В сентябре произошел странный случай. Нам всем объявили, что контракт продлевается ещё на год. Ни у кого согласия не спрашивали. И только армяне, которые работали в экспедиции по отдельному контракту, могли собираться домой.
Это продление было воспринято очень неоднозначно. Все считали, что едут на год (кроме меня: я не знал, на какой срок еду). Все были знакомы с программой работ и знали, что за год её не выполнить. Что будет дальше – об этом никто никогда не говорил. Вероятно, предполагали, что приедет новая группа и сменит нас. У всех были какие-то планы: кто-то собирался поступать в вуз, у кого-то приближались важные события, связанные с детьми, у кого-то подходила очередь на квартиру, кто-то просто устал... И вдруг: Родина велела…
Конечно, попав в безвыходное положение, люди тут же начали успокаивать себя, отыскивая положительные стороны случившегося, но какое-то время психологическая обстановка в лагере была отвратительной: люди переживали унижение. Появилась песня, которую пели на вечеринках по квартирам, переделанная из известной песни Городницкого:
От злой тоски - туман в глазах.
Весь лагерь джин без "соды" пьёт.
Без нас в верхах, за нас в верхах
Продлён контракт ещё на год.
Здесь невеселые дела.
Саванны дышат горячо.
Но память давняя легла
Березкой русской на плечо.
А там пурга, а там зима
Идет, метелями звеня.
Уйти в бега, сойти с ума
Теперь уж поздно для меня.
И, может быть, я до конца
Не дотяну когда-нибудь:
Не пухом будет мне земля,
А крышкой цинковой на грудь.
И работы продолжались. Только армяне стали паковать чемоданы. Организовали весёлую отвальную и укатили в Аккру.
В это время я курировал венчинский отряд. Наш грузовик сломался, и работа остановилась. Пока ганцы ломали голову, как его починить, мы решили вернуться в Буи. У топографов были какие-то камеральные дела, а я наслаждался свободой и общением с Магги. Обстановка в лагере усугублялась начавшейся малярией, той самой «джангл фивер», из-за которой эти места когда-то называли «могилой белого человека». Особенно тяжело приходилось крупным, полнокровным мужикам.
Пока в венчинском отряде длилась заминка, решили съездить в Аккру – там всегда были дела. Мы с Сидоровым посидели и поговорили на тему «не опасно ли мне показываться в Аккре». В принципе, в столицу с радостью прокатилась бы любая переводчица, но предстояли сложные переговоры по технической тематике, да и претензий у обеих сторон накопилось предостаточно. Так что от девчонок проку было бы немного. Нервных срывов никто не хотел. С другой стороны, мне всё ещё не следовало показываться в посольстве и ГКЭС, так как со времени «томсоновского скандала» и «нападения» на несостоявшегося экономического советника прошло только три – пять месяцев. Но ведь ни в посольстве, ни в ГКЭС переводчик нашим не понадобится, а спросить, с каким переводчиком они приехали, наверняка никто не сообразит. Да и не думаю, чтобы их активисты и моралисты очень жаждали личной встречи со мной. В общем, где будет нужен переводчик, я буду появляться, а где нет – исчезать. Должны были ехать Сидоров (для веса), Фёдоров (для дела) с женой – тётей Фросей и я. Но вечером накануне дня отъезда Сидорова свалила малярия, и его заменил Орлов, наш «профорг».
В последние месяцы наших командированных селили в доме ганского посла в СССР Элиота, но сейчас этот дом был занят частью уезжающих армян и доктором Жорой с женой. Они тоже уезжали. А жаль. Нас поселили в «Авениде», что было гораздо веселей. Часть армян тоже жила в «Авениде» уже неделю. Все возбуждённые, радостные: едут домой. До меня их радость как-то не доходила. Союз казался нереальным, из какого-то другого измерения. Реальностью была Гана. Армяне и в Аккре не избежали малярии. Переболел Аркадий, а Айк все ещё болел. Их положение было довольно опасным. Бывали случаи, когда малярийный паразит, дремавший в печени, резко активизировался из-за смены давления в самолете, и люди гибли от комы, не дотягивая до земли. Это чем-то напоминало кессонную болезнь.
Неожиданно встретил в «Авениде» Веронику, сестру Магги. Она одиноко сидела в холле. Обычно красивая, элегантная, прохладно-вежливая, похожая на секретаршу крупной корпорации из голливудского фильма, она была убитой и расстроенной. Я было обрадовался, хотел поговорить с ней о Магги (разговоров с самой Магги мне, видимо, не хватало), но она могла говорить только об Айке. Попросила передать ему, что она здесь и хочет его увидеть. Я пошел к Айку. Он лежал, слабый после приступа, и в его комнате был ещё кто-то. Я сказал, что его хочет видеть одна красивая девушка, но Айк отреагировал очень кисло, сказал, что плохо себя чувствует и никого не хочет видеть. Его можно было понять: через два дня - самолет, надо бы поправиться, и всё прошлое, каким бы оно ни было, должно было остаться здесь, на африканской земле, которая теперь становилась для него прошлым. Мне было трудно передать это Веронике. Я боялся, что она расплачется прямо при мне. Изложил ситуацию как можно мягче и ушёл, а она осталась в кресле – вялая и подавленная.
