Я считал своей обязанностью ликвидировать языковые барьеры между нашими и ганцами. Но очень скоро понял, что одного английского здесь недостаточно: многие ганцы, в том числе и наши рабочие, английским не владели. И я попробовал изучить самый популярный из местных языков – ашанти или «twi» (таково написание, но чтобы правильно произнести tw, надо изобразить «чь» , далеко выдвинув вперед губы, как для английского W, а всё слово произносится почти со свистом). Многие говорили мне, что это один из самых лёгких языков в мире. Я этого не заметил, хотя до прямого изучения грамматики я так и не дошёл. Меня сильно обескуражили имена существительные, у которых единственное и множественное числа часто не имели между собой почти ничего общего. Например, «негр, чернокожий» - «кро», а во множественном – «нкуронфО», белый - «бронИ», белые – «аброфО». Но в общем я нахватал довольно много слов и мог щеголять ими на рынке или в общении с женщинами, которые реже мужчин знали английский. А вот ашантийское приветствие «Ohoye» (“h” произносится как южнорусское или украинское «г») мгновенно подхватили все наши и с удовольствием использовали даже в общении между собой.
Главным моим учителем выступал здесь шофёр нашего разъездного джипа Джозеф Баду: из всех ганцев мне с ним доводилось контактировать больше всего. А он от меня набирался русских слов и выражений. Сразу после нашего прибытия в Буи, представляясь нам, он произнес какую-то бойкую фразу на английском, которую я не понял (ещё не привык к местному произношению), а потом хлопнул себя по груди и закончил: "Ай эм тетифо". Я понял, что его зовут Тетифо, и в течение нескольких недель так к нему и обращался. Наверное, он удивлялся, но откликался, по крайней мере тогда, когда я обращался к нему в упор. Наконец он поинтересовался, почему я так его называю.
-Как почему? Ты же сам так представился!
-Не может быть! Меня зовут Джозеф Баду, и I am thirty four (мне тридцать четыре года).
Конечно, я так написал потому, что к этому времени привык к их произношению. Он-то опять отрекомендовался как Тетифо, это я просто понял, что ему тридцать четыре года. Джозеф очень потешался надо мной, а мне был даже обиден этот переводческий прокол. Нечего шлепать губами, когда говоришь на благородном английском! Так что он был сам виноват, что заработал такую странную кликуху, а я из принципа иногда употреблял её и после выяснения недоразумения.
Однажды вечером большой компанией мы сидели на террасе Центра, и среди нас затесался Джозеф. Наши к нему очень хорошо относились и не возражали. Через некоторое время он спросил у меня: "Как по-русски «me kо da»?" Дословно эта ашантийская фраза означает «Я иду спать». Отходя ко сну, ашанти ничего друг другу не желают, а просто сообщают о своем намерении. Эта фраза совершенно «официально» считается эквивалентом английской «good night». Если бы Джозеф спросил у меня, как по-русски «good night», я бы, конечно, ответил «спокойной ночи». Но когда он спросил то, что спросил, я сразу припомнил, как он потешался надо мной из-за Тетифо, и ответил:"Пойду спать," - переведя фразу буквально. Джозеф несколько раз старательно повторил её, чтобы запомнить, а потом стал подходить к каждому присутствующему, тепло пожимать ему руку и с задушевной улыбкой сообщать:"Пайду спаць. Пайду спаць. Пайду спаць." В ответ наши с некоторым недоумением произносили что-то вроде: «Да? Да ну… А не рано?.. Ну ладно… Серьезно?.. Да ты что?» Я едва сдерживал смех, наблюдая за озадаченной рожей Джозефа. Потом он подошел ко мне и спросил:"А почему все отвечали по-разному?" Я ещё не насладился ситуацией в полной мере, ещё не объяснил товарищам странноватое поведение нашего шофера, и поэтому не стал торопиться с разъяснением, а ответил как-то туманно насчет того, что русский язык велик и могуч. И Джозеф задумчиво унёс эту загадку с собой. А я счёл, что отыграл одно очко у этого поросёнка – один: один.
