К тросу, переброшенному через реку точно по осевой линии будущей плотины (створу), были прикреплены два понтона с буровыми установками на них. Они бурили неглубокие скважины в дне реки, чтобы можно было судить о вероятной фильтрации (просачивании) воды под плотиной. На каждом из понтонов был тент. Размеренно скрипели буровые колонки где-то под водой, привычно рокотали моторы, стояла жара, но вода была рядом. Под тентом можно было подремать, почитать, поиграть в карты… Можно было привязать к понтону лодку длинной верёвкой, сплавиться по течению метров на 50-60 и половить там рыбу. И всё это я делал с огромным удовольствием в течение почти двух месяцев, которые я назвал для себя «буинские каникулы».
Но самое захватывающее занятие ожидало меня тогда, когда, закончив одну скважину, понтон перемещался по тросу на несколько десятков метров, и буровики начинали новую. Сначала бурение шло ложкообразной коронкой, которая выгребала из широкой, опущенной вертикально на дно обсадной трубы, мелкий гравий. Он и сам по себе был очень красив: чистый, пёстрый, сверкающий, а если добавить, что где-то в нем могли встретиться алмазы, то его привлекательность в моих глазах возрастала многократно. Я распределял его тонким слоем по ровной поверхности и прочёсывал взглядом – каждый квадратный сантиметр, - пытаясь опознать алмаз. Было очень много кусочков кварца, шпата и ещё чего-то, но алмазы не попадались. В таких гравийных массах их ищут обычно, просвечивая ультрафиолетовыми лучами, в которых блеск резко усиливается и позволяет их легко найти. У меня такого приспособления не было. Не было его и во всей экспедиции, и я скоро понял, что отыскать что-либо путное нетренированным глазом мне не удастся.
Но створ, реку и понтоны я не покинул. Изредка я снова ворошил мокрый гравий, но больше занимался приятным бездельем. Со мной всегда были книжка, приёмник, по которому я любил слушать великолепно подобранную музыку из Браззавиля, удочка-донка… Я наблюдал за вознёй обезьян в кронах деревьев, слушал крики попугаев и всякой птичьей мелочи. Иногда брал лодку и отправлялся на вёслах вниз по течению в сторону порогов Ли. В эту сухую пору река обмелела, и ее левый рукав, который в период высокой воды вёл к водопаду, превратился в узкий проток со стоячей водой, чей уровень оказался ниже каменного порога, с которого срывался водопад. Я мог в полной безопасности подойти к нему, высадиться, посмотреть, что за ним, прикинуть, что было бы со мной и тем ганским студентом, с которым мы ловили здесь рыбу в первый месяц моей африканской жизни, если бы нам не удалось тогда вырваться из этой ловушки.
Сам порог был сглажен водой и напоминал губу кита. Ниже его шёл идеально отполированный каменный жёлоб с уклоном градусов 60, похожий на водосбросы плотин гидростанций. Вот туда бы мы и полетели. Судя по следам на скалах, уровень воды над порогом водопада даже в самый влажный сезон не был достаточно высоким, чтобы мы смогли направить лодку по жёлобу носом вперёд. Мы бы ударились о порог, развернулись поперёк течения и опрокинулись, так что по жёлобу лодка летела бы вверх килем. Где в это время были бы мы – не знаю. У этого жёлоба была еще одна пикантная особенность. Он был промыт в какой-то чёрной аморфной вулканической породе, но в нескольких местах его ложа виднелись вкрапления ещё более твёрдой породы. Они торчали, как окаменелые плавники акул, отточенные водой почти до остроты лезвия топора, так что до конца водопада лодка в одном куске долететь бы не смогла. А в остальном – далеко не Ниагара.
В отличие от левого рукава , где вода текла в общем горизонтально, а потом срывалась вниз водопадом, правый представлял собой пороги Ли. Там вода неслась среди скал с малым уклоном, разбиваясь на мелкие протоки, через многие из которых можно было перепрыгнуть. Обнаружилось много пустот с узкими входами, похожими на гигантские винные кувшины, которые на Кавказе зарывают в землю по самое горлышко. Мне объяснили, что их вытачивают камни, которые постоянно носятся в водяном вихре внутри таких полостей.
Исследовав верхнюю часть порогов, я задумал подбить ребят на экспедицию: пройти пороги на лодке сверху донизу. Эту идею я высказал вечером в баре, и ребята отнеслись к ней с интересом. По карте определили, что к реке ниже порогов ведёт какая-то тропа. Если по ней сможет проехать грузовик, то на него можно будет погрузить лодку после прохождения порогов. Оказалось, что сможет, и экспедицию назначили на ближайшее воскресенье. К моему жестокому разочарованию, я понадобился Казаряну, и экспедиция отбыла без меня. Вечером они появились в лагере - возбуждённые и довольные. Один из участников демонстрировал всем руку и просил совета: стоит ли ему обращаться к врачу. Я тоже посмотрел: в самом толстом месте правого предплечья на коже красовался то ли синяк, то ли ссадина правильной овальной формы длиной сантиметров шесть-семь. «Меня укусил бегемот», - сказал Безносов. Я подумал, что это розыгрыш, и собрался было включиться в игру, но все были серьёзными. Я с уважением на лице пощупал руку около травмы, поинтересовался, не повреждена ли кость. Безносов повертел кистью, подвигал пальцами: всё было в порядке. Я высказал мнение, что обращаться к врачу вроде бы незачем. Безносова задела моя чёрствость, и он сказал: «А вдруг он был бешеным!» Да, быть укушенным бешеным бегемотом – это грандиозно! Тут уж я ничего не мог возразить, и Безносов пошёл к доктору Жоре.
Доктор Жора был великим любителем уколов, и делал он их виртуозно. Он смазал ссадину зелёнкой и вполне мог бы на этом остановиться, но не смог отказать ни себе, ни Безносову. Что уж он там ему впрыснул – не знаю. Может быть, какие-нибудь витамины, а может, и дистиллированную воду. Когда Безносов бережно унёс свою руку домой, мы сидели на террасе бара, молчали и прятали друг от друга глаза. Но вдруг кого-то прорвало, и загремел непристойный, гомерический хохот. Люди просто валились со стульев, а Ванька, не разобравшись в чём дело, запрыгнул на стол и стал ругать всех подряд, даже папу-Виктора.
