«Юлик-Шмулик» - дразнили меня в детстве родственники, и я, не понимая причины, отходил в сторону и горько плакал.
I
- Надо проветриться, - решительно сказал Юрка Кассирский, что-то мы с тобой в этой конюшне застоялись.
А и правда застоялись. Конюшня называлась «Эстонский Филиал Всеоюзного Государственного Проектно-Технологического Института Центрального Статистического Управления Союза Советских Социалистических Республик», сокращенно: ЭФ ВГПТИ ЦСУ СССР.
Контора была святая. Во-первых, у нее были филиалы во всех союзных республиках, что давало широкие возможности для командировок. Во-вторых, проекты высасывались в лучшем случае из пальца, а про худший и упоминать не хочется. Поэтому их никто не проверял, поэтому делать было абсолютно нехрена, поэтому каждый занимался, чем хотел. Я лично писал диссертацию по экономической эффективности распределеных вычислительных систем. Таковых в стране еще не было, а что касается эффективности, то все знали, что она нужна, но не очень понимали, что это такое. Простор для юношеских фантазий был вполне широкий. Пока что под шумок я выбил себе допуск и ежедневно ходил в спецхран библиотеки эстонской академии наук читать Wall Street Journal и Financial Times, в которых органы зачерняли статьи, открыто хающие советскую власть и электрификацию всей России. Надо, однако, заметить, что эстонские цензоры, в силу особенностей национального характера, рвением не отличались и марали далеко не все и не очень тщательно. Да, просто необходимо еще указать, что родина платила нам относительно приличные деньги. Я лично, как главный конструктор проекта, получал 260 р. в месяц, плюс еще 15% премиальных. Бонусов, как теперь принято говорить. Тех самых, из-за которых нынче харчат уолл-стритовских акул. Меня лично за моих 39 бонусных рублей в месяц никто не харчил, что еще раз демонстрирует преимущества социализма над капиталистическим способом производства.
В общем, немудрено, что компания там собралась замечательная. Мой заведующий лабораторией Саркис Ованесян интересовался только двумя вещами: разводом и дискриминантным анализом, причем как-то умудрялся увязывать их друг с другом. Каждый день, когда я собирал манатки, чтобы идти в библиотеку, он устремлял на меня невыразимо печальный взор и просил: «Слушай, если там что-нибудь будет про дискриминантный анализ, своруй, да? Литературки не хватает для списка, а искать времени нет – развожусь, помнишь?». Увы, ни в одной из читаемых мною газет слова не было про дискриминантный анализ, впрочем, как и про экономическую эффективность вычислительных систем коллективного пользования. В конце концов Сарик развелся, быстро женился на латышке с цыганским именем Аза, защитил диссертацию по применению дискриминантного анализа в чем-то скорбно-производственном и стал достойным членом общества. Пребывала у нас еще семейная пара местечковых затрушенных евреев, будто сошедшая со страниц «Мальчика Мотла» незабвенного Шолом-Алейхема. Программисты они были превосходные, и мы называли их супругами Кюри. Потом, когда социализм дал дуба, они, не теряя местечкового облика, стали одними из крупнейших экспортеров химудобрений и мультимиллионерами. Была еще пара-другая колоритных личностей, но истинной красой и гордостью коллектива был главный конструктор проекта Юрий Семенович Кассирский. Чем он занимался, не знал никто, он даже не притворялся, что чем-то занимается, а просто приходил на работу во всем кожано-импортном, благоухающе-элегантном, рассказывал пару историй, в которых фигурировали неуставные отношения полов, жалеючи глядел на наших супругов Кюри и отбывал в неизвестном направлении. Начальство его даже для блезиру не трогало, ибо кто же другой мог выбить финансирование под дохлую тему или организовать для приезжающего начальства баньку, да с шведским пивом, да на берегу озерца, да с парой юных ангелесс, припархивающих в наш унылый конторский мир не иначе, как с седьмого неба?
В общем, всем было хорошо, но над благоденствием нашим стали собираться тучи: в Москве поменяли начальство, поползли глухие слухи о сокращении числа филиалов, уволилась наша директриса, и еще неизвестно было, кто прийдет. На наш уютный мир снисходила тусклость. В этих условиях Юрий Семенович и выдвинул свое предложение. «Ну и где будем ветриться?» - спросил я. «Айда в Ташкент!» В Ташкент я с нашим удовольствием – там у меня жили родители и родной брат, и двоюродные с семьями. Мы вовсе не были ташкентскими людьми, с любовью описанными Диной Рубиной, но мой отец был ранен под Варшавой и сутки пролежал в болоте; каждую весну и осень его курочило так, что спал он лишь стоя коленками на стуле и положив голову на стол. Врачи советовали переехать туда, где климат сухой, а маминого брата как раз строительная судьба забросила в Ташкент, вот и образовалось.
- Конечно, давай, - с радостью согласился я. Остановиться можно у моих...
- У меня друзья есть, остановимся каждый у своих, пойдем в Яму...
Яма, чтоб вы знали, был район, где процветали частные подпольные ресторанчики. Год был 1977, страна жила в эпохе развитого социализма, частные точки были безумно дороги.
- Юрка, побойся бога, у меня дочка маленькая, я лучше ей фруктов куплю, чем деньги в Яме просаживать буду.
- Хватит на все! Телевизор надо смотреть! У нас какой такой Пленум только что был? По развитию аграрно-промышленного комплекса. Это значит, что жрать народу вообще нечего. Мы с тобой купим по двадцать штук курей и загоним их по червонцу за милую душу. С корзиной оторвут!
