Ходит мимо, заглядывает в самую топь, вопросы задает (знает,мерзкая, что не отвертеться). Потом внесет приговор: засыплет белой крошкой по самые крыши, замурует окна, ноги деревьев загипсует, чтобы не сбежали.
Дёрнешься, было, звонить 01.
А потом привыкаешь.
Ко всему привыкаешь.
К текущим батареям, к тому, что швы промерзают, а хомяк отх олода, кажется, прогрыз днище клетки и вытачивает лабиринты в табуретке.
К тому, что чай замерзает в чашке, если оставить его там на донышке. Что перчатки можно не снимать. Что ресницы пахнут дешевыми сигаретами,и ногти уже цвета пепла, и в глазах – дымка, а в снах – всё в тумане.
К тому, что кому-то лучше уйти, а кому-то можно остаться – но он все равно не остается. Что люди оставляют себе самое страшное, а самое дорогое – выкидывают на свалку. Что на луне никто не живет, и дальше горизонта вообще, кажется, жизни нет, и глуп тот, кто ее там ищет и не возвращается, но еще глупее те, кто всё-таки возвращаются.
А она всё ещё ходит, ходит… Подползает на брюхе, лебезит,заискивающе заглядывает в окна, дверные глазки, щели на оконных рамах. Осыпает последним дождём и звездопадом. Исполняет странные танцы с птицами, у которых ног нет – их заблаговременно веревками перетянули, чтоб вечно танцевали – а глаза– стеклянные, а потом вообще оказывается, что это чучела.
А потом привыкаешь.
И к октябрю, и к ноябрю. К тому, что солнца не видно сутками. К тому, что поезда не идут, а едут – слишком быстро, а самолеты не летят, а пикируют. Что в книгах может не быть чистых листов, на которых можно писать. Что человек, которому судьбой начертано целовать тебя за ухом, не рождался еще (это вообще будет твой маленький сын!).
Ко всему привыкаешь.
И ты тоже привыкнешь.
Я знаю.