А дело было так. Ребята на двух лодках, подняв подвесные моторы, благополучно спустились по тесным коридорам порогов, а когда метрах в пятидесяти впереди увидели чистую воду плёса, опустили моторы, завели и рванули вперед. Через несколько секунд ревущие и грохочущие лодки оказались в центре большого стада бегемотов, которые паслись на плёсе, незаметные со стороны порогов из-за каменных стен. У некоторых из них были широко раскрыты пасти. (Знающие люди рассказывают, что это довольно обычная для них поза.) Обезумев от неожиданности и испуга, звери толпой ринулись на берег, толкая друг друга. В давке кто-то сильно задел одну лодку. Она резко накренилась, и двое из сидевших в ней оказались по грудь в воде. В этот момент один из запаниковавших бегемотов неудачно захлопнул пасть. Так что всё было по правде... Почему же все так дико хохотали?
Весть об этом поразительном случае разнеслась по всей Гане. Кто бы ни приезжал, ещё долго спрашивал, правда ли, что среди нас есть мужик, которого укусил бегемот, здесь ли мужик, которого укусил бегемот, и т.д. Слава Скиба, романтик-рационалист, сказал, что слова «Которого Укусил Бегемот» стали как бы второй фамилией Безносова, под которой его знала вся русская Гана и что их неразумно терять, но целесообразно сократить для бытовых нужд. Он предложил «КУБ», и прозвище прижилось: «у Куба, скажи Кубу» и т.п.
Я продолжал сибаритствовать на понтонах. Рано утром катер забирал буровиков и тамалинских геологов на нашем, правом берегу и развозил по понтонам, а геологов отвозил на левый, северный берег, где они выполняли свои маршруты. Обычно они все трое (Ванька оставался в лагере) шли до какой-то заранее выбранной на карте точки, отмечали ее зарубкой на дереве, пирамидкой из камней или ещё как-нибудь и расходились каждый по своему маршруту, чтобы в назначенное время снова сойтись в исходной точке. Вечером они приходили к реке и звали нас, чтобы мы перевезли их на южный берег. Иногда это делал катер, иногда я – на вёсельной лодке. Однажды вечером геологи в привычное время к берегу не вышли. Мы не особенно встревожились: это не метро, чтобы ходить точно по расписанию. Сошли на наш берег, не торопясь, собрались, сели в грузовик, ещё подождали и решили ехать, оставив на катере рулевого, которого потом забрали бы в лагерь геологи на своем джипе, простоявшем целый день у створа.
Геологи появились в лагере спустя несколько часов после обычного времени. Мы уже давно поужинали, а для них томсоновской челяди пришлось, ворча, разогревать ужин, который они уже считали своим. Выяснилось, что один из геологов мирно ковырялся в чём-то под ногами, когда услышал, что за его спиной кто-то громко высморкался. Его товарищи должны были быть далеко – каждый на своем маршруте. Негры издают такие звуки крайне редко. Он обернулся и увидел метрах в трёх матерого буйвола, который рассматривал его с неприязненным любопытством.
Из всей крупной живности в нашей саванне буйволы были самыми многочисленными. Я много раз видел их издали, рассматривал в бинокль. У них был вид, не располагающий к более близкому знакомству. Огромные рога росли не по бокам головы, как у всех нормальных обладателей рогов, а со лба, причем основание каждого рога занимало почти пол-лба, так что весь лоб представлял собой что-то вроде шлема из двух половин. А сами рога широко расходились в стороны и загибались кверху. Очень грозное зрелище. И вот такое чудище наш геолог увидел вблизи.
Естественно, он бросился удирать, но по высокой траве саванны не очень-то побегаешь. А буйвол понесся за ним. Зачем? Съесть хотел, что ли? Дополнительная дистанция, которую выиграл геолог, рванув вперёд раньше буйвола, сокращалась с каждой секундой, и человеку ничего не оставалось делать, как взлететь на ближайшее дерево. А деревья там были маленькие, метров 5-6, сильно подкопчённые снизу недавними пожарами. Ему удалось вскарабкаться метра на три, а дальше шли корявые сухие ветки, которые не смогли бы выдержать его вес. И он завис в совершенно непотребной позе, боясь пошевелиться, так как ветки каждый раз трещали. Буйвол походил вокруг, почесал бока о ствол, улёгся прямо под геологом, бросил на него несколько неласковых взглядов и уснул. Он спал, а геолог висел. Острый запах зверя привлекал множество мух и всякой кровососущей сволочи, но, подлетев, они с радостью набрасывались на человека – менее вонючего, но зато тонкокожего. Палило солнце. Руки сводили судороги от напряжения. Иногда под ним ломались тонкие веточки, и буйвол от хруста просыпался, вставал, пытался достать его рогом и снова ложился.
Двое других геологов, встретившись в условленном месте, подождали его, но когда прошло больше часа, а он так и не появился, двинулись параллельными курсами туда, откуда он должен был прийти, не теряя друг друга из виду. Примерно через час его заметили, висящего среди тонких веточек, как паук в паутине. Хотели окликнуть, но вовремя заметили под ним в высокой траве чёрную тушу. Единственным реальным шансом выручить товарища было взять зверя на испуг, а такого не очень-то испугаешь. Решение приняли правильное: каждый спрятался, как мог, чтобы не попадаться ему на глаза, а потом подняли громкий крик и стали швырять в него камнями. Под рукой камней не оказалось, и пришлось пустить в дело образцы породы, собранные на маршрутах за целый рабочий день. Нападение оказалось полностью удачным. Буйвол подпрыгнул и ринулся в заросли, не разбирая дороги. Ещё долго слышался удаляющийся треск веток. А бедолага-геолог так устал, что смог слезть только с помощью товарищей. Его отпоили, помассировали затекшие мышцы, и группа без происшествий вернулась к реке.
Во время этих почти ежедневных походов Ванька оставался в лагере. Сначала его пытались запирать в квартире, но это не кошка, чтобы спать всё свободное время. Ему становилось скучно, росла обида на тех, кто его запер, и он учинял такой погром, что ребята, вернувшись, хватались за головы. А Ванька, как только отпирали дверь, бросался к папе на шею, плакал от радости, ворковал, чирикал, ластился. У Ванькинпапы не поднималась рука отшлёпать его за все безобразия. Попробовали оставлять его на свободе снаружи, приказав далеко не отлучаться. Ванька бродил только среди домиков русских и ганского начальства, в «негритянский квартал» не совался. Но вскоре его почему-то начали привлекать негритянки, особенно большие и толстые. Обычно их юбки сантиметров на 25 не доставали до земли, а каждая уважающая себя мамми несла на голове таз со всякой всячиной. Ванька тихонько подкрадывался сзади к идущей женщине, нырял под юбку и обнимал за ноги. Перепуганная женщина садилась на корточки, и Ванька попадал под колпак, начинал там метаться, пытаясь вырваться, а женщина колотила кулаками по тому, что металось у неё под юбкой. Стоял крик, визг, ругань. Таз летел на землю, разбрасывая содержимое. Издали смотрели с недоумением люди. Когда Ваньке всё-таки удавалось вырваться, он отбегал шагов на десять, садился и, почёсывая ушибленные места, что-то миролюбиво чирикал, делая рожи, которые, видимо, считал извиняющимися: мол, его не так поняли, он не имел в виду ничего охального. Обычно это не умиротворяло женщин, ползающих на четвереньках по дороге в поисках разлетевшегося товара. Они уходили, оглядываясь, опасаясь проявления ещё каких-нибудь чувств со стороны любвеобильного обезьяна.