Противиться напору Кассирского не было никакой возможности, желания и вовсе. Поэтому через неделю мы стояли в Таллинском аэропорту, прогибаясь под весом битком набитых сумок. Я притрюхал на автобусе, а Юру доставил на машине папа – Семен Абрамович Кассирский, обликом похожий на пикового валета, только очень поношенного пикового валета.
- Юра, - скорбно сказал он, - я маме не скажу, но я чувствую, что ты будешь есть этих курей не ртом.
Юра покровительствено похлопал папу по щеке, и мы отправились в летательный аппарат. Времена были наивные, никто не потребовал сдать битую птицу в багаж, наоборот, стюардесса, постанывая от натуги, умостила кошелки в гардероб. Одну на другую.
- О! - обрадовался Юрка, - Спрессуются, скажем, что импортные.
Двигатели, как говорится, взревели. Полет из Таллина в Ташкент был ночным с двумя посадками: в Куйбишеве и Челябинске. Дорогу до Куйбишева скоротали интеллигентным способом: игрой в деберц. Едва самолет подрулил к вокзалу, мы, схватив бурдюки, рванули к трапу. Юрка на ходу объяснил стюардессам, что нас в Куйбишеве встречают, и мы это отдадим. Стюардессы с видимым облегчением улыбнулись. В голову закралась нехорошая мысль: наши куры перегрузили самолет и угрожали безопасности полета.
Едва вышли из загородки, Юра поставил меня сторожить груз, а сам отправился на поиски покупателей. «Пойду в парикмахерскую, - сказал он, - лучше всего продавать через парикмахерш. Потеряем процентов десять, зато – оптом». Я поверил – его будущая бывшая жена отоваривалась у парикмахерш. Ждать пришлось довольно долго, за это время у меня даже попытались одну сумочку скомуниздить: тощий шустрый мужиченка разогнался, на бегу попробовал подхватить ее и рвануть дальше, но не осилил, споткнулся и, выронив волшебное слово: «Ёб...», навернулся и почесал на четвереньках под дружелюбный хохот присутствующих. Кассирский появился серьезный: «Им как раз вчера кур завезли. Непруха. Ладно, в Челябинске толкнем».
Увидев нас с родным грузом, стюардессы не обрадовались. «Не встретили, - объяснил Юра, - Опоздали, наверное». Стюардессы, кряхтя и шепча под нос что-то, очевидно из «Правил поведения летного состава при обслуживании пассажиров», опять соорудили в гардеробе параллелепипед.
В Челябинске мы вновь кинулись к сумкам. У стюардесс отвисли челюсти. Буквально. «В Куйбышеве опоздали встретить, - благодушно сообщил Кассирский, - Может, в Челябинске догонят». Стюардессы радостно закивали. Юра попытался оставить меня возле буфета, а сам намылился, конечно, в парикмахерскую. «Не надо, - устало сказал я, - Посмотри на витрину». На стеклянной полке, похотливо раздвинув бледные культи, возлежала курица. Или петух. Пол не определялся в связи с усекновением гениталий. На стюардесс было страшно смотреть. Тогда не царствовало еще это увлечение терроризмом, поэтому они приняли нас либо за сумасшедших, либо за членов таинственной секты таскунов, которых истовая вера заставляет таскать туда-сюда тяжелые предметы. И то, и другое пугало. Кормили (в те времена еще кормили!) на перегоне из Челябинска в Ташкент, как раз аккурат в четыре часа ночи. Давали сосиски в намертво приваренном к фаршу целлофане с баночным зеленым горошком и рыбкой «шпрота». Но к нам стюардесса подошла с льствой улыбкой: «Для вас у меня есть две порции из пилотского ужина». Очевидно, она боялась, что в Ташкенте мы и ее куда-нибудь унесем, вот и решила откупиться деликатесом. Пилотский рацион оказался, конечно же, анемичной четвертушкой сами знаете чего, с тем же горохом, но с двумя рыбками. От переноски тяжестей у меня, похоже, стали расти мускулы, и телу требовался протеин, потому, несмотря на тяжкие предчувствия, птицу я употребил едва ли не в один заглот, а рыбка и вовсе скользнула в меня, как в мусоропровод.
Читатель, помнишь ли ты подрагивающую прелесть южного раннего утра? Земля еще припорошена прохладой, но первые лучи солнца уже несут наглеющее тепло, и воздух чистый-чистый – за ночь пыль осела и даже не клубится у ног, а воздух легкий и мягкий. Листья приготовились свернуться в жаре лодочкой, но пока еще вовсю распластаны и ярко-зелены, и свежи, и даже матиола пахнет уже нежно и боязливо - не так как ночью - в предощущении мига, когда жара заставит её зажмуриться. Какой дурень сказал, что воробей чирикает глупо и напористо, как плебей, слышал ли он, этот как-там-его, радостный мелодичный голос едва проснувшегося воробья? Конечно, ему далеко до соловьиного бельканто, но какой к черту соловей выразит столько безыскусного чувства восторга от первой крошки. Чудесно теплое утро, и ты умиленно благодаришь судьбу за раннее пробуждение и возможность насладиться этим чудом.
Да, так всей этой хренотени я и близко не чувствовал: руки мне оттягивали прессованные птицы, а рот отзывался эхом рижских шпрот, которые, кажется, захотели на волю в океанские глубины. На хрена я только ночью жрал? Мерзкая жадность, желание халявы, совковость неистребимая, а ведь мог бы поспать и сейчас не давило бы голову обручем, как в бондарном цехе, и глаза бы не сушило, и сумки еще эти гадские.
