«Ты покорил а я подчинился, отныне твоя память так же мертва, как мертв мир, небо и надежда, во мне отныне твои поступки. И моя смерть и ее лик, который принадлежит тебе полностью, ты же и убил себя сам…» (Эдгар Алан По)
…
Я не был здесь с семнадцати лет. С этим домом, где жила моя бабушка, не было связано ни одного из тех чудесных детских воспоминаний, которые так приятно хранить в неприметной шкатулке памяти.
И все же я не ожидал увидеть дом в таком состоянии. В моих воспоминаниях он сохранился, как крепкий двухэтажный особнячок с большой террасой и просторным чердаком. Я и ехал-то, собственно, потому что вспомнил вдруг про этот чердак с его пыльными тайнами. Но, сейчас, глядя на старую покосившуюся избушку, я уже начал сомневаться, а не приснилось ли мне все это. Особенно, тот чемодан, в который я заглянул из юношеского любопытства пятнадцать лет назад…
Я поборол в себе нарастающее желание захлопнуть дребезжащую калитку и уехать. Зашел в сад, поросший крапивой, и медленно, раздвигая ботинками жирные листья, начал пробираться к крыльцу.
Марина сидела в машине. Впрочем, я ни ожидал от нее чего-то другого. Моя жена мало интересуется прошлым, как, впрочем, и будущим. Иногда ее мир напоминает мне этот старый родительский дом: заколоченные ставни, хмурое покосившееся крыльцо, пробираясь к которому, вы рискуете получить множество маленьких, но вполне ощутимых ожогов, и, конечно же, таинственный чердак.
Я всегда любил тайны. Наверное, поэтому, пока я боролся с крапивой, стараясь пробраться к крыльцу, меня ждала в машине самая таинственная женщина, которую я когда - либо встречал…
Крыльцо действительно сильно покосилось, с почерневших (когда-то вполне изысканных, как мне казалось) перил облетела краска, а под ногами сновали удивленные моим появлением муравьи. Я стряхнул их с ботинок и открыл дверь. В лицо пахнуло сыростью и крысиным ядом. Наверное, его положила моя мать. Она уезжала отсюда последней, сразу после похорон бабушки. Я на похоронах не был. Я так и не сумел побороть в себе чувства мистического ужаса перед лицом смерти. Я даже горжусь тем фактом, что, дожив до возраста Христа, ни разу не видел мертвого человека.
Бабушка была жесткой и деспотичной. Лет в пять-шесть я провел в ее доме два бесконечных лета, когда мама попала в больницу. Тогда и началась моя странная фобия, которая преследует меня до сих пор и вызывает множество вопросов у всех, кто знает меня достаточно близко. У всех, кроме Марины, разумеется…
Это даже не фобия, а некий магический ритуал.
Все началось тогда – в пять лет.
Мама заболела тяжело, приехала «Скорая» и ее забрали в больницу. Я сидел в нашей квартире ночью. Смотрел на белеющие в темноте стены. По ним двигалась черная тень старой липы, растущей во дворе. Это было похоже на детский спектакль, который мы смотрели однажды всей группой детского сада. Как и тогда, в театре, я ждал чуда. Его не случилось – утром приехала бабушка и забрала меня к себе.
Бабушка была недовольна: я не умел читать, боялся холодной воды и не мог уснуть один. Однажды она с раздражением сказала: «Если твоя мать умрет – ты останешься со мной. Я сделаю из тебя мужчину».
К своим пяти годам я многое знал про смерть, бабушка рассказывала, как умер дедушка. Утром он сел в свое любимое кресло и больше уже не поднялся. Бабушка говорила, что его закопали в землю, где водятся белые черви.
Я очень боялся, что маму тоже съедят червяки. Тогда я перестал есть, а по ночам все время смотрел на стены. Думал, что пока я не сплю, мама будет жить. Но однажды ночью я увидел на стене, прямо над кроваткой огромного паука. Казалось, он ползет прямо ко мне, неслышно перебирая худыми ногами.
Я схватил бабушкин тапок и ударил по нему изо всей силы. На стене осталось черное пятно. А на следующий день приехала мама. Очень похудевшая, бледная, но живая.