Я неоднократно наблюдал такие сцены и, должен признаться, ни разу не вступился за честь «подвергшихся» женщин. Во-первых, было очень смешно, а, во-вторых, я думаю, что Ванька действительно не имел в виду ничего охального. Но жалобы на его распущенность от мужей всё-таки поступали. Поступали также жалобы на его некорректное поведение по отношению к курам. Мы с Ванькинпапой недоумевали, в чём же дело, а пострадавшие, точнее, их хозяева, только размахивали руками и возбужденно рассказывали что-то на своих родных языках, и никто не мог толком их перевести. Но однажды я увидел, что имелось в виду.
Я проходил по дороге мимо «негритянского квартала» и неожиданно заметил в придорожной канаве Ваньку. Он напряжённо следил за стайкой кур на обочине. Меня удивила сама ситуация: Ванька этих мест побаивался и не напрасно. Вспомним хотя бы судьбу Баунти. Но сейчас Ванька знал, что делал. Молниеносный бросок – и он пригвоздил рукой к земле распластавшуюся курицу. От унижения и ужаса курица закатила глаза и, забыв о нормальном кудахтанье, начала громко и протяжно стонать. А Ванька запускал другую руку к ней под живот, выщипывал мелкие пёрышки и пушинки и пускал их по ветру, провожая скорбно-лирическим взглядом. На роже его можно было прочесть: «Вот так улетают и дни нашей жизни».
В конце концов Ванькинпапа сдался. Он вбил перед домом в землю столбик высотой примерно метр, а на его верхушку прибил ящик без боковой стенки. Получилось что-то среднее между собачьей конурой и скворечником, а именно: обезьянник. На Ваньку надели ошейник и привязали к столбику верёвкой метров десять длиной. Он бродил в пределах этого радиуса, ловил насекомых в вытоптанной траве, а когда его одолевала жара, залезал в ящик и отпускал шуточки в адрес проходивших мимо негритянок. Те тоже не оставались в долгу и злорадно комментировали его новое положение. Постепенно его характер стал портиться, как у цепного пса. Уже и наши женщины побаивались нарушать пределы Ванькиного радиуса: он мог и укусить, правда, не очень сильно. Не боялась его только Оленька Васильева, пухленькая малышка лет трёх. Она иногда приносила ему какие-нибудь лакомства и рассчитывала на дружеское общение. Но как только Ванька преступал некие рамки приличия в общении с дамой, она, ни секунды не колеблясь, давала ему оплеуху. Обычно этого было достаточно, чтобы Ванька одумался, и дальше они мирно общались.
Вечером, когда геологи возвращались из буша, происходила трогательная сцена встречи Ваньки с папой. Он бросался к нему на грудь, обнимал руками за шею, ногами за талию, что-то быстро говорил, жаловался, а Виктор гладил его по спинке с сочувственным и понимающим видом. Через некоторое время они шли по прохладе в бар, обычно держась за руки, как папа и маленький сын, но иногда Ванька ехал на ручках, когда Виктор решал его побаловать. После ужина они сидели среди товарищей за столиками на террасе. Ванька - на коленях у папы. Иногда его соблазнял чем-нибудь вкусным кто-то из сидящих. Ванька никогда не лазил через стол, а обходил его по коленям людей, брал лакомство, из благодарности задерживался на минуту-другую, а потом тем же путём возвращался к папе. Обычно Ванька был в центре внимания, как ребёнок, попавший в компанию взрослых, по его поводу отпускались шуточки, обсуждались его подвиги. Ванька отвечал на внимание гримасами, и это всех веселило.
Ванька очень любил сладкие напитки, особенно колу. Ему наливали на стол лужицу, и он лакал из неё, как кот. Однажды кому-то пришло в голову добавить в колу бренди. Ванька недоверчиво понюхал лужицу, оглянулся на папу, встретил одобряющий взгляд и принялся лакать. Вылакал всё без напряжения и захмелел. Он без повода покинул колени Виктора, стал ползать по коленям других людей, заглядывать в их стаканы, пытался поймать пальцами чьи-то зрачки, корчил непонятные рожи, а когда вернулся к папе, попытался кувыркнуться прямо у него на коленях и вдруг застыл и заснул в какой-то немыслимой позе, будто его парализовало. Все очень веселились, дёргали его за хвост, тянули за уши, но он только принял более удобную позу и продолжал спать мертвецким сном. В таком состоянии Виктор и унёс его домой.
С тех пор эту операцию проделывали каждый вечер, постепенно увеличивая долю бренди. Ванька тоже уловил связь между бренди и кайфом и не отводил вожделенных глаз от бутылки бренди, а не колы. Наконец, ему начали давать чистое бренди, а Ванька при виде бутылки аж трясся. Кто-то сказал, что Ванька мог бы стать человеком, да спился. Эта шуточка подействовала на всех как ушат холодной воды на голову. Все притихли, и хотя продолжали улыбаться, улыбки эти были какими-то сконфуженными. Ванька, похулиганив, спал, как бревно. Все ещё поговорили о чём-то отвлеченном и не очень весело разошлись по домам. С тех пор Виктор надолго перестал брать Ваньку в бар, чтобы он забыл, как выглядит бутылка бренди. Через какое-то время он снова привёл Ваньку, ведь дома его не с кем было оставить, а сажать его вечером на ремешок, когда он знал, что ребята уже вернулись, было слишком жестоко. Ему налили колы. Он выпил, и спокойствие было восстановлено. Виктор только просил, чтобы за их столом никто не распивал бренди из бутылки, и следил, чтобы Ванька случайно не увидел ничего подобного на других столах.