Однажды в Буи появился высоченный негр иссиня-чёрного цвета. Он почти всё время и всем улыбался, но не идиотской, а добродушной и какой-то детской улыбкой. Его языка никто не понимал. Отличался он ещё и тем, что его передние зубы были напрочь сточены, будто всю жизнь он занимался перегрызанием человеческих берцовых костей. За это у русских к нему сразу приклеилось прозвище «Людоед». А по-настоящему звали его Иуауа (Iwawa). Он был чертовски сообразительным. С полуслова чужого языка понимал, что от него требуется, а работал, как дьявол. Среди землекопов и рубщиков он наверняка стоил двух. Его ценили и, в каком-то смысле, побаивались. Конечно, он осваивал ашанти, хотя трудно сказать, насколько успешно. А вот из двух европейских языков, звучавших в лагере Буи, он почему-то выбрал русский. Он льнул к русским, но очень ненавязчиво. Если видел нашу женщину с ношей, мгновенно отбирал и нес с величайшей осторожностью, почтительно следуя шага на полтора сзади. Наотрез отказывался брать что-либо за услуги. Наши мужики даже обсуждали это между собой и согласились, что неприлично на халяву пользоваться добротой Людоеда. Надо стараться чем-то его отблагодарить, и иногда это получалось.
Если Иуауа видел гуляющую Оленьку Васильеву, он никогда не подходил, чтобы не испугать её своим страшноватым видом, но можно было быть уверенным, что ни одна шальная дворняга не сможет приблизиться к ней ближе, чем на сотню метров. А если приблизится, то получит такой пинок под зад, что в полёте у неё хватит времени не только навсегда заречься от посещения этой местности, но и обдумать, как убедительнее сформулировать соответствующий завет своим детям и внукам.
Однажды в выходной мы с Соловьёвым решили порыбачить. На берегу за нами увязался Иуауа. Мы втроем сели в дюралевую «казанку», проплыли вдоль створового троса, зацепились за него и стали ловить. У Соловьёва была привычка комментировать вслух всё, что он делал:
-Так, сейчас насадим червяка, половим… Наверняка здесь есть рыба.
Иуауа, сидевший на носу, весь превратился в слух, напрягся и робко повторил:
-Ипа…
-Да, - обрадовался Соловьёв, - рыба, рыба, надо так: ры-ба!
-Криба, - старательно выговорил Иуауа, наморщив лоб от напряжения.
-Ну вот, «криба», - огорчился Соловьёв, - рыба, рыба, ну-ка: рыы-ба!
Иуауа сконцентрировался и выдал с лучезарной улыбкой:
-Нн’куриба!
Потом, десятилетия спустя, да и сейчас, я использую это слово для названия одного из рыбных блюд в память о добром Людоеде. «Нн’куриба». Надо же! Нн’куриба…
В Гане на девять миллионов населения (сейчас уже около 20) приходилось 60 языков. Конечно, многие из них были родственными. Офори утверждал, что каждый «средний» ганец знает языка три из местных, а ганец «выше среднего», как он сам, минимум пять, не считая английского. С таким лингвистическим багажом он может спокойно отправляться в любую часть страны, и его поймут даже в сельской местности, где английский мало кто знает.
Как я уже упоминал, у нас в лагере из туземных языков господствовал ашанти, но использовались и другие языки, так как люди к нам приходили со всей страны. Они узнавали соплеменников по племенным шрамам на лицах. Правда, этот обычай резко пошел на спад в мой «ганский период»: детям эти знаки уже почти не ставили. Мне казалось, что чем меньше цивилизовано племя, тем более жестокими, длинными и глубокими шрамами оно помечало своих людей. На щеках Иуауа было вырублено что-то, напоминающее кроссворд из журнала. Я видел фотографии воинственных ашанти начала ХХ века. На их щеках был устрашающий узор из шрамов. А при мне они ограничивались лишь короткой, примерно сантиметр, горизонтальной чёрточкой в центре левой щеки. Да и то только в сельской местности.
Когда к нам приходили наниматься люди с неизвестными племенными шрамами, Буа разбирался с ними очень внимательно, пытаясь выяснить, можно ли с ними как-то общаться. Если у нас уже работали их соплеменники или были люди, которые понимали их язык, то шансы попасть на работу у таких людей были. Но иногда к нам каким-то образом просачивались люди, которых никто не понимал. Они нормально выполняли несложные работы, но могли с ними приключаться и трагикомические случаи.
У выхода из ущелья Буи, там, где должна была подняться плотина, по её воображаемой оси через реку натянули толстый створовый трос – исходный элемент всех дальнейших изыскательских работ. Весь галерейный лес на расстояние до 50 метров от реки, 100 метров вверх и 200 метров вниз от створа был вырублен для защиты от мухи цеце и симулиума. Остались только кое-где торчащие слишком большие деревья. Одно из них стояло совсем рядом с тросом на левом берегу. По мере разворачивания работ оно начало мешать, и Офори приказал его срубить. Ему не терпелось как-то проявиться в реальном деле. Была выделена бригада – человек 15-20 с топорами, и они рубили это дерево несколько дней. Наконец дерево рухнуло, но не туда, куда хотелось руководившему работами Офори, а прямо в реку на трос, вдавив его в воду больше чем на половину длины. Офори посерел от злости, молча сел в машину и уехал.
