...Судьба хранила ее дважды. Она покинула Ленинград 8 сентября 1941 года последним поездом – на следующий день началась бомбежка, загорелись Бадаевские склады, и город оказался в блокаде. 9 августа 1942 немцы вошли в Кисловодск, до которого Ирина не доехала чудом - из-за тяжелой ангины, уложившей ее в постель.
А вот Ирининого отца судьба не уберегла. Экономист Павел Карташов был расстрелян в 1937-м году, а его жена с дочерью угодили в ссылку. Детство Ирины кончилось. Проучившись четыре года в знаменитой вагановской балетной школе, она так и не стала балериной, а обычную школу заканчивала уже в ссылке. «Нашу семью уничтожили лишь за то, что родители были из дворянского рода. Никогда этого не забуду и не прощу», - говорит народная артистка России Ирина Карташова, одна из немногих старожилов театра Моссовета, продолжающих играть на его сцене.
...В 1940-м ей удалось вернуться в Питер («Мама со мной поехать не могла, ей не разрешалось жить ближе стокилометровой зоны от Москвы и Ленинграда») и поступить в театральный институт («На первом курсе у нас возник роман с будущим мужем Мишей Погоржельским, но тут началась война: он сразу ушел на фронт, а меня мобилизовали рыть окопы. Мне казалось, что жизнь кончена, и ничего уже не будет...»)
Институт эвакуировали в Кисловодск, а Ирина уехала к маме в Саранск, устроившись письмоносцем в военный госпиталь («Как раненые ждали писем от родных – это невозможно описать!»). К тому же она оказалась абсолютным донором: ее первая группа подходила всем.
В Саранске Ирина впервые вышла на сцену, сыграв Виолу в спектакле «Двенадцатая ночь» в местном музыкально-драматическом театре («Мне дали белый парик, я не знала, как его надеть, сидела перед зеркалом и плакала».)
В 1943-м в составе фронтовой бригады мордовского театра Ирина попала на Курскую дугу. («На фронте было всякое....Однажды мы выступали перед десантниками, тут же сидел их командир. После концерта ко мне подошел его адъютант и сказал, что полковник просит меня на минуту подойти к нему. Едва я сделала пару шагов от освещенного места, как адъютант зажал мне рот и передал в руки полковнику. К счастью, мне удалось вырваться и убежать к своим актерам. На следующий день полковник пришел извиняться: «Простите меня, девочка...Это все война...»)
В том же 1943-м году Ирина получила вызов из своего института, остатки которого были эвакуированы из занятого немцами Кисловодска в Томск. Она туда поехала, но не доехала, задержавшись в Новосибирске, где находился Александринский театр: ей предложили поработать в составе молодежной студии («В результате я в свой институт так и не попала, так что вы видите перед собой недипломированную актрису») .
В Питер она вернулась в начале 1944-го. Все стекла на домах еще были заклеены, но появилось ощущение, что война идет к концу. Ирина узнала, что многие ее родственники во время блокады погибли. Она продолжала работать в театре и постоянно ездила в Москву – хлопотать за маму, чтобы той разрешили жить в Ленинграде. Услышав от знакомого артиста из театра Моссовета, что Завадский ищет актрису на роль Дездемоны, решила зайти, попробоваться. Молодая актриса режиссеру приглянулась и вскоре получила от него вызов, перебравшись в 1947-м году в Москву («Сколько живу, буду вспоминать добрым словом Юрия Александровича – именно благодаря его содействию маме, наконец, разрешили поселиться у меня в Москве».)
С мальчиком, в которого Ирина была влюблена на первом курсе, она встретилась случайно в 1949-м году и с тех пор уже не расставалась. Михаил Погоржельский – впоследствии ведущий актер театра Моссовета – получил на фронте тяжелое ранение, после которого его комиссовали еще в 1942-м году, наградив орденом Славы. В труппу Завадского он попал в 1950-м году и находился в ней до самой смерти. У Михаила Погоржельского были интересные работы и в кино: в фильме «Щит и меч» он сыграл немецкого генерала, в «Операции «Трест» - Врангеля, который, благодаря актеру, впервые предстал на экране вменяемым человеком, в отличие от предыдущих картин, где его изображали полным идиотом. («Мой муж был удивительно спокойным, справедливым и несуетливым человек. Его в театре все любили. Он был очень красивый мужчина, но я его никогда не ревновала, знала, что мой муж однолюб. Ревновал ли он меня, грешницу, не знаю. Наверное, ревновал, но понимал, что меня нельзя держать на привязи»).