Встречал меня мой кузен Гена на папиных жигулях. Несмотря на раннее утро, он был свеж и жизнерадостно переговаривался с парнем, встречавшим Юру. При виде сумок кузеновы глаза округлились, тем не менее он совладал с недоумением и безмолвно открыл багажник. Под весом продукта жигуль присел, как бы изготовясь станцевать украинский народный танец гопак, но амортизаторы сдюжили, и мы тронулись.
- Кирпичи привез? Дом строить здесь будешь? – легко поинтересовался Генка.
- Не-а. Привез кур, слышал, что у вас с мясом напряженка, - переврал я причину, - кстати, возьми родителям пару.
- Братан, ты что? Забыл, где мы отовариваемся?
Правда – забыл. Дядюшка мой Семен Наумович Зильберштейн был в Узбекистане личностью приметной, как принято говорить - строительным генералом, по всей республике возводил элеваторы. Возводил, наверное, хорошо, потому что сельхознарод его уважал, а начальство одобряло по высокому второму разряду – Героя не дали, но ордена цепляли, и квартиру выделили в домах для второстепенной элиты возле Алайского базара, и прикрепили к какой-то неглавной кормушке. Так что его семье куры мои были на смех.
- Юлинька, что это? – после поцелуев с тревогой спросила мама, посмотрев на сумки.
- Это, мама, как тебе... – заблеял я, пытаясь помягче оправдаться: родители у меня были старомодные учителя и спекуляцию не одобряли – Ну вот тут..
- Тетя Роза, это он кур приволок – продал меня Генка, отдышавшись, наконец, от дотаскивания сумки на третий этаж, - он думает, что мы здесь голодаем.
- У нас все есть! – мама для верности распахнула холодильник. Он действительно был утрамбован. – Во-первых, я была на базаре, во-вторых папа на работе мясо получил. Зачем?
Отец мой, выйдя на пенсию, устроился в геодезическую партию. Нет, он не мерял бескрайние просторы нашей Родины, затруднительно было бы с хромой ногой, взяли его туда, говоря нынешним языком, офисным менеджером, но для получения полной пенсии – на рабочую ставку. Завскладом их конторы регулярно устраивал распродажу продуктов по себестоимости, а куда девались вырученные деньги, спрашивать было неэтично. Обе сумки мы вбили во второй холодильник, стоявший на балконе. Мама сделала это без восторга: по ее словам, папе обещали парную баранину, для которой требовалась холодильная емкость.
Вечером позвонил Юра: «Завтра понесем товар на Алайский. Найдем перекупщика, толкнем все сразу».
Мы встретились у входа на Алайский. На коллегу страшно было смотреть: черные круги под глазами, сиплый голос, волосы спутались. «Всю ночь?» - спросил я. «Ага! Друзья были из Адлера. И подруга. Нет, две. Или это у меня двоилось? Похожи. Выли одинаково...» Мы встали перед стрелками с указанием павильонов. Птичьего не было. «Юрка, а куры – это овощи или фрукты?» «Пошли в овощной. Начнем трудовой день с рассола». Овощной встретил нас трудящимися кореянками, продающими чумчу – капусту, маринованную с красным перцем в пропорции, как предполагаю, один к одному. Может, преувеличиваю, но ненамного, и в сторону капусты. Во всяком случае, есть растение надо было зажмурившись и быстро-быстро запивать подручным напитком. Продавалась чумча в узких полиэтиленовых мешках, напоминающих Изделие №2 Баковского завода в рабочем состоянии. «О! Рассольчик!» - обрадовался Кассирский, и не успел я его добросердечно предостеречь, сорвал перевязь и одним духом высосал зловещую бурую жидкость. Описание последующих пяти минут я из общечеловеческого сострадания опущу, отметив мимоходом выпученные глаза, заалевшие уши, слезы, орошающие стремительно уходящее в диагональ лицо, и хрипы, тяжелые кузнечные хрипы: «Ах-ха... ах-ха-а!»
- Товарищ корейка! – просипел Юра минут через шесть. – Товарищ корейка, курей брать будем?
Чумчиха не отреагировала и лишь зорко следила за Кассирским, дабы он не смылся, не заплатив. Может, она не понимала, может, прикидывалась. Юра достал из сумки курицу и стал махать перед ее лицом. Она отшатнулась и что-то визгливо проквакала. Из-за соседних прилавков к нам стянулись люди, дружба народов на их лицах была тщательно спрятана. Увидев аудиторию и не до конца врубившись, Кассирский вытащил из сумки вторую курицу и вдохновенно поднял обе тушки вверх, как бы отправляя в прощальный полет. При этом он все еще сиплым голосом призывал блудных детей разделенной Кореи приобщиться к всемирной семье народов.
- Корейцы и корейки, - голосил он, - а вот кому импортные куры из Европы! Импорт! Мясо! Хинди-руси бхай-бхай!
У Юры, надо сказать, был такой организм, что когда у него происходил впрыск адреналина в кровь, а это случалось никак не реже раза в десять минут, то остановить Кассирского не было никакой возможности. Должно было случиться нечто экстраординарное, чтобы он заткнулся. И оно случилось. Раздалась заливистая трель, и за Юркой выросла фигура в сером кителе да с погонами.
- Что происходит, граждане?
Что там граждане объяснили, я не понял, потому что в груди у меня бухал вечевой колокол, звавший немедленно помереть, провалиться, расточиться.
- Так, всем разойтись, а вы, граждане, предъявите документы.
- Сержант, птицу подержи, - солидно отчеканил Кассирский, - у меня документ в кармане.
Сержант взял у Юры кур. Юра подхватил сумки и удрал. Сержант горестно глядел ему вслед, разрываясь между желанием достать из кармана свисток и невозможностью бросить продукт. Наконец, он решился, аккуратно положил птичек на прилавок и повернулся ко мне.
