Диалог с известным петербургским художником Анатолием Евменовым.
/Анатолий Евменов родился в 1945 году в Ленинграде. В 1971 году окончил ЛВХПУ им. Мухиной. С 1975 года – член Союза художников СССР. С 2000 года – член-корреспондент Российской Академии гуманитарных наук. С 1997 по 2004 год являлся проректором института декоративно-прикладного искусства. Участник ряда выставок в России и за рубежом. Отмечен рядом общественных наград. Лауреат Всероссийской премии им. Б. П. Корнилова за 2008 год. Живёт и работает в Санкт-Петербурге.
Галина Евменова родилась в 1945 году, в городе Нальчике. В 1962 году приехала в Ленинград, где начала свое художественное образование. В 1971 году закончила ЛВХПУ им. Мухиной. С 1973 года начала регулярно выставляться как художник-живописец на профессиональных выставках. В 1975 году принята в члены Союза художников СССР. С 1982 года - постоянный участник Международных выставок под патронажем Министерства культуры. Живёт и работает в Санкт-Петербурге.
Работы художников находятся: в Городском музее изобразительного искусства (Калининград); музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме (Санкт-Петербург); а также в музеях Самары, Томска, Петропавловск-Камчатского. За рубежом: Музей нонконформизма (Нью-Йорк, США); Музей Гугенхейма (Нью-Йорк, США); Музей русского импрессионизма (Флорида, США); Музей изобразительных искусств, Сантьяго де Чили; частная коллекция Сьюзи Айзенхауэр (Вашингтон, США)./
Кирилл Козлов: Анатолий Васильевич, рад вас приветствовать ! Вы знаете, всякий раз, когда я встречаюсь с вами, то вспоминаю хрестоматийный философский тезис: «Я знаю, что ничего не знаю» - настолько многогранны наши беседы об искусстве. И я считаю, что это прекрасно. Потому что вся наша жизнь – познание, развитие, переоценка ценностей. Мы с вами творческие люди. Наше творчество имеет, конечно же, разную временную выдержку, совершенно разное выражение: я нахожу себя в линейном пространстве стихотворной строки, вы – на пространстве холста, в цвете, в линии, в подмалёвке. Но мы черпаем свои силы из одного источника, так ведь? Не скрою – мне чрезвычайно любопытен один момент, который мы до этого не затрагивали в наших беседах. Где и когда вы впервые прикоснулись к этому источнику? Какое время можно считать точкой отправления для художника Анатолия Евменова?
Анатолий Евменов: Здравствуй, Кирилл! Я также рад нашей новой встрече. Спасибо за вопрос – знаешь, я думаю, что имею полное право, отвечая сейчас на него, сказать такие слова. Жизнь складывается крайне удачно!
К. К.: Какое у нас замечательное начало!
А. Е.: Мне везло, начиная с момента знакомства с моим первым учителем Соломоном Давидовичем Левиным, преподававшим в изобразительной студии во Дворце Пионеров. Нужно понимать одно – я был обыкновенным мальчишкой с Лиговки. И жизненные приоритеты Соломона Давидовича были таковы, что он не обращал внимания на то, к какой среде принадлежал тот или иной человек. Для него не существовало дифференциации на элитарную и не-элитарную прослойки общества. Кто ты такой? Никто и звать никак. Давай, иди сюда, будем заниматься, вместе познавать мир! Я считаю его невероятно деликатным и талантливым во всех отношениях человеком. Должен сказать, что с этого времени и заболел страстью к изобразительному искусству. Если говорить о возрасте, на момент появления во Дворце Пионеров мне было всего восемь лет. Я помню, что задавал совершенно нелепые и неуместные вопросы в духе: «Соломон Давидович, а кто я – импрессионист или соцреалист?» (Смеется.) На что он без всякого раздражения, по-доброму смеясь, гладил меня по голове и отвечал: «Подрастешь – все сам поймешь». Невероятно важно то, что благодаря этому человеку я прошел уникальную «этюдную» школу. Каждый год мы выезжали, например, в Прибалтику, Украину, ведь тогда это была территория Советского Союза. Мы прошли пешком почти через весь Крым, от Феодосии до Ялты. И везде, где бы мы не находились, шла плодотворная работа над этюдами. Это была незабываемая практика! Соломон Левин сформировал вокруг себя замечательный творческий коллектив. Многие из этих людей стали известными художниками.
