1
(Время действия: начало второго десятилетия двадцать первого века. Повествующее лицо – восемнадцатилетний юноша. Краткий портрет: средний рост, спортивное телосложение, глаза карие, волосы светлые, русые.)
...Господи! Открываю глаза – а предо мною мир человеческих истязаний!
Из-под божеских небес, извергаясь плачем водяной стихии, струится дьявольская толща непроглядной воды. А буйствующий ветер, словно римский император, рвёт и мечет; сталкивая огромнейшие тучи, провоцирует сих гладиаторских великанов на гром и огненные стрелы. Деревья же – законченные пьяницы: даже не сопротивляясь, чредою валятся на землю, точно забитая скотина. А табуны тяжёлых колесниц, неспешно так, вязко, тянутся по каменно-речным переулкам, раз за разом объезжая размозжённое друг о друга железо. И только обезумевшие от панического страха люди без памяти шарахаются из стороны в сторону... Меня же тем временем пытаются спасти!
Но сердцебиение замедляется, дыхание становится слабее, а отголоски кроваво-венценосных рек, закипая от кинжальной боли, вулканическим пеплом вылетают из блеклого, испещрённого безутешными ранами тела, всё больше уверяя многих – попытки тщетны! Но доктора неумолимы! И подобно провисающим над адской бездной жертвам, одной ногою упираются в неизбежное горе и радость, другою же – ступают в мир успокоения, безуспешно пытаясь вырвать меня из повседневных когтей смерти. И хоть левая нога с лёгкостью и складывается втрое, а в полу онемевшей правой – огромный ошмёток железа, – приглушённый ярым оптимизмом, верю во спасение; хоть даже лёгкое пробито, а в глазищах большинства тяготеющее осознание неизбежного – всё также верю, но только во спасение души! А большего и не надо.
Когда перестаёшь чувствовать одну конечность за другой, а в голову закрадываются убийственные мысли: калека – лишняя обуза, и бесконечные слёзы, ругань, одиночество – совсем не к чему; когда чуть слышными становятся указания врачей, а плач и стоны любимой девушки сильнее, когда виденное страхолюдие окаменелой кисточкой размазывается по хрустальным зрачкам, а ты не можешь проговорить ни слова, – ничего другого кроме смерти и желать не желаешь. А я и не хочу, но силы природы и человека распоряжаются иначе!..
Измождённый болью и увиденным, не двигаюсь. Врачи, носясь по коридорам от одного полутрупа к другому, чуть ли не плачут. Меня же – на разделочный стол. Ножи, пинцеты – и поехали!
И тысячи мгновений из короткой бессмысленной жизни мелькают пред глазами вперемешку с настоящим. И видятся десятки, сотни родных и близких, восседающих на вершине капища, разумного ума и блага. И хочется к ним, и тянет, тянет; но всего лишь одна слеза, другая – и вот уже целые реки, стекая по исцарапанным щекам ни в чём неповинного женского тела, заставляют одуматься. И сразу вспоминаешь не свершившиеся мечты, а неоконченные цели. И уже не можешь, не хочешь покидать этот мир, и мозг, заслышав разящий крик зверя, наполняет тело страхом и заставляет бороться!
Но, истерзанный, всё также неподвижен. А доктора, обмокшие потом и кровью, режут и режут, режут и режут, и не могут остановиться. И что в итоге! Подобно Голиафу бегу от разъярённого Давида смерти, подобно индейцу спасаюсь от ненавистного Кортеса, и подобно индусу мою грудь разрывает ядром злосчастной английской пушки, но я продолжаю бороться.
И в страшных муках проходит час, другой, третий... И спрашивается: что может быть хуже? Смерть близкого человека? Была. Страдания родной матери? Будут. А может чувство вины, помешанное с адской болью и мучительным ожиданием неизвестного? Уже есть! И всё это – иглою в сердце... Но проходит минута, затем другая, третья – и между толпищею победных схваток проползает мгновение смерти!..
Господи! Точно одуревший, вскакиваю с кровати – и падаю, распластавшись на полу как большая зелёная черепаха. Ноги онемели, по щекам пробегают капельки пота, а из носа бурными потоками хлыщет кровь, и только обезумевшие гляделки рыскают по сторонам, пытаясь хоть что-то осознать. И вспомнить!.. А здесь! десятки полок и сотни книг, небольшой писательский столик у распахнутого настежь окна, кресло в углу да пьянящая чистота – и всё увиденное белой простынёю застилает разум и укутывает новое настоящее в долгий и мучительный путь. Постепенно возвращается память, и сразу же выдуманное безумство становится явью, а хитрющее сознание мгновенно зарождает мысль: это всего лишь страшный сон и не более...
