Как и за что люди любят театр? Некоторые делают это открыто, находясь на грани безумия, называя любовь обожанием, не скрывая своего неуёмного фанатизма, презирая других фанатов театра, часами дежуря у служебного входа в ожидании своего кумира, уставшего, разгримированного и не желающего уже никого видеть. Некоторые любят весьма сдержано и немногословно, выдавая себя блеском глаз при возможности бесплатно посетить спектакль или послушать сплетню о личной жизни актера, причем безразлично какого: от фантастически популярного до произносящего одну сакраментальную фразу: «Кушать подано». Но есть и такие, которые, не стесняясь, заявляют, что театр хронически не терпят, кичатся тем, что не помнят, когда были там в последний раз, но стоит им только услышать разговор о театре, так проявляют потрясающую осведомленность и об актерах, и о режиссерах и драматургах. Уверен, что основная причина всенародной любви к театру в несбывшейся мечте почти каждого из нас стать актером, или режиссером, или, совсем на худой конец, помощником оного.
Я тоже не желаю отставать от жизни и тоже люблю театр своей любовью. И ещё я уверен, что влюблённый (хотел написать «настоящий влюблённый», но вовремя спохватился, потому что влюблённый не может быть не настоящим), влюбленный в театр должен знать, а ещё лучше иметь свои собственные театральные байки. Имеются таковые и у меня. Только это не байки, а самые что ни на есть правдивые истории, пережитые мною и сохранившиеся в моей памяти.
История первая, приключившаяся со мной в советские годы при посещении одного провинциального театра
БУФЕТ
Был я в двухдневной туристической поездке в Вологде. Сопровождали меня в той поездке двое моих сотрудников - Валентин Куропаткин и Федор Чернышев. Оба сотрудника дослужились до руководителей, а я тогда работал простым исполнителем. Валентин работал в одном отделе со мной и был моим начальником, но не прямым, и не очень влиятельным, а потому у меня с ним сложились отношения более дружеские и доверительные, нежели официальные. Федор возглавлял отдел увязки, от его мнения и настроения зависели согласования проектов и в конечном итоге выплата премии. Федора боялись, но делали вид, что любили, уважали и ценили. Мы с Валентином тоже побаивались Федора, называя его по имени-отчеству, то есть Федором Палычем, не допуская ни тени панибратства. Времена были суровыми, в продовольственных магазинах продукты отсутствовали, в винных магазинах вино и водку иногда продавали, но не в свободной продаже, а по талонам, выданным в жэках по месту прописки. Зато в театральных буфетах в те времена отмечалось полное изобилие: и колбаска копченая водилась, и икорочка красная на бутербродах подавалась, и конфеты шоколадные в коробочках лежали, и водочка разных сортов присутствовала, и даже коньячок стоял, радуя театралов цветом прозрачной морилки.
Чернышев сразу, как только разместились в городской гостинице, собрал нас в своем номере на совещание, где объявил распорядок пребывания в Вологде и сделал заявление, не терпящее никаких возражений:
- А вечером идем в театр.
Мы с Валентином и не стали возражать, а сложились деньгами. Меня, как младшего по должности, отправили покупать билеты, благо театр был рядом, располагался он в современном здании из стекла и бетона, мало похожем на театр. В тот вечер давали пьесу не современную, а значит и не идейную, способствующую расслаблению и отдыху - «Миссис Пайпер ведет следствие» по зарубежному драматургу Попуэллу. Обстоятельство это порадовало меня и настроило на интересный вечер. Билеты в партер имелись, стоили они недорого, по одному рублю двадцать копеек, и были проданы мне без ажиотажа и в нужном количестве.
Днем осмотрели местные достопримечательности: монастыри и храмы, гниющий резной палисад, сфотографировались на верхней площадке звонницы с видом на купола Софийского собора и речку с берегами, поросшими неухоженными кустами, услышали легенду о кирпиче, упавшем на голову Ивана Грозного, предрешившем судьбу Вологды, которой прочили стать столицей государства Российского. Прошлись по редким магазинам, где подивились наличию продуктов, хоть и не в богатом ассортименте, но все-таки имеющимся: маргарину «Солнечному», маслу «Бутербродному», кильке в томате - и направились в областной театр смотреть, как миссис Пайпер будет вести следствие.
