Тайна священного огня Повесть

       ТАЙНА СВЯЩЕННОГО ОГНЯ


                Повесть

               













               



Фэхрэддин Орудж Гэрибсэс
 
         

               ТАЙНА СВЯЩЕННОГО ОГНЯ

Предгорное село раскинулось в широком подоле Джалган-тау, недалеко от старинных стен крепости Ануширвана. Именно с вершины этой горы выглядывает солнце по утрам, и протягивает свои лучи в окна митагинцев, поднимая их с постели. В этом селе считается неприличным, когда на улице светит солнце, ты  валяешься в постели. Утро считают митагинцы — самое святое время суток. Ибо оно приносит свет. Обитатели села, потомственные скотоводы, начинают день каждодневными хлопотами и заботами о коровах и овцах. Выгнав скот на стойбище «нахиргах», сосед зорко следит за соседом: вдруг тот сделает такое, про которое будут говорить потом в селе. И каждый мужчина остроглазо глядит: не вынесет ли сосед в плетеной корзине навоз на улицу, что считается неприличным для мужчин. Говорят, что один митагинец, заметив, что его сосед, оглядываясь по сторонам, выносит навоз в ведре, нарочито вышел на улицу, и решил с ним поздороваться:
—Салам алейкум, сосед!
Сосед, застигнутый врасплох таким ранним его появлением, главное приветствием, ответил:
—Алейкум салам, сосед, неужели ты не нашел другого времени поздороваться,— намекая на подозрительность такого раннего его появления.
В предгорьях и горах селяне очень любопытны и проницательны во всем. Любой намек, использованный в разговоре, обязательно обернется против того, кто этот намек употребил. Митагинцы привыкли на едкие остроты и главное на безобидные розыгрыши и смех.

Обычным местом сбора сельских мужчин в этом селе был «учар», маленький холм посреди домов, откуда были видны почти все жилища. И здесь испокон веков существовали свои непреложные законы. Дети туда не
допускались, молодежь стояла поодаль, и слушала, о чем говорят старшие, но не имела права встревать в их разговор.
Вот и сегодня на холме было много народа. Это место рядом со старой мечетью было священным: там решались самые острые серьезные проблемы, касающиеся всего села и каждого в отдельности. Многие мужчины стояли там, после того, как выгоняли скот на стойбище, откуда уже пастух отгонял их на луга.

В центре этого пригорка стоит дубовая скамейка, на кото¬рой сидят три седовласых старика в каракулевых папахах. Они в разговор не встревают без надобности, показывают свою мудрость и способность уладить дело при спорах и разногласиях среди сельчан. Утро, наверное, самое мудрое время. И сегодня аксакалы молчат, их час еще не настал, но этот миг может, наступит в любой момент, и тогда они ринутся в бой, покажут, на что они способны.
А молчание остальных сегодня нарушил незадачливый и говорящий всегда невпопад Араз, с пеной на губах:
—Подумать только, опять повысили зарплату учителям, вот Правительство а, ну что они делают, да они же не работают. Итак, получали вон сколько, а теперь смотри и того больше. Мир бессердечен только ко мне. Я всю жизнь горблюсь на равнине Кафери, и что получаю — жалкие гроши. Только на муку и картошку хватает. Как такое можно стерпеть?
Никто не ответил на этот язвительный выпад Араза, но к удивлению многих, мудрый аксакал Гамзат поднял голову, окинул Араза с ног до головы, сказал:
—А почему ты не пошел учиться, стал бы тоже учителем?
Смех вокруг оглоушил ответ Араза, которого все знали, как ленивца, и в школе он учился всего до четвертого класса.
Увидев такое обстоятельство, он смолчал, и медленно отклонился в сторону, а смех еще не переставал, а монотонно утихал.
— Не надо быть таким зловредным — продолжил уже другой аксакал Касум,— учитель нам не враг. Видит Аллах, они же учат наших детей, если не сказать многому, а писать и читать дети умеют. Вы мне скажите лучше, правда, что нас хотят переселить на земли Кафери, или это опять старые разговоры?

Все разом поворотились в сторону Гамада, который знал все новости в совершенном их изложении со всеми деталями и подробностями. Все знали о том, что идут слухи на «верху» о переселении сельчан с обжитых мест на равнину Кафери. Но точно когда это будет, никто не знал. Сообщения Гамада не раз проверялись митагинцами, и реальность его слов послужила ему репутацией честного человека, и с его хабаром считались. Вопрос аксакала был адресован именно ему. Гамад подождал чуточку, как подобает скромному человеку, словно подразн¬ивая окружающих и повышая интерес к своим сообщениям, медленно начал:
—Народ, аксакал прав, нас хотят переселить на равнину, прямо на то место, где протекает река, в случае наводнения все дома будут затоплены,— сказал он, подливая в разгорающийся костер керосин. Тихий однотонный ропот прошелся по кругу стоящих селян. Такие слова слышались не раз. Но сегодня эти слова прозвучали более чем убедительно, и никто не был к ним равнодушен, кроме некоторых, которые того и ждали, чтоб переселили других, чтоб они остались, и все луга, все долины были бы в их ведении для откармливания личного скота. Улучшив момент Араз, доселе молчавший как напуганный ягненок, подошел к Мустафе, который только вчера завершил строительство дома, и злорадно выпалил:
—Мустафа,— Араз под¬нес палец руки до своего носа и сбоку начал бить себе по носу, — Ну, что я тебе говорил, не спеши, может все по-другому будет, а ты все твердил « Стыдно горцу в таком доме жить». Ну что, улетели твои денежки, поделом тебе, скупердяй, ты мне ни разу в долг деньги не давал. Аллах все видит.

Аксакалы и все кругом терпеливо ожидали, что будет дальше. Они знали бедолагу Араза, который и курицу не в силах обидеть. Про такого говорят в селе «если бы у него не было речи, его и вороны заклевали бы». Только не стерпел Самед, подошел поближе к Аразу, поднес палку, которую носил все время для выгона скота, к уху бедняги, что могло означать только « у тебя голова не работает». Митагинцы, характеризуя таких людей как Араз, говорят: «У него на верхнем этаже солома». Словами Самед добавил:
—Араз, сукин ты сын, еще пятьдесят лет проживешь, останешься таким же остолопом. Что, ты предлагаешь Мустафе жить в старом доме? А ты где живешь? Ты знаешь, что о тебе говорят? Так вот знай, тебя называют псом, который в летний день сидит в тени арбы и думает, что это его тень. Твоя каморка вот-вот рухнет, лоботряс несчастный, прояви мужество, построй нормальный дом, а мы поможем. Ропот одобрения пришелся по кругу. В этом селе и вправду оказывали посильную помощь, кто начинал строить дом. Самед говорил правду.

Еще много обыденных вопросов было решено в это весеннее утро на холме у мечети, но вопрос о переселении остался туманным и не выясненным до конца. Как только солнце начинает припекать, митагинцы по  одному покидают совещательный холм. После этого до вечера там играют мальчишки.

В предгорное село, как спешные грачи, опять посыпались вести, одна заманчивей и тревожней другой. Новая волна хабаров проникала в дома, вызывала
споры, не давала покоя сельским сплетницам. Кажется, что уши распухли от этих информационных наплывов. В большинстве случаев новости проникали с родника Хабеш, которого сельские острословы прозва¬ли «родник-пресс» и использовали это слово в любом удобном случае. Хабары, так называемой «родник-пресс», приносили девушки и женщины, носящие оттуда в медных кувшинах воду. В обеденное время там стирают белье только маленькие девочки. Час пик приходится на вечер. И этот вечер не стал исключением из правил. Женщины тихо подходили к роднику. Справившись о здоровье и жизни, друг друга, потом исторгали громкий смех. Жужжали разговоры, слышался стук ног, стирающих на плиточных камнях впереди родника. Как яблоку раздора выбросила на обсуждение весть о переселении старая сплетница Нурджахан, съехидничав при этом:
Вот нагрянула беда на вашу голову, всех переселяют вниз на равнину, я посмотрю, как вы там запоете, птенчики беззаботные, ни скота не будет, ни овец. А мне то, что я могу завтра оставить село, брат меня давно зовет в город. Я не иду.
 —Вуя, неужели это правда, — рассмеялась молодая женщина, стоявшая у каменной стены родника, — Ну и пусть, здесь кроме грязи ничего хорошего нет...
—Вай, доченька, нехорошо ты говоришь, ой как нехорошо, — проворчала бабушка Асият, из рук которой несколько раз внучки отбирали медный кувшин, и сами шли за водой, умоляли бабушку не позорить их, но она украдкой вышла из дому и пришла на родник.
 Ой, нехорошо,— продолжала она,— село — это богатство, раньше сюда ходили городские люди и собирали сушеные фрукты из домов, сушеную алычу. Я тогда была девчонкой. Помню, как три мужчины пришли к нам в дом и спрашивали сорт груши «шекки», из которого делают прекрасные сушки.

Бабушка, наше время, наше время... Ваше время пусть вам будет, ныне на тахта-базаре все, что хочешь, есть, купи — не хочу,— сказала женщина у каменной стены и подмигнула другим.
—Нет, доченька, ты не права,— не унималась бабушка,— здесь останутся наши сады, наши тропинки, наши кизиловые рощи, наши кладбища. Разве это хорошо? Это самая плохая из всех новостей.

Как только она сказала это, по каменным ступенькам к роднику спустилась ее внучка Севиндж и начала корить бабушку за то, что она опять при¬шла за водой.
—Бабушка, сколько раз я тебе говорила, не ходи за водой. Вода нужна, я принесу, сиди дома, ну что скажут лю¬ди, я, что умерла что ли...
—Дочка. В чайнике не было ни капельки воды, золотце, и я подумала, пойду, принесу, а тут вот такая очередь...
— Думала, она подумала, —  огрызнулась Севиндж, быстро схватила ручку медного кувшина, закинула сердито на плечо и позвала бабушку.

Шум и лязг медной посуды для воды — кудка, до полуночи были слышны у родника Хабеш. Все хорошо, с водой туго в этом предгорном селе. Над этим родни¬ком растут три священных ду¬ба. Сказывали, будто ночью к ним приходят души усопших навещать. Поэтому некоторые девуш¬ки боятся ходить за водой ночью. Эти разговоры о святых Пирах время от времени обновлялись и держали девушек в страхе. Три огромных дуба стоящие над родником действительно оказывали магическое воздействие на людей. И кто проходит рядом с ними читает молитву. Так было всегда. По преданию эти деревья три сестры — ангелы воды. Люди кругом всегда отгоняют от этих деревьев собак, в сторону этих дубов плюнуть — большой грех. Не говоря уже о том, чтобы их ругать. Высохшие ветви этих дубов тоже считаются святыми, и никто не может дотронуться до них, пока природа сама не решить, что с ними с ветками делать. Митагинцы в тени этих деревьев раздают милостыню, исправляют обряды жертвоприношения во здравие своих близких и родных.