Однажды, не помню, по какой причине, Виктор попросил приютить Ваньку на день. С Ванькой у нас были неплохие отношения, и он пошёл ко мне охотно. Исследовал мою комнату, попросил включить ему воду, вернулся в комнату и надолго заигрался с моей одеждой. Она висела на плечиках в углу, а ниже её была полка. Ванька влез на эту полку, стал на корточки под одеждой и начал делать вставания и приседания так, что когда он вставал, его голова и туловище оказывались где-то среди моих рубашек, а когда приседал, естественно, - за их пределами, а на его физиономии было написано что-то вроде: «Ку-ку!». Я оставил его за этим занятием, а сам пошёл в магазин: решил побаловать себя и купить бутылку австралийского вина типа «бордо». Довольно дорогое вино находилось в красиво оформленной бутылке, а поверх неё был надет цилиндр из гофрированного картона для защиты от ударов. Гофры были и на внутренней, и на внешней поверхностях цилиндра.
Пришёл домой. Ванька сидел посередине комнаты, размышляя, чем же ему ещё заняться, и тут увидел меня. По совершенно непонятной причине он пришёл вдруг в дикий, панический ужас и бросился вверх по вертикальной стенке с визгом и воплями. Не добежав до потолка примерно метр, он свернул налево и, используя тот же мощный стартовый толчок, похоже, вознамерился обежать всю комнату, как цирковой мотоциклист. Но комната не была цилиндрической, и Ванька с ходу врезался в другую (перпендикулярную) стену, рухнул на пол, секунду посидел в шоке, затряс головой, как с бодуна, глянул на меня и снова с воплем ринулся на стену. Через секунду опять врезался и тяжело рухнул на пол в углу. Я поставил бутылку на пол, подбежал к нему, взял на руки, повернулся, чтобы отойти от стены, и тут вялый, пришибленный обезьян снова превратился в стальную пружину и сиганул прямо с моих рук в сторону. На этот раз от удара его спасли мои рубашки, с которыми он играл незадолго до того, но я, кажется, догадался, что панику вызвала принесённая мною бутылка. Пока Ванька барахтался в упавших рубашках, я спрятал бутылку под подушку и подхватил его на руки. Его сердце бешено колотилось, а глаза так и бегали по комнате, однако, похоже, я правильно определил причину всего этого. Постепенно он успокоился, но я пребывал в полном изумлении: почему такая реакция на бутылку?
Угрызения совести, связанные с воспоминаниями о недавнем жутком алкоголическом прошлом? – Вряд ли. Ведь самой бутылки Ванька фактически не видел. Он видел чехол из гофрированного картона. При очень богатом воображении можно было бы сказать, что он похож на кусок толстой змеи – удава или габоники. Едва ли Ванька видел много змей за свою короткую жизнь. Скорей всего, в его подсознании (а может, в системе рефлексов?) было запечатлено изначально какое-то похожее визуальное клише, сигнализирующее о смертельной опасности. Подсознание – штука мощная, но не очень тонкая. Мощный выброс на поверхность сигнала опасности, наверное, и вызвал такую безрассудную, судорожную, некритическую реакцию.
Всё ещё дул харматтан, но работа ладилась. Скрипели буровые коронки и пыль на зубах. Уходили в саванну и благополучно возвращались наши геологи, топографы, рубщики, всё ещё держалось наше оборудование. Исчезла малярия. Отсеялись те, кому по разным причинам африканский буш оказался не по душе. Приятно было смотреть, как по вечерам на террасе бара наши ребята болтали, выпивали, вели профессиональные и шутливые разговоры – все сильные, смелые, умные, знающие, с мужественными, обожжёнными солнцем и ветром лицами. Приятно было сознавать, что я – один из них, что и у меня здесь есть дело, важность которого признается любым из здесь сидящих, что дело это я делаю хорошо, что меня, единственного европейца в лагере, негры зовут не только «мистер», но и просто «брони».
Мы тогда любили песню «Мадагаскар», которую ребята привезли с сибирских маршрутов. Они утверждали, что слова ее написал Киплинг. Может быть, когда-то кровное родство между ними и можно было заметить, но в той форме, в какой она попала из России в Африку, легко обнаруживались чисто русские заплаты на дырах от искр изыскательских костров. Старик Редьярд вряд ли узнал бы ее, но зато мы легко воспринимали ее как свою.
Чутко горы спят.
Южный Крест висит на небе.
Спустились с гор в долины облака.
Осторожней, друг,
Ведь никто до нас здесь не был -
В таинственной стране Мадагаскар.
Ночью труден путь.
На востоке воздух серый,
И скоро солнце встанет из-за скал.
Осторожней, друг:
Тяжелы и метки стрелы
У жителей страны Мадагаскар.
Может, смерть свою
Ты найдешь за океаном.
Но ты, мой друг, у смерти не один.
Осторожней, друг:
Тихо дрогнула лиана,
Сними с плеча свой верный карабин.
Вот окончен путь.
На равнине нет тумана.
И негр налил в стаканы нам коньяк.
Осторожней, друг:
Бьют туземцев барабаны.
Порой напитки пахнут здесь не так.
Помнишь южный порт
И накрашенные губы,
И купленный за доллар поцелуй?
Осторожней, друг:
Эти ласки слишком грубы.
Ты понапрасну сердце не волнуй.
Ты пройдешь сквозь ад
И сквозь огненные дали.
Докажешь, что здесь белый – господин.
Будь спокоен, друг,
Ну а если нервы сдали,
Погладь рукой свой верный карабин.
Вот так мы и жили в ту зиму 1962-1963 года: работали, пели, пили, дышали пылью и свободой. Всё это время я не упускал из виду и историю с алмазами. Тед ещё не уехал в отпуск. Я уже выжал из него всё, что мог, и теперь до получения карты на него не рассчитывал, действовал и думал в одиночку. Итак, наиболее вероятным местом расположения старого английского форта и клада была Сьерра Леоне, до которой по прямой было 1200 километров, а по дорогам, наверное, 1500 – гораздо ближе, чем от Москвы, но всё же не так чтобы очень близко. Дело осложнялось тем, что между Ганой и Сьерра-Леоне лежали ещё две страны: Берег Слоновой Кости (БСК, ныне Котдивуар) и Гвинея при северном, более далеком от океана маршруте – обе франкоязычные, и БСК и Либерия (англоязычная) – при южном маршруте. При южном маршруте полдороги не будет языковых проблем, но Либерия – старинное независимое государство, которое, вполне вероятно, давно навело порядок на своих границах. Значит, будут проблемы с их пересечением. Северный маршрут – сплошные языковые проблемы, но зато – молодые независимые государства с коррупцией и неразберихой, а это мне на руку. Этот вопрос оставался открытым. Но одно обстоятельство была ясно: необходимо освежать в памяти или совершенствовать мой французский.