После гардероба прошли не в вестибюль покупать программки и изучать фотографии местных актеров, а прямым ходом спустились в буфет, где Федор Палыч внимательно изучил предложение театральных буфетчиков и остался им доволен.
- Успех антракта обеспечен, - сказал он, потирая руки и вытирая слюнки.
Мы с Валентином тоже все рассмотрели и согласно кивнули головами, сохраняя важное молчание, хотя я был несколько шокирован не столько ассортиментом, сколько ценами.
Спектакль не запомнился. Вместо внимательного просмотра классики жанра я, вспоминая ценники, судорожно подсчитывал в уме свои финансовые возможности. Помню одно: на сцене таинственным образом пропал труп, и его поисками занялась пожилая дама, работающая горничной. Со звонком, известившим нас о начале антракта, направились в буфет, где заняли отдельный столик с расчетом на долгое сидение. Нам с Валентином удалось убедить Чернышева не брать дорогую водку, а заказать «рябину на коньяке» местного, вологодского разлива. Сели, откупорили «рябину», разлили по стаканам. «Рябина» пошла хорошо, согревая пищевод, и закуска была свежей. Завязался разговор, вначале тихий и неторопливый, а потом громкий и эмоциональный. Обсудили все, что можно было обсудить, находясь в театральном буфете. И работу, и политику, и транспорт, и медицину, и даже дефицит. Не коснулись разве что театральной темы. Не успели. К третьему звонку решили взять вторую бутылку «рябины». Я предложил забрать её в зал и пойти досматривать спектакль, на что Чернышев посмотрел на меня с осуждением и в укор покачал головой.
- Позвольте, мы же культурные люди, как можно с бутылкой и в зал, - сказал он и откупорил вторую «рябину».
На третьей «рябине» Чернышев потребовал перейти на «ты» и поцеловался вначале с Куропаткиным, а затем со мной. Последние три тоста вообще пили на одновременный брудершафт за здоровье всех присутствующих, и отсутствующих тоже, а Чернышев сказал, что благодаря театру он нашел новых друзей и верных товарищей. Хотели было заказывать четвертую «рябину», но пословица «Бог любит троицу», вовремя всплывшая в моей памяти и процитированная мною Чернышеву, помогла завершить затянувшуюся трапезу. Кстати, после того, как смолкли звонки и опустел буфет, а мы остались сидеть за своим столом, свет в буфете несколько пригасили, сделалось вполне уютно, уходить не хотелось, и основная цель нашего пребывания в театре как-то забылась. Напоследок мы заказали чай, который выпили не торопясь, растворяя «рябину», заполнившую наши желудки, вытирая выступающий пот, не думая уже ни о чем и ничего не обсуждая.
Проходу в зал никто не препятствовал, и мы, заботливо поддерживая друг друга под руки, ощущая горькое послевкусие рябинового брудершафта на губах, шагнули в темноту. Похоже, что театральное действие происходило ночью: на сцене царил полумрак, тускло горел свет на бутафорском столбе, а в зале стояла кромешная тьма, ещё более усиливающаяся после освещенного фойе. Зал имел устройство амфитеатра, и нам, чтобы добраться до первых рядов партера, предстояло преодолеть многочисленные ступени. Первым оступился и упал Чернышев, а, поскольку мы поддерживали друг друга, вслед за Чернышевым покатился Куропаткин, а за Куропаткиным и я. Сила тяжести протащила нас 3-4 ступени, после чего мы остановились, ухватившись за ножки кресел. Мы стали тихо подниматься, дабы не отвлекать зрителей. Но зрители, глаза которых успели адаптироваться к темноте, заметили нас, и по верхним рядам амфитеатра, вдоль которых мы совершили падение, прошел тихий шумок. Я с удовлетворением отметил, что покрытие ступеней амфитеатра было ковровым, а ковер, по всей вероятности, был новым и ворсистым, и потому падение наше было безболезненным. Мы снова взялись за руки.
