"Большая часть земледельцев считает крапиву вредною, особенно садовники преследуют ее как опасного не¬приятеля, и поэтому она живет как изгнанница в местах уединенных, на землях сухих или в тени изгород", - так в "Земледельческом журнале" 1833 года.
Дальше достойно эпохи - о голландцах, об их замечательном полотне, которое пошло от крапивы, ее волокнистых стеблей, а закончилось легендой, мифом, скомканной скатертью "малых голландцев", "Завтраком с ежевичным пирогом", скрестившись в бесконечности с Полотняным заводом, этим огончарованным свет-клином. 1833 - время Пушкина, пора "Дубровского", "Капитанской дочки"...
Да простит Александр Сергеевич, но теперь о другой материи - блеске в глазах и кудрях... лошадей: крапивное семя советуют добавлять им в корм, чтобы лошади выглядели хорошо. Но чем черт не шутит! В нынешнем веке прекрасный пол давно уравняли с лошадьми. Однако это часть правды, потому что вся правда вот: "Все мы немножко лошади..." И, поскольку "каждый из нас по-своему лошадь", постольку каждый - крапива. (Обрадовался бы поэт такой параллели). Хорошее отношение к ней мне тоже известно. Допущенная не по заборам как страж неповадности, а лелеемая на смот-РУ, в центре собрания, среди первых персон царства Флоры. Такое имеется в городе Одинцове, этой почти Москве, От дачного места там остались одни воспоминания и половинка улочки - крохотная терра инкогнито в мире стандарта и подражаний.
С этой заповедной землей было несчетное количество встреч, как и с ее хозяйкой, если живущую там так можно назвать. Она, И.Н., вне слов "дочка своего отца" не воспринималась, а вне "хозяйки" - спокойно. Ей удавалось, приглашая в гости, встречая, одаривая, провожая - все с дорогой душой - оставаться просто... По другую сторону собственничества, домоводства и расхожего здравомыслия. Ей удавалось также, не приглашая, притягивать к себе, у нее постоянно сидели, засиживались, изливали душу, и это создавало впечатление, что к ней можно всегда.
Но сначала об ее отце. Сам он не отделим от пионов, а его имя - от немыслимых звучаний, потому что сорта пионов имеют названия. Педантичным классификатором шествовал Николай Иванович между шпалерами: "Дюшес де Нимур", "Оффициналис рубра плена", "Соланж", "Вечерняя Москва"... Моей любимицей навсегда осталась "Кларисса Калло", благоухающая сразу ландышем и розой и полученная мной в подарок с биркой, похожей на меченую подвеску. Если бы меня спросили: "Чем занимается Николай Иванович?"- я бы без рассуждений сказала: "Пионовод. На выставках Ботанический сад Академии наук получает второе место, а он - первое". (А был Николай Иванович учитель).
Иногда в проливной дождь я заставала его без дела, в кресле... Но и тут он порывался в сад, к любимым кустам: "Здоровье моих растений для меня дороже собственного". Дочка почитала его как положено, и это усиливало сходство: его - со старым князем Болконским, ее - с княжной Марьей.
Часто, глядя на пионовых отпрысков у себя в саду, я мысленно передавала ему приветы, что потом заставляло И.Н. спрашивать по телефону: "Посылали мне импульсы?" Я подтверждала, а закруглялась, как водится, уже настоящим "Приветом Николаю Ивановичу". Так было, пока однажды...
Однажды Николай Иванович пошел с Малышом -самым добродушным и улыбчивым существом из всех четвероногих под этим именем. Такие прогулки (просто так) не в стиле трудяг, но иногда и им что-то мешает применить себя как обычно. С Малышом они зашли далеко, на обводное шоссе, и здесь... Как всегда в таких случаях все происходит мгновенно. Машина. Сбитый Малыш. И Николай Иванович, предпринявший возможное и невозможное, чтобы его спасти. Из всех невозможных (почти бегом до звериной лечебницы) это оказалось последним. Словом, И.Н. осталась одна, если не считать сада и воспоминаний, где все живые. Имелась еще сестра, но в другом городе, другой жизни, в семье.