К. К.: Например?
А. Е.: Например, Юрий Хухров, ныне, к сожалению, покойный. Это был эрудированный человек с глубоким пониманием задач искусства. Хухров на тот момент только что окончил Академию, стал дипломированным художником. Соломон Давидович передал в его руки группу ребят, поскольку ему одному не удавалось справляться с большим объемом возложенной на него работы. По той же «эстафете» перешел и я. Мне запомнились многие моменты, которые были отражены в воспоминаниях. Например, сижу, пишу этюд. Все вроде бы делаю как надо: прорабатываю цветовоздушную перспективу, эти серебряные дали и чувствую – не выходит. И тут около меня останавливается Хухров, трогает мое плечо и говорит: «Забудь обо всем. Посмотри, какой жаркий вечер. И тебе хорошо – и мне хорошо! Сделай, чтобы это было так!». Кирилл, я не знаю, что это было. Но есть некая магия вовремя произнесенных слов. Причём, произнесенных кем-то, обладающим определенной созидательной энергией. И после этих слов я действительно увидел пейзаж, с оранжево-лимонными небесами, фиолетово-перламутровыми далями, красно-розовой июльской травой… Я считаю, что именно этот эпизод можно считать точкой отсчёта. Я произошёл. С тех пор я проникся его миросозерцанием. Но, признаться, мои друзья невероятно страдали от общения со мной.
К. К.: Почему?
А. Е.: Потому что я тогда разговаривал на таком примерно языке: «Какая у тебя на лице зеленая полутень!» (Смеётся.) Ещё один важный человек в моей судьбе – Валерий Владимирович Ватенин, также давно покинувший этот мир, трагически погибший. Он участвовал в моем развитии как художника в следующий, юношеский период жизни – где-то с 17 до 32 лет. И даже сейчас, когда его давно уже нет на этом свете, наш диалог продолжается постоянно. Когда я изучаю ту или иную работу Ватенина, то поражаюсь, насколько он был умён всего лишь в одном штрихе, значение которого я не понимал, да и не мог понять ранее. Валерий Владимирович был интереснейшим для того времени художником. Современным, могущим сделать нечто большее, легко преодолеть любые бытовавшие тогда стандарты и условности.
К. К.: Раз мы затронули личность Валерия Ватенина, не могли бы вы рассказать о мистическом случае, связанном с его последующей кончиной?
А. Е.: Одаренные люди, сами того не зная, порой делают страшные пророчества. Ватенин был заядлым мотоциклистом. И вот в одном из автопортретов он каким-то невероятным образом оставляет себя без затылочной области головы. В результате очередной аварии, приведшей к его смерти, пострадала именно эта область.
К. К.: Вы сказали, что это была не первая авария!?
А. Е.: Именно. 1 мая 1966 года, когда ему было 33 года (мистика прослеживается даже в цифрах!), он уже побывал в опасной аварии. Дело было так. Я приезжаю на дачу к Юрию Хухрову и застаю его в жутком состоянии. Спрашиваю – что стряслось? Он еле выдавливает из себя – Валера погиб! Два дня подряд мы пили водку, а потом узнали, что не погиб он вовсе, а лежит в реанимации. Пробыв в коме где-то шесть недель, он при первой нашей встрече спрашивает… о своем мотоцикле. И спустя одиннадцать лет, в 1977 году, уже разбивается насмерть.
К. К.: Что можно сказать – не берегут себя талантливые люди! Вечно ходят по лезвию бритвы. Сколько раз тот же Пушкин испытывал судьбу, мог быть сражен, скажем, турецкой пулей. Впрочем, пора закрыть эту тему. Анатолий Васильевич, мы уже начали говорить о вашем жизненном пути. Мне бы хотелось уточнить ещё один важный момент. Всякий раз, когда мы говорим о вас как о самобытном художнике, нужно не забыть и вашего постоянно соавтора. Скажите, с какого времени оформляется творческий союз «Анатолий и Галина Евменовы»?
