Приближался праздник – 45-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции. «Профорг» (так зашифровывалась должность секретаря парторганизации) Орлов получил из Аккры какие-то установки на этот счет. Я поинтересовался у него, всем ли надо будет выходить на демонстрацию, на что он скорбно ответил:
"Совесть надо иметь." Не хотелось выглядеть дураком, и я сделал вид, что всё понял.
А в это время на «пятачках» (так стали называть два перекрёстка с удобными для сидения стеночками над дренажными трубами, - был женский и мужской пятачок, где собирались наши, если не хотели сидеть на террасе Центра) вызревала идея закатить большую вечеринку для всей экспедиции. Прикинули, в каком помещении можно собраться. Самое большое – лаборатория – было совершенно не достаточным. Оставался томсоновский Центр. Мы, то есть исполняющий обязанности начальника экспедиции Соловьёв и я, пошли к Томсону и выразили пожелание повеселиться в его Центре вечером 7-го ноября. В узких глазах Томсона сразу мелькнул алчный огонёк. "Конечно, конечно. Я специалист по организации банкетов и прочих торжеств."
И он тут же в общих чертах описал, сколько смен блюд будет, что официанты обязательно будут в белых перчатках, что за продуктами в Кумаси он съездит сам, а потом за всё предъявит счёт. Соловьёв согласно кивал, а я переводил и ужасался. В то время я ещё считал высочайшим шиком для переводчика – быть машиной: быстрой, синхронной, безэмоциональной, чтобы разговаривающие не замечали, что они говорят на разных языках. Но тут, чтобы не дать Соловьёву связать себя обещанием, я вмешался и сказал, что эти предложения надо обсудить с нашими людьми. Сразу же пошли на «пятачок», где трепались наши. По дороге я сказал, что томсоновское предложение ни в коем случае не примут.
-Почему это? – даже немного обиделся Соловьев.
-На хрена нам, русским, такая пародия на английский банкет! В белых перчатках! Люди хотят повеселиться, как дома. Всё должно быть по-русски - непринуждённо, обильно…
Реакция наших оказалась абсолютно такой, как я ожидал:
-Не надо нам смены блюд и официантов!
А Скиба вспомнил, что за год до начала нашей экспедиции он в составе предварительной группы некоторое время жил в Венчи, где по вечерам они выпивали у местного вождя. Потом русским выставили счет за то, что у него выпили. Оказалось, что в среднем каждый член группы выпивал за вечер по 12 бутылок пива, 4 бутылки джина и 2 бутылки виски. Счет этот переправили в ГКЭС, и Скиба не знал, как было улажено дело, но сталкиваться с чем-то подобным ещё раз он не хотел. Другие тоже не захотели. Постепенно сформулировали принцип: не дать Томсону на нас нажиться, но и не снижать доходность Центра в этот вечер. Всё должно было выглядеть так: семейные ели свои любимые ужины по домам (некоторые, например, не могли прожить без щей!), холостяки, как обычно, у Томсона. Сразу после этого все собираются в зале Центра, расставляют столы, на стол ставится сразу вся выпивка и закуски. Все садятся, выпивают, закусывают (а не ужинают). В баре играет музыка, и он открыт для всех, а не только для русских. За продуктами и выпивкой съездим мы сами, а официанты или иная челядь нарежут колбаску, сыры и т.п., расставят посуду, приборы, а в конце всё это уберут и помоют. За это обслуживание мы готовы заплатить.
Томсон был явно разочарован, но возразить было нечего: Центр не терял по сравнению с обычным днем ни пенни и даже кое-что зарабатывал дополнительно. Посетители бара никак не будут стеснены, а танцы будут такими, как всегда (других просто не было). Стихийно возникший комитет выработал нормы выпивки – довольно либеральные: более половины бутылки вина 0,75 на женщину, достаточно «екатерининской» водки для мужчин. Кроме того – куча всяких деликатесов. Все по ним соскучились. Был составлен примерный список, все скинулись и поручили ехать в Кумаси нам с Тедом. Однажды, ещё до рассвета, мы взяли джип и отправились в Кумаси. Доехали раза в два быстрее, чем на автобусе. Тед водил машину виртуозно.