- Документы! - рявкнул он злобно.
- А я-то причем? – натурально удивился я – Я здесь просто стоял.
- Я сказал: документы! – уже истерически заорал он, - Я тебе такое «причем» покажу, детям мало не покажется.
Я достал удостоверение. Ах, какие шикарные удостоверения выдавала нам родная контора! Цвета государственных похорон, а на обложечке здоровый золотой герб Советского Союза, и золотые же буквы внизу. Покрупнее: ЦСУ СССР, а еще ниже помельче: ЭФ ВГПТИ. Кто бы подумал, что эта могучая ксива была сооружена в провинциальной типографии «Пунане Тяхт» в городе Пярну по семьдесят безналичных рублей за сотню. Совершенно легально.
Сержант обалдел.
- В руки дать не могу, - веско сказал я, - раскрою, читайте.
Раскрыл я так, чтобы под пальцем спряталось полное название филиала, но зато виделась должность. Прочитав: «Главный конструктор проекта», сержант подтянулся и слегка побледнел. Он подумал, конечно, что я принадлежу к тому таинственному племени, которое показывают только со спины и только в торжественных случаях. Кажется, под моей рубашенкой он увидел пару секретных Золотых Звезд, приколотых прямо к голому телу.
- Товарищ Главный Конструктор, а ЦСУ – что? – дрожащим голосом спросил он.
- Центр Стратегического Управления, - строго ответил я, - подробности не имею права, но взлет – вертикальный.
И, как бы прочерчивая траеторию, выкатил глаза в зенит. Там кружил голубь, которому как раз приспичило покакать, что он и совершил, промахнувшись мимо нас метра на полтора. Солнце жарило с монотонной настойчивостью идиота. Уныло плакало туземное дитя. По базару расползалась паточная скука. Мимо нас прошла женщина в национальном платье, похожая на египетский матрас. Сержант почтительно предложил донести сумки до моей персональной «Чайки», которая, он не сомневался, стояла за углом, но я отверг и самолично дотащил их до трамвая.
Мама, увидев меня с сумками, только покачала головой. Я остервенело впихнул их в холодильник. Ко мне подошел брат Борис, у него было дело. Он встречался с милой девушкой Танечкой, собирался сегодня сделать ей предложение и ему нужен был братский совет, какие цветы преподнести в торжественный момент: розы или гвоздики? «Преподнеси ей курицу - посоветовал я – она поймет, что ты хочешь вести совместное хозяйство». Брат с отвращением посмотрел на меня и вышел. Тут как раз с работы пришел отец.
- Юлик, у тебя ночью из брюк выпал кошелек.
- Ну? – интеллигентно спросил я.
- Мама подняла, он раскрылся. Там были три рубля и мелочь. Это все, что у тебя есть?
- В-общем, да. Я все деньги потратил на птицу.
- Сколько ты за нее заплатил?
- Пятьдесят. Я думал...
- Это неинтересно. Сделаем так: я у тебя покупаю за пятьдесят рублей. Сколько ты заплатил, столько я тебе дам. Нам куры не нужны пока, но я отнесу их на работу, там у нас на складе есть морозильная камера, пускай полежат. Пошли обедать.
Я чувствовал себя маленьким-маленьким. Нужно было что-то сказать, но в горле вспухали гланды, вырезанные лет за двадцать до того, и нос наливался насморком. К счастью, зазвонил телефон.
- Юлик, привет! Как ты выбрался? А я – классно! Шуганул оттуда, смотрю – скорая помощь, я голоснул, говорю, мужик, мол, вези в реанимацию, мне с курями надо что-то делать, они хоть мертвые, но уже теплые, а он говорит, а сколько ты за них хочешь, а я говорю: сто восемьдесят, по червонцу за невесту, а он говорит: вот тебе сто семьдесят, десятка за проезд. Классно, правда? А ты своих загнал?
- Да, - ответил я и положил трубку.
П
А жизнь, скажу философически, текла. Как пелось, годы летят, наши годы как пти... о, господи! Из ВГПТИ мне таки пришлось уволиться, за что благодарю судьбу и по сей день, поскольку прибила меня жизнь к берегу Научно-исследовательского института систем в электротехнической промышленности, время работы в котором я считаю лучшим периодом в жизни. Я подуперся, защитился и получил лабораторию, что принесло и существенное материальное облегчение, и статус. Сперва меня смущала новая тематика – вместо родных информационно-вычислительных систем коллективного пользования надо было заниматься экономической эффективностью силовых полупроводников – но новые коллеги из полупроводникового отдела быстро просветили меня.
- Транзистор, парень, это то же самое, что водопроводный кран. Чем больше ты откручиваешь вентиль, тем сильнее будет струя. А тиристор, значит – унитаз. Дернешь за ручку, и пока вода из бачка не выльется, то есть пока он не разрядится, остановить процесс невозможно. Сечешь?