Кровь из носа уже не бьёт ручьём, в ногах появляется приятное покалывание, а свежая утренняя прохлада лёгким дуновением ветра остужает разгорячённое тело. Но, словно обескураженный Наполеон, вглядываюсь в окно и с грустью понимаю – деревня! Солнечная, благоухающая, а всё-таки деревня – не Москва.
Однако и пяти минут не проходит, как спиральная деревянная лестница, будто археолог, открывает крохотные горизонты огромного двухэтажного дома. На ступеньках сверху донизу в шахматном порядке стоят горшки с цветами. От первой ступени вплоть до конца коридора расстилается длиннющий ковёр пшеничного цвета. А из комнаты справа слышится детский девичий смех. За ним мгновение, беглые шаги – и семилетняя кроха уже весит на отягчалой шее, радужно улыбаясь и будто напевая:
– С днём рождения!
Да-а-а... Только сейчас я вспоминаю всё-всё-всё...
Направляемся с Настенькой на кухню: за столом у приоткрытого оконца сидит мама, погружённая в маленькую книжонку новоявленных рассказов и попивающая холодный зелёный чай.
Святые угодники, да что же со мной случилось?!..
Выслушал пожелания, ощутил крепкие отцовские объятия, а теперь сижу за кухонным столом и чего-то ожидаю. Но вдруг переполох, радость и до боли знакомое лицо являются скучающему взору. На голове залысина небольшая, нараспашку пальто чёрного цвета, а правая нога!.. Пожалуй, коровы здесь не виноваты.
Но вот, спохватившись, приветствую гостя и слышу:
– Здравствуй... и с днём рождения, и... а где здесь ванна? Мне бы умыться.
Не успеваю и рот раскрыть, как мама бегло уводит гостя далее по коридору, указывая то на красоты малоизвестных русских художников, то на ухоженные громады цветников, и невысокий пузатик мгновенно исчезает из виду.
Вновь остаюсь один, и в котелок крадучись заползают мечтания; мысли малыми кольцами складываются в длиннющую цепочку – а их много, и каждая подразумевает столько новых вопросов – аж голова закипает. Но цель уже выбрана. Противится лишь время, но и оно вот-вот отступит, открывая перед грудами титанического труда маленькие, крошечные двери сокровенных желаний!
2
(Время действия: 28-е августа 2011 год, двадцатью минутами ранее. Место действия: Новосибирская область. Повествующее лицо – сорока двух летний мужчина. Краткий портрет: невысокий пузатик.)
– Дьявол! Да когда же мы приедем! Второй час петляем – и всё без толку.
– Я не знаю. Похоже, карта не точна.
– А мне-то что. Ты водитель – вот и решай проблему.
– Знаю, знаю.
– Знает он – а что толку.
– Фр-р-р-р-р.
– И не фыркай тут... Чёрти что! Собрался будто бы на бал – а еду чёрт знает где.
– Постойте-ка, так мы, кажется, проехали.
– Так поворачивай, Володя, поворачивай, или, быть может, мне самому за руль садиться?
– Да-да, конечно.
– Что конечно? Да ты у меня из-за баранки месяц вылезать не будешь.
– Да нет же, Григорий Михайлович, я не про руль, а «поворачивай».
– Чёрт тебя побрал, хотя бы говорить толком научись. Ни манер, ни образования – одна тупость. Да ты просто уникум какой-то!
– Какой есть. Ни всем же гениальными рождаться.
– Гениями не рождаются – ими становятся, слышишь? становятся! Только для этого учиться надо, а ты, небось, все восемь лет: ой мой живот, моя голова... Так школу-то и прогулял... Лентяй ты. Стыдоба, да и только. Отец у тебя добрый, начитанный, а ты! ходишь, какую-то ерунду напялишь да хвастаешься.
– Это не ерунда, а певица.
– Певица чего? Попа! Ха-ха-ха. Ну да, здесь полоска, там полоска – получился крестик. Скоро снимать будет нечего, начнут кожу сдирать что ли? Я не знаю... А слова – одни местоимения да глаголы в конце строк: я тебя любила, ты меня любил, я же изменила, хрен что получила, ты меня избил, а затем пропил. Вот что-то в этом роде. И такое вы песней называете?