Вот так проходит один день предгорного аула, в подоле Джалган-тау. Но наш рассказ о последующих еще более интересных днях этого села.
                *   *   *
Мулух закончился, сдав свои полномочия вместе с Новруз байрамом «ирану» . Проталины растаяли, тропинки уже растоптаны, и двигаться по улицам стало легче, чем в слякотные дождливые дни, когда подошва обуви липнет к желтой глине. Митагинцы, как и большинство горцев не верят синоптикам. Самым верным предсказателем для селян является гора Джалган. Любой митагинец знает: если над горой косматые груды тумана — то жди осадков. Над горой чисто — жди ясной погоды. Эти приметы никогда не подводили сельчан, и они свято верили им. А синоптики обещают дождь, идет град, обещают солнце, наступает ураган. И вот сегодня над горой движутся огромные, как бизоны, туч и на запад. Стога тумана медленно уходят от вершины горы. Стало быть, к дождю. Значит, надо готовиться к любым неожиданностям природы, все что хочешь, может произойти. Главное на селе сохранить жилье от буйного потока воды. Предки митагинцев еще знали, что под их селом находится песок, и когда бывают сильные ливни, земля дает трещину и ползет вниз в котлован, на обеих сторонах которого расположились дома. В этот день все началось внезапно. Мелкий моросящий дождик вдруг обернулся внезапным сокрушительным ливнем. Если кто мог бы увидеть село с вершины холма, то сравнил бы увиденное с контурной картой. Ручьи бежали по всем улицам Митаги. Грязная мутная лава устремилась по котловану вниз к Хазару, унося с собой что, попадется
на пути. Родник был затоплен и значит, вода проникла в исток, воду пить из родника в ближайший месяц будет невозможно. А какое ливню до этого дело, он сегодня в уда-ре, вдохновение движет его буйной душой, сметая все на своем пути. Ливень выплескивает в наружу свою сокрушительную страсть, обрекая на беду селян и угрожая им сегодня и оставляя это право себе в будущем. Маленькая речушка возле школы, никогда не видавшая столько воды, грохотала как мельница то ли от счастья, то ли от нежданной тревоги.

Желтая илистая вода преграждает путь всем, кто норовить спасти свою утварь от воды. Лужи заполняются вмиг, как безразмерные мешки, а ливень нарастает и нарастает. Об-ветшавшие дома селян трепетно дрожат перед могущественной силой природы. Сердце сжимается от давления неба на землю.

И кажется, что этому убийственному кошмару не будет конца. И будто это село навечно обречено на уничтожение самой природой, то есть ее безжалостной водой. Все эти воды устремляются к морю через равнину Кафери, именно через то место, куда хотят переселить сельчан. Протекающие крыши уже не держат воду, а новые начинают течь, вода как изворотливая змея проникает в хлев, в саманник, в подвалы...

Поднялся ветер, дающий надежду на затухание природной стихии. Ветер и сам разбрасывал дождинки по веткам садов, бил их по незащищенным веткам, те послушно сгибались, и потом опять вставали, как витязи в бою.

Еще никто ничего не знал, что принес этот ливень, с чем уйдет. Сели в предгорном ауле — не редкость, но иногда бывают вот такие неудержимые и страстные. Враг этих мест вода, а сельчане с трудом достают питьевую воду. Земля то и дело срывается вместе с илистой водой, бросается, вниз обращаясь в глиняную массу, устремляющуюся к морю. Все это для митагинцев не ново, но они как потомственные горцы и скотоводы не хотят оставить очаг предков.

Так просто оставить эти родные долины, грушевые луга, улицы аула, где веками жили предки, оставить могилы родных — все это слишком жестокая кара для селянина. Это удерживало митагинцев от переселения, и многие именно по этой причине относились к этому вопросу с осторожностью, а то и с подозрением.

Ливень уносил с собой что подвернется. В русле стока по долине виднелись бревна, доски, шифер... По краям долины вода уничтожала огороды, взращенные селянами с огромным трудом. Особо страдали от ливня виноградные участки. Стойки шпалер падали как скошенные под воздействием воды. Люди из домов не выходили, старики и старушки читали молитву, просили всевышнего о жалости. Дорога к школе была закрыта мощным водя-ным потоком, через который невозможно было переходить даже болотными сапогами. Илистая вода толстой пружинистой спиралью сползла вниз. Аул замер от мощного ливня, от грохота сточных вод и все жда¬ли: что же будет дальше? К вечеру ливень чуть умерил свой порыв. Предстояла изнурительная и дотошная ночь для обитателей села и для скота в хлевах.

Крыши, покрытые смолой, протекали больше, чем крыши с твердым покрытием. Именно об этом думал аксакал Касум, сидя у себя дома. Маленький домик изрядно обветшал. Старик сидел в своей сакле и перебирал пережитое, думал о том, что его ожидает.

Одиночество давило на него уже несколько лет и он жил с надеждой прожить еще один последующий день. Сакля была старой и посреди комнаты, где он сидел, старик расставил тазики и маленькие тарелки, чтоб собрать воду, протекающую с крыши.

Время от времени Касум менял эту домашнюю утварь и ставил заново, чтоб вода не сползла в комнату, не растеклась по глиняному полу старика. Благо, что сакля его стояла на высоком месте, вода обтекала его со всех сторон и мало задевала. «Если сорвется оползень, то я и моя бедная сакля окажемся в речке»— думал аксакал, и от этого становилось печально. Не сакли боялся старик, а людских насмешек и позора, что дом гор¬а не выдержал стихийный натиск. Старик был, всеми почитаем, и если это случится, для него — это смерть, больше ему не жить. Он многое видел, многое знал и мог любому митагинцу помочь в трудную минуту, мог указать путь к выходу из трудных обстоятельств. И вчера на холме он нарочито смолчал, когда разговор зашел о переселнии на равнину, не подал виду.

Он, Касум, был двумя руками за переселение, об этом он хотел кричать каждый день на холме, но его останавливал уговор трех аксакалов, самых мудрых представителей села, который произошел раньше этих событий. В один из зимних вечеров былых лет Хасан и Зубаир посетили его дом. Сакля была затоплена дубовыми поленьями, и оттого было очень жарко. Разговор трех аксакалов длился до полуночи. Три аксакала дали клятву, что никогда не покинуть места предков, места, где захоронены их отцы и деды, будут настаивать на этом и среди народа. Самое главное, считали аксакалы, оставить святыни предков — кладбища есть самое отвратительное предательство в горах.

Поэтому, как только речь заходила о смене места жительства, а эти разговоры не утихали в последние десять лет, аксакалы плавно переводили разговор на груши, на луга, на леса, обрамляющие село со всех сторон, тем самым, нехотя отвечая на темы о переселении на равнину. Такие размышления аксакалов вызывало порой у молодых раздражение, переходящее в возмущение, только горские обычаи и адаты не давали им распоясаться, и расправится с отказчиками переселения.

Старик Касум сегодня усомнился в правильности стариковского уговора, но как сказать об этом Хасану, а тем более Зубаиру, который наотрез отказывается даже обсуждать этот вопрос, он не знал. А между тем ливень свершил свое черное дело. Раз-мышления о селевых потоках и ущербе в домах всегда были в центре внимания на совещательном холме, сельчане скрупулезно каждый раз почитывали ущерб, нанесенный стихией. Многие винили в смещении земли тех, кто вырубал кустарники и разбивал там виноградник, копал каждый год. И вода, думали они, просачивается в пласты песка и двигает ослабшую землю. Но все сводилось к одному: что делать, ведь это земля предков? А как они жили? На этот вопрос сельчане давали свой ответ: они сажа-ли деревья, а не вырубали, как делают ныне. Касум искал свой ответ на эти каверзные и неприятные вопросы. Он размышлял совсем иначе, считая, что земля разгневана на людей за их неприличность, за их пороки, за их срам, за их жадность и нетерпимость ко всему, что происходит в природе. Люди, думал он, хотят, во что бы то ни стало изменить природу, природные явления, подчинить небесные силы своей порочной воле. Вот почему земля зла на нас. Земля в лице ливня, грозы и молнии показывала свой волчий оскал. Также думали его друзья Хасан и Зубаир.

В темноте шум дождя слышался отчетливо, дул ветер, что давал старику надежду на затихание стихии. Если подул ветер, значит, все успокоится, так было не раз. И Касум это знал. Старик тяжело встал с табуретки у окна и начал выплескивать собранную воду в посудах посреди комнаты на улицу. При свете керосиновой лампы, свет давно был отключен или произошла авария, на потолке искрились набухшие капельки дождя устремленные вниз.
Касум закрыл дверь своей сакли. Машинально его взгляд уловил фотографию на стене. При тусклом свете лампы   женщина улыбалась со стены. Это была жена Касума, которая поменяла свой мир, оставив старика одиноким в этом селе, в этой сакле на окраине. «Да, старушка, я тоже должен  идти за тобой, слишком слабым стал»,— подумал старик, глядя на фотографию. Но тотчас по его старческому телу пробежала дрожь: а как другие? Его сын, который уже не приезжает который год из России? Но он придет, и что он застанет в родном гнезде? Развалны? А он обязательно вернется, ибо он — сын Касума, и не имеет права терять связь с местом, где жили отцы его и деды. Так думал Касум. «Если этого не произойдет, тогда это будет хуже самой смерти» — думал он.

Старик тихо сел на овчинный тулуп на полу. Ливень уже перестал тревожить людей, но разговоры о нем еще предстояли. Но стало тревожно, хотя тихо. Мрак отчаянно и напористо наступал на небольшое окошко Касума, словно хотел повергнуть его во тьму, лишив слабого света лампы. Тусклый язычок пламени хотел послужить старику и боролся за свой свет, за свое существование.

По сакле распространялся запах керосина и копоти. Старик тихо встал с места и взглянул в окно, ничего не было видно, но он знал каково теперь людям: каждый думает о том, что унес ливень из его дома? Вдалеке тускло светились лампы в соседних домах. «Завтра будет самый тяжелый день» — подумал он. Скинув с себя одежду, Касум медленно, по—стариковски, лег на кушетку у окна, посмотрел на свои карманные часы, положил их на табуретку, снял с трудом носки, и скрылся под одеялом, которую на прошлой неделе учтиво выстирала соседская дочка.

Но старик быстро встал, ослабил язычок пламени в лампе. Почему-то взял спички. Осторожно снял стекло лампы, потушил фитиль, зачистил его ножницами и снова зажег. Продел стекло на место, ослабил фитиль до минимума, опять лег на кушетку...

На свете много примет относящихся к утру. Но эта пора каждый раз наступает по—разному, словно желая дразнить людей, чтоб они ждали этот святой миг рассвета с безмерным нетерпением. Так оно и есть. Мы ждем  этот святой час с большим умилением и радостью, связывая все свои чаяния со светом утра. «Утро вечера мудренее». В предгорье оно наступает, как считают митагинцы раньше, чем на равнине. А объяснить почему, они не могли. Но как бы там не говорили, утро наступало. С первым кри-ком петухов в сакле старого Касума уже горела лампа. Исполнив свой утренний намаз, он уже пил чай, который вскипятил с большим трудом на печке. Старик размышлял, он думал обо всем на свете и о смерти тоже. Он твердо верил в это утро поговорить с Хасаном и Зубаиром. Он решил сказать им, наконец, не надо, мол, мешать молодежи, переселяться на равнину Кафери, хватит, они пожили в тех же неудобствах, в которых провели жизнь наши деды. А кладбища, они останутся, люди будут приезжать на могилы своих родных. Так думал Касум. «Они неправы, эти старики. Валлах, Биллах неправы» — возмущенно уже размышлял Касум.

Итак, один из стариков согласен на перемену места обитания селян. Но как он это скажет двум остальным? Аксакал  тревожился, на сей счет. Шутка ли, пойти против Хасана и Зубаира? Он мог этим опрометчивым шагом нанести обиду аксакалам, он прекрасно это знал. Надо было вначале их подготовить. Так прямо Касум об этом не скажет, нет. Это будет неправильно. Надо с ними поговорить наедине с каждым по отдельности, будь что будет.
Погружаясь в эти непростые, совсем непростые мысли, старик встретил рассвет, каких он уже видел семьдесят лет.               