Я сек, да так лихо, что вскоре, комбинируя в голове электронные схемы из бытовой сантехники, стал уважаемым специалистом в области экономики производства и использования силовых полупроводниковых приборов и преобразователей. Меня стали приглашать на совещания в министерство, легко утверждать тематику и, наконец – высокая, высокая честь! – стали включать в комиссии про приему НИОКР, т.е. научно-исследовательских и опытно-конструкторских разработок. О, это был почет! Комиссия состояла, как правило, из трех человек: председателя, представлявшего центр, то есть министерство, главк или Всесоюзный Электротехничесий Институт им. В.И. Картавого; заместителя, оценивавшего экономическую эффективность разработки; и члена, то есть – специалиста, пытавшегося в меру сил разобраться, а что они там напахали. Я, естественно, в специалисты не годился, в представители центра тоже не проходил, вот и оставалась для меня должность заместителя. Так как расчеты экономического эффекта сводились, в целом, к обещаниям, что если вот это самое замечательное со всех сторон изделие поставить на паровоз Черепановых, то получится сверхзвуковое яйцо Фаберже, работы у меня было немного. Иногда к нам присоединяли четвертого коллегу – Представителя Заказчика или, сокращенно: «ПЗ» - если тематика была военная. ПЗ борозды не портили, так как, в основном, были моложавы, ленивы, пахли «Шипром» и не дураки были выпить. Поездки по городам и весям обогащали знаниями народных обычаев уголков нашей необъятной Родины, из которых один был общим для всех: подписание приемо-сдаточного Акта сопровождалось неизменным распиванием спиртных напитков с богом посланной закуской.
В этот раз, получив предписание, я испытал двойную радость. Во-первых, ехать надо было в Ташкент, а во-вторых, членом комиссии был назначен мой близкий друг Евсей Абрамович Грицевский. Я его нашел в курилке, где он высасывал тридцатую за этот день сигарету. Курил он безбожно, что в конце концов, и лишило мир присутствия этого замечательного человека.
- Севка, едем в город хлебный, ты – членом, я замом, а председателем какой-то к.т.н. М.М.Степанов из ВЭИ.
- Что принмать будем?
- Сейчас прочту. Вот: «Высокотемпературный диод на основе карбида кремния».
Тут мне надо прерваться и поделиться скудными знаниями. Обычно, когда говорят: «полупроводник», на ум сразу приходят интегральные схемы на тысячи операций в секунду, и кукольные азиаточки, соединяющие порхающими ручками чипы, усмотреть которые можно только под микроскопом. Не то – силовая электроника. Самый простой диод в корпусе – это такая блямба, что если ею дать в лоб, то можно, закоротив доктора, сразу заказывать жмура. Мало того, в работе силовой элемент, в полном согласии с законом Джоуля-Ленца, выделяет хренову тучу тепла, которую надо отвести, иначе случится пробой. В связи с этим элемент одевают в радиатор, что окончательно уничтожает картинку переднего края науки и техники и будит крепнущие аллюзии к полупьяному слесарю из ЖЭКа. Говоря серьезно, радиатор утяжеляет элемент, что важно на траспорте, он стоит денег, потребляет дефицитный (а как же!) металл. Поэтому, чем выше температура пробоя – тем лучше. У нас в институте высокотемпературными полупрводниками на основе арсенида галлия занимался тяжело, но успешно целый отдел. Карбид кремния теоретически был еще более перспективным материалом.
- Ой, брешут, - адаптировал К.С.Станиславского Абрамыч, - пошли к Герману, поспрошаем.
Профессор Герман Анатолиевич Ашкинази был, пожалуй, единственным ученым среди десятков замечательных инженеров, отличных математиков, хороших физиков и активных экономистов нашего института. Ученик Жореса Алферова, докторскую он защитил в каком-то младенческом возрасте, профессором стал до сорока, а сразу после сорока присовокупил звание Заслуженного деятеля науки и техники, присваиваемое, как правило, лишь научным старперам в качестве утешительного приза за неизбрание в Академию. Герман как раз и возглавлял тот самый отдел, который занимался высокотемпературными изделиями, и поэтому мог дать квалифицировпанный совет.
Услышав новость, Ашкинази почесал бороду, которой наивно пытался уравновесить стремительно разрастающийся лоб, и промычал что-то вроде, что, мол, физическим законам это не противоречит, хотя с другой стороны... но если вдуматься...
- Герасим, - оборвал я невнятные излияния светила, - перестань крутить мои простодушные сам знаешь что. Ты можешь нормально сказать?
Герасимом профессора обозвал я, причем не только из-за созвучия имен. Когда он, мыча, излагал свои мысли, аспиранты буквально смотрели ему в рот, и я предложил сделать для институтской Доски Почета групповой портрет: «Герасим Ашкинази с выводком своих Муму». Предложение не прошло, но имя закрепилось.
- Нормально – бред. Если бы они это сделали, я бы знал. И другие бы знали. И все бы знали. И ты бы тоже знал и не задавал дурацкие вопросы, хотя, что с тебя возьмешь, кроме анализов.
- Технико-экономических анализов! – бодро уточнил я и убыл на рабочее место.
Родителей я не видел два года. Мама совсем не изменилась и так же, как всегда, разахалась по поводу моей худобы, отец окончательно бросил работу и расслабился. До страшной болезни, которая за считанные месяцы превратила его из могучего здоровяка в высушенную тень, а затем и унесла из жизни, оставались еще годы. У Бори и Тани рос сын Сашка – будущий - на пару с еще неродившимся братом Глебом - защитник Израиля, а пока – прелестный малыш. В общем, все было уютно, и я, заехав за Евсеем в гостиницу «Ташкент», в хорошем настроении отправился в СКБ Чего-то Того-то, нахально претендующее на роль форпоста советской силовой полупроводниковой техники.
Встретил нас там с почетом и поклонами руководитель темы, как две капли воды похожий на моего завлаба с предыдущего места работы Саркиса Ованесяна, но бывший вовсе не армянином, а закарпатским венгром, попавшим в Ташкент по распределению. Звали его Шандор, в быту - Сережа.
- Ваш руководитель уже здесь, - сказал венгр Сережа, - сидит в чистой комнате.