• Я стала совсем седая, - сказала И.Н.
• Это ничего. В этом свое достоинство.
• Да! Но я больше не рыжая!
Когда она была совершенно, абсолютно, стопроцентно рыжая, ее звали "девочка-наоборот". Это многое объясняло, главное же - непохожесть на всех, которая заводила ее далеко-далеко... Так далеко, что в один прекрасный день она, будучи автором ученой книжки, бросила службу в очень умном, очень академическом институте и пошла на рынок... уборщицей. О хождении в народ от нее никто не слыхал, но, похоже, именно эта идея ей не давала покоя. В таких "университетах" слишком много российского, чтобы не догадаться, чем они могут кончиться. Прозрение, житейский опыт, разочарование - не известно что еще стояло за полученной на недолгом базарном поприще грамотой о добросовестном труде.
Из всех поездок к ней, уже после ухода отца, особенно запомнилась одна - со старцем, волею обстоятельств ставшим в тот день моим спутником.
Мы вышли на площади, где вокзальное здание подражает очертаниями николаевскому паровозику, а цветом - природе. Прочее - белесое, пыльное, нескончаемое: нагроможденья ящиков, коробки, баки, запах, заборы, запятнанные политикой, весь оголтелый торг -прошли, одолели, не дрогнули, пока не вступили в тень и прохладу.
Дорога по-прежнему вела напролом, мало согласуясь с рельефом, и там, где надо душой, брала геометрией. Зато по сторонам листьям ничто не мешало смыкаться в трепетанье и стенку. Бесчисленные лужицы удерживали воду, в нее смотрелись деревья, расцвечивая темень и развлекаясь по всему полотну игрой в тени. И вдруг... После оград и веток, перекинувшихся наружу, маленький базарчик... Яркий - до сказочности, колдовской - до переклички со страницами Пушкина о садах Черномора. Он содержался на столике под покровительством старой березы и наводил оторопь своей полной безнадзорностью; разве что ворона установила наблюдательный пост на верхушке. Ошеломлял он цветами: пионы, ирисы, лилии - изысканным много-много, без аляповатости и крика, без цивильного вылезания из кожи - этого товара лицом. Сбоку лежало что-то съедобно-пряное. Ценник показывал такую скромность, что глазам не верилось. Удивленный старец позволил себе сравнить этот самодельный прейскурант с одой, которую голландцы прилагали к своим натюрмортам. Тут взгляд его упал на маленький бумажно-монетный клад - выручку от торговли.
- О, сколько денег! - сказал он. - И никто не берет - достойно всяческого изумления.
Я сгребла богатство в пустую кружку и, устроив собственный языческий благовест, потянула калитку. Она подалась, мы оказались на тропке. По левую руку был дом с чужим входом и незрячей стеной, по правую - живая изгородь из акации, доходящая до сарая.
- Каретный, - изрек старец: все древнее наводило на него благоговейный столбняк.
Еще про сарай можно было сказать, что он красивый, в узорах, с наборными досками и что его повело назад, а можно - что он отшатнулся, не жалуя настоящее, как любой старожил. Строение рядом, куда более позднее - лет на сто, не-каретное, не-резное, не-приглядное, загадки воображению не задавало: скособочилось на треть и все тут. Меж тем дом с другим, нашим, входом очутился за спиной. Очень темный, как будто в патине и как будто на снос, он внушал: "В таких теперь не живут" и следом: "Но если отреставрировать..." Если отреставрировать, высветились бы кружевные карнизы, наличники, дымник и прочее благородно-душевное вплоть до бревенчатых ершей на углах. Дом был связан с каретным не только замыслом, но и вневременным выпадением и особым деревянным мужеством перед натиском панельных громадин. При виде их, а они налезали со всех сторон, - куда ни глянь горизонты, части света, края были заставлены, скрыты, погребены - вспоминались клещи и пословица про бельмо на глазу.