Свежее утро после ливня, как молоко втекало в саклю старика, даруя ему, хотя на день, на час на минуту надежду жить и сделать что-то доброе. Над Джалганом было чисто. Разрозненные облака стягивались и рвались как огромные салфетки неба, что и заметил старик из своего маленького окошка. Несколько огромных туч продвигались уже в сторону  Хазара. Их обвислые подолы трепетали на небе, как старье на теле старухи. Эту картину Касум наблюдал много раз и теперь он знает, как продвигаются тучи, когда они вернутся обратно в предгорье и опять создадут проблемы. У него не было коров, он не держал овец.

Хотел, но не мог этого сделать, силы были не те. Старики корили его за это, говоря: когда ты умрешь, не будет и скотины, чтоб резать на твои похороны. О чем ты думаешь? Касум об этом думал. Они были правы эти седобородые старцы в каракулевых папахах. Он много раз размышлял об этом. Даже написал сыну и получил ответ. Поэтому терпеливо и главное молчаливо ждал. Сын в письме обещал вернуться в родное село, чего от всей души желал Касум в свои пожилые годы. По ночам он многократно молил Аллаха, чтоб его не забрал в небеса, пока сын не вернется. Это было тайной старика. Он верил в небо, как и все аксакалы. Старик верил, что его сын Мурат возвратится домой. Подругому он думать не хотел.
Приятные мысли о сыне оборвали овцы, кричавшие по пути на место выгона. Селяне первыми выгоняют овец, а затем коров. По дороге рядом с саклей Касума двигались по грязи овцы. Старик заторопился: «пора выходить на улицу». Он медленно снял с гвоздя возле двери легкую курточку с овчиной внутри.

На холме уже виднелись люди. Этот день был особенным в жизни селян. Прошел еще один каверзный ливень. Уже стало известно, что вода разрушила стены четырех домов в нижней части села. И один дом снесло водой. Это был дом вдовы Маржанат. Теперь она живет у внучки по соседству. Урон был значительным. Из самых курьезных случаев было то, что мотор, которым поливал огород, сварщик Кази, был найден у конца равнины Кафери. Холм гудел, как пчелиный улей. Работники сельсовета с самого утра обходили по дворам и записывали выявленный ущерб. У холма детей не было в этот день. Шел серьезный разговор сельских горцев, переживших только что разрушительный ливень. Старики не  сидели, как всегда, а стояли, опираясь на свои трости, как их называли «третьи ноги». Митагинцы возмущались, удивлялись прихотям и капризам природы, но не ругали, ибо это считался большим грехом в предгорном селе испокон веков. Аксакалы тихо и терпеливо слушали. Все же Гамад осмелился и вышел вперед к ним и тихо начал:
— Уважаемый Хасан, из рода «длинношубых», уважаемый Зубаир из рода беков, уважаемый Касум из тухума знахарей. До сих пор никто вам в этом селе не перечил и почитал вас как достойных аксакалов, строго и непреложно следуя нашим адатам и законам. А теперь после вчерашнего, мы хотели бы услышать ваше мнение, не подвергаем ли мы себя опасности, оставаясь здесь вблизи могил наших предков, не является ли, наше нежелание переселятся всего лишь бессмысленным капризом горских мужчин?

Наступила тишина, от которой было больно всем, кто слышал эти слова и тем, кто хотел услышать стариков. Все ждали достойного и реального ответа. Аксакалы переглянулись меж собой, видимо, думая о тайном соглашении. Хасан был старше Зубаира и Касума, поэтому отвечать пришлось именно ему.
—В жизни у меня было очень ма¬ло таких моментов. Вы меня застали врасплох. Я всегда думал об этом дне, я знал, что наступит день, селяне захотят узнать, что их ожидает и что им предпринять. Вы не думайте только, что мы всего лишь себялюбивые упрямцы. Более тысячи лет наши предки жили на этих землях, а мы за сто лет подняли вопрос о переселении уже три раза. Вот что меня волнует. Мы одной ногой, как говорится в могиле, даже один из нас сам себе обтесал надгробный камень.

В этом месте речи Хасана Зубаир недвусмысленно взглянул на Касума, а тот на Зубаира — их взгляды перекрестились. Намек Касума, этим злобным взглядом был ясен: почему  сообщил Хасану о надгробном камне?

А Хасан, уверенный в себе, всегда выступающий четко и ясно продолжал:
—Гамад, ты разумный горец, в селе таких очень мало, к нашей общей беде. Я согласен с твоим мнением. Мы живем в зоне опасности. Не думайте, что у стариков не бывает ошибок. Старики ведь те же дети, мы отжили свое, вам решать, что делать дальше? Я не учился в школе, и мо¬жет быть, ошибаюсь больше вас. Всю жизнь я пахал землю, и сейчас у меня в саду стоит тот самый «хыщ», которого вы называете «кутан». И время от времени я подхожу к ручкам этого инструмента и чувствую себя хлеборобом. Я это делаю, чтоб не забыть, откуда я родом, кем был, чтоб не потерять связь с родной землей. Как рассказывал мой дед, который тоже услышал от своих родителей, люди живут на горе Кундахар и в предгорьях с незапамятных времен шаха Хосрова. Митагинцы, по преданиям, сторожили крепость на горе, подавали сигналы кострами. Поговаривают, что наши предки были огнепоклонниками и свято чтили пламя, солнце, свет. Многих не отрекшихся от почитания света зарубили, их могилы тоже находятся в верхнем погосте возле святыни «Пир-Гылинджы». В бекскую эпоху наши земляки были тоже непослушны, многие убили жестоких беков или их родственников, и были выдворены из села. Митагинцы рассыпаны по нашей земле, не удивляйтесь, если даже в Москве встретите и найдете митагинца. Многие тухумные роды покинули эту землю.

Неужели настала и наша очередь оставлять родное гнездо? А что нам делать с четырнадцатью кладбищами, где покоится прах предков, не осквернять ли их завтра, когда мы оставим эти места?
Все присутствующие молчали, никто не осмеливался перечить Хасану. Но люди ждали мудрого совета, как жить им дальше? Пауза затянулась.
— Время меняется, дорогой Хасан, становится жестоким по отношению к нам, меня всегда коробил вопрос:  как наши предки жили на этих землях? На равнине жизнь будет современной, город будет рядом. Вода рядом...
—Ну, тут уж можно с тобой спорить, Гамад. Во-первых, там я не думаю, что будет всем лучше, мы можем потеряться в огромной массе людей, перестанем быть горцами, митагинцами. Об этом пока никто не думает. А надо бы? Задавайте себе вопрос: хотите ли вы быть митагинцами? Если ответите правильно — тогда и вам решать.

Эти слова аксакала глубоко затронули души присутствующих, и каждый действительно задумался. Чтоб усилить впечатление Касум добавил:
—Ту равнину, о которой вы говорите, мы знаем не понаслышке. Наши лучшие годы мы отдали работе именно там: кто таскал воду из родника Аваин, кто растил виноградники. И место, куда хотят переселить народ, находится прямо на пути сточных вод. Не затопит ли вода дома и там? Думайте, земляки, думайте, дело ведь не шуточное, каждый день дома не построишь...
—Мы все надеемся на лучшую жизнь, иначе, жить не стоит, — сказал Гамад.
Наступила пауза, которую нарушил аксакал, с проницательными как у орла глазами, Зубаир:
—Все на земле бренно, кроме самой земли. Из-за земли происходят кровопролитные войны, из-за земли государства идут армией воевать, так было всегда. Я, по правде говоря, не вижу лучшую жизнь для наших селян на равнине Кафери.
 —Посмотрите окрест, сколько виноградников, сколько благодатных садов. Будут ли они на новом месте? Мое мнение непоколебимо отрицательное, да что мне вам советовать, сами решайте, мое место уже уготовано на нашем погосте, я сам подобрал, рядом с моим дедом. А вам скажу — орел на равнине не вытерпит и дня...

Слова Зубаира тоже повисли в воздухе. Точку в неоконченном разговоре поставил Хасан:
— Я понимаю, ныне молодежь хочет все готовое, трудиться нет желания, наше поколение уходит в историю. Чтоб в домах митагинцев горел свет, наши предки ждали столетиями, а чтоб провели газ еще столько же. На новом месте как будет? Кто знает? Надо скрупулезно и настойчиво взвесить все преимущества и утери этого переселения, а потом уже при¬ни¬мать окончательное решение. Мы оставляем окончательное право выбора за вами, пусть каждый решить в своем роде эту проблему. Мы тоже обстоятельно подумаем.

Сказав эти слова, Хасан глянул в сторону Зубаира и Касума, что означало: надо встре-титься обсудить. И все окрест поняли, что старики что—то затевают. Об этом будет известно позже, после некоторых событий.
Тем временем ближе к полудню среди митагинцев расхожим стал рассказ о случае с насосом, найденном в конце долины Кафери, унесенный ливнем. Языкастые острословы добавляли к этому еще что, мол, сам хозяин уцепился во время ливня за насос, и чуть его не унесло, но не на  конец долины, а в Каспийское море. Селяне отменные рассказчики. И каждая байка, пока дойдет от одного края село до другого, превращается в маленькую повесть со всеми деталями и изюминками. Балагур и острослов Абулейсан собирал все эти истории и запоминал, чтоб потом рассказывать на вечеринках и в народных торжествах. И сегодня собралась молодежь и слушала забавные истории в исполнении этого балагура, который в жизни никого не обидел, и за это митагинцы его уважали и любили.

Самой потешной историей жители считали байку о том, что случилась в новостройках одного из улиц села. В одном из ново-выстроенных домов села случился переполох. Сидя дома две дочки сельчанина Гусейхана и жена услышали грохот и шум падающего предмета в подвальном помещении. Глава семьи про¬слыл в селе заядлым паникером и скандалистом. О та¬ком говорили: «из слезы ливень делает». Когда ему сказали о шуме в подвале, он не на шутку испугался и тотчас позвал всех соседей. Вместе с соседом Сафаром они подошли к двери подвала. Изнутри опять послышался шум падающей посуды, что насторожило хозяина пуще прежнего. Он быстро прикрыл полуоткрытую дверь подвала, выговаривая злобно при этом:
—Ну, все, теперь никуда не уйдет, будет знать, как зариться на чужое добро.
—Сосед, а кто там внутри, ты знаешь?— спросил ехидно сосед Сафар.
—Как кто? Вор, не видишь, что ли собрал там все пожитки, чтоб вынести, и мы его стукнули, когда хотел уже уходить. Надо бы ружьем его вспугнуть. Сосед, пожалуйста, стой здесь и никуда не уходи, я возьму у Бутая ружье. Я это дело так не оставлю.
Гусейхан быстро побежал к дому другого соседа Бутая выпросить ружье. На окрик вышел сам хозяин, и ничего не понимая, спросил:
—На тебе лица нет, что случилось? Пожар что ли?
—Сосед, не время спрашивать, дай мне ружье, патроны тоже дай, в моем подвале мы обнаружили и удерживаем вора. Я хочу его вспугнуть выстрелом в воздух, чтоб больше никогда ко мне не полез.
—Да, понимаю, обстоятельство не из легких, но ты должен меня извинить, я тебе не могу дать ружье, чтоб выстрелить в живого человека. Чужая душа - потемки, вдруг выстрелишь не в воздух, а в человека. Из-за тебя я в тюрьму садиться не хочу. Тем более что на это старое ружье отца у меня нет и документов, а это еще одна статья, понимаешь, так что, извини.
—А что же делать, вор у меня в руках, я должен преподать ему урок, но как?
—А ты поймай его и от души высеки,— сказал спокойно и рассудительно Бутай.
Когда он возвращался к подвалу, там уже были и другие соседи. У дверей стоял всегда слегка поддатый Расим, который был готов ринуться в бой и говорил:
—Ты, в подвале, выходи, мы тебе ничего не сделаем, мы тоже люди?