Но трос был нужен, и его освобождением занялись те же рубщики. Они влезали в воду по наклонному стволу и под водой, иногда скрываясь с головой, рубили и пилили ветки. Группы человек по десять часто сменяли друг друга. Однажды я стоял на берегу и смотрел на это копошение. Вдруг одна из торчащих над водой голов отделилась от группы метра на два и стала то нырять, то снова показываться. Никто не обращал внимания. Время шло. Голова молча занималась своим делом, только показываться стала реже. Тут один из стоявших рядом со мной негров закричал, прыгнул в воду, ухватился за ныряющую голову и вытащил на берег всего рубщика, уже почти захлебнувшегося. Все забегали, заволновались, начали откачивать бедолагу, а я спросил у кого-то:
-Почему же он не позвал на помощь?
-А… Всё равно здесь его никто не понимает.
Знание языка общения с местным населением – величайшее преимущество при жизни за границей. Что бы ни делал русский, где бы ни ходил, ни ездил, он всегда находится в некоем коконе из России. Этот кокон, конечно, защищает, но и сильно мешает понять, что происходит вокруг. Мне в этом смысле было несравненно легче, и если и был вокруг меня кокон, то он наполовину состоял из России, а наполовину из Ганы. За несколько месяцев жизни в Гане я составил неплохое впечатление о её обществе. Я многое видел, многое замечал, но всё-таки мои суждения были русскими, а я и не хотел, чтобы они были другими.
Одно из главнейших впечатлений: Гана – страна женщин. Как ни парадоксально, к этому привели сверхлиберальные для мужчин матримониальные законы. Любому гражданину Ганы предоставлялось право иметь столько жён, сколько он мог обеспечить. Как, чем и насколько, закон не детализировал. Обычно мужчины переоценивали свои возможности, и жёнам приходилось заботиться о себе самостоятельно, что они и делали очень весело и энергично. Пока мужчины валили лес, ковырялись в шахтах, бегали за антилопами по саванне или варили в кондиционированных офисах философский камень по рецептам нкрумаизма-марксизма, женщины заполняли улицы городов и деревень, в большинстве своём занимаясь мелкой и мельчайшей торговлей, не рассчитывая на мужчин. Мобильные, легкие на подъём, они разъезжали по стране в грузовиках, приспособленных для перевозки людей и названных в их честь «мамми-лорри».
Длинная облегающая юбка, облегающая блузка с чем-то вроде "микро-юбки" по нижнему краю (в таком наряде даже беременная корова будет выглядеть стройной и изящной), ребёнок за спиной и таз с товаром на голове – вот боевая экипировка ганских мамми. В таком обмундировании они взбирались по крутым скалам и осыпям на буровые площадки высоко над рекой, улыбались потным, усталым, перегретым мужикам, подзадоривали их шуточками и кокетством, а потом, заработав несколько шиллингов, снова исчезали в зарослях, едва цеплявшихся за крутые склоны - ребёнок за спиной, таз на голове – оставив позади себя сытых и улыбающихся мужчин.
Ганские женщины, начиная с едва стоящих на ногах малышек, необычайно чистоплотны. Кажется, всё свое свободное время они посвящают купанию – в реке, в пруду, под душем… Во время танцев в толпе женщин можно по запаху изучать ассортимент туалетного мыла в местном магазине. Да и сама Гана воспринималась мною как женщина – знойная и прекрасная, противоречивая и таинственная.
А вот пользовались ли наши женщины успехом у ганцев, сказать трудно. Кроме двух переводчиц, все остальные женщины были с мужьями и в большинстве своем не работали, сидели дома и довольно мало общались с ганцами. Переводчица Люда сразу понравилась Офори, но никаких поползновений на более близкие отношения с его стороны не последовало.
Нашей Лене повезло больше. В неё отчаянно влюбился один очень немолодой, маленький, тощий, похожий на гриб-сморчок субъект по имени Доку. Он был чем-то вроде учётчика в какой-то из бригад рубщиков, а потом перебрался к гидрологам, чтобы быть поближе к Лене. В её присутствии он плавился, как свечка, не сводил с неё умильного взгляда, лепетал комплименты. Чтобы произвести впечатление, он рассказал ей, что у него десять жён по всей Гане, но он был бы счастлив иметь Лену одиннадцатой, самой любимой и главной. Лена рассказала об этом Толе Шуганову и Люде, немного и мне. Между собой мы посмеивались, но отшить Доку Лена не осмеливалась из уважения к его сединам.