В 1951-м в семье Погоржельских-Карташовых родился сын Дмитрий – ныне продюссер телепрограмм НТВ в Германии. («Как трудно было тогда растить ребенка, буквально любую мелочь приходилось доставать. К тому же мы все, включая мою маму, ютились в одной комнате. Смотрю, как наши девчонки в театре сейчас восполняют демографический пробел, рожая по два-три ребенка, и радуюсь за них. Мы себе такого позволить не могли.»)
ххх
- Мне повезло, я работала с такими титанами сцены! Николай Мордвинов, Вера Марецкая, Любовь Орлова, Фаина Раневская. Ростислав Плятт... Мы смотрели на них как на апостолов. Как принимали Раневскую в спектакле «Дальше – тишина»! Люди поднимались на сцену, целовали ей руки, писали письма, где рассказывали, что после того, как увидев ее в этой роли, стали бережнее относиться к своим родителям. Сейчас, когда мне попадается на глаза книга с анекдотами «от Раневской», я чуть не плачу, потому что это не имеет ничего общего с той Фаиной Георгиевной, которую я хорошо знала. С ней не всегда было легко и просто, но она была человеком очень грустным, одиноким, невероятно умным и образованным. Да, Фаина Георгиевна могла пошутить и употребить, как сейчас говорят, «непарлементское выражение», но не это в ней было главное! Уже сам факт, что Раневская дружила с Ахматовой, Рихтером, Шостаковичем, говорит о ней очень многое.
Николай Дмитриевич Мордвинов, обласканный публикой и вознесенный ею на пъедестал, был очень требователен к себе. Перед спектаклем «Маскарад» он ходил за кулисами и постоянно что-то делал со своими руками. Однажды я не выдержала, спросила. «Я – волжский мужик, а играю аристократа, - объяснил он мне. - Мне все время кажется, что я работаю во время спектакля руками как-то не так». Он вообще очень часто повторял о себе: «Я – мужик с Волги», был очень компанейским, любил гостей, петь песни в застолье. А вот в театре, напротив, был ко всем чрезвычайно строг.
Когда я репетировала Дездемону, то ужосно боялась встречи с Мордвиновым: он после выхода фильма «Маскарад» находился на пике своей славы, а я была еще совсем девчонкой. Помню, как на гастролях в Ялте я была в такой эйфории оттого, что впервые увидела море. Закрутились романы... Я вечно где-то пропадала и прибегала в театр на спектакль только вечером. Мордвинов вызвал меня на разговор и сказал: «Ты не здесь, ты в другом месте, а сцена этого не прощает. Запомни на всю жизнь».
Николай Дмитриевич относился к театру, как к храму, и в отличие от Плятта, не любил розыгрышей на сцене. Но однажды и ему пришлось «расколоться». Было это так: я, уже мертвая, лежу на возвышении, внизу – убитые Яго и Эмилия, и вдруг слышу шепот Мордвинова: «Под тобой нет кинжала?» Отелло в финальной сцене должен заколоть себя, а кинжал исчез. И тут доносится шепот Эмилии: «Душитесь уж как-нибудь сами!» У меня живот начинает колыхаться от хохота. И Мордвинов, следуя мизансцене, когда он прижимает к себе мертвую Дездемону со словами «Девочка моя бледна, бледна...», отворачивает меня от публики и с улыбкой говорит: «Да бог с тобой, уж смейся, сколько хочешь!»
Ростислав Янович Плятт – человек удивительного обаяния, доброты и безотказности – всю жизнь кому-то помогал. Будучи потрясающим актером, от бога, он совершенно искренне считал, что без режиссера он ничто. Плятт не терпел моду на водолазки и вольный стиль, одевался всегда элегантно – в костюме, с галстуком. Обожал розыгрыши и часто «раскалывал» на сцене моего мужа, Мишу Погоржельского, который был очень смешлив. Помню, на гастролях в Свердловске, когда шел спектакль «Цезарь и Клеопатра», где Плятт играл Цезаря, а мой муж его военачальника Руфия, произошла такая история. Мише тогда как раз присвоили звание заслуженного артиста. Вечером – спектакль, муж говорит мне: «Чувствую, что-то затевается...» В ожидании подвоха он (в роли Руфия), поднимаясь по ступеням наверх, от волнения, неожиданно для себя, произнес вместо фразы «Слава Цезарю!» - «Слава Руфию!», на что Плятт (в роли Цезаря), стоящий на балконе, тут же отозвался: «И заслуженно!»
