Следующий день был посвящен отдыху и обустройству. Отдыху для всех, конечно, кроме меня. Это означало, что на рабочие места являться не надо было, да и самих мест этих ещё не существовало, но зато возникала масса мелких бытовых проблем, разрешить которые можно было только путем обсуждения, то есть через переводчика. Я с огромным энтузиазмом взялся за дело. Меня окрыляло то, что такой простой перевод, не вызывавший у меня ни малейших затруднений, приносил явную, видимую, ощутимую пользу и искреннюю благодарность товарищей. Я старался быть всюду, всюду успевать, не оставлять невыясненным ни одного нюанса в любом важном или неважном деле. Я замечал, как менялось поведение ребят, как исчезало напряжение и опасения, связанные с устройством быта, как их мысли постепенно переключались на работу, ради которой они сюда приехали. И я думал, что когда начнётся их работа, а моя продолжится, я скорее сдохну, чем подведу их.
Впечатление, что мы приехали в пустой посёлок, оказалось не совсем верным. Треть его – та, что находилась ближе к реке Чёрная Вольта, - была почти полностью заселена рабочими, ожидавшими начала работ с большим нетерпением, так как они бездельничали и получали чисто символическую зарплату. В средней части посёлка были заняты отдельные дома, где жили мастера и бригадиры. Ну а другой конец, предназначенный для русских, действительно, пустовал. Площадка, где располагался посёлок, плавно повышалась на запад, в сторону холмов Банда. Все дома были деревянными, окрашенными снаружи солнцеотталкивающей серебряной краской. Крыши – из листов гофрированного алюминия. Дома стояли на деревянных сваях, пропитанных каким-то чёрным составом против гниения и термитов.
Я поселился в длинном доме для холостяков и выбрал крайнюю квартиру на противоположном от холмов конце. Тот конец, что был ближе к холмам, возвышался над землей на полметра, а мой – больше, чем на два. Под моей квартирой располагалась территория, которую я мог считать своей собственной. Она была всегда в тени, хорошо продувалась, и я полагал, что смогу там поставить кресло и читать или иначе наслаждаться жизнью. Да и вообще я намеревался не отказываться от частной жизни, а в этом случае, чем меньше соседей, тем лучше.
Мы старались сделать как можно больше до приезда основной части экспедиции. Больше всего занимались распаковкой и расконсервацией оборудования. Особенно много усилий было затрачено на пуск механической мастерской, где командовал Тед. Он сам довольно сносно объяснялся по-английски, и давать инструкции – самостоятельно или через переводчика – он счёл нерациональным и всё оборудование устанавливал сам. Остальные – на подхвате. К этому же свелась расконсервация аппаратуры топографов, гидрологов и геологов (для камеральных работ).
Питались мы в столовке, именовавшейся Общественным Центром. Она располагалась в довольно большом доме на центральной площади лагеря. В плане дом имел форму латинской буквы L с длинной горизонтальной и короткой вертикальной составляющей. В горизонтальной части «буквы» находился зал для питания, в вертикальной – кухонные службы. В месте соединения этих двух элементов – бар, к которому примыкала танцплощадка в левой части горизонтального элемента «буквы». Вдоль нижней стороны горизонтального элемента, обращённой к площади, тянулась открытая терраса с легкими столами и плетёными креслами.По вечерам после работы мы обычно прохлаждались на этой террасе. Из бара доносилась музыка. Можно было купить почти любые напитки. А столовались в зале внутри Центра.
Директором Центра был некто Томсон – очень колоритная личность. Ростом с меня, он был гораздо мощнее. Возраст – где-то около 40. Бывший офицер британской армии, недавний чемпион ганской армии по боксу в какой-то из тяжелых весовых категорий. В расовом отношении он был, несомненно, «чайгро», то есть смесь китайца с негром. (Из Джека Лондона я помнил, что люди такого типа являются наиболее опасной и вероломной категорией двуногих). Кожа у него была довольно светлой, но не как молочный шоколад, а с отчётливой желтизной, которая особенно ярко проступала на высоких азиатских скулах. Глаза, почти японской формы, выражали то приторное радушие, то холодную, тигриную жестокость. Высокий лоб был скошен назад и переходил в лысоватый скальп на коническом черепе. С нами он был любезен, подходил, интересовался, всем ли мы довольны. Конечно, мы были всем довольны, так как выбирать было не из чего. Правда, мясо в бифштексах было невероятно жёстким, в соусах попадался песок, но обслуживание было почти ресторанным, а ссориться и ворчать никто не хотел.
Томсон однажды пригласил нас к себе – не всех, а только начальство: Соловьёва, Ассельроде, Фёдорова и меня как переводчика. Его жена Элизабет, лет тридцати пяти, тоже, вероятно, имела примесь восточноазиатской крови, но не половину, а скорее четверть. Томсон допытывался, когда приедет остальная часть экспедиции, так как хотел совместить её приезд с праздником официального открытия Общественного Центра. Мы обещали его предупредить, а пока сами этого не знали. Скиба поджидал наших людей в Аккре, пока где-то далеко КГБ готовил многотрудную операцию по их легальной переброске в Африку. У Томсона было скучно, хотя все пытались острить и преувеличенно громко хохотали. Долго мы не засиделись, да он нас и не удерживал.