Хотя рядом стоящие слегка ухмыльнулись, но все наверняка знали, что в подвале кто-то есть. И каждый давал свой совет. Пока хозяин не изрек:
—Надо позвонить в милицию. Пусть разбираются сами, у меня больше терпения нет.
Бедный Гусейхан как заведенный бегал по двору, брал палку, ставил ее в щель двери, и крутил ею. Тогда старый Сафар взял смело палку из рук Гусейхана, смело подошел к дверям. Все стояли в замирании и ждали, что будет. Сафар палкой открыл дверь полностью. Оттуда как пуля, сорванная из ружья, выбежала мохнатая рыжая собака. Увидев людей, она с испугу пошла прямо на ограду, перепрыгнув, удалилась от этого злополучного подвала.

Толпа еще долго хохотала, Гусейхан покраснев от неловкости сел на дубовое бревно. Он молчал, словно его ошпарили только что кипятком. У него в глазах горела досада. Он явно ожидал другого исхода. Теперь среди народа хохота не оберешься. И лучше всех эту историю преподносил Абулейсан, хотя он не участвовал в операции по поимке подвального мошенника.Так шутили митагинцы на следующий день после ливня. Но последовали и другие не менее интересные и тревожные дни.

День, о котором мы говорили, прошел быстро, информации было много, не заметили сельчане, как вечер уже окружил их родное гнездо, как черный алчный дракон черных сил.
Касум исполнил свой вечерний намаз и решил пойти, как договорились к Хасану. Вечер в селе — удивительное явление природы. Синеватые обломки неба глядели  с высоты, вечер был синим, хотя кажется черным. Весенний вечер прохладно дышал в предгорном селе. На улицах еще было слякотно, ходить было трудно, подошва обуви прилипала к глине. Но эта была единственная и неповторимая родина, это было гнездо, где несмотря, ни на что было уютно и тепло. Не всякую обувь можно носить в этом ауле.

Удивительный случай произошел с подошвой одного проверяющего инспектора в прошлом году. В слякотный день, под вечер в предгорное село на новенькой «Волге» заявился инспектор из отдела образования с целью проверки вечерней школы. Никто бы не знал об его приезде, если на следующее утро сторож школы возле дороги не нашел бы пару импортной обуви. Совсем не изношенные туфли погрязли в желтой липкой слякоти. Сельчанам стало все ясно: приезжий инспектор хотел выйти из машины, обувь прилипла к земле. И инспектор, испугавшись сельской грязи, оставил там туфли, укатил на машине обратно в носках в город. Сторож долго спрашивал о хозяине этих туфель, но ему все указывали на то, что селяне такую обувь не носят. Так сторож стал обладателем импортной обуви. И поговаривают, будто носит эти туфли он только на свадьбы.

А сельские жители привыкли к этой липкой грязи: резиновые сапоги и вперед, никакая грязь не страшна.
Касум подходил к калитке Хасана, когда из соседнего дома раздался детский плач и голос матери ребенка.
«Интересно, что задумал Хасан» — думал тем временем Касум. Он жил неподалеку от мече¬ти, над которой гордо стоял  полумесяц. В семье Хасана из рода «длинношубых» было много детей, и значит внуков. Втайне Касум завидовал ему, мечтая о такой же семье сам. Когда он зашел в дом, там уже его ждали два аксакала и даже чуть пожурили его за опоздание . Разговор длился долго. О чем договорились эти видавшие жизнь старики, пока нам разузнать не удалось. И никто об этом  не знал.

Только Касум дошел до своей сакли за полночь. «Хорошо, что лампу зажгла соседка" — подумал он. Когда он тихонько по-стариковски вошел в дом, ему стало скучно. «Как скоропалительно проходит время. Кажется, еще недавно я молодой и красивый искал себе невесту, заглядывал на родник, на девчат, идущих с кувшинами на плече. По вечерам долго не приходил домой, за что отец меня частенько упрекал. Село казалось мне огромной страной, в которой было и мое место. А ныне...».

Ему не хотелось думать о сегодняшнем дне: в настоящем все было против аксакала. А главное — сын Мурад не приезжал, и это было самым страшным наказанием в его старческой, и как ему уже казалось, никчемной жизни.

Со времени встречи стариков в доме Хасана прошло три месяца. В селе блуждали на устах одни и те же сплетни, одни и те же новости. Сторонники переселения и ярые противники вели словесные бои местного значения, как говорится. Старики на совещательном холме, как окрестили это место острословы, увертывались от прямого ответа на вопрос о переселении. Молодые уже не понимали аксакалов. Дети слушали все подряд. А женщины повторяли, что говорилось на холме. Так проходили дни в предгорном селе. Каждый селянин в душе подозревал, что какая-то тайна связывает этих трех стариков. Иначе они не говорили бы на холме с такой осторожностью, и каждое слово взглядами не согласовывали бы друг с другом. Но что? И что они решили в доме Хасана? Никто не осмеливался спросить об этом. Все ждали. Но молодежь иногда доходила до возмущения: мол, прожили свое, хватит, теперь наша очередь, это на-ша жизнь, дайте нам решить, как нам жить. Вдобавок ко всем этим разговорам зацвел миндаль. Неописуемое зрелище будоражило душу наблюдателей этого пейзажа. Белое королевство миндаля покрыло все пространство села, придавая предгорью особый стиль и декор. Дома, расположенные по обе стороны речки, утопали в белых шалях миндальных крон. К тому же весна — пора любви и пробуждений, самых положительных чувств в душе каждого. Любить в предгорье всегда умели, и любили красиво, со вкусом. Время этого повествования совпало по счастливой случайности с юностью очаровательной сельчанки Карагез. Дочь Мехти вполне оправдывала свое имя «черноглазая». Многие парни сохли по ней, и многим она входила во сны и убегала далеко-далеко, не поддаваясь на обманчивый соблазн.

Парни по вечерам нарочито выходили на обочину дороги, чтоб посмотреть на ее удивительный стан, полюбоваться ее походкой и улыбкой. Она шла, как ангел весны с кувшином на плече, и ловко по-девичьи улавливала взгляды посторонних на себе, и от этого ей становилось теплее. Она цвела, как предгорный миндаль, обдавая острой жгучей страстью посторонние взгляды, и от этого сама становилась еще краше и притягательной. В предгорье редко бывают любовные ложные романы, парни не флиртуют попусту, как в городе. Горец полюбит, значит до гроба. Этому учит людей эта природа, эти горы, эти долины.
Все новости из жизни молодых, так или иначе, просачиваются на общее обсуждение. Вести летят с огромной космической скоростью из сакли в саклю. Так произошло и с этой новостью. А весть звучала так: Карагез засватали за дальнего родственника в Дербенте.
Эта новость повергла многих парней в негодование: как же так, наших красавиц забирают в город, а мы, как разини, глядим на это со стороны. Но самым тяжелым ударом эта новость выстрелила в душу молодому Рафику, который медленно и настойчиво добивался любви Карагез, и пока ничего не предвещало плохого. То есть не было отказа. И вот такая новость. «Неужели это правда?» — думал парень. Весть застала его на лугу, где он очищал участок от кустарников. От злости он, как меч закружил топор над бедным тонким кустарником. Кустарник отлетел в сторону аж на три метра. Отбросив топор, он присел под алычовым деревом. Жизнь стала невыносимой. Работа не шла. Остальные уже доходили до самой межи лугов. «Надо срочно ее увидеть» — подумал растерянный и удрученный этой пока тем¬ной молвой Рафик. Терять ему нечего. Родители несколько раз показывали ему девушек для создания семьи, а он отвергал всех и настойчиво, упорно ждал своего ча¬са, своей любви. И в этот майский день его душа была разгромлена этой черной вестью, достоверность которой точно никто не знал.

«А может это ложь?»— подумал парень. А потом, вздохнув, еще подумал: « Лучшую ягоду всегда воробей съедает. Ах, Карагез, Карагез, ты мои очи оставил в бесконечном мраке». От этих ненастных размышлений его оторвал старик Самед:
— Рафик, видишь вон эти три кустика, они твои, — мы уже свою работу закончили, пора уходить.


Парень неохотно встал и поплелся в сторону, куда указал Самед. Взяв в руки брошенный топор, со злостью отрубил кусты и выбросил в сторону леса. Между тем в доме Карагез ничего не знали. Младшая сестра Карагез пришла из школы с запиской Рафика: «Карагез, выйди, пожалуйста, к старому дубу». Это была уже третья записка, которую носила младшая сестра. Карагез знала, что записка написана рукой Рафика, поэтому пошла в условленное время к знакомому дубу. Там сто¬ял Рафик, который с трепетом ожидал красавицу Карагез, по хабарам засватанную в город. Парень ине верил, что засватанная девушка придет по записке к дубу, где это видано? Только не в предгорье. Когда он увидел статную девушку в цветастой весенней косынке, весь растаял, как последний комочек снега в теплой руке.

—Здравствуй, Рафик, что за пожар, что случилось? Мне пришлось соврать, чтоб выбежать на пять минут сюда, быстрей говори, я спешу, — сказала она почти скороговоркой.
—Карагез, скажи, а это правда, что люди говорят. Будто ты уже засватана в Дербент,— голос парня дрожал от волнения, губы в судороге трепыхнулись.
Девушка впала в растерянность, ей сперва захотелось рассмеяться, да так громко, чтоб все слышали и знали, что смеется она, Карагез. Но потом, увидев замершего на месте Рафика, чьи губы уже посинели и дрожали, подумала, что это некрасиво.
—А за кого, люди не сказали? — спросила она.
—Говорят, за дальнего родственника из города...
 Зависла пауза, во время, которой девушка не смогла сдержать свой смех и расхохоталась. Рафик растерялся не на шутку. Он подумал, что девушка над ним издевается, иначе, что с ней? Может так она радуется? Успокоившись, Карагез серьезным тоном сказала:
—Я поклялась перед отцом, что выйду замуж только за того, кого полюблю.
Небо стало опять чистым. Вернулись желания, ушедшие куда-то из сердца Рафика. Миндальное цветенье уже не было в тягость взгляду. Все вернулось на свои обычные места. А главное, дуб стал еще ближе к этому парню, к его любви. Парень преобразился в секунду, и восторженная улыбка проскользнула по его зардевшимся губам.
—А за меня... пойдешь?
—Сердце даст свой окончательный ответ, а я его не тороплю.
—Карагез, я боюсь, пока ты дождешься ответа, какой-нибудь лихач умыкнет тебя. А я всю жизнь буду глотать пыль той дороги, по которой увели тебя.
   Карагез могла постоять за себя, и была смелой горянкой. Она могла без церемоний двинуть парню под глаз, многие из боязни не говорили с ней жестко, тайно вздыхая у дома, где она жила. И теперь увидев, что Рафик совсем сник и расчувствовался, она сказала:
— Если ты джигит, тогда где же спрячешься, когда меня захотят украсть? Еще в нашем селе такого не было. А то, что люди говорят, пусть болтают, это даже нравится мне. А тебе скажу: на лестнице чужого в яму не спускайся, так говорили мудрецы в горах. Ладно, я пошла, задержалась я сегодня из-за твоих дурацких сплетен. Мама будет ругаться.