- С кем не бывает, дело житейское. Вперед! - прошептал, подбадривая нас, Чернышев. Он снова шагнул в темноту, снова оступился на ступенях амфитеатра и снова рухнул, увлекая вслед за собой меня вместе с Куропаткиным. На этот раз мы прокатились дольше и дальше. Похоже, что Чернышев, кувыркаясь по ступеням, не смог удержать в руке и выронил на пол прихваченные в буфете и завернутые в салфетку бутерброды. Я, когда летел вниз, почувствовал, что начал скользить по бутербродам, вляпавшись в сливочное масло новым костюмом, купленным специально для вологодской поездки. Нет худа без добра: скольжение по маслу смягчило удары, и боли я снова не почувствовал. На втором падении реакция зрителей была более продолжительной и громкой, а где-то в середине амфитеатра раздались два хлопка, и вскрикнула слабонервная дама. Мы поднялись, отряхнулись: я от остатков бутербродов, остальные от театральной пыли, затем мы выдержали продолжительную паузу, простояв неподвижно несколько минут, пытаясь адаптироваться в темноте, давая понять, что все с нами в полном порядке, и снова взялись за руки. К сожалению, ночное действие на сцене продолжалось, в зале не стало светлее, и когда мы сделали попытку продолжить спуск, Чернышев, не пройдя и трех ступеней, снова оступился, и снова упал и покатился в сторону партера, увлекая меня и Куропаткина вслед за собой. Зал застонал, передние ряды, не понимая причину реакции задних, встали и развернулись в нашу сторону, а галерка, наблюдавшая наше падение с самого начала, начала аплодировать. За ходом театрального действия перестали следить, на сцену уже никто не смотрел, и там наступила пауза. Актеры замерли и тоже смотрели в нашу сторону. Сообразительный сердобольный осветитель развернул прожектор и направил на нас яркий луч света. Зал устроил овации, расценивая наше появление и падение на ступенях амфитеатра смелой режиссерской находкой. Чернышев первым поднялся и стал кланяться, следом за ним кланяться стали и мы с Валентином. Я никогда не выходил на поклоны, но, должен вам сказать, ощущение было приятным.
Вы спросите: что было дальше?
А дальше опустили занавес, дали полный свет и объявили короткий перерыв. Нас под продолжающиеся аплодисменты и восторженный шум зрителей подхватили крепкие женщины-билетеры (или вышибалы) и, тактично применяя силу, вывели из зала в служебный кабинет. Чернышев взялся провести переговоры с администрацией театра. С глазу на глаз он уговорил администрацию отпустить нас с миром, не вызывать милицию и не сообщать по месту работы о факте театрального хулиганства. Потом, уже на работе, он позвал нас в свой кабинет, и, отворачивая в сторону левую щёку, получившую ссадину при третьем падении, потребовал сдать ему по 34 рубля, объяснив, что столько стоила наша свобода.
Вот и вся история. Смешная и немного грустная. Жаль только, что пьесу мы не досмотрели и не узнали, как завершила следствие пожилая миссис. Новый костюм пришлось отдавать в химчистку. Масляные пятна после химчистки почти не видны, если не приглядываться к ним и не надевать костюм в солнечную погоду, а носить его в помещении с неярким электрическим светом, какой, например, бывает в театральном зале.
История вторая, приключившаяся со мной тоже в советские годы и связанная уже с посещением МХАТа.
СИЛА ИСКУССТВА
Тогдашний МХАТ был единственный, ещё доефремовский художественный театр, и размещался он не в Камергерском переулке, а на проезде Художественного театра.
На кафедре истории КПСС небольшому количеству студентов (в том числе и мне) в награду за стопроцентную посещаемость лекций и высокую успеваемость по этой дисциплине выделили билеты на просмотр «Третьей патетической» драматурга Погодина. Культпоход в знаменитый театр возглавила доцентша кафедры истории КПСС по фамилии Ермилина. Женщина с оспинами на лице, но без выраженных эмоций, одевающаяся всегда строго одинаково: в неизменную длинную темную юбку, подпоясанную черным кожаным ремнем, свободную белую блузку с длинными рукавами и воротником под горло, застёгнутым на брошку из большого дешевого камня розового цвета. На ногах доцентши красовались темные чулки и темно-коричневые мужские полуботинки. Рассматривая Ермилину, нам, студентам, казалось, что её одеяние было обязательной униформой историка КПСС, утвержденной приказом заведующего кафедрой, свидетельствующей о важности и безупречности изучаемого предмета.