Несколько дней в лагере не было никого из ганского начальства, а потом приехал заместитель Офори по административным вопросам мистер Асси с женой Кейт. У него было какое-то инженерное образование, полученное в Англии. В отсутствие Офори он был в экспедиции самым главным. Сразу собрал совещание, где наши должны были ознакомить его с состоянием дел. К этому времени мы уже расконсервировали достаточно оборудования для начала работ, и наши главные писали программы и составляли графики грядущих действий с конкретной привязкой к числам и местам на картах. Мне было поручено сделать их письменный перевод.
В общем, Асси показался ничего мужиком, но каким-то вертлявым и не слишком серьёзным. Он представил нам свою жену – симпатичную миниатюрную женщину с очень чёрной кожей. Пару дней спустя я случайно встретил её на улице. Она тащила домой тяжёлую сумку с продуктами, прямо как русская. Я помог ей донести сумку до дома, а по дороге мы разговорились, сели на бетонную стеночку над дренажной трубой и проболтали часа полтора. Она была очень неглупа. Долго жила в Англии и интересно о ней рассказывала. К англичанам относилась неприязненно за их высокомерное отношение к «цветным». Она привела немало примеров в подтверждение своей позиции. На следующий день наши сказали мне, что Асси её избил. То ли приревновал, то ли она не приготовила ему ужин, заболтавшись со мной, то ли ещё из-за чего-то...
Однажды прибыл довольно большой кортеж машин и привёз Офори с семьей, главного инженера Барта Планджа и более мелких начальников – Буа и Кодю. Офори пригласил нас к себе, познакомил с женой-англичанкой. Ей было лет сорок, с сильно расплывшимся телом и следами былой привлекательности. У них было двое сыновей лет 7-8, кучерявых, но тёмно-рыжих, с очень красивым цветом кожи. В миссис Офори чувствовалось какое-то глубоко запрятанное страдание. А сам Офори вел себя небрежно-величественно, как царь с докучливыми просителями, от которых почему-то нельзя было просто отмахнуться. Но мы ни о чём его не просили. Работа была бы сделана, что с ним, что без него. С его слов мы узнали, что он - сын вождя какого-то племени из группы акан, очень прогрессивного вождя, видевшего перспективу в европейской цивилизации, а не просто в сохранении традиций. Поэтому он и отправил сына учиться в Америку и Европу. Но трон вождя Офори был готов принять в любой момент. Своей африканскостью Офори кичился и всюду, где только можно, демонстрировал African identity. У него дома нам подали типично африканское блюдо – фуфу с мясной подливкой. И есть его надо было руками. Правда, когда он достаточно насладился нашим замешательством, велел подать столовые приборы.
Фуфу – это пюре из ямса, а ямс – тропический аналог картофеля. Его клубни, 40-60 см в длину, по форме похожи на кабачки темно-серого цвета. В жареном виде это совершенно обалденная вещь. Из-за высокого содержания крахмала на ломтике сразу образуется хрустящая золотистая корочка, а внутри неё – мякоть, очень напоминающая по вкусу и консистенции рассыпчатую печёную картошку. Но если эти ломтики варить, крахмал вымывается, и они почти растворяются в воде. Поэтому варят ямс очень большими кусками, а потом толкут в больших деревянных ступах. Женщины, толкущие в ступе варёный ямс, - типичная картина для любой ганской деревни. Получается фуфу: по консистенции – крутое тесто, по вкусу – картофельное пюре. Большой ком фуфу выкладывают на блюдо в центре стола, и каждый отрывает от него руками кусок, макает в мясо с подливкой (вроде бефстроганов) в своей тарелке и с хлюпаньем отправляет в рот. Фуфу у Офори мне понравилось, а для наших оказалось слишком острым, хотя Офори приказал сделать подливку менее острой, чем положено.
Миссис Офори всё пыталась разузнать у нас, будет ли в составе экспедиции врач, а если да, то женщина, или нет.
В офисе, куда сходились мы все по утрам, мы познакомились и с Планджем. Он разительно отличался по манерам от двух других ганских начальников. Офори демонстрировал всем, какой он барин и что при его образованности он знает такое, что нам и не снилось в самых амбициозных снах. Асси обычно нес какую-то путаную околесицу, так что трудно было понять, знает он что-нибудь, или нет. Пландж, как правило, молчал и слушал, а когда к нему обращались, отвечал кратко и толково, проявляя знание местных условий, что нашим очень помогало. Он чем-то напоминал нашего Ассельроде. Жил Пландж с пожилой домработницей. Семья его была вроде бы в Аккре. В баре почти не показывался.
Однажды в свободное время я сидел на террасе Центра. Ко мне подошёл мистер Буа и вежливо попросил разрешения сесть за мой стол. Думаю, Буа был самым пожилым из ганских начальников экспедиции. Я не знал, как называлась его должность, но получалось, что он был непосредственным начальником всех неквалифицированных негритянских рабочих, где бы и с кем бы они ни работали – с топографами, буровиками, гидрологами и так далее. (Правда, в тот момент они ещё вообще ни с кем не работали). И ещё он был фактическим начальником отдела кадров. Он был худым, прямым, высоким. После работы обычно сразу переодевался в кентЕ - национальную одежду ганцев-немусульман. Я уже разглядел её: это была самая настоящая римская тога. Обычно она надевается поверх шорт и футболки. Встречались кенте от чуть ли не простой простыни до шедевров ручной работы баснословной стоимости. Заказы на настоящие ганские кенте поступали к мастерам-ткачам со всего мира.