Сказав эти слова, девушка выпорхнула, словно птичка из-под дубового дерева и на-правилась к дому своей подруги Забиды, чтоб оттуда пойти домой, как и обещала маме. Рафик стоял на месте, как вкопанный. У него в душе разгорался костер, от которого лучи, выдавливая страсть, рвались в пространство. Это было достаточно для разжигания в его судьбе еще огромного, чем этот костра. Костра святой любви.

Наступили жаркие дни сенокоса. Самый жаркий сезон предгорья наступал с самого утра. У селян не было ни минуты свободного времени. Это удивительное время для митагинцев всегда полно заботами и надеждами на завтрашний день, на то, что скот будет сыт и благополучно преодолеет зимние месяцы. По вечерам селяне долго не заходят в дом, пока прохладный ветер Хазара не достигнет предгорного села и не погасит пыл дневного зноя.
К сезону сенокоса готовятся заранее. Косу выбирает на базаре знаток, не всякий может это сделать. Особенно ценились косы с меткой харбукского кузнеца.

Поговаривали что этот кузнец — даргинец, который делает только косы и продает их на дербентском базаре. Точит косу всегда позволительно только взрослым, которые знают, как это сделать.
Раньше на сенокос выходили всем селом: мужчины и женщины. Ушли те времена когда, выстроив¬шись в ряд,  селяне независимо мужчина или женщина косили луг. И сено падало штрихами на землю. А младшие обеспечивали косарей  холодной водой из лесных родников. Ныне косят утром рано и вечером. Как правило, старики не косят, но точат косу, с большим удовольствием, не допуская к этому делу молодежь. Движения их руки с зернистым оселком похожи на искрометные брызги от точильного станка. Этот наш рассказ о сенокосе совпал по времени с событием, произошедшим на лугу того небезызвестного нам Араза. Его голос рассыпался по лугу, кругом были люди, он кричал, чтоб все слышали. «Средь белого дня крадут мое сено» — вопил он — «Где справедливость, сами набиваете себе карманы, а моей корове зимой с голоду подохнуть. Я это так не оставлю, дойду до главного начальника, дойду!». А дело было в том, что он не хотел отдавать хозяйству часть скошенного сена, как делали селяне за расходы по перевозке, и за аренду сенокосной земли. «Не дам» — кричал он — «В прошлом году у меня бычок подох без сена, а тюки сена сгнили в хозяйственной скирде». Бригадир на сенокосе пытался успокоить зарвавшегося не на шутку Араза, но тот, ни в какую.
— Сам подумай, — говорил бригадир — хозяйство прессует сено, отвозит к тебе домой, все это — расходы, об этом ты думаешь?
—Нечего и думать,— не унимался митагинец.— У хозяйства нет скота, сено продаете, а куда уходят деньги? Трава растет сама собой, никаких затрат, это для вас готовая халва — возьми и кушай. Дайте и нам жить.
—Слушай Араз, если ты так будешь себя вести, мы вынуждены будем отобрать твой участок и отдать другим, сказал спокойно бригадир.

Эти слова током ударили незадачливого и невезучего, как он думал, Араза:
—Я покажу вам, где раки зимуют, мой отец косил этот луг, мой дед косил,  у меня ото-брать и другим отдать? Я вам покажу, я подожгу ваши участки, как и мой дед в свое время, это все знают. Не трогайте меня.
—Слушай, ты еще паришь в небесах, спустись на землю, будто на тебя управы нет. Прокуратура не спит. Смотри, в прошлом году ты вырубил три грушевых дерева, украл двадцать тюков сена. Все это тебе сошло, как с гуся вода, поэтому ты здесь выступаешь. Мы можем тебе прижать хвост.
—Это для кого прокуратура? Для меня или для тебя вора и рваа,— кричал в исступлении Араз. Успокоившись, бригадир подумал, может подсластить язык, тогда можно будет успокоить Араза. Он так и сделал.
—Слушай, Араз, давай говорить правду, ты в этом году очистил свой участок от кустарников, очистил. Значит, тебе полагается вдобавок к твоему паю десять тюков сена. Возьми свои десять тюков и успокойся, люди смотрят.
—Десять? — переспросил Араз, — Согласен, только в следующем году не отдам, знайте.

Дело было улажено таким образом. Араз думал, что ему дали эти десять тюков из-за боязни, чтобы тот не заявил в милицию. Он считал это победой, спокойно снял свой головной убор, вытер лицо платком, выпил воду и пошел опять косить.

Бригадир на сенокосе ночами не спал. И была причина такого бдительного надзора за скошенным сеном. Ночью нечистые на руку селяне крали сено. В основном это были те, кому в свое время не достались участки под сенокос и вот таким образом они вымещали накопленное зло. Некоторые краи транспортом, а иные придумывали новые способы воровства.
Не зря днем бригадир обещал Аразу десять тюков. Селяне еще не знали о проделках этого митагинца. Той же ночью бригадир решил заловить вора. Ночью он обходил лу-а, где оставалось скошенное 30 сено. И вдруг он за¬метил отсутствие одной кучи у боярышника. Днем здесь была куча, а теперь ее нет. Главное не было следов. На выкошенном лугу даже человек оставляет следы. Как же вор унес столько сена? На чем? На вертолете поднял что ли? Бригадир терялся в догадках, так и не выяснил он, кто же вор. Все выяснилось, потом, как говорится, кто ворует солому, выявляется летом. На одном из сельских застолий, покрасневший от вина, Араз с пеной на губах, намекнул, что он самый изобретательный митагинец. А что можно изобретать на селе? Арбу? Вот с этой арбы и пошла нитка к истине. Оказывается, во дворе у Араза, рядом с арбой зарыты в землю две покрышки от колес мотоцикла. Ночью он надевает на железные ободки арбы резиновые покрышки и крадет сено. Все ищут мотоцикл, а не арбу. Так он вывертывался, значит и в прошлые годы. Тайна изобретателя была раскрыта, и он снова попал на мишень острословам. Ни одно происшествие не ускользает от сельских глаз и уст, остается и воспроизводится по мере надобности. А плутни Араза не сходят с уст митагинцев зимой, и летом. Его треп порядком всем надоел, и многие даже не хотели его слушать. Но последняя новость о нем опять стала интересовать людей: а это правда? Дело было в следующем. Араз рассказал, что он три года держал   в хлеву бычка и зарезал на Курбан— байрам. По его словам, бычок дал сорок килограммов жира и двести килограмм мяса. Но это никто не мог, ни опровергнуть, ни подтвердить, кроме самого Араза. Никто не нравится этому чудаку, все плохие, кроме него самого. На совещательном холме он стоит уже поодаль и боится встревать в разговор. Толки о переселении опять стали злободневными, говорили, будто каждому выделят на равнине по шесть соток земли. Эта новость не особо радовала митагинев, которые привыкли на селе возделывать обширные гектары земли. Лучшие сорта винограда выращивали они на богарных землях. Скептические настроения сельчан усилились после хабара о том, что на равнине земли будет мало. Аксакалам села во главе с Хасаном это было на руку. Они еще не дали окончательного ответа, но видно было, что эти старики против переселения всеми фибрами своей души. Самыми беззащитными оказались те, кто пострадал от ливня, они еще не пришли в себя, не устроили свой быт. Жизнь в зоне оползней чревата опасностью. И не одой...

Сенокос закончился, митагинцы смыли с себя разъедающую кожу пыль сушеного сена. Начались дни созревания алычи. В народе эту пору именуют «элюрэс». Раньше в это время начиналась жатва, ныне нивы опустели, обработкой земли занимались немногие. Привыкли к технике, а ее уже не было. Серпы исчезали из обихода сельчан. Делалось жутко и муторно от этого всего. Август в этих местах самый знойный месяц. Благо, что у каждого во дворе протягивает ветви во все стороны лоза, да и деревья растут размашисто, дарящие селянам прохладу. Многие дворы похожи на аллеи. И дом Хасана утопал в добротной тени. В самые юные годы он трудился бригадиром фруктоводческой бригады. Он знал все луга, каждую пядь земли. Он мог закрытыми глазами найти, где растет сорт той или иной груши. Под его руководством сушки из груш отправляли в различные города России.

Да, было время, сказал бы на этом месте Хасан, не то, что ныне: рубят плодовые деревья. Это позор и срам для митагинца. Старик был прав. Тот же знакомый нам уже Араз был несколько раз пойман сельчанами, когда рубил грушевое дерево на дрова. Упреков и подколов, не избежал обидчик груш, но все сходило ему, как с гуся вода.

Хасан понимал, что нельзя допустить, чтобы такие редкие сорта исчезли навсегда с митагинских лугов. Но делать ничего не мог. Разве, что сам посадил около дома прекрасный грушевый сад, куда поместил все сорта  груш. Дички там превращались в отменные сорта. Хасан невообразимо гордился этим своим сокровищем. Именно там, на скамейке в тени дерева сидел он, покуривая трубку. Дул еле заметный ветерок со стороны Хазара. Этот воздух аксакал вдыхал как нектар. Именно здесь состоится встреча с Касумом и Зубаиром. А вот и они, легки, как говорится, на помине. Старики, открыв калитку, зашли в сад. Хасан, увидев их, тяжело встал. После приветствия аксакалы присели на скамейку. Наступило молчание. Никто не хотел начать неприятный разговор о переселении. Касум расхваливал деревья, Зубаир слушал, вдумчиво размышляя о чем-то. В саду появилась внучка Хасана, которая поднесла аксакалам чай.
—Чей этот цветок, Хасан?— спросил молчавший доселе Зубаир.— Ты живешь в раю, если каждый день тебя окружают такие радостные лица, как у твоей внучки.
—Эта, дочь моего старшего сына Гилала. Окончила школу, все время твердит, всем домашним уши прожужжала, пойду, мол, учиться в город с дочкой Мехти. Все дома ждут моего разрешения. А я молчу, по правде говоря, боюсь. Да и устал давать советы, зачем говорить, если их не выполняют. Отпустишь в город, коль, что случится в наше безобразное время, ты и виноват. Не пустишь — тоже. Вот так живу, Зубаир, меж двух огней.
—Да, время тревожное. Нельзя довериться даже самому близкому человеку — обманет. А то и обкрадет, — сказал Касум, беря в руку стакан в виде груши с золотистым чаем. Наступила тишина, которую своим ревом заполняли немолчные стрекозы. Аксакалы обожают тишину, убегают от шума. Ликование и торжества с тирадами не для них.
— Теперь, друзья, о самом главном,— тихо начал Хасан,— мы не молодые джигиты на резвых конях, а старики на хромых клячах. В любой момент мы можем упасть, как подкошенная трава. Нам надо сейчас думать о будущем наших молодых. Так жили наши предки, мы обязаны продолжить их дело. Мы обязаны сегодня передать те традиции отцов и дедов, на которых воспитывались мы, и которые были забыты. Переселение. У всех на устах это неладное слово. Многие думают, что там, на равнине потекут реки масла, сахар и мясо сами собой попадут им в рот.
Вы были очевидцами бесед с людьми вчера во дворе мечети. Пришла пора сделать единственно верный выбор.
—Хасан, неужели будут переселять наших людей с обжитых дедовских мест? — удивленно спросил Кусам,— А как же наши земли, наши адаты и ритуалы?
Вот где была тайна трех аксакалов. Ты помнишь, читатель, как они после разрушительного ливня встретились у Хасана, и ни один митагинец не знал об этой встрече. Значит, существует неведомый молодым священный ритуал. Но какой? Огнепоклонники почитали огонь. Ясно. Были святые капища, оджаги. Туда шли молиться, просить Зороастра о милости. Но о чем ведает достопочтенный Касум—даи? Чтоб узнать подноготную этой тайны, послушаем самих стариков. Они знают, они должны проить свет на мрак этого секрета.
—Да, почтеннейший Касум, было время, наши деды приглашали нас молодых и посвящали в тайны ритуалов и адатов. Кундахар всегда считался обителью огня. Теперь настало и наше знаменательное, но драгоценное время. Надо выбрать трех отважных и честных селян, которые смогли бы исполнить ритуал поклонения оджагу на горе Кундахар. Я слушаю вас, друзья мои. Кому можно доверить это святое дело? Кто пойдет с нами на очаг святой горы и разожжет ритуальный костер благополучия и мира?
—Я предлагаю взять Хамзата, Акбара, Насима, — сказал Касум, который по пути сюда уже думал об этом. — Ты что предлагаешь, дорогой Зубаир?— спросил Хасан,— Что-то друг настроение твое не деловое.
—Ты знаешь, Хасан, то, что приемлют другие, для меня неприемлемо. У меня были стычки с сыновья¬ми. И ко всем теперь отношусь с опаской. И поэтому хочу спросить Касума, действительно ли эти названные люди достойны, нести в себе тайну священного огня?
—Конечно, эти люди порядочные селяне. Но, если я не ошибаюсь, эту тайну носили только представители рода «атошперест»?— ответил многозначительно Хасан. Как рассказывал мой дед,— продолжал аксакал,— ритуал этот справляли каждый год. Может быть, поэтому их обходили беды, ливни. Эта традиция стала забываться. Прошло более полувека. Мы обратились к святому оджагу, когда наша родная земля разверзлась, дождь превратился в разрушительный ливень. И люди могут оставить земли предков в веки веков. Послушайте моего слова. Решим так. С нами пойдут названные люди и все те, кто этого захочет. Препятствовать не будем. Из рода «атошперест» предлагаю взять Заура.