А. Е.: Это был 1963 год. Мы встретились в студии рисования, где преподавал ещё один замечательный человек - Василий Ильич Суворов. Там собирались также известные сегодня люди – например, Михаил Шемякин, Юра Жарких. Среди них была и Галина. Когда мы познакомились, я сказал ей такие слова: «Я должен написать твой портрет». И она ответила мне: «Хорошо, но с одним условием. Ты должен научить меня живописи!». (Смеётся.) Вот так и оформился наш союз. По прошествии какого-то времени мы заметили, что можем работать над одной картиной, не контролируя друг друга. Хотя, конечно же, есть и работы, созданные каждым из нас по отдельности.
К. К.: Но приоритетным остаётся творческий симбиоз.
А. Е.: Я даже позволю себе такое вольное сравнение. Как искусствовед, ты знаешь, что в культурах Китая, Египта, в разнообразных религиозных и мистических учениях есть устойчивые представления о сверх-органичном существе – андрогине. Можно по-разному относиться к данному вопросу, но я могу сказать, что в наших с Галиной картинах произошло подобное соединение начал. Нельзя сказать, «мужские» это картины или «женские». Они общие – в том высшем созидательном смысле. И нам это нравится.
К. К.: Интересная мысль! Сказанные вами слова заставили меня задуматься о всевозможных попытках определения «половой принадлежности» искусства – например, поэзии. А нужно ли, собственно, это? Кстати, если мы говорим о понятии «сделанного» искусства, странно было бы обойти вниманием такую персону русского авангарда, как Павел Николаевич Филонов. Лично я считаю, что вы в полной мере овладели предложенным им аналитическим, многоуровневым методом создания нового, современного искусства. Но вы ни в коем случае не подражатель, а именно продолжатель (здесь часто происходит оговорка по Фрейду!), ибо вносите свои индивидуальные элементы. Об этом мы поговорим чуть позднее. А сейчас я хотел бы отметить, что вы в своё время открыли для себя Филонова через другого, не менее замечательного человека – его сестру Евдокию Глебову. Расскажите, пожалуйста, как это было.
А. Е.: Кирилл, спасибо за важное уточнение! Это звено ни в коем случае не должно быть упущено. Встреча с Евдокией Глебовой принадлежит как раз к разряду вертикальных, вневременных событий. Помог мне в этом – опять-таки через Соломона Давидовича Левина – его ученик Александр Окунь, ныне Председатель Союза художников Израиля. Откровенно говоря, я до сих пор не знаю, как он познакомился с сестрой Филонова, но факт остается фактом. Именно он привел меня к ней. И затем на протяжении нескольких лет, при всяком удобном случае, я приходил туда. Перелистывал папки, вглядывался в его живопись. Не знаю, как можно описать те чувства, которые тогда возникли – наверно, возникнет слишком много ассоциаций. Передо мной открылось другое пространство; «миры с мирами говорят» - вот что я увидел. Я понял, что это создал человек, которому удалось прорасти сквозь время. Многие его мысли навсегда остались в моей памяти. Например, такая мысль. Что такое сломанная, разобранная скрипка – эксперимент кубофутуристов? Это всего лишь «спекуляции одним из предикатов искусства». И действительно – в русском авангарде сложно найти фигуру, равную Филонову. Он уникален тем, что предлагал выращивать картину на холсте как некое философско-метафизическое событие.
К. К.: Да, именно так. Отсюда – его концепция «Мирового расцвета». Скажите, а каким человеком была Евдокия Глебова?