Буа в кенте выглядел настоящим римским патрицием. Красивый профиль, благородная осанка, на лице - выражение величественной доброжелательности. Куда до него этому фигляру Офори или балаболу Асси! Он ненавязчиво и участливо поинтересовался, не скучаю ли по дому, не трудно ли мне. Потом разговор как-то перешел на моих родителей. Он очень заинтересовался отцом. У меня даже промелькнула тревога, не подослан ли он империалистами, ведь тогда отец был тесно связан с космическими исследованиями. Но быстро выяснилось, что его интересовало военное прошлое отца. Он слушал и расспрашивал как-то очень тактично, с пониманием, без демонстрации преувеличенной заинтересованности, без одобрительных или восхищённых комментариев. В нем ощущалось не только понимание, но и сопереживание (если даже не соучастие). По-моему, ни до, ни после Буа я никому столько не рассказывал об отце времен войны. Когда он узнал, что отец водил из Сиэтла во Владивосток суда «Либерти» с американской военной помощью, уворачиваясь от японских торпед, хотя тогда ещё войны между Японией и СССР не было, он как-то заволновался и сказал, что с японцами и он близко познакомился во время войны в Индокитае.
Постепенно разговор перешёл в его рассказ. Как он служил в британской армии, как попал в плен к японцам при её капитуляции, как японцы загнали пленных, брошенных своими офицерами, на болотистую поляну в джунглях, обнесли её колючей проволокой и держали их там месяц почти без пищи и воды, как спасались они от солнца, зарываясь в болотную грязь, как многие из них от слабости так и не смогли подняться и остались умирать в этой грязи, как строил он потом мосты под дулами японских винтовок… Всё это он ухитрялся рассказывать без надрыва и ненависти, с какой-то самоиронией и даже юмором. Ничего себе мужик, думал я. Я уже давно с любопытством наблюдал за ним. Знал, что его уважают не только подчинённые, но и начальство. Как же он смог сохранить великодушие и благородство? Почему не стал считать, что теперь весь мир обязан заглаживать перед ним свою вину? А ведь огромное число подонков оправдывает свою подлость просто трудным детством.
Мы проговорили весь вечер. Пришла компания наших. Я подошёл, спросил, не нужна ли помощь. Они видели, с кем я сидел, поприветствовали Буа и оставили меня в покое. С тех пор у нас завязались с ним очень хорошие отношения, хотя дружбой назвать это вряд ли можно было из-за разницы в возрасте. Он прекрасно знал жизнь простых ганцев, их психологию, слабости, особенности разных племён. Мне для работы было интересно и полезно всё это знать. Часто я тащил к нему свои наблюдения, недоумение и раздражение от некоторых их поступков, которые я сам не мог истолковать и понять. И обычно получал объяснения и полезные советы, как себя выгоднее вести в различных ситуациях.
Наконец Офори получил из Аккры сообщение, что приехала основная масса советских изыскателей. Многие из них с жёнами и даже с детьми. Мы прикинули, что дня через 4-5 они будут здесь. Сообщили Томсону, но он узнал об этом раньше нас от Офори. Стали с нетерпением ждать. Но прошло пять, семь и больше дней, а они всё не ехали. Офори сообщил, что у них возникли какие-то проблемы со здоровьем. Мы недоумевали: у всех сразу, что ли? Потом, когда наши приехали, мы узнали, что произошло. Как обычно, в свободное от бюрократической волокиты и решения бытовых проблем время вновь прибывших повезли на пляж Лабади Бич. А надо сказать, что солнце в Гане, особенно в приморских районах, обычно подёрнуто дымкой из-за высокой влажности воздуха. Возникает впечатление, что от такого солнца можно не ожидать неприятных сюрпризов. Правда, очень скоро начинаешь ощущать, что оно прогревает тебя как бы не через кожу, а сразу по всему объёму тела. Но если рядом океан, а ты и моря-то дома не видел, этого можно и не заметить из-за общей эйфории.
Слава Скиба, сопровождавший прибывших, авторитетным басом объяснил, что дымка поглощает инфракрасные (то есть тепловые) лучи и пропускает ультрафиолет. Но он ошибся, перепутал всё с точностью до наоборот. Сам Слава от природы плохо загорал в любых лучах и предпочитал сидеть в тени. Пробыв на пляже несколько часов, наши не загорели, а жутко обожглись. Особенно досталось нескольким белокожим женщинам из Сибири. Уже на обратном пути в отель начались обмороки. В отеле некоторые женщины не смогли снять с себя не только купальники, но и платья – они «припеклись» к коже. Скиба позвонил в посольство. Вызвали машины «скорой помощи» и многих отвезли в больницу. Там с них по частям срезали одежду, обложили какими-то мазями и положили под капельницы. К счастью, серьёзная профессиональная помощь была оказана очень оперативно. Через несколько дней все выписались из больницы и сосредоточились на сдирании кожи друг с друга уже в отеле. И только когда всё достаточно зажило, они двинулись на Буи.
И вот – праздник официального открытия Общественного Центра Лагеря Плотины Буи. Солнце уже зашло. Центр был переполнен празднично одетыми людьми. Многие приехали из Банды – крупной деревни, ближайшей к нам по пути на «большую землю», некоторые даже из Венчи. Приехал оркестр, звездой которого был немолодой мужчина, игравший на гавайской гитаре. Когда оркестр уставал, крутили пластинки, так что музыка гремела непрерывно. Сновали томсоновские официанты, разнося выпивку. В полутьме вспыхивали белозубые улыбки женщин. Мы сидели на террасе и наблюдали за всем этим со снисходительным любопытством. Мы были уже старожилами, многих знали, со многими здоровались.