Потекли дела и разъезды: в дом правительства к Хейфорду, в департамент топографии, на государственный Транспортный двор, в магазины, и снова то же, только в другом порядке, а иногда - посольство и ГКЭС (это уже без меня). В бухгалтерии ГКЭС, которая находилась в отдельном особнячке, получил у "пэйвуман" зарплату за два месяца и выписал вожделенный автомобиль «москвич 408». Новикову я не видел с того момента, когда перехватил её на дороге к северу от Кумаси. Она всё спокойно оформила, ни слова плохого не сказала и вдруг как-то неуклюже вклинила в разговор новость, что тот самый новый советник после посещения Буи прервал поездку по стране, разболелся и вернулся в Союз. Старый советник всё ещё работает.
Я это, конечно, знал, и был уверен, что и она знала, что я знал. Я не очень понимал, зачем она мне это рассказывает. Поддерживать разговор на эту скользкую тему мне не захотелось. Надо было поскорее уносить ноги с опасной территории. Но у меня сложилось впечатление, что Новикова связывает его отъезд с тем происшествием и не видит в нём ничего трагического. Скорее наоборот. Ну ладно.
Что касается переговоров, то в них я впервые испытал «принцип третьего» (или «принцип Магги»). О сути этого принципа расскажу позже, а сейчас – о результатах. К департаменту топографии у нас имелись очень серьезные претензии. Карты территории между Кумаси и Суньяни, где трассировали ЛЭП, оказались просто неправдоподобно неточными. О некоторых местах могло создаться впечатление, что они вообще из другой страны. Отойдя миль на пятнадцать от Кумаси, наши ребята стали натыкаться на природные объекты, которых не было на карте, а если бы они были, то трассу провели бы иначе. Топографы до сих пор преодолевали эти неожиданности ценой дополнительной затраты времени, сил и нервов, но отставание от графика неуклонно росло, и, что хуже всего, росло сомнение – будет ли признано целесообразным и грамотным такое расположение ЛЭП, а изменить трассу на месте ребята не имели права. Надо было что-то решать, и очень срочно.
Наша позиция заключалась в следующем. Во-первых, выяснить причину ошибок и понять, нет ли возможности их быстро исправить (если, допустим, случилась типографская ошибка, перепутаны листы и т.п.). Речь шла о диких, практически не заселенных местах, и ошибка могла оставаться незамеченной годами и десятилетиями. Во-вторых, если исправить ошибки не удастся, заставить ганцев признать, что они получат от русских дерьмово сделанную работу, но претензий не выдвинут, так как сами в этом виноваты. Только зачем им нужна была такая работа? В общем, ситуация складывалась патовая.
Сначала мы, то есть Фёдоров, я и ганский начальник департамента отправились в архив, где после многочасовых тщательных поисков выяснили, что оригинальных аэрофотографий, снятых еще в 20-е годы англичанами, там нет. Были лишь копии лабораторных расшифровок фотографий, выполненных, скорее всего, низкоквалифицированным ганским персоналом. Они изобиловали пустыми местами, будто снимали ледяной купол Антарктиды. А на составленных по ним картах эти белые места были заполнены чуть ли не реками, текущими по кольцу. То ли аэрофотографии были низкокачественными, то ли расшифровщики не смогли опознать то, что на них было запечатлено, но в итоге получалась откровенная халтура, опровергнуть которую не мог никто, кроме местных обезьян. А им это было нужно?
Фёдоров пёр, как танк, требуя точных карт, хотя понимал, что их в природе нет. Он нагнетал атмосферу, чтобы заставить ганцев понять, что за плохой проект ЛЭП отвечать придется им. Мелькнуло требование заставить англичан повторить аэросъемку, но это было абсолютно не реально. Или пусть сами ганцы снимают. Но авиация Ганы, состоявшая из пяти самолетов-истребителей, к такой работе была не приспособлена.
Зашли в тупик и сделали перекур. Фёдоров отошел к окну и глотал таблетки. Я сидел за столом напротив ганца и курил его сигареты. Ганец выглядел усталым и расстроенным. И тут я сказал ему тихонько:
-А что, если попросить президентский вертолет?
-Вертолет? У президента нет вертолета… Насколько мне известно, - добавил он уже менее уверенно.