С тех пор я убиваю пауков. И каждый раз после этого мне становиться спокойно. Как будто я вновь отогнал вездесущую смерть, подошедшую слишком близко к нашему дому.
…
Марину злили мои фобии. Несмотря на всю свою загадочность, она была женщиной скептичной и земной. Она иногда даже прятала от меня пауков. Сметала их в совок и аккуратно выбрасывала на улицу, «чтобы папочка не догадался». Я не противился, скорее удивлялся. И не ее альтруистическим намерениям, а этому странному прозвищу – «папочка». В семье, где так безнадежно нет детей, подобные словесные ласки кажутся болезненным извращением. Я всегда хотел ребенка, головастого малыша с зелеными глазами, а Марина нет. Она говорила «нет», а потом замолкала, тяжело глядя на свои тонкие пальцы. В такие минуты мне хотелось сжать эти пальцы до крови, слиться с ней, просто стать этой чужой женщиной, чтобы понять, чтобы услышать, чтобы родить, в конце концов.
…
Кресло, в котором умер дедушка, при задернутых шторах казалось усталым экспонатом какого-нибудь заштатного музея. Глядя на него, я снова вспомнил странный чемодан на заброшенном чердаке.
Дед умер в год моего рождения. Помню, как однажды моя экзальтированная тетя, младшая сестра матери, сидя на нашей кухне в хорошем подпитьи, тяжело наклонилась ко мне и громким шепотом плюнула в ухо: «А ведь отец наш из-за тебя помер!».
Я настолько привык не удивляться ее заявлениям и сентенциям, что и на этот раз только чуть толкнув ее плечом, предпочел отодвинуться от пахнущего луком рта. Но мама, моя нервная чуткая защитница, угрожающе звякнув тарелками, громко спросила:
- Ты что там такое шепчешь ему? В чем он опять провинился перед нашим родом?
И тетка, продолжая смотреть на меня, спросила:
- Ты когда родился? 15 Ноября вроде? Скорпион значит?
- Да, - удивленно ответил я.
- Так и отец наш 15-го родился! Он ведь тоже Скорпион? – торжествующе вскричала тетя, опрокинув от возбуждения рюмку водки.
Пока мама вытирала скатерть, тетка, размазывая по платью пятна вонючего спирта, рассказывала, что ее учитель по астрологии (при слове «учитель» она поднимала палец вверх, пытаясь, вероятно дотянуться до звезд) говорил, что в год, когда в семье должен родиться Скорпион, обязательно умирает один из членов семьи.
- Вот отец наш и умер! – торжествующе заявила тетка, - Значит, это ты виноват!
- И не исключено, - она опять наклонилась ко мне и понизила голос, - Что его дух переселился в тебя…
Сейчас, обходя наше полуразрушенное «гнездо», я подумал, что такое вполне могло быть. Тем более, после того, как навещая бабушку, я случайно увидел этот старый клеенчатый чемодан.
…
Старая лестница угрожающе заскрипела под моими ногами. Но я упрямо лез наверх. Мне хотелось решить этот ребус, такой же пыльный, как и мои ботинки. Из глубины, пахнущего сухими цветами чердака, на меня смотрел паук. В его жирной паутине болталась полуистлевшая бабочка и пара мушек. Балансируя на гнилых досках, я снова, как в детстве, снял ботинок и замахнулся.
…
Чемодан обнаружился в самом углу - старый, облезлый, какой-то беспомощный. Я сел рядом с ним и закурил. С таким чемоданом хорошо, наверное, было бы ездить в летний лагерь. Мама приклеивала бы на него бирочку с именем, и он валялся бы под моей кроватью - единственная вещь, которая принадлежит лично мне в этом общественном загоне для мальчишек и девчонок всех возрастов…
Я вздохнул и открыл ржавые замки.
Все, что я видел пятнадцать лет назад, осталось на своих местах - пять медицинских пробирок, до сих пор пахнущих спиртом, в которых съежились пять мертвых пауков, два листка желтоватой бумаги, вырванных из детской тетради с синими клетками и старая заметка на незнакомом извилистом языке.
Больше в чемодане ничего не было. Я закрыл его и взял в руки. Осторожно спустился вниз, поправил съеденный молью плед на брошенном кресле, вышел на крыльцо и повесил на дверь новенький изящный замок, который прихватил с собой на всякий случай.