- Ребята, вы что?! На место!.. Пуша, пожалей свои нервы... Самый инфантильный и самый шумный. - Все это время мы облаивались сворой собак, от которых спасало сетчатое ограждение. С появлением хозяйки свора куда-то девалась, и перед нами распахнулась калитка: - Проходите!
Старец впервые увидел И.Н. - пышноволосую, худощавую, всю в веснушках, эту ходячую рыжую лилию; она - степенного, старорежимного и церковного на вид незваного гостя. (К "незваному" пояснение. Стефан Васильевич имел обыкновение являться нежданно-негаданно: вам - уходить, а тут подгадывал он - с этой всегдашней, невыносимой болью в глазах; когда боль - как цвет роговицы. Начиналось переигрывание планов, на сей раз из всех вариантов: "Остаюсь. Никуда не еду", "Остаетесь вы и ждете меня", наконец: "Едем вместе" старец выбрал последнее с оговоркой: "А не турнут взашей? Все-таки не испрошено разрешение..." Но я почему-то была уверена, что И.Н. и не такие экспромты видала).
Теперь дорога повела между ведрами, корытами, бочками, тазами, раздваиваясь, чтобы в одной своей ветви закончиться высоченной кучей, приютившей цветущее семейство тыкв, а в другой - дать начало нескольким тропкам в сад.
Растительный смотр открывался пышным кустом крапивы высотой с дерево. Он пестовался на самом виду достойно таблички "Охраняется государством".
- Красивый? - спросила И.Н. - Посмотрите, какая у него борода!.. Индюк позавидует.
Рядом возводила лазоревые очи мальва, а толпа маков проветривала свои атласы и шелка, потерпевшие от непогоды. На почтительном расстоянии покачивались стройные циннии, отороченные красными лепестками, держа в пазухах головастых младенцев, напоминающих шляпки гвоздей. В стороне обосновалась какая-то особая генерация маков - с лепестками тончайшей выделки, ориентирующими шмелей черными знаками; один за другим они посещали интимный мир чаши: здесь в траурно-пепельном опушении зарождалась новая маковая жизнь.
Но все это пропадало перед смотром, устроенным пионовыми кустами. Сказать, что они цвели, - значит, ничего не сказать. Они изнемогали от цветов. Белое переходило в розовое, браталось с рубиновым, исчерпывало себя в угоду бордовому, вишневому, дымчато-сиреневому, заключившему союз с Богом в первый день творения. Местами кусты падали в грязь, местами поддерживались фанерными ящиками. Заросли сирени служили кулисой с севера, юго-восток стеной защищала малина. Несколько яблонь, не зная, куда деваться, за-пустили ветви на крышу каретного сарая. Смородина, опутанная вьюнком, подвизалась в роли второй ограды. Из ее кущ дозором лезли крапивные султаны, покачиваясь с равнодушием верхоглядов. Как видно, растительный патриарх позаботился заслать своих недорослей во все концы.
Были среди пионов и исполинские зонтики пастернака, тут же гуляла разная экономическая мелюзга вроде лука, петрушки, укропа... Меж ними личики анютиных глазок поражали серьезностью и глубиной цвета. Особенно же хорошо чувствовали себя бобы, возникая всей нахальной родней в каком-нибудь пионовом семействе и ущемляя аристократов в питании и свете. Словом, куда ни глянь, по старой доброй основе, выдающей пристрастие утонченного коллекционера, лез мусор и чужеродный хамский элемент.
Нагромождение досок на самом солнечном месте - что-то вроде помоста - давало параллель с эшафотом. Однако клочья собачьей шерсти показывали, что на досках друзья человека принимали воздушные ванны. И все же свою роль - гнета и медленной казни - помост выполнял. Несколько пионовых кустов, угодивших под него, фантастически изогнувшись, пробовали вырваться на свет божий. Это вынужденное пресмыкательство и все вместе: с эшафотом и тем, что вокруг, вызывало странные ассоциации: о поражении в гражданских правах, о социальном равенстве, которое как свое между свободой и братством, на деле же
- заедает и то и другое.
• А вам нравится порядок? - спросила И.Н. - Я так терпеть его не могу. Из настоящего хорошего хаоса можно сделать все, что угодно, а устройте-ка что-нибудь из порядка.