Мы с Ростиславом Яновичем часто пересекались в дубляже. В 1950-1960 годы моим голосом с экрана говорили многие западные звезды того времени - Одри Хепберн, Элизабет Тейлор, Марина Влади... Я сдублировала больше 300 картин. Дубляж в те годы был искусством: чтобы голос идеально лег на изображение, актерам устраивали такие пробы, словно им предстоит находиться в кадре. Сейчас все изменилось. Недавно меня пригласили на дубляж - дают отдельную фразу. Я удивилась, говорю: «Дайте мне всю сцену!» А мне отвечают: «Ну что вы, Ирина Павловна. Мы так давно не работаем. Мы делаем все по фразам». По-моему, это полный бред!
Так вот о Плятте. Однажды мы озвучивали с ним мексиканский фильм. Он дублировал отца, а я – его дочь, которая убегает со своим возлюбленным. Герой Плятта стреляет в лодку, и она тонет. И вот – финальная картина, а у Плятта вдруг начинает урчать в животе. Режиссер кричит: «Стоп! Брак! Сцену нужно перезаписать!» А Плятт ему говорит: «Подождите! Дайте послушать. Я себя слушал во всех ипостасях – как маяукал котом, рычал крокодилом, а вот звука собственного урчащего живота мне в записи слышать еще не приходилось». Звукооператор запустил «кольцо» с записью на экран и все оцепенели: звук урчащего живота идеально совпал с булькающими звуками лодки, идущей ко дну. Плятт настоял, чтобы так и оставили: картина шла широким экраном по всей стране, и его этот факт очень забавлял. Зная, что мне часто приходится выступать на радио и ходить на встречи со зрителями, где я рассказываю об искусстве дубляжа, он всякий раз мне напоминал: «Не забудь рассказать про тот случай с лодкой!», а потом спрашивал: «Рассказала?» - «Конечно!» - «Ну и как они отреагировали?» И так продолжалось всякий раз, пока в одной радиопередаче этот эпизод не вырезали: сочли, что неудобно рассказывать слушателям про урчащий живот народного артиста СССР. Плят, узнав об этом, сказал: «Вот идиоты!»
Любовь Петровна Орлова была настоящей звездой. Это сейчас в театре «млечный путь», а в наше время таких, как Орлова, больше не было. Она, в отличие от других, уже бывала за границей, и мы с открытыми ртами слушали ее рассказы о встречах с Чаплиным, Сартром... Помню, однажды Любовь Петровна сказала: «Знаете, что отличает Париж и французов? Вот я перешла улицу в неположенном месте, полицейский сделал мне замечание, но как он это преподнес! Я тут же поверила, что более очаровательной и красивой женщины, чем я, в Париже просто нет!».
Валентина Васильевна Серова была меня старше, но мы очень дружили и часто бывали с Мишей у нее с Симоновым в гостях. Мужчины были от Серовой без ума: она была невероятно притягательная с ее горящими глазами, порывистыми движениями, красиво пела. В застолье всегда брала в руки гитару. К сожалению, позднее у Валентины Серовой развилось пагубное пристрастие, возможно, не без участия Симонова, который на стадии ухаживания являлся к ней с ящиками шампанского и конъяка. Когда Константин Михайлович от нее ушел, она не могла в это поверить и очень переживала...
С Ией Савиной мы были очень дружны: после развода с мужем она восемь месяцев жила у нас. Характер у нее взрывной, вспыльчивый. В театре говорили, что Ийка слушается только одного человека, моего мужа Мишу Погоржельского - человека потрясающей выдержки и справедливого. Ия не только талантливая актриса, она еще и потрясающая журналистка. Часто читала мне свои статьи и спрашивала: «Ну как?»