-Есть. Уже четыре месяца. Советский вертолет с экипажем. Я их лично знаю.
Ганец встал и заходил по комнате, потом поднял трубку и заговорил с кем-то.
Потом сел и уставился в пространство. Подошел Фёдоров с решительным выражением на лице. Я ему сказал:
-Ну и влипли мы. Вот кому в Гане жить хорошо, так это нашим вертолётчикам: у них все дни – выходные.
-При чем здесь это? – рявкнул Фёдоров и вдруг впился в меня вытаращенными глазами . -Переведи: не могут ли они договориться о президентском вертолёте?
-Я как раз об этом думаю, - ответил начальник департамента.
Недели через две президентский вертолёт сделал всё, что нам было нужно, и ещё несколько полезных дел. Потерянное время было с лихвой компенсировано качеством работы, а частично его даже удалось наверстать, так как при точных аэроснимках мы двигались вперёд, как по асфальту, и с большим энтузиазмом. Фёдоров был очень доволен собой, и я его в этом морально поддерживал. Уверен, что такое же чувство испытывал и начальник департамента топографии. Но в этом, я надеюсь, его поддерживал Хейфорд.
С государственным Транспортным Двором всё вышло еще проще. Фёдоров ехал туда, вооружившись обвинениями в саботаже и фактами: несколько деталей топографического оборудования и ещё чего-то канули в неизвестность где-то на складах Двора, на запросы об их судьбе никто не отвечал, а время поджимало, и они вот-вот должны были быть введены в действие, или опять срыв, проблемы, обвинения… В результате нашего визита выяснилось, что оборудование цело, но его не посылали в Буи потому, что считали его какой-то мелочью (оно занимало шесть фанерных коробок чуть крупнее обыкновенной почтовой посылки, правда, очень увесистых), и посылать ради него грузовик через полстраны у ганцев рука не поднималась. Мне достаточно было представить ситуацию обеим сторонам как результат анекдотического недоразумения, чтобы мы покинули Двор со смехом (смеялись и мы, и ганцы) и с коробками в багажнике нашей «импалы». А я для себя сделал ещё один вывод: «принцип Магги» опять сработал.
И вот мы снова в дороге. Курс – домой, на Буи. Машина сильно перегружена, но через горы переваливает легко и просто. Это огромная американская «импала» с кузовом «универсал». Устроили поздний обед в Кумаси и двинулись дальше на Буи по той самой дороге, где я когда-то перехватывал Новикову и неудавшегося нового экономического советника, где не так давно Магги грела нос у меня в бороде.
Солнце садилось, шофер всё пел, но песни его становились не то что грустнее и грустнее, а скорее всё больше заплетающимися. Наконец он остановился и объявил:
"Сплю. Полчаса". Через полчаса он действительно проснулся, и мы поехали дальше. Асфальт давно кончился, дорога была уже сильно повреждена дождями. Машина ползла медленно, жестко реагируя на каждую яму. Между Нсоко и Менджи – прокол, - это примерно две трети пути от Кумаси до Буи. Все вышли. Выяснилось, что гаечных ключей у шофёра нет (они у механика в Буи), но зато есть домкрат. Правда, тут же обнаружилось, что он сломан.
Уже наступила ночь. Луны не было, но небо было в звёздах. В саванне свист, скрежет, тявканье и всё остальное. Мы все пребывали в ступоре. Проехали один-два поздних мамми-лорри, но за рулём – такие же ганцы, а значит и у них – ни домкрата, ни ключей. Получили от них искреннее сочувствие и остались в темноте. Ждем. Вдруг едет наш буинский ЗИЛ-бензовоз. У него оказался гаечный ключ, подходящий нам по размеру, но… от велосипеда. Любой автомобилист знает, что такое – открутить болты или гайки на колесе даже специальным инструментом, а тут – ключ, умещающийся в кулаке! Решили, что, может быть, как-нибудь удастся нарастить его чем-нибудь, а пока хотя бы поднять машину без домкрата и поставить на канистру. Вцепились в неё все, кроме тёти Фроси, но - никак… Догадались, выгрузили всё, что в ней было, в том числе шесть тяжелых коробок с оборудованием. Опять, напрягая все силы, дёрнули эту громадину вверх. Удалось, а тётя Фрося подсунула под неё канистру.
Наш титанический труд осветили фары машины, двигавшейся со стороны Буи. Оказалось, что это трое американцев, возвращавшихся с экскурсии на «фольксвагене»-жуке. С ходу вникнув в ситуацию, империалисты достали действующий домкрат и полный набор инструментов. Мы от перенапряжения еле держались на дрожащих ногах. Они открыли двери своей машины и предложили нам посидеть там, пока шофёр меняет колесо. Фёдоров с женой сразу воспользовались предложением. Все остальные сгрудились у «фольксвагена», с облегчением обменивались шутками, пили из термоса предложенный американцами кофе, курили. Да, именно так и здесь можно было выяснить, кто мы друг другу – друзья или враги – с помощью домкрата и кофе, а не ракетами и подводными лодками где-то в Карибском море. Не Россия и Америка, а русские и американцы посреди беды и ночной саванны.