Помимо маршрута, существовала проблема с транспортом: пробираться пешком через джунгли и саванны на такое расстояние было, по меньшей мере, несерьёзно. Времена Стэнли и Ливингстона давно прошли. Я изучил карты интересовавших меня территорий: показанные на них дороги особого энтузиазма не вызывали. С моим маленьким «фордом префектом», постоянно находившимся в ремонте (я расскажу о нем дальше) делать там было нечего. Нужен был джип. У меня был достаточно легкий доступ к ключам русских джипов, и я мог бы в один прекрасный сонный выходной укатить, не попрощавшись. Но ближайшей иностранной территорией был БСК, а я узнал о нем довольно странные вещи.
Однажды в Буи один малознакомый негр предложил мне бутылку французского красного вина по цене лишь раза в два выше ганской бутылки пива. Я внимательно осмотрел бутылку. Ничто не говорило о подделке. Травить меня ни у кого не было причин (тогда ещё). И я купил ее. Это оказалось простенькое, терпкое, но очень приятное вино, вроде алжирского, которое много лет спустя стали завозить в СССР. Я бы не отказался для разнообразия иметь его в гораздо больших количествах.
-Где ты его взял?
-Купил «у французов».
«У французов» в местном языковом обороте означало «за границей, в БСК», хотя негры, обитавшие в БСК, были не больше французами, чем ганцы – англичанами, и вообще БСК уже был к тому времени независимым государством. Я заинтересовал открывающимися возможностями наших ребят, и в одно из воскресений мы сели в советский джип, управлявшийся Джозефом Баду (бывшим Тетифо), и отправились «во французы». Дорога вела сначала на Венчи, то есть на юг, но где-то на полпути была развилка, откуда дорога шла на запад к границе. Общее расстояние до границы было миль пятьдесят. В нескольких милях уже за границей располагался довольно значительный город Бондуку, где «всё было французским», и на это «всё» очень хотелось посмотреть. Джозеф много раз бывал в Бондуку. Он сказал, что на границе проверяют только водительские документы, а пассажиров не трогают. Подъехали к границе. С нашей стороны там оказалась небольшая деревенька, скорее похожая на крохотный городок, с тротуарами, чистенькими барами, ресторанчиками и магазинами. Мы сразу ринулись к границе, и первый, ганский шлагбаум пропустил нас без разговоров. До второго, «французского», было метров пятьдесят. Около него стояло несколько вооруженных людей в светлой камуфляжной форме.
Остановились. Подходит вроде бы лейтенант, судя по каким-то знакам на погонах. Джозеф с улыбкой протягивает ему документы, тот протягивает руку, и вдруг его взгляд падает на дверцу нашего джипа, а там написано: «Советская изыскательская экспедиция плотины Буи». Лицо у лейтенанта сразу вытянулась:
-Что это?!! – спросил он взволнованным голосом, указывая пальцем на дверцу.
-Да вот… Видно, что…
-Назад!! Не пропущу!! Ни в коем случае!! Ни за что!!
Люди в форме у шлагбаума ощетинились автоматами. Джозеф попытался что-то миролюбиво выяснить, но лейтенант, забыв от волнения английский, закричал, показывая в сторону своих людей:
-Regardez!! (посмотрите) – видимо желая сказать, что у них достаточно стволов, чтобы разнести нас в клочья за несколько секунд. Пришлось развернуться и уехать обратно в Гану. Там мы остановились на центральной площади и обсудили случившееся. Джозеф был удивлен даже больше, чем мы.
-Они испугались надписи «советская», - предположил он.
Я согласился. Дело в том, что БСК избрал для развития путь обыкновенного прагматического капитализма. В тот период он рубил и экспортировал в огромных количествах чёрное и красное дерево и выглядел процветающим. Гана же избрала путь волшебного социалистического преображения при идеологическом и техническом содействии Советского Союза и выглядела непонятно как. Но как бы она ни выглядела, выглядеть так БСК (под руководством президента Уфуэ («какашка») Буаньи) не желал и потому шарахался от всего советского.
Но раз уж приехали, решили побродить по городку: он производил довольно приятное впечатление. Сначала ходили по магазинам, кое-что купили. Здесь были и французские товары. Потом забрели в бар и засели за пиво, а я решил ещё побродить вокруг площади в поисках вина. Зайдя в один магазинчик со стойкой бара, я вдруг увидел около неё того самого лейтенанта «от французов», который завернул нас обратно. Он с наслаждением тянул холодное ганское пиво. Я пристроился рядом и тоже заказал пиво. Лейтенант покосился на меня и чуть не подавился. Он кашлял, отвернувшись от меня, а я досадовал, что испортил ему удовольствие. Уже поднял было руку, чтобы треснуть его по спине, но вовремя одумался, опасаясь международного инцидента.
Откашлявшись, он опять бросил на меня косой взгляд, но встретил сочувственную улыбку. Тогда он повернулся ко мне, тоже улыбнулся и открыто вытер слезы от кашля. Мы разговорились: он – на франко-английском, я – на англо-французском. Поняли друг друга прекрасно. Он извинился за резкость. Сказал, что они знают о советском присутствии в Гане и имеют строжайшие инструкции ничего советского через границу в БСК не пропускать. Однако в его практике, да и в практике его коллег впервые случилось, что группа русских на советской машине с нагло откровенной надписью пыталась проехать «во французы». Я подумал: «Значит, не было ещё Максюты на вашу голову».
-Честно говоря, я растерялся от неожиданности, - сказал лейтенант, - надеюсь, вы меня поймёте и не примите всё это за оскорбление.
-А как вы оказались в Гане?
-Нам, пограничникам, разрешается посещение поселков, прилегающих к погранпостам сопредельной стороны. Мы ходим сюда пить пиво. У нас оно хуже и дороже. А ганцы пьют у нас вино, покупают консервированные деликатесы.
-Вот за вином-то мы и ехали. А можно было бы перейти границу пешком и проехать до Бондуку на мамми-лорри? Или хотя бы походить по посёлку там, за шлагбаумом?
-Вашему шофёру можно. У нас с Ганой соглашение о безвизовых посещениях. Но вы же не ганцы. Можете дать деньги вашему шофёру, он съездит к нам и купит вина. Шесть бутылок можно провозить беспошлинно.
Я прикинул: нас было пятеро – овчинка выделки не стоила.
-А что касается вас, советских, - строжайше запрещено. Вот если бы вы как-то оказались в Бондуку, то там вас никто бы не проверял, если, конечно, вы вели бы себя прилично и не провоцировали полицию.
В этом «как-то оказались» мне послышался какой-то намёк, но я не стал на нём останавливаться – не было нужды.
-Ну, а если бы мы закрасили надпись на борту, вы впустили бы на таком джипе хотя бы шофёра?