– Нормальные у неё песни.
– Ой, ну не смеши мои мозги... Ну и что за слова там?
– Не знаю, она на английском поёт.
– Ха-ха. Поэтому и слушаешь, что слова не понятны. Хотя бред их ничуть не лучше, уверяю. Я-то английский знаю, ха, на свою беду. А лучше бы и не знать, а то, как включаешь радио или телевизор, голова опухает, чёрт их подери. Хотя это везде: что в Азии, что в Европе, что в северной Америке, что в южной, да и в Австралии всё тоже самое. Так что беда везде одна, только поётся она на разных языках. – И на этом я останавливаюсь, умолкаю...
– Дьявол! И за что мне это? Налоги плачу исправно, не пью, даже курить бросил, а гадость ко мне так и липнет... А ты не смейся тут. Эти туфли три твоих зарплаты стоят.
– Григорий Михайлович, да хоть пять зарплат, но в деревне они все одинаковы.
– Ой-ёй-ёй! Тебе-то откуда знать?
– Так меня каждое лето в деревню к деду посылали, вот и знаю. Да вы не волнуйтесь, Григорий Михайлович. Отмоется.
– Да я это и сам знаю... Эй, ты что? опять курить вздумал? Выбрось!
– Но...
– Не но, а помнить надо. Я говорил, чтоб при мне об этом и думать не думал – не то, что курить? Говорил?
– Говорили...
Но вот! и злюсь и радуюсь: пока мы трещали о важном мира сего – о моих туфлях и о курении, – к нам незаметно подошёл человек, да не просто человек, а моя сестра, благоразумием которой я всегда восхищался, и до сих пор восхищаюсь. И, знаете, хотя она и далека от разукрашенных модниц Европы, её творческий пошив безупречен: ни перьев, ни отвисающих штанов, ни ежовых волос, ни сумбура красок – всё в меру, и всё прекрасно. Да и немудрено, что она всё также совершенна. Почти весь светский мир мечтает об одежде от известных Кутюрье, а для неё всё это чушь и суета, причём не более напёрстка.
Но, не разглагольствуя излишне при встрече, и меня, и Вовку-лентяя, и какую-то кошку цветастую сразу же ведёт в дом. Подходим к крыльцу. Разуваюсь, захожу первым. Пока Володя, очевидно решив покурить, не сильно рвётся вослед, а Оленька, отвлекаясь на кошачьи проказы и лёгкую игривость, отвечает сорванцу взаимностью, проскакиваю в переднюю и на распутье комнат и двух этажей, слева, по-видимому, на кухне, встречаю главную цель приезда, племянника Юру.
– Здравствуйте, – отвечает паренёк спокойно и улыбаясь, а я почему-то нервничаю немного.
– Здравствуй... и с днём рождения, и... а где здесь ванна? Мне бы умыться.
И откуда только появляется эта чёртова скованность. Никогда не мямлил, а тут! Но не успеваю даже опомниться, как Оленька уводит в глубину дома, рассказывает что-то, а в голове моей – сумбур: мысли – то одна, то другая – налезают друг на друга, как малые дети в песочнице. Однако ванна – десять минут – чистые ботинки – и настроение поднимается, голова становится ясной, а после длительного пути так хочется кушать, что ракетой лечу на кухню, забывая обо всём, кроме предвкушения вкуснющей и здоровой деревенской пищи.
Немного погодя садимся за стол. Настроение хорошее, весёлое – а о чертях и вовсе не думаю: предо мной и раки варёные, и супчик грибной, и стакан молока парного, и ломтик свежего, хрустящего хлеба. Эх! Как же здорово! А вот моя, кроме пельменей из магазина, ничего не умеет. И угораздило-то влюбиться. Вместо трудолюбия, весит на шее, пельмень моей жизни, и веселится, хорошо хоть обо мне не забывает – ругается. Так что верно выражение – «любовь зла», но она того стоит.