Тяжело встали с места Касум и Зубаир. Когда они выходили из райского сада Хасана, день клонился к вечеру. Проходя мимо сельской мечети, старики прочитали молитву и там же разошлись.
Между этими событиями произошли не менее важные другие эпизоды в судьбе Рафика и Карагез. Рафик послал в дом Мехти своих почтенных сватов, но положительного ответа не получил. Но отказа тоже не было. А люди, любопытствуя, приводили разные доводы и причины. Сказывали, что Мехти назначил калым для своей дочери непомерно высокий, чем существовавший в селе. Поэтому никто не осмеливается намекнуть о сватовстве его дочери.

Как мы знаем, это пустые фразы. Ничто не остановит джигита, в сердце которого бушует огонь. Любовный недуг неизлечим, лекарство от этого только любовь. А свадьбы играют в этом селе осенью. Ну, что же скоро и осень. Но как уговорить неуклонно¬го отца несравненной Карагез? Не ведает ли он, что творится в душе молодого митагинца? Или дочь заупрямилась, вроде хотела поехать в город учиться? А что, пусть учится, грамотная будет. Чтобы не сказали мы, согласимся, что в делах сердечных мы с вами — не помощники. Поэтому оставляем молодых наедине со своими проблемами и интригами.

Мы уже знаем, что внучка Хасана, которая хотела поехать учится в город с Карагез, тоже пока в неведении. Так что, как знать, в какое русло потечет вода. как обернутся события в судьбе красавицы предгорий Карагез. Кого, если не Рафика, заарканит она, черноглазая серна, в свои семнадцать лет?

На все эти вопросы ответ дает время и сами молодые сельчане. Нам остается только ждать и быть зорким, как сова, любопытным как воробей, чтобы не пропустить ненароком самые важные и главные события в этой истории.
Наступила пора Турши, созвездия Сириуса. В эту пору вводится народный запрет купания в водах рек и моря. Вода, по поверьям сельчан в этот период особенно жадна и алчна, проглотить людей. Это самое неблагоприятное время в жизни села в астральном отношении. Эти верования живут в душах людей, как воздух, и передаются из поколения в поколение.

В летнюю пору скот выгоняют на выпас очень рано, и потому с самого рассвета на годекане толпятся люди. Кто поздно выходил, его мужчины обвиняли в том, что он проспал солнце, и благодати в его доме уже не будет. Вставать после солнца считается поступком постыдным, не приемлемым для сельчанина.
И это утро, о котором идет речь, не принесло ничего нового и сенсационного в жизнь митагинцев. Только двумя днями ранее, как рассказывал Абулейсан, в нижней части села случилось вот что. Отару овец селяне выгоняют по кварталам. Кто не идет за своим скотом, его отстраняют и от других общественных дел, и привилегий ему не видать, как своих ушей. Очередь пасти скот никто не нарушал. Случилось так, что Уста Халид послал вместо себя сына пасти отару. Днем, когда жара невыносима, отара отдыхает в тени ветвистого и могучего дуба в местечке Бенд. Овцепас молодой парень, почувствовав свободу, пока овцы сидят, зачитался книгой. Увлекся сюжетом наш герой так, что овцы отдохнув, разошлись по лугу. Половина отары оторвалась и ушла в другом направлении. И тут как тут, серый волк. У серого волка губа не дура, повалил сразу четырех овец, остальные разбежались в разные стороны. Сын Халида бежит в сторону, откуда доносит¬ся блеянье овец. Увидев парня, волк, как рассказывал Абулейсан, остолбенел и не мог двигаться. В этот миг сын Халида, говорят, влепил волку чувствительную пощечину. От чего серый вор, заскулив от боли, убрался восвояси. Но и это еще не все. По рассказам, нижние сельчане вчера видели этого волка с перевязан-ной мордой. Смеху было, не описать. Но в тот день селяне потеряли четырех овец, это точно. Парня высмеяли окончательно. И обвиняли, как ни странно, автора той книги, которую читал наш герой. Народ такой, говорят дочери, чтоб невеста слышала.

В устах балагура Абулейсана все, что происходило в селе, приобретало другое обличие. Смачно и торжественно доносил он до слушателей любую деталь событий. В общем, то его любили за доброту, за невредный язык.

Хабары о переселении на время умолкли. Аксакалы медленно подготавливали почву для раскрытия тайны их разговора у Хаса¬на. Именно в тот день, когда Абулейсан сообщил о волке с повязкой, Касум заявил, что после обеда в пятницу всем собраться во дворе сельской мечети. Новая интрига овладела селянами.

Люди быстро разошлись по домам. Дабы узнать и по другим каналам, что затеяли снова старики. В тени тутовника в жару стакан чая — наслаждение невообразимое. Зубаир молча пил золотистый напиток из стакана в тени. Он заметно сдал, больше печально молчал. Сколько бед выпало на его несчастную голову. Своим честным трудом вырастил он с покойной Загидат сыновей Загира и Магира. Старший уехал из отцовского гнезда в молодости. Женился на русской девушке. К отцу не наведывается уже давно. Да и не ждет аксакал своего неблагодарного сына. «Женился, хорошо, счастлив — отлично. Зачем свой родной очаг забывать? Что мне ответить людям, которые спрашивают о сыне? В селе — все на ви¬у»— думал старик. Младший живет вместе с ним. Невестка — гром и молния. Груба до не возможности. Кричит на него. Ругательства, которые Зубаир вообще не слышал, сыплются бедному на голову. На эти скандалы он уже давно не обращает внимания, принимая жизнь, как есть. В первое время пытался указать путь, дать совет. Увидев безразличие сына и сквернословие невестки, перестал мучить себя и их. В последний год сердце болело пуще прежнего. Каждый раз, ложась спать, он молил всевышнего Аллаха, чтоб дал ему внезапную смерть. Он мечтал об этом. Чтобы ложится и не проснуться. А если он причинит неудобства своей болезнью, то невестка его со свету сживет в болезненном виде. Как ни странно, это была сокровенной мечтой аксакала — умереть незаметно. Три года назад Загидат поменяла свой мир. Каждый раз, посещая кладбище, он долго стоит у могилы жены, и невольно в его глаах проступают слезы. Она бы укоротила невестку, не дала бы издеваться над слабовольным стариком. «Ты же обещала мне покинуть этот мир вместе,— говорил про себя старик,— Что же ты не сдержала слова? Спишь себе спокойно, не зная, что приходится вытерпеть мне. Каждый день я сотни раз умираю, когда слышу ругательства в свой адрес».
Жаль Зубаира, всю жизнь работал он на сельских землях, были в его судьбе самые ненастные годы, дни, часы. Оказывается, те дни были праздником, по сравнению с тем, что он переживал в настоящем.

Как только он преступил порог своей калитки, услышал очередные угрозы в свой адрес.
—Вот увидишь, я его вышвырну на улицу. Каждый месяц исправно пенсию получает. Тебе ни копейки не дает. А умрет, все на твоей шее. Хоронить его ты будешь. Как же, сыночек!— говорила сварливая невестка.
—Не кричи. Говори спокойно. Люди услышат, пойдут слухи. Тогда лучше на улицу не выходи, упреков не оберешься,— звучал как писк голос Магира.

Но не было силы, чтоб останови¬ла невестку в ее гневе и ненависти к старику. Зубаир, ничего не сказав, тихо приоткрыл дверь своей маленькой комнатки и вошел. Крик и шум в соседней комнате прекратились, видимо услышали скрип двери. Старик безмолвно сидел на кушетке, застланной овечьей шерстью. Невольно на его туманные глаза навернулись старческие беспомощные слезы. В них отразился весь мир для аксакала, в них было отражение этого бренного и ему не нужного мира...

Карагез мечтала стать учительницей. Училась она прилично, среди девочек выделялась не только красотой, но и сноровкой. Мехти был рабочим человеком, выращивал  виноград на равнине Кафери. Жена сидела дома и растила троих детей. Кроме Карагез в семье росли два сына. Забит и Сакит. Согласие на учебу в городе у матери она получила, оставалось заполучить на это разрешение отца. Это было трудным вопросом. Мать Разия несколько раз намекала мужу, мол, пусть Карагез учится, дочь— чужой кусок. Будет у нее образование, жить будет   ей   легче   и   никто   укорять   ее   не   станет.
—Ты одного не понимаешь, женщина, — говорил Мехти,— Сейчас не такое время, ты отстала от жизни, и не ведаешь, мир куда идет. Ну, поедет она, сдаст экзамен. А поступит ли? За все теперь надо выложить деньги. А откуда деньги возьмешь, на деревьях в твоем саду они не растут!
—Продадим скот, соберем денег,— не унималась мать. Карагез нравились слова матери, она всегда была на ее стороне. Она слышала их в соседней комнате. Ей уже становилось неудобно выходить из дому. Вчера на встрече с Рафиком, который возвращал-ся с работы, они говорили обо всем. И о людских разговорах тоже. Сельчане умеют любое услышанное слово одевать в собственную одежду. Жесты и поведение молодых людей не ускользали от взоров сплетниц. Эти хабары особо ценились у родника, где собирались девчата. Рафик тоже спросил об учебе у дерева, она ничего путного не смогла ответить. Только сказала, что отец против. И теперь мать упорно и настырно уговаривала мужа, разрешить Карагез поехать учится в город.
Мехти боялся не денег, у него их никогда не хватало. Его мучило другое: сельская девчонка, наивная во всех вопросах, попадет в город, мало ли чего случиться может? Он то знает, сколько девушек очутилось в городе и не вернулись в отцовское гнездо.