В Кумаси мы сначала сделали первый, обзорный обход магазинов, отметили ассортимент, цены, наметили маршрут, исходя из приоритетов, и погрузились в процесс приобретения вин и деликатесов. До этого случая мы практически не были знакомы с винами: пили пиво да крепкие напитки, в основном водку «Екатерину Великую Российскую» производившуюся в Аккре. Теперь я окунулся в фантастический мир аргентинских, южноафриканских, австралийских, калифорнийских, французских вин. Тед предложил было купить какого-нибудь одного вина подешевле, чтобы не было споров, что кому досталось, но я категорически отказался. Я вчитывался в этикетки, пытался уловить аналогию с винами, известными мне на вкус и из книг. Выяснилось, что мы сможем купить вин больше, чем рассчитывали, из-за экономии на «екатеринке», так как ее заказ попадал в категорию оптовых. Французских вин решили не брать – они резко выделялись высокими ценами за знаменитые названия.
Купили несколько разновидностей сыров из Франции, Швейцарии и Голландии, умопомрачительные окорока из Дании, которые таяли во рту, оставляя после себя изумление и аромат, разные колбасы и паштеты из Германии и Франции, огурчики и капусту в банках из Израиля – таких, как делают в России, а не в Западной Европе (с мёдом и сахаром, так что они больше подходят к чаю, чем к водке) и ещё много всякой всячины. Купили составные части традиционных салатов, которые наши женщины должны были сделать по домам, а потом принести. Фрукты, зелень, кондитерские изделия, растворимый кофе, чай и прочее. Мы даже устали умственно, как после тяжёлых переговоров, особенно после выбора вин. Вернувшись в Буи, мы быстро распределили ингредиенты будущих салатов среди семейных, а выпивку и деликатесы отвезли в Центр, где их на наших глазах заложили в холодильники. Мы ещё раз получили заверения, что столы будут накрыты, всё, что надо – нарезано, откупорено и т.д. и по первому сигналу будет сразу же перенесено на столы.
7 ноября нам дали поспать. Где-то в середине дня в лаборатории состоялось общее собрание-митинг, но идти на него «профорг» Орлов разрешил не рядами и колоннами со знаменами и транспарантами, а поодиночке, парами и вообще, как кому заблагорассудится, но в чистом, причёсанном, высморканном и выглаженном виде. На митинге Орлов рассказал о победе Советского Союза и его миролюбивой политики в «карибском противостоянии». Все были рады и горды, хотя, мне кажется, большинство просто облегченно вздохнуло, что ядерная война отменяется или откладывается. Потом все где-то прятались от жары. Потом был ужин – у каждого свой. Как мне показалось, подавляющее большинство наших, без различия пола и звания, чувствительно приложилось к горлышкам, и вскоре в зале Центра уже колыхалась чистая, хорошо пахнущая, добродушно настроенная советская толпа. Гремел хайлайф. Привлечённые необычностью ситуации, в бар потянулись и ганцы. Затанцевали разноцветные пары.
Как-то само собой получилось, что на меня легла ответственность за материальную сторону организации вечеринки. Я был в толпе наших, но не болтал весело и не танцевал, а осматривал столы, сервировку, проверял, принесли ли наши женщины салаты… Поскольку никто голодным не был, я подталкивал их на танцы, на беседы с анекдотами и рассказами из прежних похождений… В общем, я несколько тянул время, чтобы нагуляли аппетит на деликатесы, и все это понимали и не возражали. Наконец, посоветовавшись с наиболее авторитетными ребятами и женщинами, я пошёл к группе официантов и дал команду Энтони, старшему официанту, всё нести на стол. Я специально подчеркнул «всё», и как можно скорей. Сразу же появились столики на колесах, гружённые бутылками и всякой снедью. За пару рейсов столы вроде бы заполнились, и люди начали занимать места. Подошёл Энтони и сообщил, что всё уже на столах. Я смотрел на столы: что-то было не то, не так я себе их представлял, когда мы планировали, сколько и чего купить. Это были не русские столы – слишком много пустых мест. Я пересчитал бутылки вина и даже испугался: их было немногим больше половины общего числа закупленных.
- Энтони, я сказал: ВСЁ на стол!
- Всё на столе, мистер Макзута.
- Но ведь здесь не хватает чуть ли не половины бутылок вина. И я еще кое-чего не вижу.
- Вы ошибаетесь. Здесь всё, что вы вложили в холодильники.
У меня в животе начал образовываться какой-то холодный вакуум. Несколько наших искоса следили за нашей дискуссией. Я сам не знаю, как ноги понесли меня на кухню. Энтони, похожий на крупного шимпанзе, недоверчиво прыгал рядом, повторяя, что всё вынесено на столы, что ему непонятны мои претензии и подозрения. Я шёл, ускоряя шаг, к дверям, ведущим в коридор длиной метров двенадцать, за которым начинались кухонные помещения. Но они мне не были нужны. Холодильники стояли длинным рядом вдоль левой стенки этого коридора. Я, не снижая скорости, прошёл через вход в коридор и оказался на территории служебного помещения.