Однако же, пока был в раздумье радостном, на пороге очутилась личность, да не просто личность – целая история, мой папа, Стрельцов Тимофей Прокопьевич, усыновивший меня после смерти сестры (моей мамы) в послевоенные годы сорок пятого. Мама умерла от приступа, что сравнительная редкость в тридцатилетнем возрасте. Первым толчком послужил уход из жизни биологического отца, которого, кстати, я практически и не видел: он жил с другой женщиной, и у него была семья: жена да двое детей – две девочки. Думаю, они и представить не могли, что по возвращению из цирка, где клоуны, акробаты – увеселения на вкус и цвет каждого, найдут кормильца семейного очага посреди зала, стройного, в прекрасном чёрном одеянии, весящего под потолком в петле от галстука. Да уж. А через три года не стало и мамы: усыхала как цветок без влаги. А когда случилась авария и я оказался в больнице, померла. Конечно, она представляла жизнь иначе: любимый муж, ребёнок, возможно и не один, – словом, хорошая, крепкая, дружная семья; но полюбила-то не того мужчину, абсолютно не того. Слабохарактерный, не преуспевший ни архитектором в строительстве, ни мужем в семье... Как рассказывала позже Татьяна Николаевна, жена его, он пытался отстраниться ото всех насущных проблем: всё ему было не под силу. А как только ком посреди горла встал, так повесился, очевидно нисколечко не задумываясь ни о жене с детьми, ни о маме с ребёнком... Да-а-а. Строгать детей – первый, а воспитывать – табуретка да галстук и пошло всё к чёртовой матери. Так что ни отца, ни мамы не стало, вот Тимофей Прокопьевич и стал опекуном, воспитал как сына родного и до сегодняшнего времени абсолютно ничего не просил. А теперь, спустя три десятка и семи полных лет, стоит предо мной, всё такой же стройный, с задумчивым взглядом, и улыбается...
После вкусного обеда, или завтрака, (как сейчас, к примеру) я бы, возможно, и вздремнул, но дела превыше всего, так что сразу же, поблагодарив Оленьку за наипрекраснейшие блюда, иду вслед за отцом на второй этаж. Поднимаемся. Заходим в комнату: стол, кровать, стулья, книги, прочая мебель и вещи – всё убрано и всё на местах. И моментально закручивается на языке вопрос, да такой, что не могу не спросить:
– Странно, а почему у тебя не бардак, как у нормальных творческих людей?
– Да просто не хочу тратить время на мелочи. И притом бардак у многих не потому, что они творческие, а потому, что ленивые. Но зато оправдание есть: я же творческий человек – зачем убираться. Многие думают, что так меньше времени тратят. Но зачастую всё с точностью да наоборот. Вот представь: забегает к себе в комнату и давай вспоминать, что и куда он последний раз положил, не так ли? А мне даже искать не нужно: всё и так на своём месте. И я говорю не только о рабочем столе, но и о комнате в целом.
– Но всё же. А если какая-нибудь мысль, а у тебя ни бумаги, ни карандаша под рукой.
– Пойми-таки, я не жду, когда нагрянет просветление, а просто сажусь за стол и работаю. И уверяю, мыслей набирается в десятки раз больше, чем у людей талантливых, ждущих вдохновения, которые, между прочим, и в двадцать первом веке думают, что бог дал им эту способность, обделил их, понимаешь ли. Заметь, кстати, часто ли мы слышим о божественном даре у людей науки, управления, физического труда... да нет, а вот музыканты, прозаики, певцы, художники, поэты – другое дело: у каждой новой звёздочки талант от бога... А святые. Подумать только, Николай 2 зачислен в клику святых как великомученик, а вот отцы, братья, воевавшие во вторую мировую, так себе, просто военные. А многие, между прочим, и в плену побывали... Или Лев Толстой, например. Как начал капаться в религии да правду матку резать, так всё: он не то, что святой, – дьявол какой-то. И чем это дело пахнет, даже говорить не буду. Но что самое главное!.. Карандаш, ручка и блокнотик у меня всегда с собою. Так что я всё записываю... Ну да ладно. Расскажи-ка лучше, как там сноха поживает.
– Всё, как и раньше.
– А это как? Я вас, между прочим, лет пятнадцать не видел.
– Да так: ругаемся – миримся, ругаемся – миримся... и так до скончания века.
– Да у тебя веселье, а не жизнь.
– Если бы, да только ругаемся мы по два часа, а мир пролетает в мгновение. И к прочей радости, она решила кошек завести: они, мол, успокаивают её. А кто меня успокоит? Прихожу домой: она их в платья наряжает, причём все розовые, как на подбор. Лучше б о ребёнке так беспокоилась. Так что если мы раньше и ссорились по любому поводу, то сейчас этих поводов стало ещё больше, причём не на один – на три! Роза, Тюльпан и Лилия. Да от них столько же спокойствия, как от тихого океана во время бури, то есть оно отсутствует... И надо же додуматься: даже кота в розовое нарядила.