А. Е.: Она была настоящей русской женщиной. Добрая, заботливая, чувствительная. Она достаточно скромно реализовала себя в этой жизни при всех имевшихся талантах – у неё был хороший голос, она пела. Но судьба распорядилась таким образом, что основной её обязанностью на этой земле стал уход за гениальным братом. И только она, простая женщина, могла сохранить его работы. Ты думаешь, кто-либо «от искусства» на это способен? Никогда и ни в каком времени! Наши доблестные лауреаты государственных премий лишили его продовольственной карточки только потому, что им, видите ли, не по душе было его искусство! Что уж говорить о самом искусстве и его сохранности для потомков. Евдокия Глебова не могла понять того, что он делает, но сохранила. Она говорила ему – Паша, ну нарисуй так, чтоб я была похожа. И он это сделал, создав портрет поистине тициановской глубины. И представь, Кирилл, этот портрет был спрятан… за шкафом! Потому что наимудрейшие знатоки современного искусства ввели её в заблуждение, заявив, что это «не-Филонов», мол, картина второстепенна. И я в гневе достал портрет из-за шкафа, сам повесил его на стену и сказал – гордитесь! И не слушайте всяких «умных» людей, которые имеют наглость выносить подобные оценки.
К. К.: Трудно себе даже представить, какая глубина и какая пронзительность наблюдалась бы в филоновских работах, если бы он не покинул этот мир в 1940 году.
А. Е.: Ну да, любая «Герника» на этом фоне смотрелась бы вяло – при всём моём уважении к Пикассо. Но с другой стороны, мы же понимаем, что Филонову в каком-то смысле повезло. Войну вообще лучше не видеть. Никому.
К. К.: Согласен. Вот теперь мне хотелось бы вернуться непосредственно к вашему искусству. В частности, вы добавляете в эту аналитическую модель собственное философское видение русской православной культуры – ведь у Филонова это прослеживается лишь на уровне отдельных творческих периодов, несколько выходящих за рамки его пролетарского понимания. Кстати, можно ли в вашем случае говорить о переосмыслении?
А. Е.: Нет. Никакого переосмысления Православия нет и быть не может. Наши картины нельзя воспринимать как «новые версии», апокрифические вариации известных событий. Мы не выходим и, думаю, никогда не выйдем за рамки. Да, художественные решения иные – они часто и принимаются за «переосмысление». Но основа постоянна и незыблема – мы не перевираем ни один евангельский сюжет. Бог – это первооснова и первопричина всему. И, кстати, я не могу согласиться с тобой и в отношении Филонова: его творчество целиком и полностью пропитано христианством. Я не считаю, что здесь возможно говорить об отдельных творческих периодах или картинах. Он всю свою жизнь видел и писал современное шествие на Голгофу. Скажем, он пишет лошадь. Выходит не лошадь, а зверь, везущий повозку, в которой находится нечто человекообразное – всё искажено и размыто. Но глаза у этой лошади – человечьи и они плачут! Вот оно – Несение креста. В искусстве Филонова есть: a) сострадание b) покаяние c) любовь d) ответственное отношение к себе и ко времени.
К. К.: Если я вас правильно понимаю, отсутствие перечисленных вами характеристик приводит к тому, что художники по сей день создают лишь разломанные скрипки?
А. Е.: Совершенно верно. При этом я не имею ничего против кубофутуристов – на тот момент это было вполне нормально, просто появились отдельные люди вроде Филонова, которые их значительно переросли. Мы с тобой говорим о том, что эффект сломанной скрипки перекочевал в современную постмодернистскую культуру, не могущую предложить ничего другого. Нет развития. Нет содержания. Нет высоты и – Бога, как её выразителя. Молиться Золотому тельцу – самая опасная вещь на свете. Не поверишь – буквально сегодня слышал по телевизору информацию, что где-то в Прибалтике открыли банк, где без всякого паспорта можно получить кредит на любую сумму с условием составления договора, согласно которому ты оставляешь в залог свою душу. Ну что это – неудачная шутка или же очередной циничный пиар-ход? Современное общество насильственно погружено в вязкую массу провокации. В таких условиях просто невозможно его гармоничное развитие.
К. К.: Да, такое в страшном сне не приснится! Анатолий Васильевич, я не хочу спрашивать вас о продаже души – я спрошу о продажах ваших картин, вполне материального эквивалента. «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Как с этим обстоят дела?