Вдруг из темноты на освещённую площадь влетели два автобуса и остановились. Внутри них зажёгся свет: автобусы были полны белых людей. Первым выпрыгнул коренастый мужичок на красных ногах и в шортах. Он бросил вокруг себя диковатый взгляд и заорал. Что бы вы думали? Ни за что не догадаетесь. Не «здравствуй, Буи», не «да здравствует советско-ганская дружба», не «слава КПСС » или ещё что-нибудь подобающее. Он заорал: «Братцы! Максюту убили!» Из автобусов посыпались мужчины и женщины. Наши, побросав своё пиво, бежали к ним. Начались объятия, рукопожатия, тычки кулаками… Я один стоял на террасе, поражённый только что услышанной новостью, и смотрел на всё это сверху. Потом медленно подошёл к бурлящей толпе, нашёл того мужичка и сказал ему: "Я – Максюта".
Он ошалело посмотрел на меня и, видимо, решив, что надо продолжать какую-то игру, снова заорал:
-Максюту убили!
-Да вот же я!
Рядом оказался Скиба. Он сказал мужичку солидным басом:
-Познакомьтесь: это наш переводчик Максюта. Валера.
-Эп! – захлопнул рот вдруг присмиревший мужичок. – Рамбаев. Дима.
Как мне потом объяснили, этот клич был известен всем, кто работал в Сибири на стройках гидроэлектростанций и означал он в зависимости от обстоятельств, «все сюда!», или «полундра!» или даже «наших бьют!».
Примерно час ушёл на обустройство вновь прибывших. Мы постарались заранее сделать всё возможное, чтобы облегчить им вхождение в новые условия. Привлечённые весельем и музыкой в Центре, скоро многие из них несмело появились среди разбушевавшейся толпы. Сразу принесли дополнительные столики, завязывались знакомства между теми, кто раньше друг друга не знал. Ганцы начали приглашать на танец наших женщин. Большинство сначала отказывались, потом пошли и стали осваивать хайлайф. Осмелели и наши мужчины, начали приглашать негритянок. Хайлайф танцуется в основном бесконтактно, что было ново и непривычно для русских. Пожилой пузатенький механик Трошин пригласил молоденькую девчонку, и всё шло хорошо, пока не понадобилось перекрутиться. Трошин ещё не привык к негритянским лицам и, перекрутившись, забыл, кто его партнёрша, начал клеиться то к одной, то к другой, пока его девчонка, вдоволь нахохотавшись, не зацепила его сзади за ремень и не развернула к себе.
http://www.youtube.com/watch?v=pfgfUdp_p48
Я тоже танцевал то с одной, то с другой, но несколько раз станцевал с одной симпатичной негритяночкой. Она была уже не девчонка, с ладненькой фигуркой, приятным лицом и ртом как будто из розовых лепестков. Говорю это без всяких эмоций. Бывают такие губы. Кому-то нравится, кому-то нет. Я в этом отношении был нейтрален. Когда я пригласил её второй раз, она улыбнулась и вышла танцевать с большой готовностью. Во время танца она прижала ладонь к груди и сказала: "Ампонса". Я понял, что это её имя и тоже представился. На этом наша беседа забуксовала, так как она знала по-английски чуть больше, чем я по-ашанти. Но всё
равно мне было приятно иметь симпатичную знакомую, которой можно было улыбнуться и помахать рукой.
Разошлись поздно. Моим соседом по дому оказался техник-геолог года на три старше меня - Генка Пазарицкий. Он был белорусом, но его широкое скуластое лицо должно было скорее принадлежать татарину, если не татаро-монголу. За квартирой Генки поселились две вновь прибывшие переводчицы, но они устали с дороги и не приняли участия в вечернем веселье. Через несколько дней прибыла из Союза еще группа армян во главе с Гургеном Меликовичем Казаряном. Их было человек 6-7 – геологи, топографы и буровик. А Казарян стал фактически вторым лицом после Соловьёва. Армяне сразу влились в работу. Они оказались толковыми и смелыми ребятами.
Пару дней спустя закипела работа. Буа без устали формировал бригады рубщиков, землекопов, буровиков, группы по обслуживанию техники в помощь Бжезинскому, подыскивал людей с каким-то образованием для работы в лаборатории и хранилищах образцов. Выбирать приходилось только среди совершенно не квалифицированных рабочих, многие их которых не владели английским. Наши ребята с некоторым неудовольствием узнали, что год назад, когда подписывался контракт, ганцы внесли в него пункт об обязательном профессиональном обучении нанятых на работу, и наши легко согласились, попав в ловушку распространённого заблуждения, что если ты сам это умеешь, то сможешь обучить и другого. А ведь уметь бурить и уметь обучить бурению, знать английский и уметь научить английскому – совсем разные вещи. Об эту истину мы расшибли лбы на первом же занятии с будущими буровиками. На стенах развесили красивые учебные пособия, чертежи, графики, схемы… Наш главный буровой инженер Иван Бурцев начал лекцию-инструктаж, и всем стало ясно, что при своих огромных знаниях и опыте ему трудно связать вместе 5-6 слов. А я лихорадочно рыскал по англо-русскому политехническому словарю, пытаясь разыскать всякие «шнеки», «шпиндели» и «вертлюги», назначение которых я понимал очень смутно, сознавая, что даже если я найду нужный английский термин, его всё равно не поймут присутствующие.