– Не кипятись: женщины ведь. Мы, вообще-то, ничуть не лучше.
– Ну не скажи! Мы хотя бы рассуждать здраво умеем, а они!
– Что ж, хорошо. Но давай-таки проведём некоторые параллели – порассуждаем, как ты говоришь. Мы-то мужчины... Возьмём вас, к примеру. За двадцать лет совместной жизни вы нажили и шикарную квартиру в центре Москвы, и дорогую машину, вы ходили, и ходите, в лучшие заведения столицы, у тебя есть собственный водитель, крепкое процветающее издательство, у вас родилась дочка, сейчас она получает хорошее образование, причём она уже филолог и учится на экономическом факультете; что ещё важнее, она хочет продолжать твоё собственное дело, поскольку ей это интересно. Но тебя, логически мыслящего человека, нервируют кошки. Ты, логически мыслящий человек, не можешь по душам поговорить с собственной женою: мол, она виновата – пусть и решает проблему. И так поступаешь ты – логически мыслящий человек! А многие и мечтать не мечтали о такой жизни как у тебя... А теперь скажи мне: чем ты рассудительнее женщин? Обладаешь многим, а получать удовольствия от жизни так и не научился. Не правда ли грустно... Ладненько, сказанное потом обдумаешь, а сейчас! давай-ка поговорим о моей просьбе...
Да уж. Пока папа как можно точнее старается разъяснить поставленную задачу, как выясняется, тугому на ухо человеку, но, не распаляясь на излишества, лишнее отсекает из речи – мыслями улетаю в прошлое. И первое, что вспоминается, – кудрявая черноволосая бестия, не выпускающая из цепких рук молодого парня, целует его. Да, молодым был – ни роскошными машинами не владел, ни огромным домом, а она любила... Сейчас – и роскошные машины, и огромный дом, но, чёрт возьми, ссоримся напропалую... И что же получается: за двадцать три года совместной жизни всегда было, на кого опереться, было, кому поддержать, подбодрить немного, а ей в отдачу приходил один откуп – кольца, серьги, колье... И пусть об этом мечтает чуть ли не каждая девушка, но для человека эмоционального, чувственного, одних серёжек мало!
Жаль, что душевности разуму не хватало. Не то чтобы я бессердечный – скорее замкнутый человек. И, как сказал папа, обладаю многим, а получать удовольствие от жизни так и не научился, и – бог ты мой! – люди-то здесь абсолютно не причём.
3
(Время действия: 28-е августа 17 часов вечера. Повествующее лицо – Стрельцов Тимофей Прокопьевич.)
В то время как полыхающий континент Африки третий месяц ждёт божественного плача, рыдания богов не прекращаются: половина Индии, задыхаясь от смердящего благовония европейских заводов, захлёбывается в зеленеющих лужах. По мере того как население Соединённых Штатов терпит удар за ударом, демократы, республиканцы застенчиво разводят руками: стихия не Ирак – не погладишь, не побьёшь. И после того как усохшая пародия на коммунизм сотворила в СССР научные прорывы, чистая, демократическая Россия выкинула труды поколений на свалку. Не правда ли – парадокс!
Но мы прячемся; находясь в бурлящем потоке времени, отводим глаза, а после того как трещины тысячелетнего дома, точно глубокие морщины, станут вводить нас в уныние, начнём карабкаться, полсти, но куда?..
Не от того ли, что лень поглощает с ног до головы чуть ли не каждого подростка, а безразличие греет разум пессимиста, кричим, свернувшись ёжиком: «Оставьте нас! Дайте только свободу, свободу, свободу!». Но до тех пор, пока дьявольский лозунг вольности и безучастья звучит в наших головах, одни нас будут забывать – другие помнить.
Так давайте же смотреть в корень проблемы, а не на верхушки деревьев!
Итак. Праздник! День-рождение внука!
Под лучезарным небом, за столами пиршества, длина каждого из которых – по семь метров, неугомонный, сидит, изрытый войной и тяжбами судов, скалозубый дед Архип. По правую руку от него – громадный и тяжёлый, как двухметровый камень, Лёшка-сталевар, по левую – хрупкая, застенчивая и беззащитная Любовь!