Ермилина читала курс истории партии на моём потоке. Читала она в прямом смысле этого слова, надев роговые очки, не поднимая головы и не отрываясь от своих записей.
Как-то в безостановочное чтение такой лекции внес полный разлад студент Самосудов, выкрикнув с места:
- А можно вопрос?
Наступила театральная тишина. Ермилина в полном недоумении приостановила своё беспрерывное чтение. Она посмотрела через роговые очки на аудиторию, потом подняла их на лоб.
- Кажется, кто-то что-то сказал?
- Расскажите лучше об антипартийной группе Кагановича - Молотова, - попросил студент Самосудов.
- Так… Ещё есть вопросы? - спросила Ермилина, выдержав длинную паузу.
- Пока только этот, один, - ответил студент Самосудов.
- Ясно. Ответ вы получите после лекции, и не здесь, а в кабинете заведующего кафедрой истории КПСС, - ответила Ермилина и опустила очки на глаза.
Через неделю студента Самосудова отчислили из института без вывешивания приказа и объяснения на то причин.
В художественный театр Ермилина явилась в своей униформе. У главного подъезда мы дождались всех награжденных студентов, предъявили билеты и прошли в гардероб. Проявляя галантность по отношению к даме, мы помогли доцентше снять пальто мышиного цвета и сдать его на вешалку. Ермилина задержалась у зеркала. Покрутившись перед ним, она осмотрела униформу. Униформа и прическа были в полном порядке.
«Женщина как-никак, хоть и историк КПСС», - подумали мы, переглянувшись, стоя за спиной безупречной доцентши. Прошли в зал, отделанный темным резным деревом. Места оказались не лучшими - в ложе бенуара, откуда было видно только полсцены. Попробовали перевешиваться через барьер, пытаясь заглянуть на вторую половину сцены, которую все равно не было видно, но горевали недолго, потому как билеты были халявными, а в театр в те годы, даже на Погодина, попасть простому смертному было непросто. Начался спектакль. Первые картины и сцены были нудными и затянутыми. Глаз радовали декорации - сложностью и совершенством напоминающие интерьеры с картин художника Бродского, писавшего Ленина с натуры.
Потом на сцене появился юркий и энергичный Ильич в исполнении актера Бориса Смирнова, с искусно загримированной лысиной и очень похожий на Ленина с тех же картин художника Бродского. Ленин посмотрел на зал с лукавым прищуром, прокартавил несколько слов, и вдруг зал разразился оглушительными овациями. Все встали и продолжали аплодировать стоя, не жалея ладоней и своих ушей. Встала Ермилина, встали и мы. Возникло ощущение всеобщей любви к дедушке Ленину, ощущение всеобщего единения и радости за наш социалистический строй и его коммунистическую партию. «Браво» и «бис» никто не кричал, понимая неуместность выкриков и свиста в данной ситуации. Звучали только аплодисменты. Бурные и продолжительные. Бесконечные хлопки и слёзы на глазах. Я посмотрел на Ермилину, и мне, несмотря на темноту в зале, показалось, что и она плачет от радости и от большой любви.
Почему-то, не знаю, почему в этот момент всеобщего единения мне вспомнился студент Самосудов, отчисленный из института за провокационные вопросы во время лекции по истории КПСС. Мне вдруг послышался его голос, прокомментировавший происходящее:
- Сила искусства и не более того.
Я посмотрел на аплодирующую Ермилину, и мы встретились с доцентшей взглядами.
- Знаете, что мне сейчас хочется больше всего? – спросила Ермилина, наклонившись к моему уху.
- Что, Нина Павловна?
- Прийти домой и почитать томик Ленина. А вы о чем думаете сейчас?
- У меня такое же желание, Нина Павловна. Прийти поскорее домой и почитать Ленина, - ответил я, решив поддержать преподавательницу, не очень задумываясь над смыслом своего ответа, и… влип по уши. Влип почти так, как влип в своё время студент Самосудов.