А. Е.: Знаешь, Кирилл, я скажу откровенно. Я за свою жизнь не научился заниматься вопросами продвижения своего искусства. (Улыбается.) В советское время эти обязанности исполняло Министерство культуры. И художник привык к такому раскладу, а затем нужно было перестраиваться. В девяностые годы прошлого века, в это невероятно сложное время, отечественные художники продавали максимальное количество своих работ за рубеж. Это была настоящая скупка. Именно так многие наши работы попали в зарубежные музеи и частные собрания. Мне неизвестна их судьба, ни с одним из коллекционеров жизнь меня больше не сводила и, думаю, не сведет. Но я по этому поводу особо не переживаю. Потому что мы создали какие-то вещи, и пришло то время, когда их забрало пространство мировой культуры. Это нормально. Мы никогда не делаем копий своих работ, я уже говорил, что каждая картина – не случайность. Каждая картина – это событие. А повторить событие невозможно. Что касается сегодняшнего времени, я не могу сказать, что наши картины покупаются нарасхват. И объясню, почему. Потому что самому художнику нужен не клиент. Ему нужен меценат. Человек образованный, глубокий, действительно понимающий, что ты делаешь и поэтому готовый в тебя вложиться. Этот человек, возможно, должен долго вживаться в тебя, чтобы затем вы уже работали в связке. Для среднестатистического бизнесмена произведение искусства все ещё остается роскошью. Он не понимает, зачем нужно покупать, скажем, картину, если на эти деньги он может купить внедорожник «Лексус» и престижно доставить свое бренное тело из точки «А» в точку «B».
К. К.: Значит, вы дорого цените свой труд?
А. Е.: Конечно. Чтобы ты понимал – у меня нет острой необходимости в деньгах. Я работаю, занимаюсь преподавательской деятельностью. И мне хватает на жизнь. А если заходят редкие разговоры о возможной сделке, я всегда называю солидную сумму. Потому что мы с Галиной работаем над одной картиной долго. Иногда полгода. Иногда год. Прошло то время, когда можно размениваться по пустякам. К тому же сейчас на арт-рынке полно всякого хлама, который предлагается за куда большие суммы. Нужно знать себе цену.
К. К.: Ваши картины, помимо того, что они уже находятся во многих музеях и частных коллекциях по всему миру, проживают ещё одну дополнительную жизнь – на обложках разного рода изданий. Для вас это важно?
А. Е.: Конечно же, важно. В частности, я признателен поэту, издателю и – что особенно приятно – моему дорогому однокласснику Андрею Романову, который относится к той категории людей, продвигающих таким образом наши картины. Очень приятно было в 2008 году получить литературную премию им. Б. П. Корнилова именно в этой номинации – оформление. Значит, читателям нравится, что уже долгое время наши работы являются лицом литературно-художественных изданий. Я же говорил в самом начале – жизнь удалась! И она постоянно радует новыми неожиданными моментами!
К. К.: Ну что ж, будем двигаться дальше! Спасибо вам, Анатолий Васильевич, за этот разговор!
В материале использована репродукция картины Анатолия Евменова "Полуденное чаепитие" (1995 - 1996), приобретена Музеем Русского Импрессионизма (США).
Кирилл Козлов о картине "Полуденное чаепитие":
В 1995 – 1996 годах Анатолий Евменов работает над картиной «Полуденное чаепитие», которая была приобретена Музеем Русского Импрессионизма (США). Эта этапная картина является настоящим гимном аналитического, атомарного искусства, в ней художнику удаётся затронуть и соединить воедино две важнейшие темы: тему любви и тему города-места, где любовь, вопреки всему, становится возможна. К сожалению, эту картину, как и многие другие, мне не доводилось видеть вживую, да и сам автор не обладает информацией о том, где она выставляется, не была ли перепродана впоследствии другим лицам.