Дом смотрел мне вслед. Я знал, что больше не вернусь. Он тоже…
…
- Я устала и есть хочу, - Марина отложила в сторону очередной детектив.
- Поехали домой, - я улыбнулся ей и бросил чемодан на заднее сиденье.
Она даже не оглянулась. Я устало откинулся в кресле и посмотрел в окно. Крапива злобно жалила колеса машины.
Быть просто женщиной непросто, быть женщиной без страховочного зеркала судьбы сложно вдвойне.
…
Два месяца я лежал на диване. Пил мате и смотрел в окно. Марина каждый день приходила все позднее. Я специально засекал по часам. Мы молчали. Чемодан стоял в коридоре.
Когда мы познакомились с Мариной, она носила траур. Черная лента в светлых волосах, изящные запястья и размытый взгляд голубых глаз – такой я увидел ее однажды на соседнем сиденье в метро. Тогда я пошел за ней из чистого любопытства, в предчувствии развязки некой драматической тайны. Я принял ее за молодую вдову и уже мысленно приписал ей расхожую историю о женской любви к юному покойнику, память о котором превращается в легенду…
В переходе она купила букет белых тюльпанов, и понесла их, завернутых в грязно-черную газету, осторожно оберегая от чужих локтей-коленей, несущихся на нее, как паровоз на Анну Каренину.
Я шел чуть позади и смотрел в спину ее черного пальто.
Она действительно пришла на кладбище и молча, положив цветы, долго сидела у аккуратной могилы. Стараясь не мешать, я подкрался чуть ближе и разглядел дату смерти «1976». Я вздрогнул. В год моего рождения умер кто-то, к кому она торопилась на свидание с венчальным букетом тюльпанов.
Я подошел к ней на обратном пути. Улыбнулся, вытащив из-за пазухи красную розу. Она тоже улыбнулась, и мы молча гуляли по улице несколько часов.
Я женился на ней ровно через три месяца после знакомства. В этом году мы отпраздновали трехлетний юбилей, но я знаю о ней так же мало, как и тогда. Впрочем, я знаю главное: она любит белые тюльпаны, черный цвет и своего отца, который погиб в 1976-м. Еще я знаю, что она не любит детей и ненавидит разговоров о прошлом.
…
15 Ноября, в день своего рождения, я проснулся рано, пошел в коридор и открыл чемодан. Выставил на кухонный стол пять тяжелых склянок. Бросил пожелтевшие тетрадные листы на кружку с остывшим мате. А странная заметка осталась в чемодане. Ей не нашлось места среди этой самодеятельной кунцкамеры.
Я осторожно взял в руки листы и развернул их. Они были пусты, лишь в начале одного карандашом было нацарапано пять чужих фамилий. Петренко, Сазонова, Дымов, Кругляков и Артамонова. Все.
Ах, да. Напротив трех из них стоял жирный плюсик, обведенный несколько раз.
Пять пауков, пять человек, странный непереводимый текст и всего три плюса.
Именины обещали состояться.
…
Вечером мы ждали гостей. Марина накрывала праздничный стол, а я сидел в кресле и звонил маме.
- Дай вспомнить, - заволновалась мама, - Сазонова – это, кажется, врач, которая бабушку лечила. Да точно, вот у меня в книжечке записано: Ирина Борисовна. У нее еще муж в автокатастрофе погиб, да и она сама пострадала, в коме даже была. Отцу она, кстати, всегда коньяк приносила. Как – будто, в благодарность. Бабушка смеялась еще, что она ухаживает за ним…
- Мам, а она жива, как думаешь?
- Ой, не знаю. Мы после смерти твоей бабушки не созванивались с ней. Ну, ты сам позвони, узнай.
- Да, да. А еще помнишь кого-нибудь?
- Круглякова помню. Старинный друг отца. Он без руки остался, бедняга. На заводе что ли каком-то оторвало. Чудом выжил тогда. Отец, помню, переживал тогда очень. Умер, кстати, недавно совсем. Его жена звонила нам, на поминки приглашала. А я не пошла, сама не молоденькая, годы уже не те, да и не люблю я похороны. Ты же знаешь…
- Мам, погоди, а еще…
- Еще? Петренко не знаю. Может, Миша это? Ученик отца? Так, я его фамилию не помню, все Миша, да Миша. Придет обычно, сядет на терраске и вишни таскает, пока никто не видит. Мама его еще обедом кормила, он на третье всегда компот просил, Миша-то…
- Дымов и Артамонова, мам!