-Нельзя! – взвизгнул Энтони. – Сюда нельзя! Мистер Томсон запрещает!
Следом за нами ввалилась группа кухонной челяди – все со встревоженными и возмущенными лицами. Я бросил взгляд назад и увидел у входа Генку Пазарицкого и Эдика Мкртчяна. Их лица выражали недоумение и тревогу. Тут же за ними выросла долговязая фигура Теда. Наверное, я почувствовал поддержку и облегчение, хотя точно сказать, что я чувствовал, сейчас невозможно: я действовал как во сне. Ввалившаяся челядь вытянулась цепочкой вдоль стенки, противоположной той, у которой стояли холодильники, лицом к ним. Я распахнул первый из них: там были мои родные, прекрасно мне знакомые, индивидуально отобранные и изученные бутылки, баночки с устрицами, огурчиками, ненарезанные сыры и т.д. Я молча начал выгружать всё это на пол. Потом открыл второй холодильник и проделал то же самое. Всё это время и челядь, и наши взирали на происходящее круглыми глазами в полной неподвижности. Первым очнулся Энтони:
-Нельзя! Не имеете права! Мистер Томсон…
И бросился на выстроившиеся на полу бутылки и деликатесы, как на амбразуру. Я замахнулся на него кулаком. Он с визгом отскочил и заорал:
-Вы нанесли мне оскорбление! У меня есть свидетели! Вы не имеете права! Я подам в суд! Вас выгонят из Ганы!
Я опустошал холодильники один за другим. На полу выстроились, как в Мавзолей, бутылки, банки, головки сыра и палки колбас. Энтони вопил и плоскостопо прыгал рядом, но вне пределов досягаемости кулака. Остальные взирали на всё это в ещё не прошедшем шоке. Я крикнул нашим, показывая на шеренгу у холодильников:
-Это всё они у нас украли. Катите тележки, быстро!
Ребята сразу же вкатили три тележки, полностью их загрузили, а кое-что пришлось тащить подмышками. Челядь в мрачной злобе наблюдала за происходившим, но препятствий чинить не отважилась. Ганцы, сидевшие в креслах вокруг танцплощадки, с удивлением смотрели, как несколько аброфо исполняют обязанности официантов, толкая до отказа нагруженные раздаточные тележки. А наши за столами, ещё не знавшие о стычке, приняли пополнение стола радостным гулом. Я совершенно не помню начальную стадию застолья: пришлось проглотить несколько порций спиртного, чтобы расслабиться. Помню, что Генка, Эдик, Тед и Скиба держались около меня - то ли подбодрить и успокоить, то ли чтобы предотвратить какие-нибудь рискованные шаги.
Наконец всё устаканилось и покатилось своим чередом. Ещё до вечеринки мы пригласили на неё ганское начальство. Все они отнеслись к приглашению настороженно: видимо, считали мероприятие политическим и не знали, как на него реагировать без инструкции своего начальства. Но когда узнавали, что это будет чистой воды вечеринка – с выпивкой, танцами, без речей и политики, обещали прийти. Асси сказал, что, скорее всего, они придут и уйдут так, как это принято «у них на родине» - в Англии: незаметно. Нас это вполне устроило. Офори на этот день куда-то уехал по делам ко всеобщему облегчению.
Где-то в течение вечера пришёл Асси с симпатичной миниатюрной женой, пришёл мрачноватый Пландж без жены. Мы их очень радушно приняли, усадили, угостили, разговорили как с помощью переводчиков, так и без. Потанцевали, выпили за дружбу и не заметили, как они куда-то исчезли. В Центр нерешительно заглядывали некоторые ганцы рангом пониже, многие из которых нам нравились. Мы приветствовали их возгласами, усаживали среди нас, угощали. Так затащили смущенно улыбавшегося благородного мистера Буа, отважного главу рубщиков, заговоренного и заколдованного Кодю, наших полевых шоферюг – лихих авантюристов Джозефа Баду, Кофи, Баву, Коджо. Пришёл даже Иуауа по прозвищу Людоед. Я сам усадил его, смущенно улыбающегося щербатым ртом, сам сделал ему гигантский бутерброд со всякой всячиной (чтобы не смущать его вилкой, которую он вряд ли когда-либо держал в руках), налил стакан водки. Иуауа сидел в тенёчке, жевал бутерброд, улыбался и влюбленно глядел на русских.
