что в нем что-то изменилось. И она прочтет, потому что написано было для нее. Прочтет. Вот только когда и как? Владимир усмехнулся, положил листок рядом с пачками таблеток и включил песню, когда-то ставшую гимном их юности:
Закрылась дверь, он вышел и пропал,
Навек исчез, ни адреса, ни тени.
Быть может, просто что-то он узнал
Про суть дорог и красоту сирени.
Пропавший без вести, скажи, как мне найти,
Открыткой стать и вырваться из сети.
Неверный шаг, растаявший в пути
Всеперемалывающих столетий.
Я замечаю, вижу – ты везде
Лежишь печально снегом на аллеях.
В листве сырой, растрепанном гнезде,
На мертвых пулях и убитых целях.
Пропавший без вести, я где-то замечал
Твои глаза, улыбку и походку.
Ты, исчезая, что-то мне кричал
О злой любви и требовал на водку.
Пропавший без вести смешал весь этот мир,
Добавил в сущность ложку человека.
Без наготы, без ксивы и квартир,
Лишь на секунду выпавший из века.
Пропавший без вести, ты знаешь обо всем,
О том, как выйти за пределы смысла.
Не воскрешен, но вечен, с Ним и в Нем
Уничтожаешь формулы и числа.
Жизнь дорожает, выбившись из сил
Зализывает раны после драки.
А ты на этом полотне светил
Мне подаешь таинственные знаки
Пропавший без вести, я знаю – ты живой,
Вас миллионы бродят между нами.
Смотрите на могилы с номерами
И на свой путь, очерченный прямой...
Пропавший без вести, я назову тобой дорогу…
За окном медленно опадали первые снежинки. Владимир взял ручку и подписал посвящение: «Сестре».
2.
Счастливых слов так много надо,
А слов печали – только чуть.
На кладбище – одна ограда.
Живым – от стен не продохнуть.
На редкостно просторной для постройки советских времен кухне хозяйничала немолодая, аккуратно одетая женщина. Ее трудно было назвать красавицей – слишком много неустранимой усталости было в когда-то легком лице. Ее движения всегда были серьезными, четкими, давным-давно продуманными и отрепетированными, но если бы кто-нибудь мог увидеть ее сейчас, одну, уверенную, что ничей любопытный глаз не упрется в спину, он мог бы заметить, что в ней много детского и непосредственного. Тот, кто увидел бы ее сейчас, сказал бы, что она очень милая.
В дверь позвонили. Хозяйка, моментально собравшись, пошла открывать. В квартиру зашла дочка, и в маленькой прихожей сразу стало тесно. Дочь сбросила высокие клепаные сапоги и прошла в кухню, принеся с собой запахи бензина, духов, табачного дыма и свежего морозного воздуха. Женщина с интересом посмотрела на очередной образ своего детища. Перед ней сидела кукла, ярко и умело накрашенная, с продуманно небрежно уложенными белыми волосами. Каменно-надменное лицо в сочетании с небрежно-уверенной повадкой светской львицы так же давались ей шутя. Дочка изменила позу, сбросила темные очки и улыбнулась, сквозь кукольный скафандр начали проступать знакомые черты:
- Ну, как? Представляешь, а некоторым нравится так жить. Жуть. Пойду, умоюсь. Мамуль, у тебя, кажется, пирожками пахнет.
Мать улыбнулась и ответила:
- Пекутся. Иди, мойся.
Женщина снова осталась одна и подумала, что сейчас снова будет слушать о всякой житейской ерунде, которую не задумываясь станет болтать детище, потом сама будет рассказывать о такой же ерунде, а потом не удержится и заведет с дочкой избитый разговор о переходе на более оплачиваемую работу, квартире, замужестве… Та, как всегда, отшутиться… или бросит пару фраз, которые захочется поскорее забыть. Так или иначе, чувства тоскливой безнадежности не избежать. Женщина вздохнула и поставила чайник.
Позже, когда дочь, уже в своем нормальном виде, вышла из ванной, на столе лежала цветная почтовая открытка. Мать показала на нее глазами и сказала:
- Отец твой объявился. К себе зовет. На Кавказ. Хочешь - езжай, познакомься.