Однажды проезжий советский геолог подарил ей маленькую чёрную обезьянку, невесть как к нему попавшую, которою он не знал куда девать. Лена опрометчиво приняла зверька, но очень скоро он ей надоел, и она начала думать, куда его деть. Раз Лена с обезьянкой попалась на глаза влюблённому Доку. Он восхитился, гладил, ворковал что-то вроде нашего «уси-пуси»… А Лена взяла да и подарила обезьянку ему. Доку аж прослезился от счастья и тут же пышно нарёк её Баунти (щедрый дар). Уложив её на руки, как ребенка, он унёс обезьянку домой.
А на следующий день съел.
Когда Доку рассказал, какой вкусной оказалась Баунти, Лена сначала не поверила собственным ушам, а когда он повторил, расплакалась и набросилась бы на него с кулаками, если бы не удержали рядом стоящие. Сложением и внешностью Лена напоминала эстонскую певицу Анне Вески – у неё было всё, что надо - и, думаю, могла бы одним ударом кулака сверху вниз вбить Доку в землю хотя бы до половины. Но обошлось. А через какое-то время она уже снова соглашалась слушать от Доку тропические комплименты. О, загадочная женская душа!
Я пытался вникнуть в отношения между нкуронфо и аброфо, считая это вопросом профессиональной важности. Колониальный режим прекратил существование лишь за несколько лет до нашего приезда. Все прекрасно помнили английских чиновников и солдат, многие принимали участие в «революции», когда были демонстрации, беспорядки, даже стрельба. Но у меня сложилось впечатление, что уважение к белым глубоко въелось в ганцев, и драматические перемены на него мало повлияли.
Достаточно характерной можно было считать такую ситуацию. Где-нибудь в другом городе к твоей машине подходит негр с наглой рожей, становится в вызывающую позу и говорит: «Эй, брони, я хороший бульдозерист. Ты должен взять меня на работу!» Ясно, что это мелкая провокация: так на работу не нанимаются, и если ты отвернёшься и уйдёшь, он крикнет тебе вслед что-нибудь обидное. Но если спокойно и терпеливо ответишь, что мы, русские, никого не нанимаем, этим занимается ганская сторона, и если он действительно хочет устроиться к нам на работу, ему следует обратиться к мистеру Буа, отношение мгновенно меняется: «Спасибо, сэр, спасибо, вы очень добры…» И может быть, когда-нибудь вывалится тебе на голову из пыльного бульдозера пыльный негр:
-Здравствуйте, сэр! Как я рад вас видеть!
-Ну, здравствуй… А мы что, знакомы?
-Конечно! Помните, в Бамбое я попросился к вам на работу, и вы направили меня к мистеру Буа? Он меня принял! У меня хорошая зарплата. Я стараюсь. Спасибо, сэр!
А в чём была моя заслуга? В цвете кожи, который высмотрел где-то в толпе этот парень? Я обсудил эти наблюдения с Буа.
-Да, - согласился он, - люди всё ещё уважают европейцев.
И, смущенно хихикнув, как бы извиняясь за непатриотичное поведение своих соотечественников, добавил:
-Ведь, не смотря ни на что, англичане принесли нам европейскую цивилизацию. Как мы её усвоили, это другой вопрос. А вы знаете, что иногда один африканец может назвать другого словом «брони»? Как вы думаете, в каком случае?
Я удивился:
-Как ругательство, что ли?
-Нет. Совсем наоборот. Это означает что-то вроде «профессор». То есть человек, который всё умеет или который умеет что-то очень хорошо.
Я рассказал Буа, что, по моим наблюдениям, меня одного в лагере зовут просто «брони», а не только «мистер Максюта». Буа улыбнулся и сказал:
-Это тот самый случай. Я рад за вас.
Негритянки, в общем, тоже очень хорошо относились к белым. Отвечали улыбкой на улыбку, кокетничали. Конечно, часто они видели в белых источник заработка, но далеко не всегда. Если женщина знает английский и с ней можно пообщаться, пошутить, сделать комплимент – почти гарантия, что она в тебя влюбится. Справедливо подмечено, что женщина любит ушами, и, наверное, европейцы умеют на эти уши вешать больше лапши, чем африканцы. Я считал это ценным наблюдением и намеревался поделиться им с нашими мужиками, чтобы контролировали ситуацию и зря не волновали местных девочек, если не собирались как-то продолжать отношения.
