Открытые глаза генерала были мутны. Гитара, замолкшая навеки, валялась рядом с ним. Генерал уже не мог спеть “She’s Gone”, как не мог спеть и другой песни. Впрочем, при жизни он других и не пел. Зато теперь со всех сторон доносился громкий глухой шум –– стереофонический звук огня.
* * *
Рыжий песок тянулся до горизонта. В пустыне были прямая и две точки: дорога, дом и человек. Стояла знойная тишина, море не давало о себе знать ни звуком, ни дыханием. До моря было не так уж и далеко, человек должен был его чувствовать. Но казалось, что это действительно огромная пустыня, а не дикий пляж.
Человек медленно подходил к дому, нервно поглаживая в кармане что-то небольшое и тяжелое.
* * *
Еще десять минут жизни. Еще. Еще пятнадцать. А жизнь ли это? Минуты неторопливо текут в бесконечность, а может быть, и несутся. Вот тонкая стрелка завершила круг –– ушла минута. Ушла? Улетела? Может быть, ее и не было? А была ли вообще жизнь? Несколько десятков лет с фуражкой на голове, с красивой фуражкой на красивой голове –– это жизнь? Тогда жизнь –– вот такие ежедневные разговоры с тишиной? Но здесь время так бесплотно. Кажется, что его вовсе нет. Так чтО жизнь –– то, или это? Может быть, и не то, и не это? А если так, то жизни вообще не было?
Но вот гитара, вот струны –– я могу сыграть “She’s Gone”, пусть хуже, чем Оззи, но эта песня –– какой-никакой созидательный акт, сотрясение воздуха, наконец, продолжающееся какое-то определенное время. Хотя, конечно, по количеству и качеству это созидание не идет ни в какое сравнение с разрушениями, которыми я занимался всю жизнь. А создал ли я что-нибудь? –– рука машинально перебирала струны. Нелепый вопрос пришел в голову генерала: а можно ли что-нибудь создать после смерти?
В первый и последний раз генерал возненавидел свой роскошный дом, все его пятьсот тридцать квадратных метров с оранжереей и бассейном, с огромной библиотекой и гаражом на четыре автомобиля, с тремя двуспальными кроватями, на которых он спал попеременно. Это произошло настолько внезапно и продолжалось такое короткое время, что неизвестно, что было бы дальше, если б в комнате не появился Ганс.
–– Генерал, –– тихо сказал он и замолчал.
Генерал посмотрел на Ганса и увидел, что на него глядят двое –– Ганс и черная круглая дырочка. Маленькая, очень маленькая дырочка –– всего каких-то семи с чем-то миллиметров в диаметре. Время тянулось горячей резиной, на этот бесконечный миг тишина стала истинной хозяйкой. Генерал попытался о чем-то подумать, он даже и не понял, о чем, но мысли его завязались тугим морским узлом в мозгу.
–– Генерал, –– повторил Ганс. –– Я решил… Я долго думал, и я решил… Я должен вас убить.
Генерал смотрел на дырочку. Наверно, то же самое испытывал Цукерман, когда я вынул пистолет, направил на него и… Только все было гораздо короче. Не было этой вечности. Я сразу… Но Цукерман –– преступник, он дезертир, а я? За что…
–– За что? –– удивленно прохрипел генерал.
–– На прошлой неделе погиб Людвиг. Ба, да вы не знаете, кто это такой! –– подбородок Ганса начал мелко трястись. –– Но вы сами послали его на верную смерть! Имя Людвиг вам, конечно, ничего не говорит. Лейтенант Дистервег –– слыхали о таком, а?! Вспомнили? Такого трудно забыть. А вы забываете. Что мне с вами делать?
–– Но это ерунда. Конечно, это ерунда. Что такое смерть одного человека в наше время, пусть даже лучшего друга? Конечно! Сколько вы загубили жизней, генерал, таких вот жизней, за время своего… –– Ганс осекся, не находя нужного слова.
–– Пора положить этому конец! –– взорвался он. –– Хватит! Пусть я тысячу раз неправ! Никто не вправе распоряжаться чужой жизнью. Вы так не считали. Ваша жизнь построена на смерти других.
–– Но… –– начал было генерал. Он увидел, как черная дырочка дернулась и на мгновение стала ослепительно-белой. Как молния в летнюю грозу.
Генерал уронил гитару. Дырочка еще раз стала белой.
Генерал аккуратно упал на пол. Он все делал аккуратно, и умер очень эстетично –– без луж крови. Это был его несомненный плюс.
Ганс бросил пистолет, и он ударился о голову генерала. Ганс испугался, как будто генерал мог встать и строго отчитать его, как младшего по чину. Ничего. Генерал ничего не скажет. Свое он уже сказал. И спел.
Ломая спички, Ганс зажег какую-то книгу и поставил ее в угол. Подождал, пока разгорится, и поставил рядом еще одну.
Вспыхнули нежно-зеленые занавески. Ганс не спешил уходить, смотрел на огонь, как пироман.
Огонь сожрал еще несколько книг. Он только набирал аппетит. Ганс заметил, как злые языки огня подобрались к портрету Озборна, висевшего на стене. «Бедный Оззи! –– подумал Ганс. –– Он-то здесь причем?»