Юрий Александрович Завадский – удивительно смелый человек: в те страшные годы он добился для моей мамы разрешения жить в Москве, взял в театр Эточку Ковенскую после разгрома еврейского театра и гибели Михоэлса (Завадский дружил с Михоэлсом и пригласил одну из ведущих актрис его театра после его закрытия, невзирая на ее «сомнительное происхождение» и принадлежность разгромленному ГОСЕТу – Ш.Ш.). Позже его обвиняли в том, что ставил пьесы Сафронова. А кто их тогда не ставил?
Завадский любил женщин, он был не один раз женат и поддерживал очень хорошие отношения с бывшими женами.
Его режиссерские замечания были очень точны. Помню, на репетиции «Петербургских сновидений», где я в конце мизансцены после реплики «Ну защитите хоть вы ее!» (Лебезятникову - о Соне – Ш.Ш.) падала на стол, Завадский заметил: «Что-то ты очень красиво падаешь. Катерина Ивановна не лебедь, она – галка со сломаным крылом».
Вообще это один из лучших спектаклей Моссовета, жаль, что он остался только в наших воспоминаниях и не был записан на пленку. В «Петербургских сновидениях» играл прекрасный состав: Гера Бортников в роли Раскольникова, Леня Марков в роли следователя, Миша Погоржельский в роли Свидригайлова, Ия Савина в роли Сони... Мы, актеры, сами находились под таким сильным впечатлением от происходящего на сцене, что и после окончания спектакля не могли расстаться: собирались в чьей-нибудь гримерной, или шли к тому, кто жил рядом с театром. Удивительно, как в те годы чиновники министерства культуры смогли пропустить сцену с распятием во всю стену, возникающим в финале.
Из старого поколения в театре Моссовета остались только трое – я, Коля Лебедев и Толя Адоскин. Я всегда легко уживалась и со старожилами и со всеми, кто приходил в театр позже, на протяжении шестидесяти лет. Молодые актеры подшучивают надо мной, но относятся с большим уважением. У нас нет разделения на «отцов» и «детей»... Когда я еще только начинала работать в театре, молодых героинь играли совсем немолодые актрисы, и мы должны были ждать своего часа. Теперь все наоборот: молодые актрисы нередко играют и возрастные роли. Что же касается меня, то я сейчас много снимаюсь в сериалах, грешница. В «Ефросинье», например, играю женщину, которая 60 лет живет в тайге.
ххх
- У вас дворянские корни, вы что-то знаете о своих предках?
- У нас дома об этом никогда не говорили. И знаю я, к сожалению, очень мало. Дед со стороны отца был предводителем дворянства в Воронежской губернии. Предки по маминой линии – выходцы из Польши и Чехии. Из всех семейных реликвий у меня сохранились только два портрета моих предков того времени.
Мама дожила до 80-ти лет. Она была удивительной женщиной. Ее предки имели виллу в Ницце, а она покорно пасла гусей в ссылке и никогда ни на что не жаловалась. Последние три года перед смертью мама вернулась в детство и жила в иллюзорном мире, что спасало ее от тяжелых воспоминаний. Родители наградили меня легким характером, я способна радоваться каждому дню, каков бы он ни был. В день смерти мужа – Миша перед смертью долго болел - мне пришлось выйти на сцену и играть спектакль...
ххх
...Говорят, актрисы в театре не могут дружить, особенно если им приходится играть в очередь одни и те же роли. Тут и ревность, и зависть, и соперничество. Впрочем, не всегда. Заивисит от личности, от обстоятельств. Вот сейчас, например, я везу Ирину Павловну из Нетании в Яффо, где ее ожидает актриса Этель Ковенская, которая в свое время играла с ней в очередь и Джульетту, и Дездемону, и Регану. Все эти роли – звездные, о которых мечтает любая актриса. Роли, способные вознести на пъедестал. Ирина играла Дездемону в театре Моссовета уже несколько лет, когда Завадский ввел на нее еще одну актрису – Этель, что ничуть не помешало женской дружбе.
- В «Короле Лире» я сама вводила Эточку на роль Реганы, когда потеряла голос. А когда ей не дали звания, ужасно за нее переживала: это была такая несправедливость! – рассказывает мне актриса по дороге. – К счастью, у Эточки тогда уже была отдушина – свои концерты, она чудесно пела.
...Они не виделись лет десять, и теперь молча стоят на пороге квартиры обнявшись и едва сдерживая слезы. Ирина привезла Эточке в память о их третьей подруге, умершей несколько лет назад, маленькие фарфоровые тарелочки из ее дома.