• А вы пробовали?
• Сколько раз! Неужели незаметно? Собаки, бедлам и все такое, потому что я не улавливаю генеральной идеи. А не улавливаю, потому что тенденция еще не устоялась. В сердце механизма, который этим ведает, она не выработалась. Ну и пусть, душа все равно прописана не здесь, а где-то в вечности. - С этими словами она вонзила вилы в ближайший куст и начала его потрошить, зная, что мы пришли за корнями.
Демонстративная спина меня озадачила, обычно после калитки следовало приглашение в дом. Значит, незваный старец (борода, грозный взгляд, космы) пришелся не ко двору. Обидно.
И.Н. продолжала теребить кусты, как будто нас не было. Старец поспешил услужить, но, отстранив его, она сказала:
- На меня не обращайте внимания. Я попала в бермудский треугольник под названием: заморочка. Причем - вершиной вниз. Лучше принесите пустое ведро... Оно в сарае.
Старец кинулся выполнять, и нетрудно представить, почему, достигши цели, он застрял.
Первое, что мог он увидеть, - погребальный венок, приставленный к стенке. Кого он поминал, знал дождик, начавший вселенский плач, И.Н. и я. Венок был принесен тогда, но из-за "некуда брать" оставлен при доме, при тени, при мысли: "Здесь Николай Иванович живьем ложился костьми". Освещения хватало разглядеть и земляной пол: по нему с непосредственностью детворы высыпала худосочная травка, довольствуясь темным окном и кусочком дня из-под двери. Фарфоровая посуда - "Кузнецовы" и "Голубые мечи" - пасторальные статуэтки, весы на коромысле с.бронзовыми чашами, пакеты удобрений, старая рабочая одежда, Древнее кресло, инструменты - все отзывалось тем же пренебрежением... Не к порядку как таковому, а заведенному порядку вещей. К системе человеческих ценностей. Вырванные с корнем целебные растения сохли вниз головой на веревке, овевая запахом сена.
"Чего только на Руси не бывает... Даже тот свет на этом", - мог подумать старец, выбираясь наружу. Но он не подумал. Старый каторжник - по двум заходам: 37 и 47 годы - не склонен был льстить этому свету. Первый же его шаг пришелся на мокрую, словно намыленную, доску, он поскользнулся и со всего маху ляпнулся в компостную кучу. Из-под рук у него с ужасом отскочила лягушка. Бедный старец не знал, как отмыться.
- Хотите руки вымыть? - спросила хозяйка, проследив его взгляд. - Пробирайтесь в дом, там полотенце, только пользуйтесь серединой.
Я поспешила в проводники.
Веранда встретила нас скопищем ветхой мебели, побуждая держаться центра, пол под ногами был выхожен в желоб. Из сеней мы ступили на кухню.
Два окна, заслоненные зеленью, как ни старались, а пропускали свет едва-едва; следовало приглядеться, прежде чем что-то увидеть. Но - стоп. Кажется, я вторгаюсь во владения Гоголя, что не мое дело, потому меняю тональность.
Я знала здесь все наизусть. Дубовый старинный буфет, сухие цветы, русская печь, то самое кресло, где си¬живал Николай Иванович, и тысяча макраме поверх закопченной двери в покои, где летом - прохлада, зимой - вечная мерзлота. На стенках книжного шкафа -тоже веревочные сплетения И.Н., достигшей в рукоделии кружевного полета.
Особо нужно сказать о двери. То была какая-то филенчатая Анна Маньяни в смысле морщин: "О, морщины! Ни одной не отдам... Мне потребовалось на них столько лет".
- Смотрите, протравлена самим временем, нерукотворная выделка. Одинцовские письмена.
В ответ - глухое рычание из угла и следом - сопения, вздохи, чесание. Густой псиный запах давал себя знать отовсюду, лохмы, носы и глаза глядели на нас из нижнего буфета, из-под стульев, кресла... легче сказать, откуда не... Мы все-таки угодили в ту самую свору - если не в лапы, то - в окружение.