Дочка с интересом повертела в руках открытку:
- Забавный поворот событий на третьем десятке лет. Ладно, недельки через две съезжу.
Позже вечером она стояла на балконе и глядела вслед уходящей дочери. Каждый раз, когда приходилось это делать, к ней возвращалось неясное чувство вины. Словно бы она чего-то недодала ей, словно бы обменяла ее покой на семью, частью которой дочь так и не стала.
Она поежилась на холодном воздухе балкона и вошла в дом. В соседней комнате спала вторая дочка, маленькая и светловолосая. Женщина подошла к ее кровати, в порыве непонятной грусти ласково погладила спящую девочку по волосам и вышла из комнаты.
Взгляд упал на икону, переданную ей бабушкой. Как часто женщине хотелось, чтобы бабушка была жива. Умная, добрая и теплая, рано овдовевшая, оставившая после себя двух дочерей, эту икону и обручальное кольцо. И еще пуховой платок. Платок, который даже теперь, спустя долгие годы, продолжал носить запах чего-то неповторимо уютного и доброго.
Женщина села в кресло и оглядела комнату, которая стала гораздо ухоженней и богаче за последние 11 лет, везде царил идеальный порядок. «А ведь раньше она была другой – подумалось женщине – Проще, легче, светлее? Нет. Уютнее». Что ж, она поступила так, как решила и благодаря этому в соседней комнате волосы удивительного розово-ржаного оттенка были разбросаны по детской подушке.
Женщине подумалось, что в последние годы она все чаще бывала цинична, прагматична и даже грубовата. Это, наверное, не слишком-то хорошо, хотя, может, и правильно. Еще она разлюбила смотреть фотоальбом. Уже виднелась ощутимая разница между ее снимками в прошлом и отражением в зеркале. Женщина в жизни всегда чего-то боялась. Сначала высоты и темноты, потом одиночества… А вот теперь боялась старости и смерти. Что там, потом? Есть ли там хоть что-нибудь? Она тихонько прикрыла дверь в комнату, слегка отодвинула сервант, открыла небольшой тайник, сделанный в его задней стенке и достала оттуда несколько писем, покрытых толстым слоем пыли, в пожелтевших от старости конвертах. Помедлила минутку, словно отговаривая себя от следующего шага, потом открыла первый, из которого легко и словно живой вылетел маленький засохший кленовый листочек. Женщина подняла его так осторожно, словно это была хрупкая драгоценность, а потом принялась читать. Сначала ее лицо было привычным, потом побледнело, а сразу вслед за этим румянец пробежал по щекам, глаза засияли, и все в нем преобразилось, стало моложе и светлее. А потом словно тучка набежала, из голубых глаз закапали слезы. Одна, две, три – и вот не различить уже ничего на исписанной бумаге, да и ничего не различить вокруг. За окном перегорел и погас фонарь, часы на кухне пробили четыре раза, а женщина все плакала. Потом встала, открыла дверь в ванну, взяла из таза рыжую кошку и прижала ее к лицу. Кошка спросонья зевнула, а потом привычно радостно заурчала, обняла лапами хозяйкину шею и принялась вылизывать заплаканное лицо. А женщине хотелось, безумно хотелось открыть дверь и уйти, бросить все, забыть, как страшный сон, уехать куда-нибудь. Чтобы из окна была видна река, легкая, быстрая, синяя… Но откуда знать, где была такая река. И никто не ждал ее там. А за стеной спала дочка.
За окном все еще длилась долгая декабрьская ночь, а квартирную тишину уже разрывал противный рев будильника.
3.
Что правота? Всегда на воле -
Сегодня здесь, а завтра там.
И смысла в ней подчас не боле,
Чем в разговоре светских дам.
Хозяин дома в задумчивости стоял над шеренгой винных бутылок, разместившихся вдоль стены прихожей. Юбилей дело ответственное и эту очередную репетицию похорон нужно было провести достойно. Малознакомой женщине на любой праздник всегда можно дарить цветы и не ломать себе голову, для подарка малознакомому мужчине альтернативой цветам всегда служила бутылка. Последствия данной общеизвестной теории были наглядно видны и, в сочетании с самолично запасенным на торжество, создавали в прихожей дизайн сомнительного рода. На плите у жены что-то пригорело и в квартиру потянуло горьковатым дымком. Он бросил резковатое замечание в сторону кухни и продолжил свое вдумчивое занятее. Шеренга при этом не менялась ни качественно, ни количественно, ничего другого с ней тоже упорно не происходило. Из комнаты вышла маленькая дочка и, демонстрируя недюжинные задатки актрисы, при виде занятия папы картинно закатила глаза и по-детски нарочито громко топая прошла в кухню.