Он что-то прикинул и сказал:
-У нас инструкция: ничего советского.
Вот такие занятные вещи я узнал о БСК. Значит, то, что я мог бы, так сказать, позаимствовать советский джип, не давало мне практически ничего. Для езды «у французов» нужен был, допустим, «лендровер» (они были и за границей), а чтобы в нём был еще и я, границу надо было переходить не через официальный переход, а тайком. Так что к необходимости освежения французского языка добавлялись задачи: найти доступ к «лендроверу» (или другому несоветскому джипу) и найти место тайного переезда на нём через границу.
Однажды вечером мы сидели на террасе бара. С нами был вновь прибывший геолог из Тамале – Саша Якшин. Он любил Окуджаву, женщин, но больше всего – выпивку. За столом шёл разговор на иногда всплывавшую у нас тему – отношения между поколениями. Я выступал молодым поколением, а все остальные – старшим. Большинство из них было лет на 10-12 старше меня. Они посмеивались надо мной за молодую козлиную прыть, а я над ними – за старческую леность и нелюбознательность. И то, и другое было сильно преувеличено, но делать было нечего, спорили. Мне спорить о такой ерунде не хотелось, и я сказал, чтобы закончить:
-Ленивы вы или нет – не в этом дело. У всех у вас один недостаток – возраст.
Ребята загудели недовольно и возмущенно. Вызревала формулировка, обвиняющая меня в наглости, но тут встал Сашка Якшин со стаканом и сказал, обращаясь ко мне:
-По возрасту я такой, как все они, но по духу я считаю себя ближе к тебе. -
А потом, обращаясь ко всем, добавил:
-Давайте выпьем за молодую козлиную прыть, чтобы она во всех нас оставалась подольше.
И все почему-то согласно выпили. Вот с этим парнем мы однажды совершили недалёкую, но занятную поездку, которая могла иметь отношение к незаметному выезду за границу, если такое понадобится.
Гана на карте имеет очертания корявого прямоугольника. Северную половину ее западной границы образует Чёрная Вольта, текущая там с севера на юг. Немного не доходя половины западной границы, река меняет направление и течет с северо-запада на юго-восток, пока не перерезает прямую линию холмов Банда ущельем Буи. А граница в этом месте продолжается, как и раньше, с севера на юг. Между границей на западе и рекой на северо-востоке образуется странный, дикий и труднодоступный треугольник. В самом центре его располагается единственный в этом месте населённый пункт Каса. Карта напоминает здесь участок поверхности Марса, где от кратеров разбегаются, как лучи, какие-то пунктиры. От Касы в разные стороны расходились тропы, но они не вели никуда. Правда, одна вела к реке. Это были очень слоновые места, и жители Касы со слонами, похоже, не дружили. Они все были охотниками и, как поговаривали, занимались контрабандой слоновьих бивней. Слоны отвечали им взаимностью, хотя никто и никогда не уличал их в контрабанде каких-либо частей тела или скелета жителей Касы. Они иногда устраивали налёты на деревню (правда, не только на Касу), опрокидывали цилиндрические хранилища кукурузы, стоявшие на высоких ножках, поедали содержимое, а потом чесали бока о жилые дома, от чего те перекашивались и трескались.
Охота на слонов была категорически запрещена, и убить бесчинствующего слона в деревне означало навлечь на себя неприятности, не сопоставимые с потерей центнера кукурузы или повреждением дома, но после налётов жители Касы проявляли изобретательность, чтобы угробить обидчиков, оставаясь при этом ни при чём. Слоновая кость исчезала где-то «у французов». Никто и никогда не приезжал в эту деревню на колёсах. Одного этого факта оказалось достаточно, чтобы подбить Сашку Якшина на эту авантюру.
-Ну, так мы приедем, а?- сказал он.
-Приедем, - сказал я.
Поездка заняла один выходной день. Ничего особенного с нами не случилось, но всё время нас не оставляло чувство риска, которое поселилось где-то в солнечном сплетении, по крайней мере, у меня. Пейзаж представлял собой волнистую лесосаванну. Никаких троп мы не нашли. Ехали просто напролом сквозь траву высотой больше двух метров, сквозь спутанный кустарник, рискуя каждую секунду напороться на камень, пень или бревно, провалиться в промоину. Видимость пути впереди появлялась только, когда мы ехали по руслам ручьев. По дну ехать было невозможно из-за валунов. По бортам русла ехать можно было, но мне приходилось вывешиваться за борт, как на яхте, чтобы машина не опрокинулась. Несколько раз на полянах встречали слонов. Они паслись группами по пять-шесть голов. Похоже, машин они раньше не видели, но реагировали на них агрессивно. Из группы в нашу сторону выходил самый крупный слон, растопыривал громадные уши, задирал вверх хобот и издавал что-то вроде громкого поросячьего визга. Временами пугал, делая вид, что собирается бежать и топтать нас.
За несколько часов добрались до Касы. Мы победили, но что делать с нашей победой, не знали. Сашка лелеял мечту купить здесь слоновый бивень. У нас с собой было два блока ганских сигарет «Tusker» («бивненосец», «бивнястик») с головой слона на пачках. Мы не знали, к какому племени относятся жители Касы. Из английского они знали несколько слов. Из французского – тоже. Похоже, ашанти они понимали лучше, но наши с Сашкой познания тут мало отличались от нулевых. Мы показали им слоновые бивни на пачке сигарет. Они все заулыбались и произнесли их местное название. Но когда мы жестами предложили тащить их к нам, все взволнованно зашумели и отрицательно замотали головами.
Наш джип вызвал большой интерес. Когда мы въехали в деревню, улицы были пустынны. Мы остановились на площади в центре, спешились и стали посылать ослепительные улыбки во все стороны. Наконец, из тёмных дверных проемов показалось население: сначала голые старухи, которые, видимо, должны были устрашить нас своим отталкивающим видом, потом любопытная детвора, а потом и все остальные – в основном женщины. Машину облепили, трогали… Кто-то открыл, что на запылённых поверхностях можно рисовать, и сразу же борта покрылись какими-то таинственными значками. Мы раздали сигареты. Нам принесли несколько кокосовых орехов, вскрыли, дали напиться. Принесли пару очень крупных ананасов.