На следующий день в Буи я отоспался и не спеша побрёл в офис. Там уже был Фёдоров, который рассказал только что оправившемуся после малярии Сидорову о своих дипломатических победах в Аккре. А меня ждала новость, которую я воспринял со смешанными чувствами. Завтра я должен был уехать в Суньяни и, похоже, надолго. У Лёвы Грызунова – главы одной суньянской группы – обострился до предела геморрой, и его надо было везти в Кумаси для подготовки к операции. Другая группа была в строю, но работать вдвое быстрее она, естественно, не могла. Мне предстояло за несколько часов пройти курс трассирования с теодолитом и повести группу Лёвы в сторону Кумаси.
Обычно такого рода новшества я принимал с большой готовностью – как вызов (или подарок) судьбы. Но сейчас что-то было не так. Физически я был в плоховатой форме: болело всё тело, а особенно спина и руки после подъёма «импалы». А самое главное – тоска по Магги. Мы уже не виделись довольно долго, пока я был в Аккре, а завтра – снова уезжать, и неизвестно на сколько…
В этот вечер я снова встретился с Магги. Она была в любимом мною белом облегающем платье с водопадом ожерелий на груди. Нам было хорошо. Как обычно. Теперь, оглядываясь на десятилетия назад, я вижу то, чего не могли видеть тогда ни я, ни даже она. А если бы могли, то, наверное, сделали бы тот вечер необычным. А так – обычный прекрасный вечер с чёрной звездочкой.
-Увидимся, Магги!
-Увидимся, Вэл!
Наутро я уехал в Суньяни, а вечер провёл с топографом Волковичем, осваивая практическую теодолитную съёмку. За этот день физического отдыха боль в мышцах прошла всюду, кроме поясницы. Потом заметил, что потемнела моча. Это меня, конечно, обеспокоило, но не слишком. Здесь, в условиях физических и психологических перегрузок, с вечными укусами, ушибами, ссадинами и непредсказуемой диетой с телом нередко случались всякого рода странности, которые позже бесследно исчезали.
Следующий день в Гане был праздничным: в честь Основателя государства президента Кваме Нкрумы. Под вечер мы с Волковичем пошли в бар. Там к нам подошел первый секретарь правящей (и единственной) Народной Партии Конвенции Бронг-Ахафо: я когда-то давно познакомился с ним в Аккре и с тех пор не встречал. Он только что вернулся из поездки в Москву, восторг ещё не прошёл. Он угостил нас виски, потом мы его, поговорили с удовольствием о Москве, выпили за президента Нкруму и расстались.
Дома у меня началась тупая, но очень сильная боль от левой почки до мочевого пузыря. Я полежал часок, и прошло. Но моча стала не тёмной, а красной. На следующий день с утра – тот же приступ. Я понял, что дело плохо, и попросил Волковича позвать врача геологов. Извинился, что работать сегодня не смогу. Топограф ушёл, а часа через два пришёл врач. Он увидел мочу и ужаснулся: в Кумаси! Больницы не избежать! Дал сульфодимизин и ушел за такси. Другого транспорта в рабочее время не было. К приходу такси приступ вроде прошёл, а врачу очень уж не хотелось ехать так далеко, да ещё и с обузой в виде меня. Я тоже продолжал на что-то надеяться. Решили подождать до следующего дня, отнести анализы и не паниковать.
На следующий день выяснилось, что врач внезапно уехал, бросив меня на собственное попечение. Ему давно хотелось в порт Такоради, а тут подвернулась возможность. Хорошо, что недавно в Аккре я купил справочник «Домашний доктор». По нему я сам поставил себе диагноз (пиелит) и стал сам себя лечить. Ребятам давал названия лекарств, и они старались купить их в единственной приличной аптеке Суньяни.
Я заметил, что приступы были как-то связаны с движением и с занимаемой позой. Во время приступов я старался найти такое положение, при котором боль будет меньше. Часто таким положением было сидеть на полу на коленях, положив верхнюю половину туловища на кровать. Если боль стихала, мне казалось, что это – заслуга позы, и я старался не менять ее как можно дольше. Неподвижность и боль, видимо, парализовали перистальтику, и я прекратил питаться, что было совершенно естественно, так как от аппетита не осталось и следа. То ли от боли, то ли от какого-то нарушения обмена веществ окружающая обстановка часто виделась мне будто помещённой в слегка приплюснутый жёлтый пузырь, из-за чего в ней не было прямых линий, а только кривые. Довольно часто я подолгу бредил. Мне казалось, что я вижу себя со стороны и удивляюсь, почему из всех моих знакомых это случилось именно со мной. Эта нелепость казалась мне очень забавной, и я громко хохотал.