А всё-таки хорошо было иметь такую возможность: когда тебе тоскливо и тошно, выйдешь на улицу и улыбнешься первой попавшейся красотке (а её долго ждать не придется!). Она обязательно ответит тебе открытой улыбкой и поплывет дальше танцевальным шагом, стрельнув на траверзе глазами. Можно обернуться и продлить удовольствие, и вполне вероятно, что и она обернётся, чтоб посмотреть, не обернулся ли ты, и вы снова обменяетесь улыбками, и ты забудешь о хандре и тоске. Было приятно и лестно заполучить от негров уважение «бесплатно», только за цвет кожи. Но всем известно, где водится бесплатный сыр, и пока мне не удалось найти правильный баланс в отношениях между нкуронфо и аброфо, мне пришлось пережить несколько ситуаций, описывать и даже вспоминать которые мне не очень приятно.
В самые первые дни моей жизни в Буи, когда мы занимались распаковкой прибывшего оборудования, спустили на воду наши плавсредства, в том числе несколько дюралевых лодок «казанок». Сторожа в ущелье отнеслись к лодкам с большим интересом и постарались оборудовать их в соответствии с местными условиями. Так, они попросили Теда сварить для каждой что-то среднее между метательной абордажной кошкой и якорем. Это был шток из арматурного прутка сантиметров 40 длиной с кольцом на одном конце и четырьмя загнутыми лапами на другом. Он мог использоваться и как якорь, хотя и был легковат, и как средство зацепиться за берег, ветки, топляк и тому подобное.
Меня безумно, до чёртиков влекла к себе река, особенно в тех местах, где лес с берегов не был убран. До таких мест легче всего было добраться, просто сплавившись от ущелья вниз на несколько сот метров. Однажды в выходной я и один студент из Кумаси (к нам должна была приехать на практику целая их группа, и он был первым) отправились на реку порыбачить. Студент сказал, что уже бывал на реке и знает интересные места. Я взял удочку-донку, и мы поехали к реке. Я планировал посадить его на весла, а самому половить «на дорожку», или, стоя на якоре, в одном из «интересных мест». Правда, сразу же выяснилось, что он не умеет грести по-европейски, спиной к носу лодки. Пришлось сесть за весла самому и отказаться от ловли «на дорожку». Мы направились вниз по течению и скоро подошли к месту, где река разделялась на два протока. Правый был широким и практически не отличался от остальной реки, зато левый был узким, тёмным и глубоким, с нависшими над ним ветвями деревьев и кое-где торчащими из-под воды топляками. Даже русскому ёжику было бы понятно, что самая Большая Вкусная Рыба живет именно там. Мы стали на якорь у входа в проток и начали ловить. Вода медленно и мощно втекала в проток, как в воронку. Клёва не было… Я подумал, что Большая Вкусная Рыба распугала тут всю мелюзгу, а сама живет где-то там, дальше. Мы подняли якорь и переместились по протоку метров на двадцать. Опять клёва не было. Снова переместились по течению – тот же результат, и так много раз. Большая Вкусная Рыба нас явно игнорировала.
Берегов протока не было видно из-за каких-то нетолстых деревьев, вроде мангровых, которые росли прямо из воды. Вскоре я отметил, что ширина протока сузилась: деревья подступили так близко, что стало трудно грести, а течение усилилось примерно до полутора метров в секунду. Ловля становилась бессмысленной: течение выталкивало тяжёлый свинцовый груз и крючки на поверхность. Кроме того, моё внимание привлекал какой-то гул, не похожий на шум ветра и стабильно усиливавшийся по мере нашего продвижения вниз по протоку.
-Что это за шум? – спросил я.
-Водопад, - беспечно ответил студент.
И тут я допустил грубейшую ошибку: от неожиданности я испугался, но это естественно. Ошибка была в том, что дал негру увидеть этот испуг.
-Где? – глупо спросил я, ещё не веря своим ушам.
-Там, - ответил студент, вцепившись пальцами в борта и не отрывая от моего лица выпученных глаз.
-Что же ты раньше не сказал, сволочь! – последнее слово было, конечно, на русском.