Взгляд Ермилиной сделался серьёзным. Она промокнула слёзы, наклонилась к моему уху и сказала:
- Вот и хорошо. Завтра расскажете, что вы прочитали и какие возникли у вас мысли после чтения Владимира Ильича.
Сочинений Ленина до этого я не держал в руках и никогда не читал. Но после «Третьей патетической» пришлось это сделать.
История третья, но уже современная,
РЕЖИССЕРСКИЕ НАХОДКИ
Приключилась история совсем недавно, на премьерном спектакле провинциального, но академического театра, поставленном модным, востребованным режиссером и насыщенном массой режиссерских находок. Пьеса называлась «Екатерина Ивановна», была она написана в эпоху русского модерна Леонидом Андреевым.
У входа в театр я увидел большие толпы молодежи, приятно подивился и порадовался этому факту. Заметьте, стояли не шеренги солдат и не толпы ПТУшников, которых приводят на спектакли по команде военного или ПТУшного начальства для создания эффекта переполненности зала, называемого полным аншлагом, а стояла простая молодежь, гражданская до мозга костей, одетая по современной моде.
- Если на спектакли идет молодёжь, да ещё и на классику эпохи модерна, то, стало быть, театр жив и имеет большое будущее, - подумал я, улыбнулся в рыжие усы, вытащил билеты из портмоне и вошел в театральный подъезд.
Места, обозначенные в билетах, считались престижными, находились в партере, в его седьмом ряду, который, после рассмотрения номеров на рядах и сличения их с цифрами в билетах, оказался первым, что, как я понял, явилось режиссерской находкой. Пол сцены, покрытый плотной черной тканью, доходил до седьмого ряда, кресла зрителей этого ряда оказались расположенными настолько близко к увеличенной сцене, что ноги сидящих здесь находились уже под сценой, а их лица почти касались её подбородком.
История Екатерины Ивановны - это история замужней женщины, любвеобильной, изменяющей своему мужу сначала тайно, но потом и открыто гуляющей. Короче, предлагалась вниманию тривиальная история грехопадения светской дамы из-за проблем с мужем-импотентом. Действие началось с покушения мужа на неверную жену.
Второй режиссерской находкой, как я понял, стала игра актеров за кулисами, довольно продолжительная, при освещенной, пустующей сцене. Из-за кулис раздавались выкрики, доносился шум борьбы, револьверная стрельба, оттуда вылетала на сцену битая посуда, ломаная мебель и другие предметы быта, запущенные рогатым мужем в жену-изменницу или наоборот.
Екатерина Ивановна, доведенная до изнеможения ревнивым мужем-импотентом, решает оставить его, уйти к любовнику Аркадию Ментикову и отбыть с ним в имение собственной матери.
Сцена объяснения Екатерины Ивановны со своей матерью в тени материнского сада доставила мне, зрителю седьмого, то есть первого ряда, немало волнений. Дело в том, что в театре я был не один, а с близким и дорогим мне человеком, отношения с которым мне не хотелось бы предавать огласке. Возрастная актриса, играющая мамашу, в белой кокетливой шляпке и белом платье, трубным голосом на весь зал стала отчитывать любовника Екатерины Ивановны за его распутство и безрассудство. При этом возрастная актриса смотрела не на Екатерину Ивановну и не на её любовника Ментикова, а в упор на меня, сверлила меня взглядом, как дрель бетонную стену, будто отчитывая самого меня за моё безрассудство. В это время моё лицо и лицо сидящего рядом осветили лучом прожектора и сделали невольными участниками действия. Я, захлебываясь собственным адреналином, сидел, как парализованный, потея, холодея и снова потея. «Третья находка», - подумал я, когда закончилась сцена и я смог перевести дух.
Четвертой режиссерской находкой стало обнажение на сцене Екатерины Ивановны догола. Актриса оказалась хороша собой: и лицом, и фигурой, и ухоженным, подстриженным пахом, и даже начинающийся на бёдрах целлюлит не портил общего эротического впечатления. Молодежь, разместившаяся на галёрке, в бенуаре и амфитеатре, громко и протяжно выдохнула, кто-то свистнул или пукнул, а солидная дама в партере визгливо на весь зал вскрикнула от возникшего чувства зависти. Несколько пожилых пар, не выдержав эротической нагрузки на изношенные нервы, почувствовав прилив артериального давления к усыхающим мозгам, поднялись со своих мест и пошли по ногам сидящих зрителей к выходу. В вестибюле они устроили громкий скандал, требуя от администратора отсутствующую в театре книгу жалоб и возврата уплаченных денег.