Мы скомкали первое занятие. Сидели в полной прострации и наблюдали, как расходятся разочарованные рабочие. Сидели и думали, и постепенно начала вырисовываться идея: научить меня. А потом уже я, конечно, в присутствии специалиста, буду демонстрировать людям практическую работу, сопровождая её комментариями. И если я буду понимать, что делаю, я смогу найти языковые средства, чтобы объяснить это рабочим и научить их. Ясно, что на первых порах это будет выглядеть примерно так: «Зацепи этим крючком за это кольцо, нажми пальцем кнопку. Услышишь «бзззз», нажимай ногой на эту железку и следи за этой вот железной верёвкой. Хорошо следи: к ней снизу подвешена труба…» А я тем временем прочешу весь словарь, найду нужные английские термины и обучу им и наших, и рабочих, чтобы не приходилось посылать кого-нибудь вниз к реке принести «ну такую фиговину, андерстенд?»
Надо сказать, что этот метод сработал отлично. Правда, недели три у меня была такая нагрузка, что я не мог спать из-за пульсирующей в мозгу информации. Потом ещё с месяц я носился по скважинам, сидел в лаборатории и в мастерской у Теда, работал и болтал, болтал, спрашивал и рассказывал. В конце концов всё двинулось вперед. Отпала необходимость постоянного присутствия переводчика во всех местах одновременно, и нормальной моей работой стал объезд объектов и помощь в ликвидации накопившихся недоразумений. Обычно возил меня на джипе Джозеф Баду, который легко соглашался давать мне руль. Примерно в этот период я начал отращивать бороду. Сначала по необходимости: всё равно не было времени на бритьё, а потом из спортивного интереса. Да и не хотелось мне смотреться самым молодым среди русских.
Помимо моей собственной работы меня захватила общая атмосфера всей нашей деятельности, хладнокровие, смелость и профессионализм наших ребят. Из тихих кабинетов филфака я попал в мир, где спокойно обсуждалось, не лопнет ли под этой нагрузкой железный трос диаметром 25 миллиметров, выдержит ли вогнанный в трещину скалы железный клин метровой длины. Когда Бурцев, стоя на берегу, показывал, в каких местах крутых стен ущелья надо будет установить буровые станки по несколько центнеров весом, меня так и подмывало сказать: «Да ты сначала заберись туда с десятикилограммовым рюкзаком!» Но последовали краткие расчёты, немногословные обсуждения, в которых никто не проявил сомнения или удивления, и вот полезли по крутым склонам чёрные фигурки, нагружённые железными деталями и инструментами, зазвенело по ущелью эхо от ударов тяжёлых кувалд… А уже через несколько дней я, не вполне веря собственным глазам, наблюдал, как уходили один за другим в небесную голубизну тяжеленные станки, превращаясь в горошинки, а потом исчезали где-то среди складок скал и трещин. «Да, ребята, я с вами играю», - думал я.
Наконец, период жутких стрессов прошёл. Я перестал засыпать на ходу днём, а ночной сон, наоборот, нормализовался. За это время я практически не показывался в офисе, но знал, что там работают две вновь прибывшие переводчицы. Когда я спрашивал о них Соловьёва, (он всё ещё оставался и.о.), тот уклончиво и не очень охотно говорил, что в общем ничего, но что сейчас самое главное – начать полевые работы, чем я и занимался в поте лица своего. И вот наступил день, когда не было непосредственной необходимости ехать на объекты за пределы лагеря. Желательность была, а необходимости не было. И я пошёл в офис. Я чувствовал себя вернувшимся из длительной, изнурительной, но победоносной командировки. В офисе из начальства были Соловьёв и Ассельроде. Они встретили меня радушными улыбками. Это не помешало Виталию Карловичу полюбопытствовать, почему я такой небритый. Я пояснил, что начал отращивать бороду, на что он, всегда безупречно выбритый и пахнущий лосьоном, сказал, крайне скептически оглядев мою фигуру: «Ххххе! Ну-ну!»
В офисе сидели и новые переводчицы – Люда Путилова, студентка из Москвы, и Лена Окунева – переводчица из какого-то ленинградского НИИ. Люда была широковатой девушкой, склонной к рыхлости, с крупным, довольно приятным лицом под блондинистым начёсом. Она проходила тот же период, что и я какое-то время назад, и не расставалась со словарём. Увидев, что я заметил словарь, приняла оборонительную позу, но я сразу сказал: «Да ладно. Нечего стесняться. Я тебя понимаю. Молодец! Главное – правильно перевести». Пока меня не было, Люда вела почти все переговоры. У неё было хорошее произношение и достаточно беглая речь. Она была тем типом женщины, которые нравятся южным народам, особенно кавказцам. Офори она тоже приглянулась. Ещё до приезда основной части нашей группы он начал брать у меня что-то вроде уроков русского языка. Он просил перевести на русский какую-либо фразу и транслитерировал ее каким-то своим способом, чтобы запомнить произношение. Сейчас он с такими просьбами стал обращаться к Люде.
Хуже обстояло дело с Леной. Она раньше работала профессиональной переводчицей в каком-то ленинградском НИИ, но делала почти одни только письменные переводы по ограниченной тематике. Здесь же она растерялась. Выяснились серьезные проблемы с её разговорным языком, вплоть до системных странностей произношения. Так, она использовала дифтонги, вообще не существующие в английском. Она паниковала, а бывало, что и плакала. Начальство ломало головы, что с ней делать.
В то утро, когда я после долгого перерыва пришёл в офис, должны были состояться какие-то рутинные переговоры с Офори.
-Ну, пошли, - сказал мне Соловьёв.
-А как же я? - обиделась Люда.
Соловьёв и Ассельроде переглянулись: они не ожидали такого поворота.