Мы не рискнули пройтись по деревне пешком, чтобы не оставлять машину на растерзание любопытной пацанве. Решили проехаться, благо ширина улиц позволяла. Когда мы запустили двигатель, толпа отскочила метров на пять. Деревня состояла из плетёных, обмазанных глиной домов. Ни христианской церкви, ни мечети мы не заметили, но увидели явно языческое капище. Это была овальная площадка метров тридцати в длину, обнесённая странноватым забором примерно по грудь взрослому человеку. Он состоял из специально подобранных корявых веток и кольев, поставленных вертикально и скреплённых гибкими лианами. Ветки невозможно было плотно подогнать, и весь забор получился совершенно прозрачным, но в то же время каким-то отпугивающим. Примерно в центре овала располагался небольшой навес с набором барабанов под ним. Это были не обычные сигнальные тамтамы с регулируемым натяжением звучащей поверхности, а грубые, похожие на котлы, изделия с закреплённой кожей. Самый большой имел диаметр сантиметров семьдесят. Тут же под навесом висели и различные колотушки. В дальнем конце овала стояла глинобитная хижина округлой формы с конической соломенной крышей. На дверном проёме, обращённом в нашу сторону, не было ни двери, ни занавески, и в полутьме с трудом просматривались какие-то фигуры, похоже, из дерева.
Мы ехали очень медленно, за нами шла толпа. У этого сооружения мы остановились, хотели рассмотреть его поподробней, но, заметив, как напряглись и посуровели лица людей, передумали и поехали дальше. Пробыв в Касе не больше часа, мы тронулись домой. Сашка, сидевший за рулём, удовлетворил свою жажду первооткрывателя, пробившись в Касу на колёсах, как никто до него. Я ознакомился с местностью. Особенно внимательно смотрел я из Касы на запад в сторону «французов». У меня сложилось впечатление, что дальше на запад, прочь от Чёрной Вольты, лесосаванна переходила в обычную саванну, условно проходимую для джипов (при условии, что повезёт). Можно было полагать, что окно на запад было найдено. Назад мы ехали другим путем: не прямо на юг в сторону Буи, а сначала на восток, чтобы выйти на берег Чёрной Вольты. Мы полагали, что там хотя бы в некоторых местах мы сможем ехать по галечным пляжам и запёкшемуся илу, так как всё ещё было сухо и жарко, и вода стояла на низком уровне. Наши ожидания частично оправдались.
Где-то на полпути к Буи увидели вытащенную на берег пирогу и костерок у воды. Вокруг стояли три-четыре негра с тревожными лицами. Увидев, что мы – белые, успокоились, заулыбались. Я было подумал, что они занимались каким-то незаконным промыслом, например, мыли золото, но тут его не было. Они просто жарили шашлык из молодого, метра полтора, крокодила. Я знал что бронги, на территории которых мы формально находились, крокодилов не едят, а гонджа, с другого берега, едят их очень охотно. Так что мы столкнулись либо с бронгами-отступниками, совершавшими акт святотатства, либо с гонджа, вторгшимися на чужую территорию. Негры успокоились потому, что знали о нашем глубочайшем равнодушии к вопросам межплеменных гастрономических противоречий. Я смотрел красноречивым взглядом на деревянные шампуры с мясом над тлеющими углями, а чтобы сделать негров более сообразительными, угостил их сигаретами. Они, наконец, сообразили, достали шампур с мясом длиной чуть ли не в метр и предложили нам.
Сашка замялся, а я вцепился в него и поблагодарил на всех языках, на которых мне были известны слова благодарности, включая польский. Мясо было сочным, несколько жестковатым (его бы замариновать!), светлого цвета без жил и костей, с едва ощутимым запахом рыбы. Позже, хорошо познакомившись с лягушатиной, я стал для себя определять этот запах как «водяной». На вкус крокодилятина, напоминала что-то среднее между свининой, белым мясом курицы и крабом.
Мы успели вырваться из зарослей до захода солнца. У Томсона на наше посещение не рассчитывали, и мы с аппетитом поужинали у меня припасами из холодильника и пивом. Потом пошли в бар, поздоровались с Ванькой и остальными, посидели, выпили, потанцевали. Танцуя со стройными, белозубыми, пахнувшими французским мылом негритянскими девчонками, я вспоминал, как висел на борту джипа, откренивая его, чтобы не опрокинулся, как заглядывал в полумрак жилища колдуна, как жевал крокодилий шашлык на запёкшемся илистом пляже у Чёрной Вольты, вспоминал пологие холмы, уходившие в сторону «французской» границы – и всё это за один сегодняшний день. «До чего же полная жизнь досталась этому Максюте!» - думал я, принимая вызов то одной, то другой партнёрши, которые заставляли меня то вертеться, то извиваться в хайлайфе. Я чувствовал, как рвутся из меня энергия и радость жизни, и знал, что перетанцую любую и всех их, вместе взятых.
Утром на створ нас обычно возил грузовик. Ребята стремились занять место в кабине, а я всегда залезал на платформу кузова. Там вдоль боковых и переднего бортов шли деревянные скамейки. В кузов на эти скамейки набивались рабочие и те из наших, которым не хватило места в кабине. Я занимал пустой центр платформы, ни за что не держась. Дорога была неплохой, почти без ухабов, и я без труда удерживал равновесие. Потом я начал танцевать, отбивая чечётку, особенно если у кого-нибудь в кузове играл приёмник. Такие номера ганцы высоко ценили, хлопали, подбадривали, но я танцевал в своё удовольствие, даже если был в кузове один.
За день грузовик совершал несколько рейсов. Более поздними рейсами приезжали женщины с детьми – торговать всяческой снедью, просто повидаться с дружком, который работал где-нибудь на понтоне, или по каким-то другим женским делам. Вечером после работы грузовики шли назад с рабочими, женщинами и детьми вперемежку, а я – всегда в центре платформы, на который никто никогда не претендовал. Однажды вечером наш грузовик ехал со створа в лагерь. В кузове было полно людей, в том числе детей и женщин. Я, как обычно, отплясывал в центре, а сидящие отбивали ладонями ритм.
Вдруг одна кроха лет трёх, красиво, как куколка, одетая, вырвалась из рук мамы, выскочила ближе ко мне и тоже попыталась танцевать. Но первый же ухаб подбросил ее, и она неминуемо шлёпнулась бы на пухленькую попку в ослепительно белых трусиках, если бы не мгновенная реакция ее мамаши. Подброшенная тем же ухабом, мамаша на лету ухватила свое чадо, а шлёпаясь обратно на скамейку, надежно закрепила его между коленями. Все рассмеялись, а я, показывая на малышку, произнес одно из слов моего скудного ашантийского словаря: «Эфе!» (красивая). Что тут было!.. Мамаша вся расплылась в улыбке, раскудахталась, видимо, призывая всех в свидетели, что брони сделал комплимент её дочери, но вела себя так, будто это я ЕЙ сделал комплимент, и не приплясывая в пыльном кузове, а с глубоким поклоном и сняв перед ней шляпу с перьями. Она несколько раз хлопнула себя по груди и сказала: «Акуя, Акуя!» Так её звали. Она была невысокого роста, ширококостная, со скуластым, довольно приятным лицом, которое напоминало какого-то забавного лягушонка из мультфильма.