В дверь позвонили, и отец семейства удивленно повернул голову в сторону входа. С кухни раздался голос жены, требующий заняться возникшей ситуацией. Ничего не оставалось, кроме как открывать. Привычно звякнул колокольчик, с неизвестных пор висевший на входной двери. На пороге стояла его неродная дочь, с которой он, между тем, прожил 11 лет, вот уже 2 года не виделся и увидеться в ближайшее время не ожидал. Она стояла за порогом и глядела прямо, спокойно, уверенно, но ненавязчиво, не изучая, не спрашивая, словно ничего ей от него было не надо, и узнать что-то новое о нем она не надеялась. Он смутился, как мальчишка, покраснел, опустил глаза, услышал:
- Ну, здравствуй, папа.
Он привычно переделал смущенье в бравурную веселость и, закрывая за ней дверь, ответил:
- Здравствуйте.
Дочь сбросила пальто, окинула взглядом бутылочную шеренгу, повернулась, достала из сумки вытянутый упаковочный пакет и протянула ему:
- Ну, извини. С днем рождения. Во всяком случае, можешь поверить, что в этой бутылке действительно хорошее вино.
Юбиляр поблагодарил и оглядел падчерицу. Он не рискнул бы назвать ее привлекательной. За внешностью она явно не слишком следила, позволяя себе простое лицо и прическу, не было в ней и исконного женского кокетства. Зато было слишком много спокойной уверенности, не позволяющей диктовать условия и заставляющей его робеть, словно школьника. Нет, она к себе не привлекала.
Они долго сидели за столом, пили вино, которое и впрямь оказалось хорошим, вели разговоры, как и прежде ни о чем. Вот только она больше не выбирала слов, говорила спокойно и просто.
Вечером, пока жена уговаривала лечь спать маленькую дочку, он пошел ее провожать. Они встали на лестнице, она не спрашивая закурила, подняла на него глаза и просто спросила:
- Так что. Кто там из нас прав оказался, не знаешь?
Он хотел ответить что-то весело и едко, но почему-то отошел чуть в сторону и отвернулся.
- Молчишь? Думаешь, хочу счеты свести? Не хочу, не бойся. Ты пытался заставить меня жить по-твоему, я стала жить по-своему. Ты говорил, что жизнь меня быстро сломает, я была уверена в обратном и просила дать мне возможность самой разбить лоб о стену. Я его разбила, как обещала. И жизнь меня сломала, правда. Вот только играть по ее правилам я все равно не стала. И не стану.
Она подошла ближе и сказала чуть тише:
- Скажи, а когда она сломала тебя? Почему ты с ней согласился?
Он удивленно повернулся к ней и посмотрел в два грустных, непонятного цвета глаза. И вдруг стало ему почему-то не по себе. А дочка уже шагнула на ступеньки и сказала:
- Пока. Мне пора.
Он вернулся домой и закрылся в комнате. Достал коробку с документами и выудил оттуда старую записную книжку. В ней были стихи. Не свои, своих он никогда не писал. Чужие, но переписанные его рукой. Когда-то любимые. О любви, красоте, времени, судьбе… Он повернул рычажок радио и услышал смутно знакомую мелодию:
Недавно его встретил я,
Он мне родня по юности .
Смотрели, ухмылялися,
Да стукали в две рюмочки.
Ну, как живешь? - Не спрашивай...
Всем миром правит добрая,
Хорошая, чуть вздорная ,
Но мне уже не страшная...
Белая река, капли о былом ,
Ах, река-рука, поведи крылом
Я тону, и мне, в этих пустяках
Ты рюмка на столе, ты небо на руках.
А помнишь эту песенку,
Что запевали детством мы ,
В подъезде да на лесенке
Стояли наши стороны.