-Сейчас пойдем с Валерой, ему надо будет рассказать, как с обучением рабочих, а потом всё обсудим
Мне не надо было рассказывать, как идет обучение. Об этом все знали. Работы уже шли на всех фронтах. Соловьёв этим просто отделался от Люды. На переговорах Офори тоже поинтересовался, кто теперь будет «офисным переводчиком». В общем, настало время решить этот вопрос. А у меня в голове сидели слова Офори: «офисный (то есть кабинетный) переводчик». Во мне всё встало на дыбы. Я не хотел быть кабинетным переводчиком в маленьком кабинете в маленьком доме в крохотном посёлке среди безбрежных саванн великого континента. Я хотел туда, в саванны, в Африку, в другие города, и поэтому нам удалось легко договориться. Офисным переводчиком, и даже хозяйкой офиса, будет Люда. Я буду «полевым» переводчиком: буду ездить по командировкам и, если надо, буду подолгу жить в других городах. А впереди были Венчи, Суньяни, Кумаси, не говоря уже о понравившейся мне Аккре, впереди были дороги и бездорожья, саванна и джунгли, встречи с разными людьми и племенами, едой и напитками… Мне это было в самый раз. Для того и приехал. Соловьев и Виталий Карлович вроде бы с облегчением восприняли мою сговорчивость, но что-то, казалось, их беспокоило. "Я вот только думаю, как нам быть с конфликтными переговорами?" – и они понимающе переглянулись.
До Африки Соловьев работал в Монголии, а Ассельроде – в Китае. Оба знали, что это такое. С позиции этих знаний они присматривались к Люде и, видимо, в чём-то сомневались. Я сам ещё не сталкивался с подобными переводами, но уже узнал, что такое стрессовое состояние, когда психологическая перегрузка уже не отличается от физической, и действуешь где-то на грани отключки. Мои товарищи, конечно, наблюдали за мной в последнее время и, похоже, решили, что этот экзамен я выдержал. А вот выдержит ли Люда?
-Знаешь, Люда – нормальная переводчица, но, понимаешь, девчонка, женщина. Нервы, усталость, всякие там неподходящие дни… Поможешь, если что? В общем, если будут заведомо тяжёлые переговоры, мы всё-таки будем рассчитывать на тебя. Если, конечно, ты будешь в пределах досягаемости, - поспешно добавил Соловьев и тем подсластил пилюлю, которая мне начинала не нравиться. Он показал, что для меня полевые работы и разъезды будут означать больше, чем необходимость подменять Люду в трудных ситуациях. Ладно, в такой форме пойдет!
-И еще, - вмешался Ассельроде. – Мы периодически будем писать отчёты, их надо будет переводить. Может быть, они пойдут далеко и высоко, так что сам понимаешь… Мы, конечно, распределим их равномерно среди вас, но мы хотим, чтобы до сдачи их в печать ты бы ознакомился с переводами Люды и Лены. Мало ли: что-то подправить, унифицировать терминологию…
Это мне совершенно не понравилось, так как могло означать огромный дополнительный объем работы, при которой часто легче сделать весь перевод самому.
-Если буду в пределах досягаемости, - без энтузиазма уточнил я.
-Разумеется, – хором ответили Соловьев и Ассельроде.
-И если будете давать мне на проверку их переводы, им ничего не говорите.
-Ну конечно, мы же понимаем!
Так сложилось разделение труда между мной и Людой. А у Лены были серьезные сложности, и даже начали поговаривать об отправке её домой. Но она приглянулась главному гидрологу Толе Шуганову, он вступился за неё и предложил закрепить за гидрологами. Гидрологи почти всё делали сами. У них было очень мало рабочих, а когда надо, в полевых условиях я им помогал. Но Шуганов сказал, что у Лены будет много работы с письменными переводами. На том и успокоились. Надо только добавить, что иногда по вечерам Лена с Толей приходили ко мне домой и просили помочь в переводе особо сложных мест, а в баре Толя полюбил угощать меня. И я не отказывался: какого чёрта? У него зарплата больше.
В переводах переговоров я уже чувствовал себя настолько уверенно, что начал экспериментировать, осваивая синхронный перевод. Оказалось, потяну. Но обнаружились неожиданные препятствия, снижавшие качество перевода, по крайней мере, я сам так считал. Так, я свободно мог переводить с задержкой в одно слово, то есть мое предложение-перевод шло практически одновременно с переводимым предложением партнера по переговорам. Это производило сильное впечатление, но я-то понимал, что перевод в этом случае получается точной, но грубой «калькой», повторяющей синтаксические особенности другого языка. Было понятно, было эффектно, и было некрасиво. Я начал удлинять лаг, пытаясь найти минимальное время, за которое я угадаю синтаксические особенности переводимого предложения и учту их в переводе. Оказалось, минимум три секунды, часто и больше, но зато перевод получался действительно русским или английским. Мне нравилось считать себя машиной для переводов: не размышляющей, не вникающей, не устающей. Правда, быть невникающим часто оказывалось невозможным. Всё-таки надо было понимать, о чём говоришь.
С самого начала работ вырисовалась ещё одна проблема, решение которой, к счастью, меня не касалось, но зато сама проблема касалась нас всех. Я имею в виду опасность или безопасность. Все мы осознавали её где-то в глубине души, но старались раньше времени себя не тревожить. Подойдем поближе, рассмотрим и посмотрим, что можно будет сделать. Самая очевидная опасность исходила от змей. Приехавший с основной частью экспедиции врач по имени Жора получил в Аккре инструкции и ампулы со шприцами. В ампулах была противозмеиная сыворотка. Каждый идущий в буш должен был иметь термос, где пряталась от жары спасительная ампула.