Мы слегка удивились. Чистая комната – это зона, где выращиваются кристаллы. Она отделена от прочих помещений двойными дверьми, у нее своя вентиляция. Я точно не помню, но, кажется, в ней допускалось не более десяти пылинок на кубометр воздуха. Чтобы зайти в эту комнату, надо было предварительно облачиться в халат, бахилы и марлевую шапку, становясь сразу похожим на члена Политбюро, посещающего молокозавод им. Очередного Шабаша КПСС и готового выслушать предложения трудящихся по дальнейшему улучшению превращения доброкачественного молока в грязную казеиновую массу.
В местную чистую комнату дверь была распахнута, и ходили туда прямо в партикулярном, нисколько не прикрываясь белизной. В углу стоял стол с фруктами.
- Я понял, - тихо сказал Севка, - в этой комнате ишаков не привязывают, поэтому она у них – чистая.
Слегка вдали за письменным столом сидел пожилой мужчина – наш руководитель Степанов М.М. Его лицо украшала булганинская бородка, а на пиджаке светилась медаль лауреата Госпремии. Приблизившись, я увидел, что это медаль не Госпремии, а ВДНХ, причем бронзовая. Раньше я думал, что медали ВДНХ дают коровам, но оказалось, что и кандидатам технических наук.
- Доцент Степанов, - не вставая, представился руководитель, пожав мне руку и кивнув Грицевскому.
Я опешил: в нашей среде как-то не принято было упоминать свои регалии, тем более такие, ай-яй-яй, невелика птица - доцент, понимаешь, тоже мне академик. Евсей Абрамович, кстати, тоже был доцентом: до прихода в наш институт он преподавал в ЛИТМО, о чем сохранил самые мерзкие воспоминания, которыми охотно делился, густо перемежая их извлечениями из Словаря Ивана Александровича Бодуэна де-Куртенэ. Доцент! Прощать было нельзя.
- Юлик , золотой медалист, - представился я и шаркнул ножкой.
- Абрамыч, красный диплом , - подхватил Севка.
Лицо Степанова стало наливаться кровью, но тут к нам подскочил Сережа:
- Абдулла Алимович Хусаинов звонил, он сейчас сюда прийдет.
Абдулла Алимович был директор СКБ. Он пожаловал минут через пять. Он был вальяжен и он был красив. Даже с первого взгляда было видно, что он – Большой Начальник. Сережа представил комиссию. Товарищ Хусаинов Абдулла Алимович пожал руку товарищу Степанову (председателю), кивнул мне (заместителю) и сказал: «Очень хорошо, работайте» - Евсею Абрамовичу (простому члену). Затем товарищ Хусаинов отвел в сторону товарища Степанова, и они стали что-то степенно обсуждать. Я принялся за чтение увлекательного научно-фантастического романа «Расчет экономической эффективности производства и внедрения высокотемпературных силовых полупроводниковых диодов на основе карбида кремния». Евсей отправился к приборам. Через какой-то час он подошел и толкнул меня локтем: «Петрович, пошли покурим». «Так они же курят здесь! – удивился я – Вот и пепельница». «Пошли, пошли...» Мы вышли в цветущий двор.
- Ни хрена не понимаю, - скорбно признался Сева, - всё совпадает. Все характеристики! А обратный ток даже ниже!
- Сева, - проникновенно сказал я, - я, конечно, не специалист («Я знаю» - отреагировал добрый Грицевский), но ты посмотри на этот свинарник. Они же свой плов рядом с печками жрут. Они там курят и пепел стряхивают. Я уборщицу видел, она мусорник в мешок прямо там пересыпала. О чем ты говоришь?
- Да я что? Я уже даже пломбы на приборах проверил, вдруг сорвали. Все на месте.
- Герман на любимых кальсонах повесится.
Мы пошли обратно. Начальство продолжало солидно переговариваться. Я погрузился в отчет. Из угла с приборами доносилось монотонное: «Образец номер пять... Образец номер шесть...», прервавшееся внезапным воплем: «Не надо номер шесть! Дай штанген! Какая высота корпуса? Всё! Понял! Идите все сюда!»
Мы быстренько подошли. Грицевский смотрелся как абрек, только что умыкнувший невесту. Сигарета колом торчала у него во рту. Глаза пылали.
- Смертельный номер и никакого мошенства! – звенящим голосом объявил он. – Вставляем образец номер шесть!
Лаборант закрепил образец.
- Попрошу записать показания приборов, - голосом провинциального фокусника объявил Евсей. Публика послушно записала. – А теперь попрошу вынуть образец, но оставить контакты на том же расстоянии.
Лаборант вытащил диод и вновь свел контакты.
- А теперь снимите показания приборов!
Все послушно стали смотреть на шкалы. Даже товарищ Хусаинов. Ёлки зеленые! Стрелки, слегка подергиваясь показывали те же величины! Товарищ Степанов тупо сверял цифры. Товарищ Герцман, признаюсь, выглядел не умнее. Товарищ Хусаинов приоткинул седую голову. Сережа побледнел. Похоже, что ему чудился расстрел через повешение за фальсификацию народнохозяйственных результатов.
- У вас грязь! – счастливо бушевал Грицевский. – Ток идет не через прибор, а через пыль! Вы понимаете? Через пыль! Коротит!
- А диод работает? – спросил Абдулла Алимович.
- Как он может работать, когда коротит вокруг него?
- То есть вы не можете твердо сказать, что прибор неработоспособен?
Грицевский пожал плечами. Я-то уже начинал понимать в чем дело. За провал ОКР премию снимут не глядя, а за неоднозначность результата могут даже и добавить – прорыв в новую область.
- То есть вы можете написать, что диод следует проверить в других условиях?