В сенях послышались шаги, и распахнувшаяся дверь дала ход свежему воздуху.
- Ну как, полная деградация или не совсем? - спросила И.Н. - Собаки только на вид вредные. Белка вообще слепая, у нее от старости катаракта, остальные лают больше для порядка. Самый скандальный Пуша, но, по-моему, он уже признал вас.
Из-под стола раздалось рычание.
- Пуша, не сердись! Скажи что-нибудь приятное.
Рычание повторилось.
• Не надо ругаться. "Тварь" - нехорошее слово. -Нам: - Слышите: "Твар-р-р..." Бросьте ему конфету. - И, подойдя к столу, загребла карамели для взятки. - Предрассудки, - предупредила она вероятное возражение. - У меня своя система. Что есть, то и едят. Лучше от диабета загнуться, чем от голода.
• А почему конфеты?
• Удобно, компактно, чисто, - и сама обнесла воспитанников, строго соблюдая принцип общественного равенства. - Мне уже знакомые говорят: скоро ты окажешься на половичке за порогом, а они будут спать на кровати.
Хруст поедаемой карамели сменился тонким воем: на псов напал страшный зуд; они чесались, скреблись, катались по полу - полуоблезлые, в ссадинах, царапинах, в белесых глазах. Старец от жалости даже забыл чего ради пришел и отменил все желания, вытерев руки обо что попало. И.Н. оставалась невозмутимой, пока не увидела на столе горстку монет, ту самую, с улицы.
- Ненавижу деньги!
Мы молчали.
- Сама читала предсказания одного пророка из Индии: человечество ждет новая страшная болезнь и передаваться она будет через деньги.
Обстановка, разыгрываемая как плюшкинская декорация, являла какое-то свое обаяние. Наверно, потому что не плюшкинская, а диккенсовская.
• Похоже, мадам, на вашей иерархической лестнице человек стоит ниже собаки?
• А это плохо?
• Не знаю... Век гуманизма кончился, а все-таки не хочется быть канальей.
• Есть выход: стать бестией.
• И бестией не хочется, - засмеялся старец. - Пускай планетарное помрачение обходится без меня.
• Тогда подавайте заявление о выходе из рядов человечества.
• Все же они, мадам, были, чтобы поднять, а не втоптать в грязь.
• А гуманисты не ответственны за наши действия. Из-за нас они даже не перевернутся в гробу...- И вдруг перебила саму себя: - Вы, конечно, знаете про короля Дагомера...
Такое И.Н. любила - бить цитатами, всеми этими Шопенгауэрами, Чеховыми, Толстоевскими, всей эру-дицией-ерундицией. И нам была скормлена мудрость короля Дагомера, который не просто сказал, а сказал умирая, что даже с самой лучшей компанией приходится расставаться, и обвел взглядом своих собак.
• Но вы же не любите юмор, - попрекнула я.
• Надо заземляться и ходить босиком! Я не люблю сатиру. Пресловутое бичевание... Всему на свете во вред. Сатирики и живут мало.
• А Гете?
• Какая же "Фауст" сатира?
• А "Райнеке-лис", а "Блоха"?..
Спасибо забурлившему кипятильнику, внимание переключилось на него, на чай.
Старец тотчас же бросился отрабатывать угощение. Он читал на французском Бодлера, на немецком - Гете, пел Чайковского... Но ни "Браво!", ни улыбки, ни второго стакана чая. Следовало знать и честь.
Да, старец смотрел глазами побитой собаки, выдавая свою тягу к покою. Да, дождь продолжал разыгрывать свою драму. Но... мы были всего лишь людьми. Мы взяли выкопанные корни и вышли. И.Н. дала нам прозрачную пленку укрыться.
- Какое благородство! - сказал старец, когда мы минули самодельный базарчик. На нем уже все разобрали, под перевернутой банкой лежала выручка. - Если бы все были столь бессребрены.
Обиженная за старца, я очень каменно и очень от Достоевского:
- Человечество любить легче, чем.... и так далее...