Вечеринка прошла прекрасно. Все крепко выпили, но никто не перепил. Те, кто оставались в Центре, танцевали до изнеможения вперемежку с ганцами. Те, кто хотели попеть, перешли на «пятачок». Настроение у всех было отличное. Слух о стычке с томсоновской челядью быстро распространился среди наших. Я посоветовал не оставлять деликатесы несъеденными, забирать их с собой. В тех условиях, я думаю, это было правильно. Как я уже сказал, Офори из лагеря уехал якобы по делу. Я абсолютно уверен, что его ущербная, закомплексованная душа не смогла бы вынести такой демократичной пьянки без выражения ему особых знаков почтения. Поэтому он и спрятался. Менее понятно, почему не было Томсона. Я только позже оценил, как разумно и правильно он поступил.
Следующий день был выходным. Я заранее поставил себе минус в журнале питания у Томсона на весь день. Но некоторые из наших холостяков очухались к обеденному времени и пошли к Томсону. Он уже был там. Когда ребята спокойно обедали, из двери, ведущей в служебные помещения, вывалилась толпа столовской челяди с Томсоном посередине. Не обращая внимания на обедающих русских, он выступил перед своими с гневной и пламенной речью (не на английском), в которой несколько раз упомянул мое имя под одобрительные выкрики своих людей. В конце речи он разыграл что-то вроде пантомимы, приказав челяди расступиться, чтобы видели все русские. Жестами он обрисовал в воздухе чью-то фигуру и сказал громко: "Мистер Макзута." Потом как бы взял Макзуту за плечи, развернул к себе спиной, дал ему мощного пинка под зад, заинтересованно проследил взглядом его долгий полёт и удовлетворённо крякнул, отметив факт приземления где-то в отдалении. Восторгу челяди не было границ, а Томсон величественно развернулся и скрылся в глубине служебной территории.
Обо всём этом рассказали мне ребята, оказавшиеся зрителями этого спектакля. В общем, Томсон объявил мне войну, совершенно не запачкав белых перчаток. Теперь было понятно, почему в критические моменты он отсутствовал там, где присутствовал я. Когда я схватил за руку его людей и вернул огромное количество украденных продуктов, он предусмотрел возможность такого варианта, и кто бы теперь смог его обвинить, что все это делалось по его приказу? Нет, это всё дело рук его глупых и жадных людей. Но когда я вторгся на его запретную территорию, когда я угрожал его людям – это могла подтвердить куча свидетелей.
Если бы я присутствовал на следующий день при его страстном выступлении и пантомиме, я бы, конечно, подошёл, когда услышал несколько раз произнесённую мою фамилию, ему не пришлось бы рисовать в воздухе мои контуры, а довелось бы иметь дело со мной во плоти. Вряд ли тогда всё вышло бы так красиво и эффектно. Так что пока Томсон отыгрывал очки, потерянные вечером 7 ноября. Но занятно, что ни Офори, ни другие ганские начальники и друзья Томсона ни одним словом меня не упрекнули: видимо, считали мои козыри более весомыми, чем козыри Томсона. Несколько позже у Томсона была возможность высказать мне лично всё, что ему хотелось. Он этого не сделал. Он только стал при встрече приветствовать меня холодным и высокомерным кивком. Я стал отвечать ему тем же. Через пару дней, когда я ужинал в Центре, ко мне подошел один из официантов (не Энтони) и торжественно, в явно заученных фразах, передал мне категорический запрет Томсона появляться на кухне.
-А кому можно? – спросил я, не переставая жевать.
Официант смешался и неуверенно ответил:
-Ну, вообще-то никому.
-Понял. Привет мистеру Томсону.
А вот у столовской челяди после томсоновской пантомимы появилась забава: повторять эту пантомиму в моём присутствии. Ну, не буквально передо мною, но так, чтобы я мог ее видеть, если бы захотел. Например, прохожу я мимо Центра в середине дня. Жара, посетителей нет, челяди делать нечего, все толпятся в тенёчке на террасе. При виде меня кто-нибудь, чаще всего Энтони, разворачивал в воздухе невидимого мистера Макзуту, давал ему пинка, а потом следил за его полётом, временами окликая: "Мистер Макзута!.. Мистер Макзута!.."