Среди них есть и такие которые и теперь не знают дорогу к дому отца. Город пожирает слабых, дает силу сильным. Он даже советовался с Хасаном на этот счет. Аксакал тоже ничего не смог ему ответить. Из этого Мехти сделал свой вывод. И потому матери Карагез и на этот раз не удалось растопить душу Мехти, он остался при своем решении. Но ради приличия он пообещал основательно подумать на этот счет. Карагез долго радовалась после этих слов.
В летнюю пору ночь наступает довольно поздно. До самой полуночи длится активная дневная жизнь селян. Раньше семьями сидели на глиняных крышах домов и  говорили обо всем на белом свете. Мужчины, спали на этих плоских   крышах, созерцая небо, усеянное звездами. Теперь люди стали чужды друг к другу, почитая только любовь к телевизору, да к родственникам ходят по праздникам.
«Разве это жизнь?»— сказал бы на этом месте рассказа Касум. «Вот мы жили совсем по-другому...».
Настала долгожданная джума. Пополудни во дворе мечети собралось много людей. Иголке некуда было упасть. Все ждали. Старики стояли поодаль и горячо что-то обсуждали. Среднее поколение митагинцев расположилось рядом с ними, а далее ждала молодежь. На на¬родных торжествах аксакалы исполняли роль старших, их слово было непререкаемо. Особенно на свадьбах их роль увеличивалась.
Аксакалы в самый жаркий день не снимают свои папахи. Так было и сейчас. Среди собравшихся были и такие, кто уже давно в сладких мечтах жил на равнине. А пришел сюда просто из любопытства. Как и полагается на таких мероприятиях, слово взял досточтимый Хасан киши. Все смолкли.
—Дорогие мои сельчане,— начал он судорожным голосом, еле сдерживая волнение,— Настал час, когда мы старики решили открыть вам тайну, о которой вы, может быть, догадывались или знали. Этот секрет хранили мы в сердцах немало лет.
Мертвая тишина воцарилась во дворе мечети. Только стрекоза не замечала всего этого и играла свою привычную мелодию, усевшись на тутовом дереве у ограды.
—Много лет назад,— продолжал аксакал,— Я был свидетелем и исполнителем одного священного ритуала наших предков. Помню, мне было двенадцать лет. Тогда тоже шли такие сильные дожди. Была засуха. Она уничтожала все живое на наших полях и садах. Тогда старейшины родов собрались вместе. Выбрали людей, взяли жертвенного барана и направились к свято¬му очагу на горе Кундахар. С первыми лучами солнца принесли свету жертву, раздавали мясо людям. Многовековой дуб стоящий рядом благословлял наши тухумы на благополучие и процветание.
Вот я и ду¬маю, не от того ли все наши беды, что мы равнодушно забыли ритуал наших предков. Даже не знаем, где находится святой очаг. Может быть, святой очаг разгневан на нас и ждет жертву. Мы долго думали о возрождении этого ритуала. Дорога туда камениста и опасна. Поэтому, посылать туда надо молодых и смелых людей. Одно лишь условие может препятствием для отказа — это сомнение. У кого в душе есть поросли сомнения, лучше оставайтесь здесь, вы увидите священный огонь из своего дома. Наша цель — вернуть нашей земле, нашему теплому гнезду спокойствие и мир. Давно туда не ступала нога человека. Поэтому надо с собой брать топоры, веревку. Жертвенного барана и комок нашей земли следует тоже поднимать на святой очаг.
Как только Хасан киши умолк, человек тридцать высказались о своей готовности пойти на гору. Созерцая это, старик Касум вышел вперед:
— Дорогие мои земляки, — сказал он, — Мы долго думали, кого же посылать туда. Многие хотели бы присутствовать при этом обряде. Но одно условие непременно: среди вас должны быть представители тухума «атошперест», и вы не должны сомневаться в добром свете огня. Очищайте свои души от сомнений, от скверны, от нечистоплотности и обмана. Молите святой огонь о благополучии и мире.
Желающих посетить гору было много. Но старики настаивали на двадцати пяти человек. Остальным предстояло ждать посланных на гору людей, и смотреть на священный огонь из своего дома.
Было решено выйти в путь завтра утром с рассветом. Дорога не из легких, да и не близко до святого очага.
Несмотря на уговоры стариков, Хасан киши, сам пожелал возглавить идущих на гору. На том и решили.
Белый рассвет. Черное платье ночи медленно, словно нехотя обрывается на куски молочного света. Человек тридцать селян, вооруженных топорами, веревками, а некоторые и ружьями медленно продвигались по тропе в сторону горы Кундахар. Хасан киши, несмотря на свой возраст, не отставал от остальных, не преминув при этом указывать дороги и тропинки, которые он знал назубок. Лесистый склон горы, заросший колючим боярышником, был неузнаваем для Хасана. Но мудрый аксакал знал, куда шел. Он нашел тропу в лесу, которая вела к склону горы. Молодые люди искусно орудовали топорами, расчищали дорогу. На осле, в мешок укутанный баран, не издавал ни звука. Ишак семенил по тропке, играючи. Шли долго. Устал Хасан киши. Сели передохнуть, но перед этим старшие предупредили, что это логово ядовитых змей. Надо остерегаться этих пресмыкающихся. К полудню, чуть было не омрачилось шествие на гору. По склону горы один из молодых селян не удержался и рухнул вниз, но, ловко зацепившись за ветки, висел в воздухе. Рядом стоящие сельчане быстро бросили ему веревку и вытащили. Хасан, услышав об этом, похвалил молодцов. Гора Кундахар. Величавое сокровище природы. Об этой горе ходили легенды. На его вершине зажигали костры. Именно на склоне этой гордой горы рос вечнозеленый кустарник в этих местах — тис. Но добираться до этих кустов было страшно трудно. Предки тех, кто поднимался к святому очагу, подавали знаки кострами с этой горы. Лесная тропа вы¬шла к каменной дорожке по склону Кундахара. Идти стало трудней. Хасан прекрасно знал, что до вечера надо преодолеть гору и выйти на святой очаг, иначе ночью всякое может случиться в дороге. Поэтому по цепочке он передал команду «торопиться, но осторожно». Он вспомнил рассказ деда, что на подступах к святому очагу растет громадный дуб. Это ориентир — как найти очаг. Стало прохладно. Горный воздух проникал в легкие путников, как желанное лакомство. Но Хасан знал, что приближается вечер. Оставалось пройти еще немного. Все устали, Аксакал едва держался, вдыхал воздух с одышкой, и думал — лишь бы добраться. Спускаться всегда легче. В одном из проходов тропинка закончилась и начиналась поляна. Идущие впереди селя¬не подождали Хасана. Старик неспешно продвигался вперед. Прищурив глаза, он посмотрел вдаль. Старческое зрение увидело вдали огромное дерево. «Но дуб ли это?» — подумал не вслух Хасан. Он спокойно подал знак двигаться дальше. И вот очертания могучего дуба. Здесь должен быть вход в пещеру. Хасан скомандовал всем остановиться, дальше не пойдем. Раздался шум и гам.

Хасан бегло осматривал каждый клочок земли возле святого дуба. И, наконец, поодаль, от него он заметил черную золу. Пошел еще дальше и увидел огромный камень, заваленный на вход в пещеру. Хасан дал команду отодвинуть глыбу. Несколько молодых людей взялись за глыбу. Как ни странно скала сдалась и отвалилась наземь. Повеяло сыростью.
Всем не терпелось войти вовнутрь, но Хасан остановил их. Там было темно. Разожгли факел, и человек десять во главе с Хасаном вошли в пещеру. С потолка пещеры свисали корни деревьев. Пахло землей и сыростью. Что искал Хасан? Еще никто не знал. Дошли уже до середины пещеры. Горит факел. Старик что-то нащупал в земле, в его ладони оказалась обгорелая глина, перемешанная с золой. «Значит, здесь горел костер»— уяснил себе Хасан.
—Стойте,— сказал он вошедшим в пещеру. Голос эхом удлинялся и уходил вдаль.
—Стойте, дальше мы не пойдем. Здесь наши предки разжигали малый костер. Здесь ступала нога наших отцов и дедов. Мы с вами совершили святой подъем на гору Кундахар. А теперь назад, к выходу. У нас еще много дел,— сказав это, старик медленно пошел в сторону выхода из пещеры. Ко¬гда они выходили их спутники уже освоились и созерцали внизу родное село и другие близлежащие поселения. Панорама, открывающаяся с горы Кундахар невозможно описать. Все видно, как на ладони. Не зря персы и арабы ставили здесь своих охранников для наблюдения за неприятелем.

Теперь надо было выждать всю ночь и на рассвете принести в жертву солнцу жертвенного животного. А ночью самое интересное зрелище: надо разжечь огромный костер, чтоб он виден был не только родным сельчанам, но и жителям других сел. Для этого ритуала были выбраны люди. Они уже собирали дрова и хворост. Были уточнены пары людей, которые по очереди будут дежурить у костра.

Хасану стало плохо, ему подали воду. Придя в себя, старик умоляюще глядел на окружающих его земляков и будто хотел сказать: «Простите меня, люди. Я не мог отступиться от возрождения этого ритуала. Для меня увидеть первый луч солнца на священной горе — превыше всего». Но вместо этого он тихо начал:
— Раньше над воротами домов горели факелы. В день Новруза свет был главным, без чего невозможен был праздник. Электричество — дитя человеческого мозга. А свет природы, изначальный свет наших мыслей и идей, всей нашей жизни. Я помню, как мы мальчишки наполняли склянки с углями, привязывали к ним проволоку и крутили, кру¬ти¬ли. Огонь разгорался все сильнее и сильнее. Так мы  проходили по дворам. Нас одаривали подарками. Огонь — наше прошлое, Свет — наше будущее. Наш древний бог Солнце, и мы должны поклониться  свету его лучей. Мы должны поклониться  свече, ибо свеча – маленькая частица Солнца. Ночь на горе. Что может быть интереснее. И огромный ритуальный костер, свет от которого освещает поляну на го¬ре до громадного дуба. Люди подбрасывают в огонь дрова и хворост. Треск от огня создает некий ритм природы, который здесь не был слышен давно, очень давно. Огонь должны были видеть люди, живущие внизу, и они ждут это светило. Завтра черный баран будет приведен в жертву святому храму огня.