Наши действия в случае укуса змеи должны были выглядеть следующим образом. Допустим, тебя укусила змея за лодыжку. Спокойно отходишь в сторонку, закатываешь штанину, достаешь специальный жгут (он входит в комплект), перетягиваешь им ногу в удобном месте выше укуса, достаешь бритву (тоже входит в комплект), спокойно делаешь глубокий крестообразный разрез по собственной ноге прямо через ранки от укуса и спокойными же движениями в виде плотного поглаживания сгоняешь кровь к разрезу, выдавливая её наружу. Это следует делать как можно более тщательно. Затем (если ещё не потерял сознание от боли и испуга) достаёшь из термоса ампулу, отламываешь головку, достаешь шприц, заполняешь его сывороткой и делаешь себе укол неподалёку от разреза. После чего слегка расслабляешь жгут, устраиваешься поудобнее в тенёчке и ждешь, пока само пройдет или подойдет помощь. Что делать, если само не пройдёт, если не подойдёт помощь или потеряешь сознание ещё до того, как сделаешь себе укол, в инструкции не говорилось. Примечание: годная сыворотка имеет вид прозрачной желтоватой жидкости. Помутневшая сыворотка к употреблению не пригодна. Впрыснуть её – то же самое, что дать укусить себя ещё раз.
Все те, кому предстояло работать в буше, отнеслись к этому с большой серьёзностью. Вернувшись домой после первого дня работы, все проверили ампулы, собираясь переложить их из термоса в холодильники. Всюду сыворотка оказалась мутной, а кубики льда превратились в тёплую воду. Сыворотка не выдерживала африканской жары даже в термосе. Тогда доктор Жора оперативно изменил инструкцию: «Не давайте себя кусать!» На том и порешили. Старались надевать высокие брезентовые сапоги и просто быть внимательными. А в термосы начали заливать холодное пиво. Это было не так опасно.
Ещё одна опасность исходила от мухи цеце. Она в изобилии водилась в галерейном лесу и зарослях вдоль реки. В наших местах водилось две её разновидности. Мы называли их «скотская» и «человечья». Обе были похожи на наших российских мух. Первая – на крупную мусорную или слепня, вторая – на домашнюю, ну, может быть, чуть-чуть крупнее. Обе вооружены крепким колющим и сосущим хоботком, таким длинным, что сидящей мухе приходится складывать его, направляя вперед. Эти мухи являются переносчиками паразита, вызывающего смертельно опасную сонную болезнь. «Скотские» - от животных к животным и от животных – к человеку. «Человечьи» - только между людьми. Паразит плодится и размножается в крови, поражая различные центры головного мозга, в результате чего у больного нарушается координация движений, возникает сонливость, апатия, полностью исчезает аппетит. Животные гибнут именно от этого. Людей какое-то время кормят насильно, но потом они гибнут от дальнейшего разрушения мозга. Болезнь можно остановить, но вылечить, то есть восстановить уже разрушенное, нельзя.
В Гане существовала «Служба анти-цеце». Раз в пару месяцев они приезжали к нам, наблюдали за дикими стадами и отстреливали подозрительных животных, чтобы сделать анализы. У нас всё было спокойно. И очень хорошо, потому что меня муха цеце кусала десятки раз. Цеце летают очень быстро, но не любят летать далеко. Типичное нападение цеце выглядит так. Сидишь в лодке почти неподвижно, а лодка – в двух-трех метрах от берега. Вдруг из зарослей стремительно вылетает черный крошечный комочек и, двигаясь по крутой лекальной траектории, прячется на дне лодки под пайолами. Выжидает несколько минут, чтобы удостовериться, что ты её не заметил, потом кусает за ноги. Метрах в десяти от берега такое нападение уже почти не реально. Негры относятся к цеце чуть ли не с ужасом. Если заметят, мгновенно сбиваются в группу спинами внутрь: "Ури, ури, ури!!!" – и машут руками и ногами, пока не прогонят. Несмотря на то, что наши места оказались в то время безопасными, нам настоятельно не рекомендовалось искать встреч, даже случайных, с этой знаменитой африканкой.
Неожиданностью для всех явилась ещё одна опасность – «речная слепота», вызываемая крохотной чёрной мушкой симулиум. Выслушав сообщение доктора Жоры по этому поводу, все сидели в лёгком шоке, и только Виталий Карлович глубокомысленно прокомментировал: "Здравствуй, жопа-Новый год!"
Симулиум откладывает под кожу человека яйца, которые превращаются в личинки, и для них в человеке нет ничего вкуснее зрительного нерва. Они его просто съедают. Человек сначала теряет зрение, а потом и глаза. Я мельком видел ещё живого человека с чёрными дырами вместо глаз. Второй раз увидеть такое не хотелось. Но оказалось, что для нас симулиум по сути дела почти не страшен: срок превращения яиц в личинки невероятно долог – два года; далеко не все яйца превращались в личинки, и опасности подвергался лишь тот, кого постоянно кусал симулиум для пополнения концентрации яиц в крови; и, наконец, переезд человека в более прохладный климат клал конец развитию и яиц, и личинок. Так что мы вроде бы проскакивали. Тем не менее, санитарная служба вела наблюдение и за симулиумом, определяя его процент в общей массе речного гнуса. Однажды на расчищенном месте у реки я обратил внимание на молодого парня. Он сидел в одних шортах на камешке, читал книгу и лениво обмахивался веточкой.
-Hi, - сказал я ему.