- Не знаю, сынок, не знаю. Не помню уже никого. Ты у сестры моей спроси. Она, когда трезвая, хорошо соображает…
- Ладно, мам, целую. Пока…
- Подожди, а когда придешь-то? У меня ведь и подарочек для тебя припасен.
- Завтра приду. Обещаю. Завтра.
…
Друзья шумно ввалились в квартиру. Марина спряталась на кухне, а я, сидя во главе стола, слушал тосты Владика. Длинные и витиеватые, как странный текст из дедушкиного чемодана. Я улыбался и наливался водкой.
Неприятное предчувствие? Ее молчание или черные пауки, покрытые плесенью? Назовешь меня снова? Кем? Палачом или папочкой, а, может быть, нелепым Пьеро с букетом белых тюльпанов?
Владик, наконец, замолчал и сел. Я вспомнил, что он специалист по латыни. Быть может, показать ему пахнущую спиртом заметку? С ней связано, как минимум, пять человеческих жизней и пять мертвых пауков. И еще, мое детство, плывущее тенями старых лип.
Прости, бабушка, я так и не научился спать один…
…
Владик потряс головой, чтобы выветрить хмель и полез за очками.
- Единственное, что понятно сразу, старик, - это не латынь, - он громко расхохотался собственной шутке.
- Может быть, видел что-нибудь похожее? – нетерпеливо спросил я.
- Может, и видел… а может и нет. Давай, если не жалко, эту бумажку, я у Сереги спрошу. Он у нас на кафедре большой специалист по мертвым языкам.
- Наследство мертвецов. В наследство мертвецам…
- Чего?
- Да так… - Я отдал ему мятую бумагу и снова опрокинул в себя рюмку.
- Ты не напивайся, смотри, - Владик шутливо погрозил пальцем, - Марина, пока!
Она выглянула из кухни и, молча, кивнула головой.
…
Ночью Марина сама обвила меня руками и протянула свое тонкое тело. Я устало взял его, блестящее и бесплодное, как зимняя яблоня. Потом она свернулась комочком. А мне исполнилось тридцать четыре…
…
На следующий день мама кормила меня яблочным пирогом и рассматривала смятый тетрадный лист.
- Это очень похоже на отца, - задумчиво произнесла она, наконец, - Ты – весь в него. Эти вечные загадки, недомолвки, игры.
- Ты точно не помнишь остальных?
- Нет. Кажется, нет. А вот про пауков я, кажется, что-то слышала в детстве. Какую-то то ли легенду, то ли сказку… Он как-то рассказывал нам с сестрой.
- О чем она была, мам? Совсем не помнишь?
- Помню, отец хотел отучить нас бояться темноты. Однажды он незаметно залез под мою кровать. И, потом, когда мы с сестрой легли в кровати и начали о чем-то шептаться, он неожиданно вылез, и встал темной тенью в углу. Я испугалась страшно, замерла, и вцепилась в подушку, чтобы не закричать. Потом отец что-то сказал, засмеялся, мы тоже. Но с тех пор я панически боюсь темноты. Впрочем, ты же знаешь…
- Знаю, мам… А про пауков… не помнишь?
- Что-то там было про жертвы, какие-то индийские ритуалы. Или индейские…
- Понятно, мам.
- Я беспокоюсь за тебя, сынок. Зачем тебе эта взрослая женщина? Марина слишком сложна для тебя. Она – как ящик фокусника, где каждое дно – двойное…
- Ты слишком романтична, мама.
- Возможно… Я старею.
- Я тоже.
Я взял у нее листок с фамилиями и вышел на улицу. Ящик фокусника – это не всегда обманка. Иногда он может оказаться и черной дырой, неумело прикрытой наспех сделанными декорациями: белым телом и скорбными глазами…
Потом позвонил Владик:
- Привет, старик, я все узнал. Можешь приехать на кафедру? Разговор есть.