Как мне было реагировать? Лезть в бутылку защищать честь белого человека? И я вспомнил про маленькую собачку и кота, которые жили на проспекте Елизарова в Ленинграде. Собачка ненавидела кошек и свирепо гоняла их, хотя сама была чуть больше кошки. Не боялся ее только упомянутый кот. Он ее просто игнорировал. Лежал себе на любимом месте и ни ухом, ни глазом, ни усиком не давал понять, что он воспринимает собачку. Эту картину надо было видеть! Прохожие останавливались. А собачка только что не выворачивалась наизнанку в истерике, пока не выходил хозяин и не оттаскивал ее. Кота он тоже шугал в сердцах, но тот отходил на несколько метров и снова ложился. И я взял на вооружение тактику этого кота. Было приятно слышать (и видеть боковым зрением), как сникали кухонные артисты и теряли энтузиазм прямо на глазах. Через пару недель они забросили свое творчество и только провожали меня ненавидящими взглядами.
После праздничных конфликтов ребята, столовавшиеся у Томсона, стали больше обращать внимание на качество еды и обслуживания. Нас смущали и не устраивали не только песок в тарелках, но практически полное отсутствие свежих фруктов, недостаточное количество соков, отсутствие привычных для русских видов супов, хотя Томсону сразу предложили отправить к нему какую-нибудь нашу женщину для обучения поваров. Видимо, на английский манер официанты выносили такие блюда, как бифштексы, лангеты, и т.п. не порционно, в отдельных тарелках, а на общем блюде. С ним они обходили сидящих, и каждый выбирал себе кусок. Естественно, каждый из первых выбирал то, что ему нравится, а те, что сидели в конце, получали то, что осталось, и злились на первых. А напрасно. Не могли же нормальные люди выбирать то, что им не нравится. Выхода было два: во-первых, порционная раздача, как мы привыкли в России, во-вторых, тщательный отбор кусков, чтобы все они были равноценными. Посоветовали это Томсону. Он воспринял высокомерно и ничего не изменил. Недовольство росло.
Однажды Эдик Мкртчян попал на последнее место. В куске, который достался ему, он усмотрел какие-то серьёзные дефекты и отказался от него, потребовав замены. Через довольно долгое время замену ему принесли. Примерно в это время подошли и сели два буровика, и официант вынес на блюде два куска. Эдик глянул через стол и узнал в одном из них тот, от которого он сам отказался. Не знаю, что за дефект там был, но Эдик пришёл в ужас. Он встал, вытаращил глаза и, показывая пальцем на тарелку буровика, проикал:"Я… этот… его… уже съел!!!" Мгновенно подскочил официант, схватил тарелку и унёсся с нею на кухню.
Но больше всего угнетали, конечно, цены. Холостяки проконсультировались с семейными и выяснили, что их расходы на те же блюда различаются в два с половиной – три раза. Плюс постоянные недоразумения, однообразие, сомнительная гигиеническая сторона всего дела…
У меня дома была зажиленная маленькая электроплитка. Несколько таких плиток нашли в контейнерах с лабораторным оборудованием. Но в лаборатории было достаточно специальных нагревательных приборов, и я, с согласия сотрудников, утащил плитку домой, о чём скоро все забыли. Она меня выручала, когда мне не хотелось идти к Томсону. На ней я готовил различные экзотические блюда, иногда угощал желающих. И я всё чаще стал ставить минусы в журнале питания, и всё довольнее своим питанием я становился. Среди холостяков начали ходить крамольные мысли отказаться от Томсона и создать свою столовую. Я не знаю, кто был инициатором. Может быть, я сам. В любом случае я был самым ярым сторонником такого решения. В глубине квартала, населённого русскими, пустовало одно бунгало с оборудованной кухней и несколькими столами и стульями. Считалось, что там мы храним разные образцы, химикаты и прочее, связанное с работой лаборатории. В действительности же бунгало просто пустовало. В непогожие вечера там иногда собирались наши поиграть в карты, так как играть в баре считалось не совсем приличным. Этот домик мы и решили сделать столовой. Организационную работу поручили, естественно, мне.