Пока я не мог работать, из Буи вызвали Генку Пазарицкого. Он был техником-геологом, но с теодолитом работать умел и, пока я был в отключке, а Лёва в больнице в Кумаси, он вёл трассирование. На первых порах у него не всё ладилось с ганским техником-топографом, и после работы они приходили ко мне выяснять отношения. Приступы происходили и в их присутствии. Не знаю, переводил ли я во время приступов «на автопилоте» или нет, но когда боль стихала, и окружающее из жёлтого пузыря возвращалось в нормальную форму, я обнаруживал, что они спорят и, вроде бы, спор не прекращали. Я видел в ситуации только один положительный фактор: пиелит оказался чрезвычайно мучительной болезнью, но хорошо, что это не камни в почках. Я слышал, что это вообще нестерпимая боль, а боли я всегда боялся. И я лечил пиелит, пока не выстрелил камнем в унитаз. Всё это длилось дней десять.
Болезнь уходила. Я выкарабкался. Я полулежал в своей комнате на кровати, слишком обессиленный, чтобы хотя бы читать. Поясница была обмотана шерстяным платком, который ребята раздобыли для меня у какой-то геологини. Пока длились приступы, я не ел по несколько суток, и теперь отощал и ослаб. Последний раз принимал душ с неделю назад: в душе шла вода без подогрева, и я опасался, что контакт с холодом снова вызовет спазмы и боль. Всё тело было липким от грязи и пота.
В дверь дома постучали. Вход был довольно далеко от моей комнаты, и я поленился как-то отреагировать. Через некоторое время по коридору раздались шаги. Не успел я что-нибудь предположить, как в дверях комнаты появилась Магги и остановилась в проёме. Я смотрел во все глаза, не веря, что это она. Грязь, бред, боль и … Магги! А она прислонилась спиной к дверному косяку и не отрывала от меня глаз. Вдруг я снова ощутил тот самый ее взгляд, короткий, как удар молнии, от которого куда-то проваливаешься, теряешь ориентировку и не знаешь, где находишься – здесь или в каких-то гиперпространствах в глубине ее глаз.
Потом она подошла и села на край кровати.
-Мне только сегодня сказали, что ты болел.
Обеими руками она взяла мою руку, прижала к груди и так держала ее всё время, иногда отрывая только для того, чтобы целовать мои пальцы. Я чувствовал, что в мире нет ничего важнее этого прикосновения, и ещё ощущал что-то необычное со временем. Это трудно объяснить, но что-то вроде того, что ничего не было до, и ничего не будет после, а если что и будет, то только параллельно, одновременно. Какой-то сбой в восприятии текущего момента. Можно было понять, что это прикосновение – навечно.
-Почему ты меня не позвал?
-А как я мог? Не было возможности.
-Да ты бы мог сказать любому рабочему, и мне бы передали самое позднее на следующий день. Нашли бы где угодно.
Я понимал, что она права. Более того, я знал, что если бы я хотя бы просто думал о ней в эти дни, она бы услышала, поняла и прилетела бы, пришла, приползла… Но в том-то и дело, что во время болезни мне казалось, что даже думать о ней в такой ситуации – кощунство и предательство. Даже в бреду я яростно отгонял любые намеки на мысли о ней. Я вспомнил окровавленный унитаз, и меня передёрнуло от отвращения.
-Знаешь, это была такая болезнь…
-Красивых болезней не бывает, - и, помолчав, снова сказала: - Зря ты меня не позвал.
-Ну, допустим, позвал бы я тебя, - что бы ты смогла сделать?
-Всё. – Она молча целовала мои пальцы и смотрела куда-то вдаль.
-Ну, сейчас я уже поправился.
-Да, я вижу: сейчас уже всё.
-А ты как?
-В порядке. Еду поступать в колледж.
-Как это «в колледж»? А школа?
-Я недавно сдала на аттестат зрелости экстерном.
Мне вспомнился заваленный книгами стол в буинской квартире Планджей.
-Послала документы, и меня приняли.
-В Аккре?
-В Англии. Буду изучать компьютеры. Письма шли долго, и теперь приходится поторапливаться.