И я поехал. В голове крутилась детская считалочка про десять негритят. В нашем случае, их было всего пять, пять мохнатых пауков.
…
- Откуда это у тебя? – Владик не сдерживал любопытства.
- Наследство от деда, - я криво усмехнулся.
- Это – кечуа. Язык перуанских индейцев. Серега сам его не знает, но специалисты такие есть.
Я, молча, разглядывал листок.
- Ты не хочешь узнать, что там написано? – Владик никогда не умел сдерживаться, - Серега, между прочим, попросил друзей перевести твою писульку…
- Я знаю, что там написано. Про пауков, принесенных в жертву.
- Хм… Ну, почти, - Владик смотрел на меня удивленно, - Хотя, не совсем в жертву…
- Ладно. Не тяни, - я улыбнулся.
- Короче, старик, это что-то типа рецепта. У них там был, вероятно, знахарь или что-то вроде того. Так вот, похоже, это рецепт такой. Если, написано, занемог тяжело воин, то нужно на закате дня принести в жертву его сына, вырвав у того сердце. У сына, то есть. А, если жалко воину сына и хворь его, как туча, загородившая солнце, то тогда нужно поймать самого большого паука и убить его, а труп бросить в колодец.
- Чей труп? Сына?
- Нет. Паука. Сына сбрасывали с горы.
- Ясно…
- Фу… Что-то в этом роде, короче…
- Я так и думал. Дедушка у меня был тот еще извращенец. Одно радует – у него не было сыновей.
- Откуда у него эта запись? Хотя, она не похоже на подлинник. Скорее всего, вырвал из какой-то энциклопедии. Судя по бумаге – это уже наше время, век 19 примерно…
- В доме фокусника нет подлинников, есть только ящики с двойным дном, - пробормотал я, вспомнив разговор с мамой, - Иллюзия жертвы в доме палача…
- Чего? Ты о чем, старик? Я ничего не понял, - Владик раздраженно мотнул головой.
- Ничего. Спасибо, старик. С меня – коньяк.
- Листочек-то нужен этот тебе?
- Нет. Приманка сработала. Крысенок в мышеловке. Пока!
И я выбежал на свежий воздух.
…
Тридцать лет назад он сидел в своем кресле и забавлялся, шелестя страницами томика Эдгара По. Мой дед – Карабас Барабас, нашедший ключик и ожививший Буратино. Тот встал, поправил сломанный нос и отправился за коньяком. В подарок…
- Алло, Ирина Борисовна?
- Она самая! А вы, простите, кто? – голос на том конце оказался низким и даже волнующим.
После того, как я назвал свое имя, в трубке повисла вполне ожидаемая пауза.
Потом резкое:
- Приезжайте! – и моя собеседница четко продиктовала адрес.
…
- Зачем вы искали меня? – Ирина Борисовна Сазонова оказалась высокой красивой женщиной.
- Я хотел поговорить с вами о своем деде, - руки неожиданно вспотели, и я тайком вытер их о брюки, - Я слышал, вы часто навещали его?
- Во-первых, не только его, - она резко поднялась и взмахнула руками, - Я очень любила всю его, то есть, вашу семью, и долгое время лечила вашу бабушку. И…
- А почему вы приносили ему коньяк? За что? Он что-то сделал для вас? Спас, к примеру, во время той автокатастрофы…
- Возможно, и спас… Вам что-то известно, - признаться, я ожидал более бурной реакции, а не этой усталой фразы.
- Кое-что, - я снова вытер вспотевшие руки, - Но, надо сказать, я надеялся, что вы расскажете мне что-то, чего я еще не знаю. Мой дед, кажется, слыл большим оригиналом?
- Он хотел, чтобы так думали, - она, наконец, улыбнулась, - вы же знаете, что у нас был роман?
- Я мало не интересовался семейными историями. До недавнего времени…
- Ах, вот как! Вас не смущает мое признание? Впрочем, это неважно. Он был единственным мужчиной для меня, моим любовником и братом, в какой-то мере. И я никогда не претендовала на большее…
- А вы… для него?
- Любовницей, удачным экспериментом. Он был слишком приземленным, ваш дед, чтобы понимать силу нашего притяжения.