Студент молчал и только переводил глаза с моего лица туда, куда неслась чёрная глубокая вода, и обратно. С испугом я справился очень быстро. В конце концов, немедленная опасность нам не угрожала. В худшем случае мы могли бы повиснуть на этих деревцах, похожих на мангры, и висеть, пока нас не хватятся и не найдут, если конечно нас раньше не сожрут пауки, тысяченожки и разные насекомые, обитавшие на ветках. Но до необходимости такой позорной капитуляции было ещё далеко. Надо было самостоятельно бороться за спасение собственной шкуры и этой глупой чёрной шкуры тоже.
Прежде всего я развернул лодку против течения и начал грести. Но течение было таким сильным, что для хоть какого-то продвижения требовалась просто бешеная работа вёслами. К тому же, вёсла часто ударялись о стволы, и я опасался их сломать при таком темпе. Теперь я больше всего боялся ввергнуть студента в ещё большую панику: неизвестно, что он тогда выкинет. А он сидел на корме на верёвке от якоря и смотрел на меня. Я уже примерно понимал, как нам выбраться из этой ловушки, но один бы я не справился, нужна была его помощь. Я сказал, чтобы он отвязал верёвку и перешёл с якорем на нос. Чтобы сохранить силы и не выглядеть паникующим, я зацепился веслом за рогульку на дереве и спокойным голосом сказал, что сейчас передохнём и обдумаем, как нам проще сменить место, если здесь не клюёт.
Похоже, шуточка дошла до студента, но когда он отвязывал верёвку, руки его сильно дрожали и он путался в её петлях. Я подбадривал его, не торопил. Когда он перешёл на нос и закрепил там верёвку, я рассказал, что мы будем делать. Он будет кидать якорь вперёд, стараясь зацепиться за топляки, развилки деревьев и тому подобное, а потом подтягиваться на верёвке. Там, где это невозможно, я буду бешено грести, чтобы приблизиться к месту, где можно зацепиться, а потом – снова его бросок, и так далее. Я напомнил ему, что нам важно выбраться из узкости с сильным течением, а там дело пойдет легче. Так мы и сделали. Работать вёслами пришлось очень много. Несколько раз приходилось бросать якорь просто вперёд в попытке зацепиться за дно. Я весь сжимался от волнения, а вдруг он там намертво засядет. Не засел. Наоборот, один раз соскользнул с каменистого дна, и мы потеряли метров 25. Но цепляться якорем за дно было непродуктивно: глубина была большая, а бросить его далеко вперёд даже физически сильный негр был не в состоянии. Хорошо, что это был скорее абордажный крюк, чем якорь! Хорошо, что вокруг нас и над головой было полно крепких стволов и ветвей!
Когда мы часа через полтора добрались до стоянки лодок, я обратил внимание на свои руки. Казалось, сухожилия на них были наполовину выдернуты. Ладони покрывала липкая жидкость из раздавленных волдырей. Пальцы дрожали, их невозможно было сжать в кулак. И хотя мы вырвались из ловушки, мы победили, радость как-то не ощущалась, её перекрывало тяжёлое чувство нелепости и неправдоподобности происшедшего. Этот верзила-негр, этот студент, связавшись с белым, полностью отключил чувство опасности и ответственности. "Белый всё знает, белый всё умеет, белый защитит и за всё ответит." Большая честь и большое доверие, но неплохо было бы хотя бы предупредить белого о таком "делегировании ответственности" по-африкански!
Я уже рассказывал, что на празднике открытия Центра познакомился с симпатичной молодой негритянкой по имени Ампонса. После этого я стал часто замечать ее в Центре обычно в компании молодых замужних женщин без мужей. Такие компании ведут себя более сдержанно, чем молодёжные, но тоже о чем-то между собой сплетничают, смеются, мечут смущающие взгляды, в том числе и на русских.
Мы несколько раз танцевали, и Ампонсе это явно нравилось. Мне она тоже нравилась – чистенькая, симпатичная, красиво одетая. Я узнал, что она была замужем за главным шофёром экспедиции. Мне трудно представить, в чем состояла его функция и руководил ли он кем-нибудь, но обычно он водил микроавтобус, который обслуживал ганское начальство и их семьи, когда по каким-то причинам они не хотели пользоваться своими машинами. Возил он и пьяного Офори, если тот не мог попасть в дверцу своей машины. Он неплохо говорил по-английски, в отличие от Ампонсы. Их сыну было года четыре. Муж часто бывал в разъездах, поэтому Ампонса и тусовалась в компании женщин, пришедших без мужей. Скоро её подружки как-то отметили меня как принадлежащего ей, и если я приглашал на танец не Ампонсу, подшучивали над ней, а она надувала губки. Мне не очень нравилась популяризация наших отношений, тем более что никаких отношений не было. Ампонса довольно часто смотрела на меня издалека долгим взглядом, хотя из-за расстояния я не был в этом полностью уверен. В любом случае я не собирался искать на свой зад приключений такого рода, да ещё у всех на виду. Однажды я ехал с реки в кабине грузовика, и уже у самого посёлка мы обогнали Ампонсу, которая на нас не обратила внимания. Шофёр Бава, почему-то считавший меня великим знатоком языка ашанти, сказал:"Oba-оhо do wu paaaa!" (Эта женщина любит тебя тааак!)