В лагере мы высадились из машины, и я увидел, что к Акуе быстрым шагом направляется начальник полиции посёлка. «Вот это номер, - подумал я, - что же она натворила?» Но полицейский подхватил малышку на руки, а Акуя зацепила его за локоть, и они медленно двинулись в сторону домов ганского начальства. Акуя всё еще была возбуждена, что-то быстро тараторила, оглядывалась, вероятно, ища меня глазами, но я специально стал так, чтобы меня не было видно – пока не проанализирую ситуацию. А главным моментом в этой ситуации было то, что в подавляющем большинстве случаев ганцам импонировало, когда их жены и дети нравились европейцам.
Через какое-то время вечером в баре я пошёл к стойке сделать заказ. Танцплощадка была ярко освещена, а по бокам, за пределами освещённого круга в полутьме, стояло несколько столиков с креслами вокруг них. Обычно их занимали ганские начальники среднего звена с жёнами. Когда я пересекал освещённое место, услышал женский голос: «Broni, broni!» Из полумрака выбежала Акуя с малышкой на руках, вся в улыбке, подскочила ко мне и – раз! – повесила малышку мне на руки. Такого финта я не ожидал. Она быстро развернулась и нырнула в полумрак, ну а мне ничего не оставалось, как последовать за ней со смеющейся крохой на руках. Вокруг столика сидело несколько мужчин и женщин, в том числе начальник полиции. Он был не в форме, а в довольно красивом кенте. Все смеялись или улыбались. Нельзя сказать, что мне понравился лихой абордаж Акуи, и это, наверное, читалось на моей физиономии. Полицейский встал, снял с моих рук малышку и отдал её Акуе, уже усевшейся в одно из кресел. Потом взял меня за локоть, подтолкнул в сторону бара и пошёл туда вместе со мной.
Пока мы пили виски у стойки, он жаловался на Акую, которая ведет себя, как девчонка, и на дочку – непоседу и егозу. Я сказал, что мало разбираюсь в таких делах, но мне кажется, что весёлая жена – это хорошо, и он горячо с этим согласился, высказав надежду, что я на неё не обижаюсь. Он ещё немного поговорил о том, как часто ему приходится уезжать в командировки и как приятно возвращаться, когда дома ждет молодая весёлая жена и баловница-дочка. Мы медленно двинулись к его столику, но тут опять меня атаковала Акуя, показывая, что хочет со мной станцевать. Я спросил полицейского, не возражает ли он. "Что вы! Конечно, нет!"
Мы станцевали пару хайлайфов. Акуя откровенно соблазняла меня, на что полицейский взирал вполне благодушно. Но Акуя была не в моем вкусе, да и не знала она ни одного языка, на котором с ней можно было бы общаться, так что я устоял и, наконец, подвёл ее обратно к мужу. И тут полицейский, указывая на одну из сидящих женщин, сказал:
-Познакомьтесь: это тоже моя жена.
-Кэтлин, - представилась она. – Рада познакомиться.
Бросился в глаза контраст между двумя женщинами. Акуе было 22-23 года – весёлая деревенская хулиганочка. А в Кэтлин чувствовалась леди. Довольно высокая, статная, взгляд длинных глаз с поволокой, чуть медлительные движения то ли королевы, то ли пантеры, лицо с очень правильными чертами, европейская причёска. И английский. А лет ей было, видимо, слегка за тридцать. Я сразу же пригласил ее на танец к очевидному удовольствию мужа. Акуя в это время повела дочку домой. Мы станцевали пару танцев. Я явственно ощущал ее сексапильность, но мне совершенно не хотелось превращать начальника полиции из приятеля во врага. Когда я вел ее на место, она сказала, что по вечерам часто бывает на реке. Я вспомнил, что неоднократно видел на створе полицейский «лендровер», но не знал, зачем он там - мало ли дел у полиции?
Я усадил ее и сказал, что мне пора идти. Попрощался за руку с полицейским, а потом - так же за руку - с Кэтлин. Когда она жала мне руку, я почувствовал, что она подогнула средний палец, и он оказался между нашими ладонями. Я впервые столкнулся с таким жестом, но он был полностью откровенен и красноречив, особенно если добавить к нему выражение глаз, а они у неё были чертовски выразительными.
Через пару дней после работы мы копошились на берегу, поджидая грузовик. Людей было много, всех сразу он забрать всё равно не смог бы, и те, кому спешить было особенно некуда, блаженно бездельничали – каждый в меру собственного таланта. Подъехал грузовик и сразу же сконцентрировал внимание всех на себе, поэтому никто не обратил внимания на полицейский «лендровер», который приехал сразу же вслед за грузовиком. Он проехал вниз по течению до конца расчищенной от леса территории, где было несколько участков с кукурузой, посаженной сторожами оборудования на створе. Из машины вышла женская фигурка и исчезла на тропинке среди высоких стеблей. Я знал, что за этими участками при высокой воде был мелкий проток с гладким каменным дном. Сейчас дно было сухим и лишь покрыто опавшими листьями. Весь бывший проток выглядел, как аллея в парке. Мне это место очень нравилось. Я отправился туда же. Проходя мимо джипа, заглянул внутрь: там никого не было - значит, женщина приехала одна. Я прошёл сквозь кукурузу и вошёл под свод ветвей над бывшим протоком. Там, прямо посередине уходящего вдаль коридора из деревьев стояла Кэтлин. Она смотрела на меня чуть прищуренными глазами и улыбалась.
Когда мы вернулись на створ, все, кто собирался в лагерь, уже уехали.
-Садись за руль, - сказала Кэтлин и протянула мне ключ. Я подставил ладонь, и ключ упал в неё. Я довольно долго смотрел на ключ «лендровера», лежащий у меня на ладони.
-Что-нибудь не так? – спросила Кэтлин.
-Всё в порядке, - ответил я, стиснул в кулаке ключ на несколько секунд и, наконец, вставил его в зажигание. Недалеко от въезда в лагерь Кэтлин села за руль, а я дошёл до дома пешком. Больше мы с ней никогда не встречались наедине.
Не думаю, что я произвел на неё сильное впечатление – неопытный пацан на красивую зрелую женщину. Но какое-то тёплое чувство, уже чисто дружеское, между нами осталось надолго. И я уверен, что ключ от «лендровера» снова упал бы на мою ладонь, если бы это понадобилось.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