Посуда и столовые приборы у нас были: они входили в стандартный набор оборудования изыскательской экспедиции. Надо было нанять людей на кухню, купить кое-что из кухонного инвентаря, закупить продукты. Подобрать людей попросили Джозефа Баду, шофёра. Он удивился такой просьбе: у него знакомых поваров не было. Пообещал разузнать, что можно сделать при очередном посещении Венчи – ближайшего из городишек. И однажды он принёс сведения о том, что можно нанять дипломированного повара, а через него и остальных. Скоро повар приехал, побеседовал со мной. Я рассказал, чего мы от него ожидали. Он выразил полную готовность обучиться приготовлению русских блюд под руководством наших женщин, которые с симпатией относились к нашей затее. Договорились о зарплате ему и двум его помощникам – на таком количестве людей он настаивал. Один будет помогать в готовке, другой – мыть посуду, убирать помещение, прислуживать за столом. Калькуляция показывала, что цены в нашей столовке окажутся лишь чуть выше затрат семейных на аналогичные блюда. Уточнили окончательно количество желающих принять участие в нашей столовке. Обычно у Томсона питалось человек пятнадцать. Осталось трое: осторожный Эдик Мкртчян, который ничего и ни с кем не хотел обострять, и две переводчицы – Люда и Лена.
Собрали деньги на покупку недостающего оборудования (по рекомендации повара) и припасов. И однажды мы с Тедом снова взяли джип и ринулись в Кумаси. Теперь уже в основном не за деликатесами и винами, а за вкусной, питательной, но простой пищей. Решили сконцентрировать внимание на магазинчиках арабов – это было «среднее звено» торговой системы Ганы. Их здесь называли ливанцами, хотя оказалось, что большинство из них – сирийцы. Нашли сравнительно крупный магазин, где можно было купить всё необходимое. Владельцем его был старый Ваххаб, который отнёсся к нашему предложению о сотрудничестве с огромным интересом. Мы быстро закупили у него всё необходимое. Ваххаб приказал своим рабочим всё аккуратно упаковать, чтобы потом мы поместили его продукты в холодильник прямо в его же упаковках. На радостях он пригласил нас к себе в недра магазина, выставил пиво, хорошие закуски – колбасы, сыры, жареные орешки. У нас было время, и мы долго беседовали с ним о жизни, о Гане, о Ближнем Востоке и прочих занимательных вещах. Потом распрощались, выразили обоюдное намерение увидеться ещё в скором времени и поехали покупать оборудование по списку повара. Купили. Моей гордостью был набор немецких ножей и отличная мясорубка.
Вернувшись в Буи, я при первой же возможности позвал повара, который поселился где-то в глубине «негритянского квартала». Он привёл с собой ещё двоих. У всех был опыт такой работы, судя по трудовым книжкам, у всех были действующие санитарные книжки. Я взял их трудовые книжки и сделал записи о найме на работу. В графе «Наниматель» появилась моя гордая фамилия. Чёрный флаг мятежа был поднят. Я дал им один день на освоение новой кухни и порекомендовал ребятам поставить в томсоновском журнале питания минусы. Так они и сделали. Наши первые ужины мало отличались от томсоновских (кроме, конечно, цен). Но сразу же на обучение нашего повара вызвались сочувствовавшие нам женщины, и дня через три мы уже ели неплохой борщ и давали повару советы, как сделать его ещё лучше. Наступил краткий период удовлетворённости. Холостяки подсчитывали, на сколько дополнительной выпивки они сэкономят денег. Получалось очень неплохо, и не только на выпивку.
А Томсон в это время рвал и метал. Оправившись после первого шока, он понесся жаловаться к Офори. Вдвоем они пришли к нашему начальнику Сидорову (который недавно вступил в должность). Сидоров, конечно, был в курсе событий и не имел никаких возражений, а на жалобы Томсона с недоумением отвечал, что не имеет возможности запретить людям ходить в гости друг к другу и питаться вне столовой. Но вообще он слышал жалобы на работу томсоновской столовой.
Какое-то время длилось затишье, потом Офори с Томсоном принесли контракт, где среди того, что ганская сторона обязуется сделать, стояло «а также столовую для питания специалистов без семей». По мнению ганцев, это означало, что холостяки должны питаться в столовой и, отказываясь от неё, ставят советскую сторону в положение нарушителя контракта. На это Сидоров резонно ответил, что, следуя их логике, советская сторона была обязана включить в состав экспедиции «холостяков», чтобы кто-то питался в томсоновской столовой, что выглядит абсурдно. Реальный смысл этого положения контракта, по мнению Сидорова, заключался в том, что ганская сторона для облегчения жизни бессемейным специалистам, если таковые окажутся в составе экспедиции, предоставляла им возможность питаться в столовой.