Ну, эту-то фразу я понял и подумал: «Чудненько, и Бава в курсе. А кто же ещё не знает?» Как-то раз сонным послеобеденным временем я лежал в кровати под включённым потолочным феном и читал. Послышался стук в дверь. «Генка, наверное, - подумал я, - и чего ему не спится в такое время?»
-Заходи! – крикнул я, не вставая.
Но никто не вошёл. Через некоторое время – опять стук. Что такое? Встал, подошел к двери, спросил, кто там. И опять молчание. Открыл дверь. На крыльце стояла Ампонса, одетая как мамми, на голове – таз с фруктами. Я опешил. Она никогда торговлей не занималась.
-Я… ничего не заказывал, - сказал я тупо и хотел уже закрыть дверь, как вдруг из её глаз потекли обильные, крупные слёзы, губы задрожали. Что мне оставалось? Я схватил её за руку и втянул в дом. Она поставила таз на пол, уселась на мою кровать и улыбнулась сквозь слёзы. В тот день я узнал, что когда ганская женщина выходит на «тропу любви», она надевает украшения под одежду.
С тех пор она приходила довольно часто и в светлое, и в тёмное время. Конечно, с ней было хорошо, но меня не оставляло чувство, что весь лагерь смотрит на нас сквозь дощатые стены. И потом, я не мог с ней ни поговорить, ни пошутить, ни сделать комплимент. Она, похоже, от этого не страдала, а я ощущал ущербность наших отношений. Вскоре я стал почти уверен, что её муж знает о наших встречах. Я много раз замечал, как он издали следил за мной взглядом, а когда мы оказывались в одной группе людей, он, казалось, хотел мне что-то сказать, но в последнюю секунду передумывал. Конечно, у ганских мужей свои понятия. Обычно им нравится, когда белые оказывают внимание их жёнам, но до какой степени нравится и какого рода внимание? Меня не оставляло нервное напряжение, я в любой момент ожидал с его стороны какой-то инициативы. И что мне было делать в таком случае, я совершенно не представлял. Я её не любил, потому что не знал о ней ничего. Если бы она перестала ко мне ходить, я бы только вздохнул с облегчением. Однажды я специально узнал у Джозефа нужные слова и объяснил ей, что я устал, а завтра мне рано вставать. Опять слезы…
Я стал с осторожностью относиться к стукам в дверь. Хотелось, чтобы меня оставили в покое, вообще все. И иногда я не отвечал, будто меня нет дома. Раз, когда я не хотел никого видеть, я услышал стук, который показался мне почему-то необычным. Я тихонько подошёл к окну, из которого было видно крыльцо. На крыльце стоял муж Ампонсы. Так всё-таки что мне было делать? Сказать: «Я люблю вашу жену и готов с вами за неё сражаться?» Чушь собачья! Бить себя в грудь и каяться или оправдываться: «Не виноватый я, она сама!..» Такая же чушь! Я не открыл ему, будто никого нет дома. А часа через два я увидел его и Ампонсу в Центре. Они мирно разговаривали. Оба посмотрели в мою сторону, но никаких действий не последовало. Я подумал, что, скорее всего, муж вернулся из поездки, не застал жену дома и сразу направился туда, где, по его сведениям, она могла проводить время, то есть ко мне, никого не застал, ушёл и где-то её нашёл. Я становился каким-то фактором или мебелью в чьей-то семейной жизни. Театр абсурда. Самюэль Бекетт. Ампонса продолжала навещать меня как ни в чём не бывало. Расспросить ее о нюансах сложившейся ситуации не было никакой возможности.