- А нам, татарам, один муй, что война, что сабантуй! – радостно сообщил Евсей.
Товарищ Хусаинов остро посмотрел на него, затем отвел Степанова в сторону и стал что-то втолковывать. Лауреат ВДНХ, сперва смотревший грозным орлом, по ходу разговора размягчался на глазах, разулыбался и закивал головой, чем дальше, тем с большей частотой. Закончив трястись, он подошел к нам.
- Значит так, товарищи, есть предложение написать в акте, что в связи с новыми, не имеющими аналогов в мировой практике изделиями, предлагается произвести повторное испытание в условиях более высокого класса чистоты. Возражения есть?
Возражений не было. Акт напечатали мгновенно, и мы аккуратно подписали все пять экземпляров.
- А теперь, - сказал повеселевший Сережа, - прошу к столу. Наш завхоз по блату в геодезической партии достал несколько кур. Мороженные, правда, но зато импортные. Вы не представляете, как научились делать басурмане – каждая курица спрессована в брусок, аккуратненько так... Мы их пожарили как табака.
- Так, Евсей Абрамович! - засуетился я, - Быстренько отмечаем командировки, и пошли. Извините, Сережа, не можем... нам здесь еще кое-что проверить...промерить... отрезать...
И утащил недоумевающего друга чуть ли не за шиворот.
В ВЭИ я приезжал довольно часто. Степанова М.М. я там больше не видел, а спрашивать было страшновато.
Ш
Весел был год и безумен был год по рождестве Христовом 1990, а от конца Софьи Власьевны – второй. Ушел в прошлое разгон Тбилисской демонстрации, и не пришел еще из будущего расстрел у Вильнюского телецентра. Но хотя, одного уже не было, а второго не было еще, они живо присутствовали в воздухе, заряжая его истерическим злобным весельем. Национальные меншинства вдруг обнаружили себя титульными нациями и стали, сперва осторожно, а затем вовсю, гнобить тех, кого еще вчера льстиво называли старшими братьями. Каждый день находились новые обиды, за которые никто не хотел отвечать, но которые требовали немедленного отмщения.
В перерывах между митингами страна торговала всем. В ход шли запасы на складах, полуфабрикаты, неликвиды, военные резервы, лучше всего перепродавался воздух. Организовывались бесчисленные кооперативы, акционерные общества, подозрительные товарищества, выпускались сертификаты и акции, в Москве активно функционировали сразу три биржи, причем одна из них названа была по имени собаки владельца и торговала туда-сюда все тем же вагоном несуществующего цемента. Внезапно в моду вошли экономисты. Профессия еще вчера прописанная в дальней слободе научного города, вдруг оказалась центральной, и имена Шмелева и Аганбегяна светились так же ярко, как вчера – Ландау и Капицы.
За год до того я был назначен заместителем директора нашего института, но радости эта, почетная в прошлом, должность день ото дня приносила все меньше. Институт переживал жалкие времена. Как вся страна он распался на несколько полусуверенных доменов, возглавляемых заведующими отделами. Каждый высчитывал, а какую долю дохода он принес в общую копилку, и требовал эту долю обратно. С процентами. Там и сям возникали свары по площадям, по затратам на электроэнергию, по оплате уборщиц, по чему угодно. Все надрывно ругались со всеми. Единодушны научные сотрудники были в одном: требовании денег и сокращении общеинститутских расходов. Первые добывались продажей залежей вольфрама, скопившихся за годы безупречного социалистического труда, а от второго мы с директором вяло отгавкивались, мотивируя необходимостью закончить приватизацию институтских корпусов. Работа разваливалась на глазах. Народ потянулся на ПМЖ, у меня спрашивали во-первых, когда я поеду, и во-вторых, почему я, экономист, не занимаюсь бизнесом. На первое я отвечал, что предпочитаю эмигрировать вместе со страной, на второе, что между бизнесменом и экономистом существует такая же разница, как между половым активистом и гинекологом. Второй досконально знает как что устроено, но удовольствие-то получает первый.
И вот посреди всего этого бедлама я получил приглашение. На Всесоюзную научно-практическую конференцию! По эффективному использованию новой техники! Представляете? В город Чирчик Ташкентской области Узбекской (пока еще) ССР. Первой мыслью было: «Они там совсем что ли...» Но потом, сообразив, что путь в Чирчик пролегал через Ташкент, мысль эту я отринул и пошел к директору сообщить, что я выписываю себе командировку и чтобы он на зарезервированную неделю не расчитывал на меня в боях с диктатурой пролетариата в лице Совета трудового коллектива.
Разруха уже коснулась и родительского дома, хотя внешне все оставалось, вроде, по-старому: крахмальная скатерть на столе, полный холодильник и прочие приметы советского благополучного быта. Но родители настойчиво поднимали тему переезда в Израиль, по вечерам на улицы, еще вчера смешно безопасные, выходить не рекомендовалось, там и сям появлялись рукописные лозунги с пожеланиями русским убраться, а то хуже будет. Домашние ужины, на которых мы прежде с отцом и братом охотно принимали по сто грамм, приобрели безотчетную унылость.
Конференция проходила за городом в Базе отдыха Авиационного объединения им. Чкалова. Так как нас было немного, человек сто, не больше, и практически все знали друг друга, то обсуждения превратились в милый междусобойчик с попутными докладам рассказами о загранкомандировках, аспирантках, романах с властями и т.д. Попадались среди нас сумасшедшие, которые на полном серьезе доказывали необходимость увеличения норматива эффективности капиталовложений с 0,12 до 0,18, иллюстрируя это динамикой фондоотдачи в Сумской области по данным за 1983 год. Их слушали с сочувствием и не перебивали.