В их маленькой компании было две Ирины – Соколова и Карташова – и Этель. Актрисы придумали себе прозвища: Трясогузка, Чиж и Могила, и доверяли только друг другу.
- Я была обижена на власть за свой народ, за разгромленный еврейский театр, убийство Михоэлса, - рассказывает Этель, продолжая сжимать руку своей подруги, сидящей рядом. - У Ириши в 1937-м расстреляли отца, а ее мама – чистокровная аристократка, пережившая ссылки, вернулась в детство, что спасало ее от страшных воспоминаний. Она целыми днями сидела в кресле с куклой в руках, пребывая в своем розовом мире. Я нашла подруг, которым могла рассказать все, а они - мне. Мы втроем читали в гримерке запрещенного Солженицына. У нас был условный сигнал – «кофе». Это слово тут же нужно было произнести в любом контексте, когда в гримерную входил чужой человек и становилось опасно продолжать крамольные с точки зрения советской власти разговоры.
13 января 1953 года у нас было общее собрание в театре и лекция полковника, который читал военное дело, - продолжает вспоминать Этель. - И вот я поднимаюсь по лестнице, а навстречу Толя Адоскин: «Этка, не ходи туда! Ты сегодня «Правду» читала?» Я взяла газету и увидела список «врачей-убийц», еврейские фамилии... Шла домой и думала только об одном: «Как покончить жизнь самоубийством? Как это делается?» В театр в тот день пришли НКВД-шники и сказали Завадскому, что меня придется сократить, на что он ответил: «Если сократите Ковенскую, сокращайте и меня». Но я узнала об этом позже. Утром Иришка Соколова мне сообщила: «Этка, тебя не сократили!» Я никогда этого не забуду. Кто такая я – еврейка из проклятого, расстрелянного и разгромленного «жидовского» театра и кто такой Завадский – человек русской крови. И все же он меня тогда отстоял, несмотря на то, что сам мог за это дорого заплатить.
Ирочкин муж, Миша Погоржельский был моим самым дорогим и любимым актером, который всю жизнь надо мной издевался. В спектакле «Хитроумные влюбленные» у нас была немая сцена: я стояла на балконе, а он внизу. Всякий раз Миша тихо говорил мне: «Где конфета?», и я ему ее незаметно бросала. Но он все равно продолжал надо мной посмеиваться. И я решила его проучить: кинула однажды вместо конфеты бог знает что. Он взял в рот, выплюнул и сказал: «Я тебе отомщу».
Помнишь, Ирочка, как мы ездили в Париж, и я купила себе там чудное пальтишко и красные сапожки? – спрашивает Этель у подруги. Та с улыбкой кивает, ожидая продолжения рассказа. - И вот я прихожу в них в театр и встречаю Мишу. Он посмотрел на мои ноги и говорит: «Красивые сапоги». – «И очень дорогие», - отвечаю я ему. Потом у нас была общая репетиция за столом в кабинете у Завадского, на затянулась, ноги у меня устали, и я незаметно сняла сапожки, а когда репетиция кончилась, их на месте уже не было. Я обыскала тогда весь театр. Нет моих сапожек! Пошла к одевальщице Адочке, она дала мне какие-то шлепанцы из бутафорских, и я побрела в них домой. Мама спрашивает: «Что такое? Где твои сапожки?», а я чуть не плачу. На следующий день мы играли спектакль «Хитроумные влюбленные». Захожу в гримерку в старых ботинках и вижу – стоят свои сапожки. А Миша говорит: «Помнишь, я сказал тебе, что отомщу?» Это он их спрятал. – «А я об этом даже не знала!» - смеясь, восклицает Ирина. – А я твоего мужа тогда чуть не убила! Говорю: «Какая же ты сволочь! Ну как, как я теперь смогу любить тебя на сцене, когда я тебя так ненавижу!», - Этель делает паузу и завершает свой рассказ. - Вот так прекрасно и весело мы жили и были очень преданы друг другу.
...О своей третьей подруге – Ирине Соколовой, актрисе, у которой никогда не было семьи и близких, Этель и Ирина заботились до самой ее смерти. Этель посылала ей из Израиля деньги, а Ирина постоянно навещала и нашла сиделку, когда та стала совсем беспомощная. Ей же пришлось ее и хоронить...