Подошло время, когда в экспедиции заговорили о предстоящих работах по трассированию линии электропередачи (ЛЭП), и мне пришлось съездить в несколько коротких командировок по населённым пунктам, через которые должна была пройти линия. В этот период мы с Ампонсой довольно долго не виделись, и я начал успокаиваться. Но однажды вечером ко мне подошёл парень, которого я смутно знал в лицо, и отрекомендовался братом Ампонсы. Он вежливо сообщил, что его сестра попала в неприятность и если ей не помочь, она родит белого ребенка. Назвал сумму, необходимую для помощи. Она была немалой, но посильной. Это был хороший удар кувалдой по темечку. Куча мыслей хаотичной толпой пронеслась в голове. Она – замужняя женщина, почему же ребенок должен быть белым? Она имеет сына четырех лет, значит, замужем уже лет пять: почему же она не нарожала ещё хотя бы троих детей, если не умеет предохраняться? А если умеет, почему не предохранялась сейчас? Опять «белый всё знает, белый всё умеет, белый защитит, белый за всё ответит?» Видя, что я колеблюсь, парень сказал:"Пойдёмте, поговорим с Ампонсой."
Мы пошли. В большой комнате в дальнем её конце находилось много людей. Все были заняты какими-то своими разговорами, а почти в центре на стуле лицом ко входу сидела грустная и подавленная Ампонса. Всё это чем-то напоминало суд. Я спросил, почему она считает, что у неё, замужней женщины, будет белый ребенок. Парень перевел. Ампонса вспыхнула, но за неё ответил брат:"Она в этом уверена. Если вы сомневаетесь, мы попросим мистера Офори отпустить вас в Кумаси, и там сделают анализ крови для определения отцовства." Я не знал, возможен ли такой анализ, но само предложение было мощнейшим шантажным ходом. Уже одно обращение к Офори по такому поводу могло поставить крест на моем будущем. Я согласился заплатить. Мелкие командировки продолжались, и я снова на время потерял Ампонсу из виду. Однажды в Венчи Бава остановил машину, и в кабину вошла Ампонса. Лицо у неё было измученным. Она прижалась ко мне бедром и молчала всю дорогу, а потом сошла где-то в районе рынка, бросив на меня взгляд, полный боли и отчаяния. Мне стало жаль её. А Бава снова изрек:"Oba-оhо do wu paaaa!"
Через день в Буи ко мне снова пришёл ее брат и сказал, что аборт оказался неудачным и снова необходима такая же сумма денег. Я попросил отвести меня к его сестре и лично отдал ей деньги. А ещё через несколько дней я случайно встретил его в Буи, и он сказал, что всё окончилось благополучно. Я был абсолютно уверен, что теперь Ампонса угомонится, и чувствовал огромное облегчение. Но вскоре она пришла снова. Я был изумлён и раздосадован, но ничего объяснить ей не мог. Просто постарался довести это до неё своим поведением. Мне показалось, что она поняла, так как ушла грустная. А через несколько дней вечером опять стук в дверь. Я выглянул в окно, откуда было видно крыльцо: Ампонса! Ну что с ней делать?! В комнате не было света, и я решил не открывать дверь. А она все стучала и стучала. Потом спустилась под дом и начала стучать в пол. Было ещё рано. В любую минуту могли показаться мои соседи, а она снова стала стучать в дверь. Тогда я резко распахнул дверь и рявкнул: "Ko fie!" (Иди домой)
Не дожидаясь ответной реакции, я захлопнул дверь. Я слышал, как она постояла ещё на крыльце, потом спустилась. Больше она ко мне не приходила. Я избегал случайных встреч с ней, почти перестал ходить в Центр, но всё равно ощущал беспокойство: кто знает, что она или её родственники ещё могли предпринять? Избавление пришло неожиданно: её муж был с повышением переведен в Аккру в государственный Транспортный Двор. С ним уехала и Ампонса. На память от неё осталась лишь нитка набедренных бус.
Вот такая история приключилась со мной в первые месяцы жизни в Гане. Я не хочу её здесь анализировать. За прошедшие годы я не раз вспоминал её и пытался дать однозначную оценку. Не получилось. На кучу обвинительных аргументов я выдвигал такую же кучу оправдательных. Я думал, стоит ли вообще упоминать о ней в этих записках. Решил, что стоит. Прежде всего, потому, что это – одна из иллюстраций отношений между нкуронфо и аброфо того времени. Затем потому, что она была одним из важных факторов в моей жизни в течение нескольких месяцев и, несомненно, повлияла на мое поведение на всю оставшуюся жизнь, хотя трудно сказать однозначно, как. И, наконец, потому, что я не могу забыть взгляда Ампонсы, когда она выходила из грузовика у венчинского рынка.
Эти записки предназначены не только для моих друзей и близких, но и для меня самого. Поэтому я не хочу здесь выглядеть ни лучше, ни хуже, чем я был в 22 года. Что было, то было. Это единственное, чем я сейчас руководствуюсь.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