Худенькая, почти что девочка, она ждала ребёнка.
Кругом была смерть, грязь, а она носила под сердцем их любовь.
Прикасаться к животу руками, или смотреть на себя по утрам в треснувшее зеркало, было так же приятно и радостно, как получать его письма. Казалось, что промасленные бумажки и тёплый комочек в животе — это не только частичка его, но и весь он сам; она разговаривала с ним через них, иногда даже спорила, но тут же мирилась. Улыбалась и не переставала любить.
Женщины в госпитале, где она работала, не верили её счастью, прочили смерть от голода, удивлялись ветрености этой хрупкой девчонки. Но чаще всего завидовали.
Завидовали и раненые, но не ей, а ему. Каждому из них хотелось верить в то, что дома их ждут с такой же нежностью и трепетом, с каким ждала его она.
Никто не кричал о её счастье на каждом перекрёстке, не поздравлял при встрече, как это обычно бывает. Об этом предпочитали молчать, или говорить шёпотом, чтобы не спугнуть, чтобы утаиться от беды. Молчала и она.
Но любовь, словно холера, передавалась каждому, кто встречался ей в те дни. Через тихий взгляд, кроткую улыбку проскальзывали лучи прошлой, довоенной жизни. Они наполняли душу каждого чем-то давно забытым, уже переставшим быть родным, но ещё живым и тёплым.
В эту ночь она дежурила в госпитале.
В длинном широком коридоре было тихо, полутемно. Спали все и всё. Только она сидела и перечитывала его последнее письмо, последние слова: «…у нас всё будет хорошо».
Ни слова о любви, и любовь в каждом слове.
Он никогда не говорил «люблю», но всегда повторял, будто заклиная её, — «…всё будет хорошо». И этого было достаточно, чтобы понять всё, что она значила для него, что они значили друг для друга.
На плечо аккуратно легла чья-то большая белая ладонь. Она вздрогнула, обернулась. В голове промелькнула безумная мысль о нём. Но это всего лишь женщина-соседка по квартире: смотрит с сожалением, целует, обнимает, плачет… Всунула в руку какую-то смятую серую бумажку.
Похоронка.
За окном всё также шёл снег, но ей казалось, что это ледяной осенний дождь льётся за шиворот, течёт по всему телу, под кожу, под рёбра, под сердце… Она сложилась пополам и упала на пол. Всё тело стало ватным, тяжёлым, только в животе нарастала и крепла боль…
Белые стены, холодная голова и расплывающаяся церковь в проёме незаклеенного окна. Совсем рядом, за стенкой, плакал ребёнок. А его уже не было на этой земле, он уже никогда не услышит, как плачет их ребёнок.
В палату заглянул солдат, лет сорока, на костылях. Улыбаясь, поздравил с первенцем. Сказал это так громко, словно молотком ударили по кованому железу. Впервые после его смерти об их счастье говорили так громко. Будто стала бессмысленной игра в прятки, которую они затеяли.
Она уткнулась лицом в пропахшую карболкой подушку. Завыла. Слёзы огнённой смолой наполняли её гортань, не давали дышать.
«Дура-баба! Что ты воешь, у тебя же половина его осталась! Ты слышишь, ты его ребёнка растить должна! Ты за вас двоих жить должна! Для чего вас Господь создал! Дура!», — солдат хлопнул дверью. Вышел, выругался. Простучал костылями до своей палаты, а может быть, до лестницы и вышел покурить…