Я почувствовал, что мне в голову, будто сквозь плотную вату в ушах, начал проникать, нарастая, то ли писк, то ли противный звон. Тело вдруг начала бить неровная, крупная дрожь, как при малярийном приступе. Чтобы Магги не заметила ее, я тихонько высвободил руку, и она приняла свою любимую позу: ладошки между колен. Она сидела на краю кровати боком ко мне, четким профилем на фоне яркого окна и что-то спокойно и задумчиво говорила. Из-за звона в ушах я ее слов не слышал, досадовал и волновался, что пропускаю что-то важное, старался расслабиться, чтобы хотя бы унять дрожь, но ее удавалось сдерживать только на несколько секунд. Вдруг меня шарахнула паническая мысль: «Запоминай! Запоминай этот профиль, эту позу: больше не увидишь!»
В этот момент Магги снова взяла мою руку, но тут уж я вцепился в ее руку сам, как утопающий, думая, «И это запоминай!» Я гладил ее, целовал, рассматривал ладошку - светлую изнутри и тёмную снаружи, пытался понять ее линии, но не мог сконцентрироваться. В голове метались обрывки мыслей. Одна из них была о том, что, может быть, и она меня сейчас запоминает. И каким же? Сидит грязный, изможденный, дёргается, что-то пытается сделать с ее рукой… Неимоверным усилием, чуть ли не выпрыгнув из себя, я унял дрожь и как-то упорядочил мысли.
-Магги, у нас нет шансов?
-Нет.
Вспомнилась московская Рита, как я пытался в письмах преодолеть время и расстояние, и как скучно и банально это кончилось. Права была Магги. Ни она, ни я не хотели такого конца. Права была эта изумительная, фантастическая ведьмочка. Мы ещё немного помолчали, и Магги встала.
-Ну, мне надо идти. Папа ждёт в машине, - и вдруг притянула мою голову к груди. Я снова, теперь уже в последний раз, ощутил ее запах: она пахла ветром и дорогой. Она чмокнула меня куда-то около глаза и сказала:
-Я не говорю «прощай». Я буду с тобой. Ты будешь помнить. У нас всё в порядке.
В дверях она оглянулась – на губах улыбка, в глазах - не гиперпространства, а обыкновенная боль. Я чувствовал себя как затёкшая нога. Я не сказал ей ни одного прощального слова, ничего не пожелал… Как фанерный робот, подошёл я к окну и увидел в конце улицы удаляющийся чёрный «Пежо» Планджа. В доме никого не было, некого было стесняться. Я стиснул зубы и попробовал выть. Вроде, стало легче, и я дал себе волю: выл и метался по дому, как пес, которого когда-то на моих глазах укусила змея. Я ударялся о мебель и углы, стараясь, чтоб было больнее. Хотелось, чтобы снова разболелась почка, но ничего не получилось. Как тот же пёс, я улёгся и стал ждать непонятно чего. Я лежал лицом в подушку до утра. Слышал, как вернулись с работы ребята, как они спрашивали, всё ли в порядке, на что я нормальным голосом ответил «всё», как угомонились они на ночь, потом слышал ночь и только утром отключился, а когда проснулся, обнаружил себя всё в той же позе. Лежал и думал, что начинается жизнь без Магги, и эту жизнь надо было жить.
Выздоровление приняло бурный, лавинообразный характер. За пару дней без болей у меня проснулся аппетит, интерес к работе, к душу, к новостям. На третий день вышел в буш и неплохо поработал, несмотря на слабость. Ещё через пару дней с меня перестали спадать штаны. В общем, в физическом отношении всё было на удивление хорошо. Хуже было с психикой. Я понимал, что, концентрируя внимание на физических успехах, я прячусь от мыслей и эмоций, но если эти мысли и эмоции вдруг как-то возникали, мне становилось просто невыносимо. Невыносимо болезненными были любые воспоминания о Магги. Если они заставали меня врасплох, если я не отгонял их на дальних подступах к осознанию, я испытывал реальную физическую боль, причём почему-то в области сердца: будто туда медленно вдавливали тупой кол.
Это смущало и беспокоило, хотя и немного отвлекало. Я всегда считал все эти сердечные муки просто литературными штампами, которые неведомо какими путями ухитрялись сохраняться на протяжении столетий. Сейчас, когда неосторожная мысль о Магги могла вызвать ощущение кола в сердце, я был разочарован: всё то, что я считал более-менее красивыми или, по крайней мере, привычными метафорами, превращалось чуть ли не в описание клинических симптомов. А тут еще привязалась строчка песни из какого-то старого-престарого фильма. Ее мотив казался приторным, фальшивым, сталинским, а слова «сердце болит, не пойму отчего» - просто бесили. «Сволочи, - думал я, – да вы сами понимаете, о чём поёте? Садисты. Лучше бы пели о камнях в почках – это не так мучительно». И всё-таки, размышляя на подобные околофилологические темы, я отвлекался от мыслей о Магги.
Работа в лесу постепенно наладилась. Наняли повара – мистера Апонга. При найме я устроил ему маленький экзамен. Достал из морозильника миску пельменей, которые подарила какая-то геологиня, и спросил:
-Вы знаете, что это такое?