-Bonjour, - ответил он с изящным произношением.
-Что ты тут делаешь?
-Работаю.
-Кем?
-Наживкой для симулиума, - сказал он на полном серьезе.
Рядом с ним на четырех невысоких ножках стояла коробка, как небольшой чемодан, с москитными сетками вместо стенок. Сетка одной из узких стенок имела продольный разрез, и края сетки были загнуты глубоко внутрь коробки – как бы верша для насекомых. Там уже сердито роились и ползали несколько десятков представителей местного гнуса. Видимо, санитары могли (или должны были) принять какие-то меры, если процент симулиума перевалит за некоторые значения. (Кстати, книжка у парня оказалась французской, и позже мы с ним практиковались во французском разговорном языке).
Наши ребята серьезно, но спокойно отнеслись к существованию опасностей в их работе. Тед сказал, что в Сибири работать трудней, а здесь опасней, и с ним все согласились. Видимо, у них выработался какой-то переводной коэффициент для сопоставления трудности с опасностью.
Неприятным исключением оказался только один, некто Мокин. Он работал механиком у Теда. Информация о возможных опасностях привела к тому, что он стал ходить на работу в центр поселка в застёгнутом до горла синем халате, плотных брюках, заправленных в резиновые сапоги (брезентовым он не доверял) и… накомарнике, который снимал только в помещении. Все в лагере смотрели на это потеющее пугало, мягко говоря, с удивлением. Получилось так, что из всех работавших в буше больше всего контактов у него было со мной (циник Тед просто не мог заставить себя с ним общаться, так как готов был использовать в разговоре одни только ругательства). Мокин дотошно, пытливо вглядываясь в меня (не обманываю ли), расспрашивал, видел ли я сегодня на створе змей или цеце. Если нет, он требовал подробно описать место, где именно я не встретил цеце или змею. Похоже, он составлял реестр безопасных мест, куда собирался соглашаться ходить, а пока напрочь отказывался ремонтировать и обслуживать технику на створе и в буше. Тед долго терпел, а потом послал его подальше. Точнее, сперва к доктору Жоре. Жора специально съездил с ним в Аккру, откуда скоро пришла по радио просьба передать его вещи. И Мокина вернули в Россию с диагнозом «реактивный психоз», в просторечии «сильный перепуг».
А у местных были свои способы борьбы с опасными ситуациями. Конечно, все они получили брезентовые сапоги и охотно их носили. Но была одна странно беспечная группа рубщиков во главе с Кодю – красивым невысоким парнем лет тридцати с небольшим, с открытым смелым лицом. Когда я однажды пошёл с ними в буш, меня поразило то, что все они… разулись. Кодю шёл с мачете (катласом) впереди. После работы я спросил его, что это за странные фокусы. Он ответил, что привит и заговорен от большинства опасностей. Он сдернул рубашку и показал многочисленные шрамики на груди, плечах, спине… На ногах их тоже хватало. Они имели форму прямых и косых крестиков, палочек, тире, размещённых в различных последовательностях… Остальные рубщики находились под его защитой. "Вот это – от укуса змеи, это – от укуса льва или леопарда, это от скорпиона или паука, это – от удара ножом, это – от выстрела в упор…"
Он рассказал ещё, что во время беспорядков, сопровождавших обретение Ганой независимости, в него стреляли с расстояния в один ярд и не смогли попасть, а когда один раз всё-таки попали в плечо, он тут же вырвал пулю, и рана затянулась. Если бы он не сказал мне этого, остальному я бы поверил больше. Однажды мы шли с ним вдвоем по тропке в саванне и увидели небольшого скорпиона. Кодю положил одну ладонь рядом с ним, а другой аккуратно загнал его на неё и выпрямился. Скорпион крутился на ладони, заглядывал через край, но спрыгнуть боялся: высоко. В то же время он хлестал своим хвостом через каждые несколько секунд, пытаясь поразить ладонь Кодю. Но каждый раз жалящий крюк останавливался в нескольких миллиметрах от ее поверхности, и удар превращался в мелкую дрожь.
"Вот, - показал Кодю на шрам на большой грудной мышце. – Это – от скорпиона. Давайте, я посажу скорпиона на вашу ладонь и возьму вас за руку. Он и вас не тронет." Я с благодарностью отказался.
Так начиналась наша работа в Гане.В конце концов все заняли свои места, все занялись своими делами, приспособились и успокоились. И только Виталию Карловичу не давала покоя моя недоделанная борода. В те годы человечество ещё не признало официально прелести сильной небритости (ныне - гарлемский стиль), и он требовал либо бороды, либо сбрить это позорище. Я отшучивался. А однажды исчез дней на десять и когда вернулся, Ассельроде нехотя признал, что это уже борода. Но он добровольно взял на себя заботу о ней на всё оставшееся время. Когда борода слишком разрасталась, а я об этом не догадывался, он устраивал некое действо, которое должно было служить для меня сигналом. Когда я отправлялся в офис, Ассельроде издали замечал меня через раскрытую дверь и говорил всем присутствующим «Вот идет Максюта» таким тоном, будто комментировал что-то неприличное, глядя в чужую замочную скважину. Все поворачивались ко входу и поджидали меня – кто с ехидной рожей, кто со смешочками – у кого что было. "Сейчас он не пролезет в дверь," - продолжал Ассельроде. И все изображали предвкушение зрелища или готовились помочь мне, если я застряну бородой в дверном проёме. В дверь я обычно пролезал, но воспринимал это как сигнал к наведению порядка в бороде и был им за это благодарен.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