Бурёшка и бычок Борька
Когда мне было пять-шесть лет, была у нас корова, и даже телята были. Я бы не запомнил это, но среди них был один бычок Борька, страшно бодучий. Когда меня выпускали погулять, этот Борька так и следил, чтобы где-нибудь меня догнать и ударить в спину или в бок.
Помню, зима была сильно снежная. Возле нашей избушки были брустверы снега высотой примерно в метр. Гулять меня выпускали в валенках матери, её же фуфайке и в какой-то большой шапке. Думаю, что это была старая шапка отца. Это было потому, что у детей дошкольного возраста зимней одежды не было. В валенках я не шёл, а как бы ехал, так как голенища валенок мне упирались в известное место, то есть я сидел на этих катаных трубах и еле передвигал здоровенные, подшитые толстой кошмовой подошвой, бахилы. Не успевал я сделать и десяти шагов, как неизвестно откуда появлялся Борька, ударял меня во что придётся со всей бычьей ненавистью, и я влетал в сугроб. Потом он отступал и наносил мне ещё два-три удара.
Отец не торопился меня спасать: он заканчивал свою работу. И если нёс навильник сена, то доносил его до яслей, освобождал вилы, потом выходил в поисках хворостины, и только потом врезал Борьке прутом по задней части тела. Борька отпрыгивал, вертел хвостом и косился на меня одним глазом, наблюдая, как я выбираюсь из сугроба. Выйдя из сугроба, я был похож на деда Мороза. Разница была только в том, что у деда Мороза всё из ваты, а у меня был снег. Снег на шапке, на фуфайке, за воротником, под рубахой и в валенках. С глаз, с носа и изо рта у меня текли вода, слёзы, сопли и слюни. Борька тут же будто бы терял ко мне всякий интерес и отходил в сторону. Иногда я вытряхивал всё с себя и продолжал гулять, другой раз меня отправляли домой. Если я оставался гулять, Борька, как правило, стоял ко мне хвостом, что-нибудь подбирал с пола и жевал. И если вдруг расстояние между отцом и мной было больше, чем расстояние между мной и Борькой, он тут же разворачивался, настигал меня и снова забивал в сугроб, и уж только потом шёл домой.
Корова, которая у нас была, давала молока мало, и была, по-моему, красного цвета и с острыми рогами. Ещё до войны на каждую частную корову был налог в виде поставок молока и мяса, поэтому телят постоянно приходилось сдавать в заготскот. Может, Борька и был единственным телком от той коровы, потому что других я не помню.
В зиму перед войной 1940-41 года корову эту мы пустили на мясо. Когда началась война, у нас вообще не было ни коровы, ни свиней.
Вот тут нам помог Николай Иванович Бунаев. Или подарил он нам корову или мы купили её у него, но у нас появилась замечательная корова Бурёшка.
По-видимому, корова была шведской породы. Тёмная, бордово-коричневого цвета, на низких кривых ножках и с огромным выменем. Рога были «калачами», оба загнуты друг к другу. Промежуток между верхними концами рогов был всего сантиметров десять. У коровы этой было очень много и хороших и плохих черт, как у человека, поэтому и звали её иногда чёртом.
Хорошими чертами её были ведро жирного молока утром, ведро вечером. Это весна, лето и часть осени. Каждый год давала телёнка, который превращался в такую же дойную корову, или бычка, которого всегда забирали ближайшие колхозы, как производителя хорошей породы. Бурёшка была всегда впереди. Она уводила наше мини стадо на пастбище, находила самые лучшие травы и строго по часам приводила стадо домой. Утром, в обед и вечером она никогда не опаздывала даже на пять минут, а с ней шли и все остальные. Мать, шутя, говорила: «У нашей Бурёшки часики под хвостом». Мать называла её ещё шилом, потому что она проходила через кустарники с такой скоростью, что кустов вроде и вообще не было, как бы протыкала их. И что интересно, ни одна корова не позволяла себе вступить в конфронтацию с Бурёшкой. Это был мозговой центр нашего табунка из трёх, четырёх коров, нескольких телят и своего или чужого бугая. Только бугай и позволял себе что-то, но и то только в пределах своего скотского этикета.
К плохим чертам можно отнести её пакостливость и бодливость, а так же строптивый характер во время дойки.
Перед двором у нас висел умывальник, и наверху постоянно находилось мыло. Если Бурёнка появлялась на этом пятачке и там никого не было, она тут же хватала с умывальника мыло, начинала его жевать и запивать с умывальника водой. Поднимала сосок языком, набирала воды в рот и жевала мыло, при этом изо рта у неё шли пузыри и текла слюна. Через минуту ни мыла, ни воды в умывальнике не было.
Единственным спасением был Пират, наша собака. Если он корову не прозёвывал, тут же забегал вперёд и начинал делать попытки схватить её за пипку носа, как когда-то бугая. Она наклоняла голову, пытаясь ударить Пирата «калачами», но ему это было совсем не страшно — он всегда выходил один на один даже с бугаём. Корова делала кивок вправо, кивок влево и мимо зубов Пирата убегала прочь со двора.
Бурёшка постоянно выпивала воду из вёдер. Воду мы отстаивали в вёдрах перед употреблением. В Иртыше, особенно по весне, вода очень мутная, просто с грязью. А пили мы иртышскую воду. Это уже после атомных испытаний стали копать колодцы по берегам Иртыша, так как весной с Семипалатинского атомного полигона таявший снег стекал в Иртыш.
За службу мать всегда награждала Бурёшку чем-либо вкусненьким: то сывороткой, то корочками арбузными, то отдаст ей какой-нибудь супец вроде воды после варки пельменей. Корова знала, что это только для неё, и другие менее значимые члены фамилий Пестровок, Манек и Зорек о лакомстве не помышляли и на него не покушались.
Кроме этого, кого только Бурёшка не прижимала своими «калачиками» то к стене, то к забору. А то и в воду загоняла. Самый страшный случай произошёл с Дусей, когда ей было пять лет. Корова прижала её к плетнёвому забору, и поскольку тельце у моей сестрёнки было маленьким, то оно проскочило у коровы между рогов и застряло. Бурёшка вознамерилась немного отойти назад и с разгона ударить её рогами снова, но Дуся оставалась висеть у неё между рогов, загораживая корове обзор впереди. Кто это видел, кинулся выручать сестру. Думали, что убьёт ребёнка насмерть. Но Бурёшка двинулась как-то боком вперёд, мотнула головой вверх и влево. Дуся вылетела из рогов коровы и оказалась с другой стороны плетнёвого забора. Забор был примерно полтора метра высотой. Дуся отделалась только синяками и ссадинами.
Бурёшка принесла четырёх телят ещё у Буная и восьмерых — уже у нас, всего двенадцать. В 1948 или 49 году Бурёшку зарезали на мясо. Мать отвела её на мясокомбинат. Там её забили, сложили мясо на сани, предварительно расстелив её же шкуру шерстью вниз, и всё это привезли домой.
Вечером, когда мы уже наелись мяса от Бурёшки, мать говорит: «Доешьте кто-нибудь молоко, я утром Бурёшку подоила». Как это, Бурёшка мёртвая, а пить её живое молоко? И никто к молоку не притронулся.
Бурёшка, как и Пират, были настоящими членами нашей семьи. И если бы не такая жизнь, мясо от Бурёшки можно было бы и не есть. Ведь сколько она отдала каждому из нас своего отменного, жирного, живого молока!
И в каждом из нас внутри находится часть Бурёшки. Я — это не просто я, это: мать, отец и часть нашей Бурёшки.
***