- Но ведь когда вы лежали в коме…
- Он спас меня. Он сам так сказал. Наша любовь и началась после той страшной автокатастрофы, которая отобрала у меня мужа. Это было компенсацией, расплатой за огромное чувство…
- Ирина Борисовна, а как он вас спас?
- Как? Очень просто. Совершил индейский ритуал. Принес жертву. После этого я вышла из комы. Вышла, чтобы отблагодарить любовью!
- Про индейский ритуал он сам вам рассказал?
- Да. Это же был эксперимент… И он удался!
- Вы не знаете подробностей?
- Чего? Ритуала? Нет! Я никогда не интересовалась частностями, только результатом. Я выжила и этого вполне достаточно.
- Спасибо, что выбрали время для нашей встречи.
- Вы очень похожи на деда, - она задумчиво провела ладонью по лицу, - Но в вас чего-то не хватает. Быть может, вы не умеете любить?
- Быть может… Зато я умею играть, - и я поцеловал протянутые мне морщинистые пальцы.
…
Она снова принесла белые тюльпаны, а я опять забыл о годовщине смерти ее отца…
…
Ученику отца я позвонил через пару дней. Его действительно звали Миша Петренко. Высокий плотный мужчина с очень красным ртом. Глядя на него, я почему-то вспомнил мамин рассказ про съеденные на террасе вишни.
- Я вас слушаю, – Миша смотрел на меня удивленно.
Назвав себя, я вкратце обрисовал ситуацию.
- Вы хотите узнать про ритуал с пауками? – он спокойно улыбнулся.
Похоже, эта история была известна многим. Всем. Кроме членов семьи. Что ж, от этого играть становиться только интереснее…
- Ваш дедушка как-то рассказал мне легенду о душах пауков, принесенных в жертву. Я заинтересовался, стал спрашивать и тогда…
- Он посвятил вас в собственные эксперименты?
- Не совсем. Просто намекнул, что метод действенный. Потом… у меня заболела мама. Я обращался к лучшим врачам Москвы. Нам обещали не более полугода. Тогда ваш дед, - Миша вытер неожиданно вспотевший лоб, - Он сказал, чтобы я нашел паука. Мне тогда было уже все - равно…
- Какого паука?
- Извините, я не помню названия. Я узнал, что в Москве есть ученый Дымов.
- Дымов?
- Да. Дымов Сергей Петрович. Он, похоже, был совершенно повернут на этих пауках. Я пришел к нему… Разрешите я закурю, - он жадно затянулся и протянул мне пачку, - Пришел к нему и попросил паука. Того самого. Погодите. Сейчас.
Миша достал электронную записную книжку и стал что-то суетливо искать.
- Вот… Tetragnatha, - он показал мне запись.
- Я не силен в латыни. Что это?
- Название этого вида. Эти пауки водятся в южных широтах. У нас их нет. Дед ваш сказал, что нужен именно такой паук. Я пришел к Дымову…
- Вы уже рассказывали, - я нетерпеливо бросил окурок под ноги. Раздавил.
- Да, я помню. Он не дал мне паука. Выгнал. Сказал, что я помешан на глупых языческих ритуалах. Посоветовал сходить к врачу. Ну и так далее…
- И вы?
- А что мне оставалось? Время шло на часы…
-Вы украли у него паука?
- Я украл все. То есть, всех. Эти бесконечные склянки. Там, между прочим, были и ядовитые особи…
- Ваша мама? Она…
- Выздоровела. В это трудно поверить. Никто не верил. Врачи разводили руками.
- А мой дед?
- Ваш дед забрал всех остальных пауков. Посмеялся над Дымовым…
- Что же стало с этим несчастным Сергеем Петровичем?
- А что с ним? Наловил еще пауков, вероятно…
- Меня смущает его фамилия в этом списке, - я решился показать Мише бумажку, оставшуюся в наследство.
Миша задумчиво разглядывал мятую бумажку:
- Знаете, я очень любил вашего деда. Особенно, после случившегося. Но в нем было что-то пугающее.
- Эдакий он был картонный злодей… Или всемогущий чародей со всеми атрибутами, даже вон, прекрасная дама появилась, - я снова усмехнулся. В который раз за эти несколько дней? – А зачем вы записали название паука?