Опять юридический тупик, вывести из которого могла только независимая экспертиза, а провести ее из-за нашего отдаленного расположения было трудно. Томсон ездил с контрактом в Аккру к госсекретарю Хейфорду, но получил уклончивый ответ, главной идеей которого было: «Ребята, давайте жить дружно!» В то же время томсоновские ищейки рыскали по лагерю и, конечно же, скоро обнаружили столовую. Но этот факт ничего им не давал. Офори понимал, что если он отберет бунгало в связи с его нецелевым использованием, обеды действительно начнут готовить на кухнях семейных, и бороться с этим станет ещё труднее. В перерывах между юридическими и сыскными действиями Томсон колотил боксёрскую грушу, которую повесил на террасе, и обучал этому искусству своих бездельничающих людей. В работе Томсона чувствовался высокий класс бывшего чемпиона, правда, ожиревшего и вышедшего из формы. Им можно было бы любоваться, если бы не понимание того, что в груше он видит мою физиономию. А челядь даже не всегда попадала по груше.
Но окончательную и роковую роль в этой истории сыграла одна моя ошибка, которой я сначала не придал никакого значения. Я оставил трудовые книжки на руках у наших кухонных работников. Томсону каким-то образом удалось заполучить одну из них и снять фотокопию с последней страницы, где стояли мои фамилия и подпись. Это, по мнению Томсона, был сильный козырь в его руках. Во-первых, было ясно, что «холостяки» вовсе не обедают друг у друга или у семейных, а создали собственную организацию. Во-вторых, стало очевидно, кого надо уничтожить. Томсон пару дней делал визиты к ганскому начальству и к Сидорову, показывал увеличенную фотокопию трудовой книжки и со зверским удовлетворением тыкал пальцем в мою фамилию, без конца повторяя:"Это Макзута! Это Макзута! Это Макзута!!!" А после этого разводил руками, закатив глаза: мол, чего ещё можно ожидать от этого подонка?
Не ощутив большого эффекта от своего последнего достижения, Томсон снова уехал к Хейфорду, где настоял, чтобы тот показал фотокопию то ли в нашем посольстве, то ли в ГКЭС. И совершенно неожиданно решающую поддержку он получил именно там. Глава молодежной спортивной организации (т.е. комсомольский вождь советских в Гане), известный в широких кругах русских как Крысиная Морда, сказал Сидорову, который в это время оказался по делам в Аккре, что Максюте не место не только в заграничной командировке, но и вообще в комсомоле: организовал тут частную лавочку, подпольный цеховик, носитель частнособственнических пережитков и т.п. Сидоров не ожидал такого поворота и был вынужден признать, что на пережитки это, действительно, похоже, но ведь делалось-то всё в интересах наших людей. Однако, ему дали ясно понять, что вопрос тут политический и идеологический, и никакие оправдания здесь просто не уместны, если, конечно, у Сидорова нет особого мнения на этот счет.
Особого мнения у Сидорова, естественно, быть не могло, но он сказал, что без меня экспедиции будет трудно: я единственный переводчик, на котором лежит обслуживание всей полевой работы без ограничений, а объем этой работы скоро резко возрастет. И ещё на мне переводы всех отчётов, которые по контракту мы должны были периодически предоставлять ганцам. Его заверили, что пока меня не отзывают, но будут подыскивать для экспедиции нормального переводчика-мужчину, пригодного для всех полевых работ. А тем временем со мной поговорят на «спорткомитете». Всё это поведал мне Сидоров как только вернулся из Аккры. На лице его как бы застыло то озадаченное выражение, с которым он выслушивал в посольстве комментарии о моей деятельности.
-Ну и что теперь будет?
Сидоров вздохнул.
-Не знаю. Работай, как обычно. Но мне что-то не верится, чтобы они действительно заменили тебя. У нас на поиск кандидатуры уйдет полгода, и ещё полгода на прохождение всяких выездных комиссий. А там и срок экспедиции окончится… А пока поменьше бывай в офисе, почаще в буше, даже если бы там могли обойтись и без тебя. Будешь ездить во все командировки, а месяца через три начнем трассировать линию электропередачи (ЛЭП) – будешь жить в разных городах по ходу линии.
Я выслушал эти пожелания и планы с большим удовольствием. Но Сидоров продолжал:
-А столовую надо ликвидировать.