И свет окном разбавленный
Был нам милее солнышка ,
И ветерок отравленный
Хватали мы из горлышка…
И к миру, где все поровну
Судьба вела нас веником,
А мы смотрели в сторону,
И было все до фени нам.
И в этой вечной осени
Сидим с тобой, два голых тополя,
А смерть считает до семи,
И утирает сопли нам.
Белая река, капли о былом ,
Ах, река-рука, поведи крылом
Я тону, и мне, в этих пустяках
Ты рюмка на столе, ты небо на руках.
Он почувствовал себя неуютно, что-то было не так. Не как всегда. Можно было посидеть еще немного одному, в этой комнате, попробовать понять, что же это. Хотя больше о пришедшем «не так» хотелось поскорее забыть, подсознательное чутье понимало, что так будет спокойнее. Можно было искать ответ, а можно – вернуться к шеренге бутылок в прихожей. И он застыл с записной книжкой в руках, растерянно.
4.
А легкость в счастие нужна ли?
Нести недалеко – ответ.
Мы миг назад его не знали,
А миг вперед его уж нет.
Рита быстро листала страницы рабочей документации, осознавая, что не успевает подготовиться к командировке. Самолет улетал послезавтра, и на изучение горы макулатуры оставалось два дня. Вот только настрой был совершенно не рабочий. Хотелось послать все подальше, включить любимый фильм, усесться с ногами в кресло, выпить чашку горячего грога, наконец-то довязать шарф. Голова наотрез отказывалась принимать насильно впихиваемую информацию и, после четверти часа борьбы с собой, Рита отложила стопку листов на край стола. В конце концов, какого черта? Очередная командировка была делом привычным, а она была вполне уверенна, что мозгов для проведения очередной презентации хватит, и так же в том, что никакая работа не стоит таких жертв. Женщина встала, смахнула со лба выбившийся локон и пошла в кухню. Достала початую бутылку вина, вылила ее содержимое в маленькую кастрюльку и включила конфорку. Подумала и решила сегодня пустить в ход простой рецепт, придуманный лучшей подругой, который, возможно, мог привести в ужас знатоков.
Перед глазами, как живая, встала поющая, радостная ее приходу Алита в чистом клетчатом передничке, задорно-деловито наливающая вино в глубокий половник, который держит над синим огнем дачной газовой плиты. Вино, смешанное с сахаром, шипит и пузырится, а Алита каким-то непонятным образом умудряется его поджечь. Над багрово-красной поверхностью на несколько секунд поднимается синеватое пламя. И вино, разлитое в граненые стаканы, не пьянит, но удивительным образом согревает душу, заставляя улыбаться. В открытые настежь окно и дверь дует теплый летний ветерок, с поля несутся запахи Иван-чая, отцветающего зверобоя и теплой земли…
Рита улыбнулась, поднесла первую спичку к закипевшей кастрюльке и извела пол коробка, прежде чем догадалась, что стоит поджигать чем-нибудь покрупнее.
Спустя какое-то время она сидела в кресле и с удовольствием хлебала получившуюся жидкость. От пришедших воспоминаний стало тепло и одновременно грустно. Причем так грустно, словно жизнь за спиной осталась, и нет назад дороги. Так и было… Вот только Рита всегда была уверенна, что это пусть и не просто, но правильно и хорошо, что впереди будет другая – лучше и светлей. Рита была уверенна, что тогда, под раскаты салюта, решила верно. А сейчас воспоминания словно через приоткрытую форточку ворвались в комнату и кружились под потолком, не давая покоя. Все было слишком сложно, чтобы она могла уложить его в своей голове, а в душе и подавно. Молодая бизнес-леди сосредоточенно задумалась, наморщив хорошенький умный лоб, а мысли все ускользали, спутывались, противоречили сами себе. Рита вдруг поняла, что позорно хлюпает носом и сейчас разревется. Она встала с кресла и достала из ящика комода аудио-кассету, которую этим же летом подарила ей Алита, сказав:
- Это будешь слушать, когда что-нибудь не заладится, или будет очень грустно. Или просто захочешь вспомнить, что в мире есть что-то простое и доброе.