-Да, - с огромной убежденностью ответил Апонг, - это маленькие пирожки. Их жарят.
Все рассмеялись, только Апонг стоял с невозмутимым видом.
-Вы приняты.
И мы пошли осваивать кухню. Когда в ходе экскурсии по холодильнику мы подошли к тем же пельменям, я сказал, что эти пирожки у русских принято варить. «Да, сэр», - важно ответил Апонг и вступил в должность.
Но работа и быт не могли занять всё мое время. Рано или поздно наступали часы, в которые совсем недавно безраздельно царила Магги, даже если непосредственно ее со мной не было. Я пытался занять их чем попало, лишь бы покрепче. У геологов было одно пустое бунгало, которое они приспособили под что-то вроде клуба, назвав его «Бесконечное лето». Я часто ходил туда играть в карты. Хорошо, что играли не на деньги, иначе продулся бы вдрызг. Картежник из меня оказался никудышный.
Я никак не мог избавиться от инерции иметь рядом с собой привлекательную женщину, чтобы смотреть на неё, разговаривать, прикасаться. Иногда мелькала обида на Магги: вот, мол, бросила меня, несчастного. Конечно, я гнал такие мысли. Ведь и безотносительно к Магги жалость к себе в наших условиях была равносильна самоубийству. Тем не менее, мною овладела навязчивая идея найти ей замену, хотя бы в каком-то поверхностном смысле. Среди геологов было немало симпатичных молодых женщин. Все они хорошо ко мне относились, и сделать первый шаг было нетрудно. Я намечал жертву для крутого флирта, развивал энергичное наступление, а потом постыдно ретировался к взаимному удивлению. После двух-трех таких попыток я от этой идеи отказался: мне было с ними невыносимо скучно, а их обычные женские недостатки – ревнивость, мелкое злопыхательство, завистливость, нетерпимость и тому подобное – душили меня, как боевой отравляющий газ. И не удивительно: я искал какую-то замену Магги, и вдруг выяснилось, что она была чуть ли не ангелом, и самое худшее, что она совершила – дала пару раз по попке разбушевавшейся сестрёнке Эльке. Уж слишком высокий стандарт женственности установила эта негритяночка. (Нет. Стоп. Не будем передёргивать. Магги мне в стандарты не набивалась и никаких стандартов не устанавливала. Это я принял ее как стандарт, и он сидел во мне десятилетиями, даже если я этого не сознавал. Наверное, это сыграло свою роль в том, что мне не удалось ужиться с неплохими женщинами, которые становились в разное время моими жёнами).
Пытался я прибегнуть и к традиционному русскому средству, но в более цивилизованном варианте: пить, но не по-чёрному. Простое опьянение не помогало. Его надо было дополнить чем-то квази-интеллектуальным. Идеальным местом для этого был бар. Я потягивал там виски среди незнакомых мужчин – белых и чёрных, обменивался с ними глубокомысленными сентенциями, доброжелательными высказываниями… Контакты с женщинами, вечно сидящими в таких барах, окончились полным провалом: я не мог вытерпеть ни одну из них больше пятнадцати минут.
Однажды я там встретился с двумя американцами примерно моего возраста. Их прислал в Гану «Корпус мира», организация, к которой с величайшим подозрением относился КГБ. Один из них, Макдональд, был по происхождению шотландец, другой, Джон – гавайский японец. Они преподавали что-то в местной школе и, видимо, были стеснены в средствах. Я легко завоевал их расположение, купив для них по порции виски. А то, что такое знакомство может вызвать нездоровый интерес КГБ, только щекотало нервы – как раз то, что мне было надо.
Я какое-то время зачастил к ним по вечерам. Джон обычно с чем-то возился в своей комнате, а Макдональд осваивал гитару по самоучителю. У него был отличный песенник английских и американских народных песен с нотной записью мелодий. Мы их разбирали нота за нотой, а кое-что и пели, особенно если я приходил с бутылкой водки. Я до сих пор помню одну настоящую пиратскую песню ХУШ века, совершенно не похожую на те песни, которые мы считали пиратскими в России. Это было обращение капитана к даме на берегу. Ее припевом были слова: «Так проснись же, проснись, моя леди, я жду тебя. Этой ночью, или никогда ты станешь моей». А оканчивалась она так: «Ты будешь царствовать, и царство твое будет длиться до тех пор, пока хоть один дюйм чёрного флага останется на мачте».