Я и сам уже некоторое время чувствовал, что этим кончится, но всё равно было больно и грустно. Наша столовая просуществовала около месяца. Я пошёл на ужин в «свою» столовую и рассказал о ситуации. Все тоже ощущали, что к этому идёт, но, как и я, погрустнели. Мы решили не распускать столовую до тех пор, пока не съедим все припасы, а новые покупать не будем. Сообщили об этом Сидорову. Но на следующий день к нему явились Офори и Томсон и сказали, что, по их сведениям, советское посольство предписало мятежную столовую закрыть, а всем бессемейным – вернуться к Томсону. Сидоров ответил, что такого официального распоряжения не получал, но что столовая и так начала процесс самоликвидации.
Мы продержались ещё три дня. На нас непрерывно давили. И мы решили оставшиеся продукты продать по цене покупки всем желающим, а деньги разделить между «пайщиками». Но деликатесы решили не продавать, а съесть самим. В последний вечер сидели и мрачно жевали их, запивая пивом. Было вкусно, но грустно. Я предложил выплатить нашим кухонным служащим, помимо всего, выходное пособие в размере двухнедельной зарплаты. Ребята согласились. В последний раз нас обслужили, мы съели деликатесы и побрели на «пятачок». Обычных шуток не было. Мы переживали поражение. Мимо нас прошли и растаяли в темноте наши уволенные работники. Наутро выяснилось, что они унесли с собой мясорубку и набор немецких кухонных ножей.
И «холостяки» вернулись к Томсону. Все, кроме меня. Томсон встретил их с великодушием победителя и никогда не упоминал об их мятежном прошлом. Как ни странно, Томсон сделал некоторые уступки в том, что касалось качества пищи и обслуживания. Он даже согласился, чтобы одна из наших женщин научила его повара каким-то русским блюдам. При встречах Томсон приветствовал меня кивком с едва скрываемой злорадной улыбкой. Я опасался, что он «на плечах отступающего противника» ворвется в наши ряды и потребует выдачи моей головы, чтобы водрузить ее на кол перед Общественным Центром в назидание другим, или хотя бы моего тела для насильственного кормления в своей столовой. Но у него хватило чего-то (не знаю – ума или такта), чтобы удовлетвориться достигнутым. Я, со своей стороны, отказался считать себя побеждённым. Я решил, что не Томсон будет использовать меня как дойную корову, а я – его столовую и только тогда, когда сам этого захочу, чтобы поесть, выпить, потанцевать, поболтать с товарищами.
В это время добрая тётя Фрося, жена главы топографов Фёдорова, посоветовавшись с мужем, решила пригласить меня питаться у них. Я чувствовал, что это стеснит мою свободу выбора, но не счёл возможным отказаться от искреннего предложения. Чувствовал, что это долго не продлится. Внёс в их семейный бюджет определенную сумму денег и начал питаться у них. Как я и ожидал, скоро начались неудобства. Тетя Фрося считала, что при моей работе мне надо есть много. Я много не ел. У нее прибавилось работы, а часть фактически пропадала зря. Переубедить ее не удавалось: она уставала больше и обижалась. Наконец Федоров положил этому конец: мол, мы погорячились, пообещали больше, чем способны выполнить. И я с чувством внутреннего облегчения от них ушел.
До начала моих длительных командировок, в основном связанных с ЛЭП, я приучал Томсона к своей независимости и непредсказуемости. Я мог заказать у него питание два, а то и три дня подряд, а потом не посещать его неделю. В отличие от всех других, которые предупреждали его, когда они не будут есть (ставили минусы), я предупреждал его, когда буду есть. Я не хотел из упрямства или гордости терять возможность поесть вне дома, когда знал, что слишком устану, чтобы готовить себе, или просто для разнообразия. А через несколько месяцев наступил такой период, когда мне стала дорога каждая свободная минута вечера, и тогда я часто ходил к Томсону, позабыв о расходах и качестве питания. Тогда я был доволен своей предусмотрительностью.
Постепенно прекратились избиения боксерской груши на террасе Центра, давно потеряла интерес к пантомиме столовская челядь – она просто относилась ко мне с неприязнью, на что мне было абсолютно наплевать. Немного озадачивало меня поведение Томсона. Иногда в баре я ловил его взгляд – странный долгий взгляд, который я не мог истолковать, и который поэтому меня беспокоил. Я ожидал с его стороны какой-то вероломной атаки и старался быть начеку. Если бы я не был знаком с ним, если бы не был уверен, что он способен только на хищные, коварные замыслы, я бы мог принять его взгляд за задумчивый. Но над чем мог задуматься этот конический череп над малайской пиратской рожей, когда ее глаза смотрели на меня?
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