Рита поставила кассету в магнитофон и нажала на play. Нежный тоненький девичий голосок просто и ласково запел:
Понимаешь, ночь немая,
И тревожно, и темно.
Понимаешь, я не знаю,
Навсегда ли ты со мной?
Ну а если вдруг однажды
Ты уйдешь, судьбу кляня,
Понимаешь, очень важно,
Чтобы ты любил меня.
Сколько строгих слов в дороге
Для собратьев по лыжне.
Сколько милых разлюбила,
Чтобы ты мне был нужней.
Ну а если вдруг однажды
Ты уйдешь, судьбу кляня,
Понимаешь, очень важно,
Чтобы ты любил меня.
Понимаешь, ночь немая,
И тревожно, и темно.
Понимаешь, я не знаю,
Навсегда ли ты со мной?
Ты один, ты самый лучший,
Ты мой свет, моя мечта!
Я грущу на всякий случай.
Понимаешь, просто так.
Рита встрепенулась с кресла и перемотала кассету на начало, включила снова. Что-то удивительное было в незатейливой песне, напоминающей о любви, светлой счастливой грусти, чистоте, доброте и правде. Было ли дело в словах, или в этом удивительном голосе, который, наверное, любую песню мог сделать доброй, светлой и нежной… Но Рита начала подыгрывать и подпевать девочке. И вдруг все показалось ей так просто, так невозможно просто, что удивительным было не ощущать этого раньше. Все вдруг стало светло и звонко, она выбежала на кухню, взяла в руки телефон, готовая набрать навсегда отпечатавшийся в памяти номер… и остановилась. Стало страшно. Невообразимо, глупо, до смешного страшно стало набирать этот номер теперь, спустя месяцы. И снова навалилась ставшая уже привычной тяжесть, и вся необъяснимая сложность, неизвестность и непонятность. Женщина отложила телефон, закурила, открыла окно и выглянула наружу. На улице шел дождь. Даже не дождь – ливень, настоящий летний ливень шел над серой зимней Москвой. Рита задохнулась от восторга и ей подумалось, что если в этом городе зимой идет дождь, то в нем есть какая-то надежда, очень похожая на ее веру.
Она опять взяла в руки телефонную трубку и снова застыла в нерешительности. Перед глазами встала иная картина. Лето. Окраина Ярославля. Ссора. Сумасшедший, рвущий тупым ножом тишину летней ночи крик, ничем не напоминающий звуки ее голоса. Пощечина, глухая, резкая и тяжелая. Она никогда не думала, что может ударить человека. Рванувший бег. Расширенные глаза стоящего в стороне Владимира. Крутой обрыв, черная вода Волги через метры. Камень, словно нарочно кинувшийся под левую ногу, с опозданием выброшенные вперед руки, удар. Темнота, пульсирующая боль в разорванных до мышц руках и правом бедре, задыхающиеся звериные взрыды, тянущий холод земли и все на свете за то, чтобы рядом был кто-нибудь, способный смыть кровь и смешавшиеся с грязью слезы…
Она сжала в руках трубку и снова отложила ее, не зная, на что решиться.
5.
Кто же вы тогда? И откуда?..
Уже немолодая, но легкая и изящная, со вкусом одетая женщина дважды повернула ключ в дверном замке кабинета и быстрыми, молодыми, слегка звенящими шагами вышла на улицу. Возраст уже научил ее бережнее относиться к своему здоровью, поэтому во внезапное зимнее лето она не поверила, закрыв голову капюшоном зеленой дубленки. На улице и правда было подозрительно тепло. Но и это женщину не удивило, поскольку неизбежно значило только то, что скоро ударят столь же небывалые морозы. Она подняла голову и вгляделась в ровное серое небо, потом поправила на плече сумку и скрылась за поворотом.
6.
Маленькая девочка тихонько хлюпала носом в темноте ночной комнаты. Прямо напротив ее кровати, за окном, светили желтые шары фонарей, кружился, опадая, пушистый белый снег и стояла пустая остановка автобуса, с которой час назад уехала сестра. Сегодня, впервые за очень долгое время, все было как раньше - ужинали все вместе. Даже лучше, чем раньше, потому что все улыбались, и за праздничным столом не было тяжелого, повисшего в воздухе молчания.