В доме американцев до них жил английский сержант, обучавший ганских солдат строевой подготовке и ещё каким-то наукам. У него было интересное хобби – коллекционировать живых змей. Когда его контракт истёк, он уехал на родину, а коллекцию по широте души оставил тем, кто поселится в доме после него. Коллекция занимала большую часть одной из трех комнат, - ту, что непосредственно примыкала к входу, так что любой посетитель, если его заранее не предупреждали, мог испытать сложные чувства, встретившись взглядом с коброй, мамбой или габонской гадюкой. Прожорливостью эти существа не отличались, но всё-таки ребятам приходилось нанимать местных пацанов для добычи мышей, лягушек и прочих деликатесов, а это кое-чего стоило.
Там я в первый (и последний) раз увидел, как плюётся кобра. Она плевала в меня. Не могу понять, чего она во мне не одобрила. Вроде был чистым, и борода была аккуратно подстрижена. Змеи жили в стеклянных террариумах, защищённых снаружи ещё и металлической сеткой (чтобы кто-нибудь случайно не разбил). Кобра смотрела на меня не больше пяти секунд, а потом пустила тонкую, кучную струю мелких капель яда. Конечно, все они остались на стекле, но всё равно было обидно. Что вообще она могла понять за пять секунд? Дурища.
Однажды темным вечером я подходил к их дому и издали увидел, что вокруг него бродят люди с фонарями. Мне они сказали, что сбежала одна из змей. Тоже кобра. Для меня фонаря не хватило, и я стал ковырять в траве палкой. Нашёл змею не я. К счастью. Ребята рассказали, что при них это уже второй побег. Первый закончился успешно. После этого я стал бывать у них реже, а потом знакомство как-то распалось.
Меня давно интересовала ночная жизнь Ганы, а она была очень интенсивной – от столицы до чуть ли не самой маленькой деревеньки у дороги. Всюду в непроглядной ночи светились оазисы, где гремела музыка, сидели и танцевали люди, звенели стаканы, вился дым сигарет. Нам запрещали посещать такие места, но так как в запретах не содержалось четких формулировок, что именно запрещено посещать, мы в них иногда бывали. Я начал посещать их в одиночку – так впечатления были острее. Чаще всего это были бесхитростные комнаты, освещенные каким-то ядовитым синим светом. Вдоль стен - столы, стойка бара, а посередине – площадка для танцев, и, конечно, хайлайф. Некоторые из них были вполне приличными, как наш Центр в Буи. В таких местах я иногда встречал полузнакомых негров, во всяком случае они со мной здоровались. Но некоторые заведения были настоящими «злачными местами». Обстановка там была такой же, но публика другой. Сновали какие-то разбитные парни. В углу обычно сидели два-три мужика со зловещими рожами и что-то тихо обсуждали, поглядывая по сторонам. Где-нибудь поодаль громко спорили расфуфыренные молодые негритянки, и гремел тот же хайлайф. Мой приход обычно производил некоторое замешательство. На меня поглядывали, и, видимо, кое-кто уже прикидывал, как меня употребить. Я заказывал что-нибудь приличествующее статусу брони – хороший джин или виски и выпивал их не торопясь, но и не слишком мешкая, чтобы уйти раньше, чем кто-нибудь предложит мне «купить кирпич». Конечно, острых ощущений это добавляло, но слишком уж часто мелькали воспоминания, как мы с Магги танцевали в Центре в Буи.
Примерно к этому времени относятся строчки стихотворения без начала и конца:
Я лез в авантюры и пьянство,
Всех встречных девчонок любя.
Могу чем угодно поклясться,
Пытался забыть я тебя.
Теперь, ко всему безучастный,
С пустою душою стою.
Я что-то убил – это ясно.
Но только не память твою.
Шло время, текла жизнь, и я постепенно начал анализировать: что же это я пытался сделать и что в итоге получилось. Оказалось, что этот стишок, хотя и искренний для какого-то момента, совершенно расходился с реальностью.
Во-первых, ни о какой пустой душе не могло быть и речи. Она была полна, переполнена Магги. Она стала совсем другой, чем раньше, но у меня не было ни малейшего желания вернуть ее в прежнее состояние, «освободить» от Магги.
Во-вторых, я пытался забыть вовсе не Магги, а боль от расставания с ней, и эту боль я в конце концов убил или, по крайней мере, основательно приглушил.
Прощаясь, Магги сказала: «Я буду с тобой», и она действительно была со мной. Я принял, наконец, эту новую форму ее существования – во мне, но надо было ее освоить. Как гремящий водопад, ворвались слова, чувства и мысли Магги в тихую заводь, где хранил я свои устоявшиеся за двадцать три года понятия – думаю, не такие уж глупые, - всё взбаламутили, перемешали и остались здесь. И теперь не было никакой возможности отделить одно от другого, потому что отдельно они не существовали. А то, что получилось, было моим, но не вполне знакомым, и его ещё надо было изучать, как наскоро набросанные на уроке конспекты.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