Наступил антракт. В кулуарах жёны, отозвав мужей в сторону, отчитывали их, уверяя, что они (мужья) слишком пристально и нескромно рассматривали обнаженную Екатерину Ивановну, позабыв об их присутствии.
Во втором отделении раздевание актрисы, играющей роль Екатерины Ивановны, повторилось. Продолжительная эротическая сцена неожиданно завершилась половым актом, совершенным между Екатериной Ивановной и её новым любовником художником-авангардистом Коромысловым. Акт, ставший пятой режиссерской находкой, был совершен под столом, за приспущенной скатертью. За ходом совокупления можно было следить по движению ног, торчащих из-под стола и ударяющих по мебели в такт совершаемым ими движениям.
Галерка, бенуар и амфитеатр, заполненные молодежью, продолжали неистовствовать, громко вздыхая и пыхтя, помогая совокупляющимся достойно закончить начатое ими дело.
Но и это ещё не всё. Далее были продемонстрированы новые и не менее продвинутые находки. Екатерина Ивановна, напрочь утратив моральный облик, начала употреблять спиртное, опустошая винные бутылки из горлышка прямо на сцене. Опьянев, распутная дама позволила себе прилюдно помочиться, правда, развернувшись к залу спиной. В этот момент покинутый ею любовник Ментиков понял, что окончательно потерял Екатерину Ивановну как сексуальную партнершу. В расстроенных чувствах Ментиков предпочел заняться оральным сексом, но не с дамой, а, за неимением иного, с винной бутылкой. По окончании этого странного занятия он, очевидно с горя, публично съел бумажную салфетку приличного размера, не моргнув и глазом, не запив водой и ни разу не поперхнувшись. Апофеозом режиссерских находок стал гигантский аквариум с водой, но без рыб, куда Екатерина Ивановна ни с того ни с сего, воображая себя русалкой, погрузила свою голову с длинными распущенными волосами и продержала там её некоторое время, наблюдая из аквариума за зрительным залом. Вытащив голову, Екатерина Ивановна взмахнула ею, стряхнув с волос воду, как это делает собака, отряхивая свою шерсть после купания. Странно, но вся вода с головы Екатерины Ивановны почему-то попала только на меня, обильно смочив мне волосы, усы и одежду. Вода оказалась тёплой, и первые мои ощущения от водного душа были приятными. В следующий момент я обнаружил, что моя белоснежная сорочка, галстук и светлый костюм местами стали рыжеть. Я начал промокать воду носовым платком, но и тот тоже приобрел рыжеватый цвет. Тогда я ощупал себя, посмотрел на свои руки и с ужасом понял, что вода, облившая меня, растворила и смыла краску, которой я покрасил собственные седые усы и волосы перед походом в театр. Я не мог видеть себя со стороны, но, полагаю, что посмеяться было над чем. Зрелище не для слабонервных. Когда смолкли аплодисменты, актеры ушли за кулисы с цветами, а занавес опустили, все посмотрели на мою подмоченную персону. Я опустил глаза, а лицу постарался придать равнодушное, беспечное выражение.
Но мне все же повезло. Журналистов на том спектакле не оказалось, о спектакле никто ничего не написал, не показало телевидение и не рассказало радио. Зрители, полагаю, приняли меня за актера, а случившееся со мной посчитали финальной режиссерской находкой.
Я рассказал три истории, смешные и курьезные, гротескные и непредсказуемые, как и сам театр, продолжающий жить, очаровывать, вызывать слёзы и улыбку, сохранять свою тайну и неумирающий интерес к себе. Я продолжаю любить театр. Несмотря ни на что. Любить его всей душой и всем сердцем. Продолжаю посещать его регулярно и надеюсь пережить новые театральные истории, которые постараюсь запомнить и при случае рассказать вам.