Все мы прекрасно помним внутреннюю филоновскую концепцию «города-клетки», в которой в своём мучительном заключении пребывают те, «кому нечего терять». Человек у Филонова, будучи связанным, несвободным, угнетаемым, (это человек рабочего класса – не забудем!) ассоциирует город с темницей и ни с чем другим. Здесь нельзя поднять глаза и увидеть солнце. Здесь всегда будет тесно и угрюмо. Исходя из этого возможно только одно, вполне объяснимое желание: сломать этот ненавистный город и построить по революционной схеме новый, лучше предыдущего. Всё это – в будущем, которое видится невыразимо прекрасным, по Маяковскому: «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть…». В желании такого в общем-то простого и незамысловатого счастья – весь Филонов, всё его гениально воспроизведенное в живописи «прорастание» искусства сквозь время. Пробужденные революцией витальные силы русской природы сделают возможным и благополучие нового города, и процветание новой деревни – малой Родины большинства русских гениев. Увы, не сложилось. Старый город и старое время действительно были сломаны, однако это не сулило ничего хорошего ни городу, ни, тем более, деревне.
Город, наблюдаемый на картине Анатолия Евменова «Полуденное чаепитие», можно назвать как угодно, но только не городом-клеткой. При никуда не исчезнувшей филоновской нагромождённости люди исхитрились, нашли выход, и этот выход в данном случае не предполагает насильственного свержения прежних идеалов, фанфарного утверждения какой-либо новой идеологии. Любовь – вечна, она способна связать не только отдельные судьбы, но даже целые эпохи. Думается, именно эту фундаментальную мысль старается донести до нас художник.
Анатолий Евменов – опять же по-филоновски – называет картину событием, подразумевая под этим высокие требования к искусству вообще. Что касается конкретной картины «Полуденное чаепитие», то её можно во всех отношениях назвать событием, ведь вдобавок ко всему прочему она вышла по-настоящему петербуржской. Для покупателей и тех людей, что успели её увидеть, возможно, это не имеет принципиального значения, но всякий житель Северной Пальмиры, даже если ему придутся не по душе предложенные художественные решения, непременно отметит – есть что-то наше! Этого просто нельзя не отметить.
Если копнуть ещё глубже, можно увидеть, что петербуржские отсылки в данной картине имеют серьёзное философское обоснование. Конечно же, мы сразу отметили, что художник не отказал себе в удовольствии поиграть с мотивом отражения, и другой город, отражающийся в воде, более всего напоминает нам филоновские кварталы страха и скорби. Не один час изучая репродукцию данной картины и специально не пользуясь пояснениями художника, я пытался понять, что же здесь ещё скрыто моего, петербургского, будто заложенного с рождения. Думал, приглядывался к оттенкам того или иного цвета, возвращался к притягательному образу влюблённых… И затем – догадка. Сначала ошеломившая, а затем вызвавшая виноватую улыбку, мол, как же раньше не понял, ведь это было настолько очевидно! Я не ошибся, когда почувствовал, что картина имеет связь с чем-то петербургским, уже наблюдаемым мною ранее. Только это наблюдаемое проистекало из литературного текста XIX века, созданного Фёдором Михайловичем Достоевским.
То, что уже было названо отражением, теперь совершенно чётко представилось намеренным или же угаданным художественно-философским разделением на сущности. Именно такое разделение провёл Достоевский применительно к метафизике Петербурга. И мне захотелось повторить слова, сказанные однажды исследователем творчества писателя В. Бачининым: «Между тёмными глубинами ночной души и светлыми высотами духа существует пограничная сфера, где силы низа и верха сталкиваются между собой. Это пространство дневной души. Дневная душа человека – пленница самых прозаических забот. Она полностью погружена в повседневную суету, в заботу о хлебе насущном ». Именно так увиделось! Дневной город наполнен заботами о хлебе насущном, этим и объясняется его плохо переносимая теснота. Ещё большими страстями наполнен Ночной город, вместилище страхов, гнева, чудовищных желаний. Кстати, Достоевский придумал ему конкретное название – Подполье; и здесь мы без всякого труда проводим вполне очевидную аналогию между Ночным городом Евменова и Подпольем Филонова, где, как известно, короли собрались на свой пир-апокалипсис. Из этого же Подполья выходят вершители нового правосудия, чеканя свой революционный шаг… А победу над обоими мирами одерживают влюблённые, взявшие свою главную ноту, постигшие ту самую высоту духа.
2010