- На всякий случай… метод же действенный…
…
Я зашел в кафе. Подумал и заказал коньяк. Ноябрь – самый трудный месяц, говорила Марина, ставя очередной бесцветный букет в прозрачную вазу, месяц, когда все тайное становится явным. А все явное ненужным…
Коньяк пах увядшими цветами, и я снова вспомнил старый чердак родительского дома. Пять пауков, пять негритят, один из которых умер, другая – вечная Коломбина в поисках уснувшего Пьеро, а третий объелся волшебных вишен из королевского сада. Отличная компания под руководством кукловода, съеденного белыми червями.
Так что же случилось с Дымовым, любителем пауков и противником языческих ритуалов? И кто такая загадочная Артамонова, о которой не упомянул никто из участников нынешнего осеннего спектакля. Я поперхнулся коньяком и попросил счет.
…
- Мне бы хотелось помнить, - Марина посмотрела на меня из пелены своих традиционных ноябрьских слез, - В моей жизни было всего двое мужчин: отец и ты.
- Что ты хочешь помнить? – я снова вспомнил тот день, когда шел, глядя в спину ее мрачного пальто.
- Ощущения, взгляды, запахи… Иногда мне кажется, что я собираю гербарии оттенков, каких-то мгновений жизни… Впрочем, это у меня наследственное.
- И много в твоей коллекции экспонатов?
- Нет... Однажды, лет в пять, я была с отцом в лесу, мы сидели у родника. Я тогда поранила большой палец и опустила в воду руку, чтобы успокоить боль. Через пять минут вода стала красной, кроваво-красной. Я выдернула руку и сунула палец в рот. А отец…
- Что отец?
- Он погиб вскоре после этого.
Я удивленно смотрел на свою жену. Мы впервые разговаривали о прошлом, о ее прошлом. Я видел только могилу, к которой она клала белые тюльпаны…
- Как погиб твой отец? – внезапно у меня пересохло в горле.
- Его убили. Сначала обокрали, а потом…
- Расскажи мне, - я взял ее за руки. Впервые за несколько дней, а, может быть, лет…
- Хорошо. Да… Мы с мамой очень любили отца. Он был фантазер, экспериментатор. Как ты. И даже это его увлечение пауками. Смешно. Я ужасно боялась их в детстве. А потом полюбила, - Она засмеялась, - Видишь, в моей жизни тоже были пауки…
- Какие пауки, Марина? – я резко сел.
- Отец мой коллекционировал их. У него была самая большая коллекция в Москве.
- Как его звали? – Я знал, что она мне ответит. Уже знал.
- Сергей Петрович Дымов.
- А почему ты… У тебя же была другая фамилия.
- Ну да. Артамонова. Это – по матери.
- Черт! Конечно, Артамонова! Как же я не вспомнил!
- Тебе же нравятся загадочные женщины, - она потрепала меня по затылку, - Ты слишком заигрался, милый…
- Так как же погиб твой отец?
- Однажды у него украли всю коллекцию. Он думал, что это сделал один сумасшедший парень, который приходил к нам просить какого-то важного паука. Отец не дал паука, а на следующий день нашу квартиру обокрали. Унесли только пауков.
- И?
- Отца я никогда таким не видела. Он ушел из дома и не вернулся. Потом маме позвонили и сказали, что его нашли… Он был пьяный, возвращался домой и столкнулся с какой-то компанией. Его убили. Ножом. Перерезали артерию, и он истек кровью. Его рука лежала в луже, которая была такой же красной, как наш родник…
- А мама?
- Она не смогла пережить. Ходила по квартире и смотрела на его вещи. Они лежали везде, мы не трогали. Мама говорила все время, что хочет умереть. И умерла. Врачи сказали – разрыв сердца. Так бывает, знаешь…
Я молчал. Смотрел на стену. В нашем дворе по-прежнему росла старая липа. Моя мама осталась жива. Твари дрожащие остались без прав…
…
Я подошел к старой калитке. Крапива пожухла, муравьи растеклись под грязной талой шапкой первого снега. Дверь открылась легко, отдавая уличный холод с примесью старого яда. Кресло деда стояло на своем месте – электрический стул после всех моих бессмысленных загадок. Я отбросил пропахший старостью плед…
И сел. В кресло.