Тем не менее правой я не была, хотя бы потому что правый всегда неправ. В голове на заднем плане маячило: "крысы, печка, вода..."
Крысы, потому что кто при земле - тому напасть. А И.Н.: "Травилыцица предлагала свои услуги... Ой, не знаю!.. Имею ли право на чью-то жизнь". - "Зато крысы не мучаются этим вопросом. Бывает, загрызают людей. Любовницу Мопассана объели..." - "Вот и сплю со светом. И подкармливаю их, чтоб не хулиганили..."
Печка, потому что кладка не вечная, тогда дым - внутрь дома; копоть, сажа - на стены, в душу, глаза. Опять же чистка труб, дрова, походы на пилораму, к черту, дьяволу, к пьяным мужикам. Опять же температура в кухне зимой выше двенадцати не поднимается (чтоб растянуть добытые запасы топлива), а в "покоях" - уже сказано...
Вода, потому что она - в колонке, значит - тележка с баками, бочки, целый выезд, дальше
- И. Н., толкающая тележку, - сюжет передвижников.
А просадка дома, ледяные полы, щели в стенах, кровля... Соседи... Другие... Другой мир... Тот самый "контекст времени", набитый стереотипами.
Но я отвлеклась. Самое интересное, если так можно сказать, наверно да, ради фигуры речи, скорей - поучительное, ждало меня дома. Едва переступила порог - звонок телефона. Слышу в трубке И.Н., полуночную, драконоподобную, взбудораженную до бессонницы:
- Вы зачем его привели? - и залпом: - Сватать меня? - и пошла хлестать как крапивой словами.
В конце концов, природа вольна являть свои тайны в любой форме: бреда; пальцем в небо; ничего похожего на действительность. Полагаю, это был феномен хорошего отношения к крапиве, если видеть в ней нечто большее, чем крапиву...
Пусть то, что не попало в текст, останется самым главным; да у меня и желания нет обеспечивать словами драгоценный импульс несогласия таких людей, как И.Н., с сокрушительным большинством человечества.
Осталось досказать про собак. Пусть новое действующее лицо зовется Ритой. Или просто на "Эр" - работящая, ретивая и... все остальное. Сотрудница сестры. Из другого города. Была принята И.Н. как своя, как попечительница собак и оставлена вместо себя. И.Н. по¬далась повидаться с сестрой. Вернувшись, И.Н. застала Эр среди полного "непонятно что": неузнаваемое, не свое, больше, чем чужое, - чуждое - "как у людей" и самое страшное - никого из животных. Под окном - куча выброшенных вещей: минералы (на заре туманной юности И.Н. мотало по геологическим экспедициям), книжки, дневники отца... - куча семейной памяти. В саду - гора вырванных маков, у калитки - поверженная крапива. Из самых лучших побуждений, что - закон, Эр осуществила вариант: "Загоним человечество в счастье". Она избавила И.Н. от семейства, собак - от жизни.
И.Н. разбирала свою память больше месяца, мне из кучи достались "Музеи Парижа" со вспухшими от дождя страницами.
Живодерский конец собак сильнее склонил И.Н. в сторону короля Дагомера. К нему приложилась еще одна цитата, не помню из кого: "Чем больше узнаю людей, тем сильнее люблю собак".
Настоящий хороший хаос был восстановлен вслед за окончательным разбором кучи. Родоначальник нового собачьего племени тоже явился. С блеском в глазах, его звали Мардик, совершенно белый, чистенький, как та-оула раса, очень красивый.
Когда я снова приехала, на сей раз за цветами, было уже все узнаваемо. И узнаваемо грело, что важно при скорби.
• При мне... На моих руках... Последнее, что сказал: "Тише", как Расин...
• Да... Нехорошо получилось, - осудила себя И.Н. за тогда.
Душа старца, не покинувшая еще пределы земли, возможно, ее услыхала. И даже скорее всего.
Крапива тоже восстановилась, за нею - маки - приписка для тех, кто пророчит, что мир погибнет, гадая - взрыв или всхлип исторгнет под конец человек. Увы, есть материя более совершенная.