Одно было плохо – кормили отвратительно. Котлеты отчаянно пахли и прилипали к вилке. Национальное блюдо шурпа хотелось вылить на головы солистов ансамбля «Ялла», чьи песни без отдыха лились из серебристого репродуктора. От компота несло хлоркой. Кто-то сказал, что по ту сторону ручья в деревьях прячется чайхана, где вполне прилично можно поесть.
Чайхана действительно была мила. Ее терраса нависала над ручьем, от которого тянуло прохладой. Внутри было чисто. Меню было небогатым, но блюда очень пристойными. В буфете наливали неплохое бочковое пиво. Там управлялся вежливый туземец с обилием золотых зубов. Рядом с буфетом была крашенная плохой белой краской дверь с золотой по малиновому табличкой: «Заведующий». Два дня она была закрыта, а на третий – распахнута. Из какого-то любопытства я заглянул в комнату – и обомлел. За столом сидел товарищ Хусаинов.
Я его узнал сразу. Трудно было перепутать эту гордо посаженную голову, эту благородную седину, эту стать. Но и поверить тоже было невозможно. Каким образом директор большого СКБ очутился в этой глуши, в этом кабинете, в этой застираной общепитовской куртке? Я подошел к буфету и как бы мимоходом сообщил буфетчику:
- Видел вашего заведующего. Солидный человек.
- Не заведующий – хозяин, - с достоинством поправил меня буфетчик, - Абдулла Алимович – большой человек, замминистра работал.
- Как же он здесь очутился?
- Двоюродная сестра жены была замужем за племянником Рашидова. Когда Шараф Рашидович умер, Абдуллу Алимовича через три дня с работы сняли. Ну ничего, он эту чайхану купил и еще три у него есть.
Очевидно, буфетчик сказал хозяину, что я им заинтересовался, потому что когда я доедал самсу, товарищ Хусаинов появился у моего стола и мягко поинтересовался, как мне здесь нравится.
- Абдулла Алимович, вы меня, конечно не помните, - сказал я назвавшись, - но я в вашем СКБ карбид-кремниевый диод принимал, был зампредом комиссии.
- Да-да, конечно, конечно, помню, - отозвался облегченно Абдулла Алимович. Конечно, ни хрена он меня не помнил, но восточная вежливость... – А Вы из Москвы будете?
- Нет, из Таллина.
- Из Таллина, - обрадовался он, - у нас крепкие связи с Таллином. Мы им туда хлопок отправляем, они нам обратно – трикотаж. Взаимовыгодное сотрудничество регионов.
На следующий день Абдулла Алимович пригласил меня в комнату за буфетом. Там был накрыт дастархан. Понятно, что Хусаинову что-то от меня было нужно, и это мне не нравилось: я знал, что именно везут через Узбекистан из близкого Афганистана.
- Юлий Петрович, - мягко сказал хозяин, - я вчера по телефону разговаривал с моим таллинским партнером, он Вас знает.
- Мы все друг друга знаем, - сказал я осторожно, - Таллин – город маленький. А кто Ваш партнер?
- Юрий Семенович Кассирский. Он сказал, что вам можно доверять. Скажите, Вы – член партии?
- Нет, - прошептал я обморочно. Мама родная, они что здесь коммунистический переворот готовят? Ну, здрасьте, влип в юность Максима!
- Это даже неважно. Сейчас и коммунистам верить нельзя. Вы представляете, три месяца назад попросил повезти полкило порошка, ну Вы понимаете, в Новосибирск. Кого попросил? Члена партии, тридцать лет стажа! Кому же еще доверить? Пропал! Вместе с порошком пропал. Сначала хорошо думали: убили его, ладно, смотрим – нет, семья не горюет, кушают, в кино ходят. Э, нет, думаем, мы о тебе с добром, а ты подвел? Попросили умных людей – нашли. Жил рядом, в Казахстане, чужой порошок продал, живет как бай просто, ну как бай. Привезли его сюда. Я говорю: «Как же Вам не стыдно, товарищ Юнусов? Мы же Вам доверили как коммунисту, а Вы доверие не оправдали!». Сейчас дети – сироты, жена – вдова, а все потому что потерял коммунистическую совесть. Но Юрий Семенович сказал, что Вы – честный человек, это правда?
- Наркотики не повезу! – твердо сказал я. – И не просите!
- Какие наркотики, зачем наркотики? – всполошился Хусаинов. – Зачем вам наш порошок, когда у вас из Швеции дешевле. Нет, я попрошу отвезти деньги за товар.
- Доллары? – с ужасом спросил я, так и не истребив в душе страха перед ответственностью за валютные операции.
- Доллары? Почему – доллары? Наши советские рубли. Юрий Семенович Вас встретит, не беспокойтесь.
На следующий день Абдулла Алимович вручил мне деньги. Сумку денег. Битком набитую тяжеленную сумку денег, которую в аэропорту пытались отнять в багаж. Я испугался и не дал. Доплатил за перевес и, проклиная все, потащил сумку в самолет. В багаж пришлось сдать персики. В полете они промерзли до негодности, но я об этом не знал.
В аэропорту меня встретил Юра с двумя гавриками, на которых было страшно смотреть даже с закрытыми глазами.
- С приездочком! Привез? Ну, молодец! Я так Алимовичу и сказал: «Товарищ басмач, я Юлику доверяю больше, чем себе, потому что себе не доверяю совсем!». Давай сюда. Извини, подвести тебя не смогу, едем в Ригу за пряжей. Будь!»
И умчался.
А я поплелся на автобус.