Меня зовут Джовани Бартоломео Гуччи.
Женился я рано. И многие разят, что зря.
Но я им не верю.
Так как совесть святая, а не желе молочное без пралине, именно об этом и умалчивает по сотни замесов за приход.
А замес я вам доложу - это штука ответственная и несколько трудоемкая для излизанного лаской итальянца. Тестомес я, а не банальный разиня булкоед. Не каждый справится конечно, не каждый согласится со мной, к тому же, и не каждый попрет моё тесто вон из свой раскаленной до бела печки. На наш век, род, и несколько приличных бутылок вина, приходилась одна и та же истина - тесто - только в ручную - тогда и хлеб не пересолишь - это честь. Это и моя первая любовь. Тесто. И что тут скажешь если не единая.
Не подумайте ничего приличного, но вторая моя любовь-попытка была - Бенита Луна - пышная, обаятельная пуэрториканка с пузониной и божественно-голубыми глазками во всё яйцевидное корыто, покрытое бровями и краноподобным носом. После первой теплой ночи любви на берегу лирийского умиротворения, она состряпала мой порядочный и нетрезвый мозг к себе в сердце. И бессовестно приютила его за закрытой на глухо калиткой. Маленького мезонинного домика. И конечно с мандариновым садиком. Куда без этого. Меня это взбивало в пену, не иначе и распшикивало по тронувшейся залысине то ли крэмом, то ли чем то похожим.
Семейка, в которой мне приходилось шельмоваться, раздавала на каждого попечителя много чего вкусного и не только.
Стая родичей - новых и, без которых нет ни шага - тут как тут.
Дедушка Дино - славный старикан и бесценный молчун. В этом прелесть и весь тост. Его. Как не странно. Я сразу определил деда в друзья. Приносил ему сигары, пил с дедом кофе, грыз ему каштаны и часами мусолил однотипную панику природы, населявшую мою растительность в глубине поразительного ума.
Когда я заканчивал исповедь мухи, дед расстегивал паутину пиджака и показывал мне нацистский орден, полученный от Муссолини лично. Начищенная гадость, действовала на меня, как на вампира. Я плевался и выбегал на зов орущей Марчеллы - матери Бениты Луны - моей и без того трогательной тещи. Её кстати загрыз Веос. Ротвеллер - каких на масле не держат. В будни его не выпускали. Он ел мясо. Но выходные - были для всех испытанием. Мясо было вне закона, но разрешено было баловать этого засранца-питомца пиццей. Если кто-то бросал Веосу кусок пиццы, то пёс сторожил её, бывало несколько часов к ряду, но потом зарывал. Конечно настоящим испытанием, это назвать нельзя, но в принципе при большом желании - можно. Вообще Веос с первого дня нашего знакомства, показал кто хозяин, и я даже не стал жать ему лапу. Честно. Мы не встречались больше. Даже мимо. Так вот мама Марчелла орала всё время. Да орала. Это было похоже на зарождающийся, на земле ад. Она продолжала орать даже во сне. Мне так казалось. Потому что её голос стоял эхом. когда я ложился спать, а просыпался я, когда она вновь орала. Она крыла соседа Пенкова - русского шпиона, из-за которого нельзя послушать ни радио, ни посмотреть все каналы про оружие. Естественно я соглашался и тоже его крыл. Она тогда еще больше не унималась на профессора Джове Пиконито, которому обязана первым абортом, сделанным не для храбрости. И я поддерживал её. Я кричал, что надо повесить этого ублюдка. Повесить и пусть весит. Она же не унималась. Мама Марчелла бУхала на свекровь, на её наряды, сплошь рядом, мазюкала их в словесной грязи и сраме предложений. Доводила до абсурда. А я думал что не поддерживал, и я мечтал но... Веос понял один, что к чему,- ну это гадкое зрелище. Я потом пристрелил и Веоса тоже. По другому сказать. Что попал не сразу. Кто виноват? Но дочь это... А именно та, из-за которой я стал её мужем, расторгла со мной брак в Миланском охальнике, и я поплелся в булочную проситься месить вновь. Месить вновь!
Тесто.