А вечером, перед тем как мама позовет спать, она взяла сестру за руку и отвела в свою комнату, чтобы подарить старательно выведенный накануне рисунок. А еще обнять крепко и попросить: «Не уезжай, пожалуйста. Останься с нами. Пусть все будет как раньше». Сестра ласково погладила ее по голове и ответила: «Малыш, я не могу остаться. И не хочу. Прости».
Девочка еще пару раз всхлипнула, а потом уснула, быстро, крепко и спокойно, как могут засыпать только наплакавшиеся дети.
И ей приснилась сестра. Она зашла в ночную комнату сквозь окно и присела не край кровати, нежно гладя по голове и шепча нараспев:
- Розово-ржаные волосы… Синие глаза…
Будешь петь песню в полночь
О свете, любви и мечте.
В платье
кипельно белом.
В платье,
как звезды белом.
Невыразимо белом.
Яркой звездой в пустоте.
Чернота докоснется до платья,
Пустота безразлично
заглянет в твой лик.
Будешь петь
и смеяться,
не зная проклятья,
И останется светел
твой вечный язык.
Спи.
Девочка открыла глаза. В комнате было светло, за окном радостно щебетали птицы, из-за домов поднималось яркое, умытое зимнее солнце. Она весело вскочила с кровати, выбежала в прихожую, увидела записку от уехавших по делам родителей и несказанно обрадовалась тому, что осталась одна в заполненной солнечным светом квартире. Она выбежала на балкон и рванула в сторону фрамугу, впуская в дом морозный воздух, подставила лицо солнцу и радостно засмеялась. Она не знала, что означал ее сон и странные певучие слова, сказанные сестрой, но в умной детской головке утвердилась мысль, что однажды она все это обязательно поймет. Ей подумалось, что впереди у нее целая жизнь, такая долгая, интересная и обязательно счастливая, потому что не может быть иначе на земле, освещенной солнцем. Она обязательно будет счастливой и научит счастью остальных – это же так просто, любить мир.
Эпилог
Она толкнула тяжелую подъездную дверь и выбежала во двор. Улицы Петербурга были непривычно белыми, шел снег. У бортика канала ждала женщина, закутанная в темно-зеленую дубленку. Алита улыбнулась и подошла ближе. Женщина заговорила: «Забытые дорожки времени. Пыльные следы шагов на его мостовой. Куда оно летит? Куда увлекает нас сквозь пространства лет, горя и радости, свершений и неудач, превращая в память все, что еще минуту назад казалось нескончаемым, заставляя порой терять чувство реальности? Не нам решать». Алита удивленно улыбнулась и произнесла:
- Что это вы? Помните эти строки? Здорово. Прошли годы с их пор… Вон окна квартиры, там за столом сидят Володя и Рита, ждут меня. Вот и вы пришли. Сейчас мы вместе пройдем вдоль канала, а потом поднимемся к ним. И все будет как в детской мечте. Когда-то такое казалось почти невозможным.
- Ну, это трудно назвать невозможным… Но даже в невозможное надо верить, если оно необходимо. Ты решила, что загадать в Новый год?
- Да.
- Вот и хорошо.
Алита помолчала, а потом произнесла:
- Знаете, а ведь я тогда стояла на этом же самом месте.
- Когда тогда?
- Летом… И книга должна была выйти совсем иной, совсем о другом.
- Она и вышла. О любви, судьбе, жизни, смерти, свободе и Доме.
- Да. А должна была – о свете, доброте и счастье.
- И это в ней есть.
- Тогда почему на душе так тяжело и неспокойно?
- Будь иначе, ты не стала бы писать.
По Алитиным щеке покатилась несдержанная слеза, и она спросила негромко:
- А разве это так нужно? Стоит того?
Женщина вытерла ей лицо мягкими теплыми пальцами и тихонько сказала:
- Не знаю.
Они неспешно и молча пошли вдоль канала.
31 декабря 2006 года
В книге использованы тексты песен Владимира Цоя, Ады Якушевой групп ДДТ, Черный Обелиск, Пикник.
Так же я благодарю своего друга и брата Велиаса Дара за предоставление авторского текста «Уходя в снег».