Люди на горе не дремали. Ухаживали за бараном и за костром.
Теперь мы спустимся вниз в предгорье, уважаемый читатель, ведь на это нам не потребуется столько усилий как участникам восхождения. Внизу в домах царил ажиотаж. Все видели костер. Люди собрались на холм возле дома Касума, откуда была вид на верши на горы. Касум долго глядел в сторону гор, но ничего не заметил. Он недавно вернулся от Зубаира. Совсем исхудал бедный. Накануне он сам позвал Касума к себе. И его слова в тот день прозвучали как завещание. Зубаир показал Касуму длинный камень, припрятанный в сарае. «Это мой надгробный камень» — сказал он, проведя ру-кой по глади камня. «На кам¬не высечены все нужные слова и мое имя». От этих слов стало холодно Касуму. Сердце сжималось, но ничего отвечать он не мог. Да, что тут ответишь. И сам он в таком положении. Ночами молится, чтобы не забрал его Азраил до приезда сына. А Зубаир желает смерти. Печаль бродила в душах наших аксакалов накануне исполнения обряда.
На горе пылал костер. Уникальное зрелище не заканчивалось. Детвора радовалась больше всех. Дети спорили, чей отец разжег священный костер. Даже взрослые не могли оторвать взгляда от этого светила на горе. Каждый желал переселить в свою судьбу, в свою душу кусочек этого огня. Огонь зарождал тысячи надежд. Глаза, прикованные к этому таинственному огню, созданы принимать свет. Ночь выдалась светлой, от святого костра на горе Кундахар. Матери показывали груд¬ным малышам этот свет средь ночи. Никто не сидел дома, все были на улице.
Эту ночь завоевал величественный Огонь, от которого было светло и тепло.
А люди на горе молча наблюдали за этим драконом в ночи, подбрасывая поочередно дрова. Они—то знали, что внизу ждут этого костра. Хасан тихо наблюдал за этим зрелищем, изредка указывая селянам, что надо делать. Молодые стояли близко к огню и смотрели в сторону родного гнезда. Там их любимые и родственники. Группа селян на горе встречали солнце. Дул легкий горный ветер. Все ждали рассвета. Жертвенному барану дали воду, перед тем как резать, надо непременно поить животное. Нельзя было упускать миг рассвета. Хасан заранее  предупредил группу, чтобы они в костер не бросали ветки полувысохшего могучего дуба. Как поговаривали, сей дуб, приходился братом могучего дуба, который рос над родником в селе внизу. И сжечь ветки свято¬го дерева — привносит несчастье. Огромный костер еще горел, но уже не так ярко, как в первые часы. Приближался рассвет. Ночевали там же на горе. Луна сторожила всех на вершине и внизу. Здесь казалось, что можно сорвать звезду как вишенку с дерева и бросит в рот.
   «Так же все было тысячи лет назад, также будет после тысячи лет»— подумал Хасан, глядя на небо.
На горе светлеет рано. И вот звезда Турши на небе, значит пора вставать. Костер тлел и дымил, когда селяне вновь подбросили туда дров. Хасан посмотрел на Луну и на звезду Турши.
— Все, пора мужики, пора,— сказал старик, от волнения его  голос слегка задрожал.

Все участники восхождения уже были на ногах. Наступил еще один ответственный момент этого дедовского ритуала.
Показались первые полоски рождающегося на востоке солнца. Смельчаки уже обделывали тушу жертвенного черного барана. Мясо раздали всем. Горы встреча¬ют лучи солнца первыми, чтоб потом их направить в наши очаги и в наши души. Сегодня вместе с горой эти первые лучи встретили люди, одержимые идеей возродить дедовскую традицию. Свет для людей есть высшее благо и добро. Потому что он побеждает мрак, значит и зло. От черного всегда исходит худо и мрак повинен во многих наших бедах.
Обряд был завершен. Хасан собрал всех, чтоб дать указания по спуску с горы. Надо было торопиться в родные дома. Люди казались просветленными. Они вобрали в себя утренний свет солнца. Люди из предгорий собирались домой. Но их остановил аксакал Хасан.                — Дорогие мои, каждый из вас, прежде чем мы выйдем на тропу к дому, здесь на горе пусть переворачивает сорок камешек к небу. Этот обряд называется в народе «вызыванием счастья». По поверью под одним из этих камешек лежит счастье. Пусть будут счастливы ваши семьи и вы. Исполните этот обряд, и мы спустимся вниз, к своим очагам. Каждый, кто поднялся на гору, находил камешки и переворачивал их на другую сторону. Там же были привязаны красные лоскутки к святому дубу.
Группа была готова, направиться обратно. Хасан еще раз оглядел могучий дуб, прошелся взглядом по лицам своих сельчан.
—Вы оказались теми, кто в душе будет носить этот священный реликт нашей истории. Святой очаг пусть озаряет вам души, дает свет вашим родным и близким. Свет, вот самое высокое достижение, которого вы добились и носите в своих сердцах. Дорожите этим светом. Да поможет вам небо, солнце и святой храм огня.
Хасан прослезился, и по-стариковски, вытерев глаза рукавом, посмотрел на небо. Совсем близко кружил бывалый орел. Птица еле поднимала крылья, это было заметно. Старику стало грустно. Но, не подав вида, он смело пустился в путь. Колонна двинулась по кам嬬н¬истой тропе к селу. В мире нет такой дороги, чтоб сравнить с дорогой к родному дому.
Те же лесистые склоны, те же боярышники с острыми колючками, укола которых боятся сельчане, ибо болит то место несколько дней. И вот, наконец, начало тропинки в гору, где стоит клен. Дальше начинаются луга, знакомые всем. Под ореховыми деревьями остановились на подступах к селу. Все заторопились к родным очагам.
Внизу их ждали всем селом. Все, кто мог ходить, собрались около родника. Касум и Зубаир терпеливо ждали Хасана и его группу. Аксакалов тревожило здоровье Хасана, в таком возрасте возглавить группу на гору Кундахар не всякий способен. И вот показались люди с холма Бенд. Один за другим они спускались в село.
Когда группа подошла к сельчанам, Хасан радостный поздоровался:
—Салам вам, мои земляки! Да будет свет в ваших домах и сердцах. Да поможет нам солнце и небо.
Все, кто мог говорить, воскликнули:
—Аминь! Аминь!
—Мы исполнили обряд жертвоприношения Святому огню. Теперь, надеюсь, природные силы сжалятся над нами и разрушений будет мало. Да поможет вам солнце и храм святого огня.
После этих слов аксакала с гордостью в душе не только взошедшие на святую гору, но и те, которые их ждали, разошлись по своим гнездам.
Карагез сидела дома перед зеркалом. «Почему меня назвали Карагез?»— думала она, вглядываясь пристально в свои глаза. «Черноглазая». Как и все в селе она тоже была в курсе всех событий на горе. Она довольно долго сидела ночью и наблюдала этот свет костра похожий на зарево с запада. Она, почему увлеклась английским языком, непонятно. Кто одно слово скажет, она сразу пытается переводить на английский язык. Однажды отец ей так и сказал: «Ты что заладила английский, английский. Они что, учат твой язык или обучаются на твоем языке?». Тогда Карагез ответила, что английский язык — это мировой язык бизнеса. «А причем тут школа?» — еще больше возмущался отец. Рафик был не против. Ее произношение, как подсказала ей учительница английского, вполне ложится под этот язык. Но барьеры, которые вставали перед ее мечтой, пока оставались и не были убраны. Приближался сентябрь. В селе то и дело гремели слухи, кто поступил в институт, кто в университет. Судьба многих девушек после окончания школы была обыденной, как они шутили между собой: семейно-бытовой институт. Родители старались быстрей выдавать их замуж, а потом уже устраивать свои дела. Что тут скажешь? Всегда в горских семьях выше считали мужчину и сына, нежели дочь. И Карагез не бы¬ла исключением. Мать иногда захаживала к старой женщине в городе, которая гадала. После этих посещений, мать и дочь долго говорили между собой. Чаще всего девушка смеялась над всем этим. Но сегодня перед зеркалом в ее юную душу забрели сомнения, от которых освободиться было трудно. Неужели у нее будет трудная судьба? Ее мечты не исполнятся? Почему?
К зеркалу она подошла не любоваться своей красотой, а взглянуть на себя со стороны. Каково лицо на людях? И зеркало, никем подкупленное волшебное стек¬ло отображало девушку во всей ее красе. Разве что глаза чуть-чуть грустные.
На следующее утро на годекане было сравнительно тихо. Все ждали, кто начнет первым разговор и о чем? А начал, как всегда, ворчун Араз:
Вчера я был в городе,— сказал он,— Мой родственник Вагиф работает начальником в районе. Так вот он сообщил, что нас обязательно вынудят уйти из обжитых мест. Даже создана комиссия по переселению. Вы, как хотите, я сразу переселюсь на равнину.
И что ты там будешь делать? — спросил ехидно Абулейсан,— Ведь выращивать виноград — не твое дело. Да и другие работы не по тебе. Каждый, кто берет саз, ашугом не становится.
— Как будто ты горы своротил,— закипел нежданно Араз,— знаем мы тебя, твое дело языком молоть, болтун. Никто всерьез не принял прозвучавшие слова, ни¬кому не было дела до этого бездельника.
Три аксакала выжидали удобный и подходящий момент, когда можно будет открыть еще одну тайну из прошлого этого края. Тайна заключалось в том, что якобы деды прокляли ту землю, куда хотят переселить народ и назвали Кафери — неверный. На-чал разговор неутомимый Касум.
—Послушайте, у кого уши есть, — начал он словами Ходжи Насреддина,— Земля рядом с домом Зубаира всегда считалась ничейной. Себил — это ничейная земля. Так назвали этот участок не зря. Никто в про¬шлом не мог там паси скот, а тем более разбить сад или виноградник. А ныне что? Это разве не вызывает гнев земли и неба? А мы все копаем, копаем, копаем... Ни одного дерева окрест. Куда подевались они?  Неужели трудно посадить дерево, чем рубить? Мы рубим сук, на котором сидим, как Насреддин. И самое горькое, то, что кричим другим, помоги¬те, мол, нас оползни одолевают.
 —Нет, чего то ты, все-таки не договариваешь, уважаемый Касум,— прищуриваясь од-ним глазом, сказал Зубаир, посмотрев при этом на Хасана и на остальных.
—Наше время уходит, Зубаир, не хочу оставить в душе слова невысказанными. Та земля, куда нас хотят переселять, проклята нашими предками. Там жили неверные и оттого равнину назвали Кафери. Вот почему мне отвратительна эта идея с переселением.
— Твоя правда, Касум,— сказал до сих пор молчавший Хасан,— я помню, как дед рассказывал нам мальчишкам страшные истории о равнине Кафери. Как я помню, там же находится скала с названием Кафтар гая. Так, по рассказам, там жила гиена, которая уничтожала все вокруг. Эта равнина не только кормила селян, но и была их страшным врагом. Теперь все знают прав¬ду о той земле.
Никто не стал перечить, тем более спорить со стариками. Все было ясно. Только неугомонный Араз пробурчал что-о, но быстро смолк.
Аксакалы говорили убедительно, приводили факты, о которых некоторые селяне были наслышаны.
После этих событий прошло три месяца. Был канун зимы. О переселении никто не судачил. Все готовились встречать еще одну зиму в подоле предгорий. Но через два месяца поползло известие, которое изрядно поколебало всех селян.
Сначала сказали, будто умер Зубаир. Потом это сообщение бы¬ло отвергнуто новым: слег Хасан, но еще удивительнее, что слег и Касум. События развивались неординарно. Мнительные к мистике женщины придумывали свои догадки и рассказывали их на роднике. Мужчины не понимали происходящего. Дети вообще не интересовались всем этим.
За три дня село потеряло трех мудрых своих стариков. Селяне поникли. Сколько бы ни говорили они недостатков у стариков, но именно они наставляли в нужный момент, подсказывали правильный путь. Это ушли те, кто всю жизнь трудился на равнине Кафери. И что, интересно, все отказывались жить там. Их смерть селяне отнесли к разряду достойных мужчин.
На погосте, что на окраине села видны три свежих могилы. Три аксакала поменяли свой мир, оставив селянам свои советы, свои рассказы и добрые дела. Теперь предстояло жителям решить задачу: как быть с переселением? Бросить все и уйти — назовут предателем. Не уйдешь, оползни, и ливни житья не дадут.
Вечерний ветер хазри  плутал по равнине Кафери, страстно норовя полететь дальше в предгорье, где расположено село. Вечерний мрак наступал сильнее ветра, сметая все белое и светлое в пространстве. Словно черные силы сговорились в этот вечер стереть с лица земли клочок жизни в подоле предгорья. Но мрак, всесильный мрак был, слаб перед светом огней у подножия горы Кундахар. Эти огни были свидетелями того, что отчее гнездо живет и в каждом доме есть кусочек солнца — свет. И эти огни, и лучи исходили из добрых и мужестве¬нных сердец простых сельчан. Их души и судьбы отныне были под покровительством святого храма и святого огня.
Побольше света вам, люди!