– Люба, доченька, подай, пожалуйста, хлебца, – кряхтит Матвеевна, втихомолку перестукиваясь да перешёптываясь. – Спасибо, родная.
Уж двадцать лет как одна, а до сих пор твердит: «С мужем-горемыкой пятьдесят пять лет прожила, а без него... да ещё больше проживу!»
– Витя! Витя! вот скажи нам, пожалуйста, – продолжает Матвеевна, обращаясь к моему зятю, – когда ж свадьба-то будет, а то молодые, небось, заждались. Любе через пол года восемнадцать – пущай брачуются.
– Да куда же вы их гоните, – вступается за молодых Лёшка-сталевар, – успеют ещё.
– А ты не лезь. С Маринкой четвёртый год живёшь – пищу и постель делишь, – а в жёны брать – не берёшь.
– И правильно, что не беру: вначале пожить вместе надо, поглядеть, а уживёмся – и церковь рядом, и загс недалеко.
– Да креста на тебя нет! Вот раз в городе побывал – один выпендрёж и остался.
– Так ведь каждому своё, Софья Матвеевна, – заключает под конец Алексей, на что Матвеевна качает головой и, наклонившись к еде, с грустью продолжает трапезу.
И так изо дня в день, из года в год! до скончания времён?! Противостояние поколений, их идеологии, мировоззрения. И как же здорово?! Все правы?! Молодые твердят: «Вы – это прошлое, консерваторы, вам стало чуждо развитие, вот и сидите, ничего не делая, пожиная плоды былых времён; а мы развиваемся – идём новым путём». А консерваторы в ответ: «Вы – необузданное поколение, игрушка и радость кукловода; многие из вас и крови не видали, не ощущали тяжесть потерь, не кидали в могилы тысячи трупов». А я смотрю на всё это и думаю, представляю!
Построил человек дом, из дорогих материалов, красивый, ухоженный, и думает: «Вот оно! Достиг!» Проходит время. Дети вырастают, смотрят на построенный когда-то дом и говорят: «Ну что это! Ни удобства, ни вкуса! Перестроим!!» Дом разрушают и на его месте строят новый, более просторный и ухоженный, а после окончания говорят: «Вот оно! Достиг!» Проходит время. Дети вырастают, смотрят на построенный когда-то дом и говорят: «Ну что это! Ни удобства, ни вкуса! Перестроим!!» Дом разрушают и на его месте строят новый, более просторный и ухоженный, а после окончания говорят: «Вот оно! Достиг!» И так изо дня в день, из года в год! до скончания времён?! Кто-то, построив красивый, ухоженный дом, успокаивается, забившись в норку, а кто-то жаждет перемен! И никто, никто не желает улучшить то, что имеет. Улучшить! а не изменить, не оставить.
Но вы ещё смотрите на верхушки, желаете революций?.. Тогда продолжаю!
Проходит несколько часов, и пожилые гости расходятся по домам.
– Тимоша, проводи меня старика, – обращается Архип.
– Да кто бы меня проводил, – говорю, улыбаясь. – Ну да ладно, идём. – И мы направляемся к выходу, на задний двор. За нами увязывается и Матвеевна.
– Ох! Тимоша, – начинает старушка, – и как у тебя только получилось такого внука воспитать? Не пьет, не курит, спортом занимается, да ещё и книжки читает. Золото, а не ребёнок.
– Какой есть, Софья Матвеевна, какой есть.
– А вот мой внук, Егорка, – начинает Архип, – уехал за хорошей жизнью в город – и спился.
– А отпускал-то зачем? – спрашивает Матвеевна.
– Даже и не знаю... Думал учиться будет. У нас-то в посёлке ни школ, ни учителей, даже прилавки книжной нет, а город есть город... Это потом я к вам в деревню переехал, а до этого только скорбь мучила.
– Ты-то не виноват, Архипушка, не виноват, – завывает Матвеевна.
И вот – начинаем грустить и, перебирая закостенелые фразы, идём далее. А голова работает – думает!
Вот представьте: встречаются два торговца, и один другому говорит: «Ты слыхал: образование-то становится платным». А другой отвечает: «Так это ж везде, и это здорово (?)!.. Продавай им что угодно, а они будут радоваться, кричать: “Я свободен – я покупаю любую колбасу”. “А мне продают водку и пиво, и я спиваюсь – я тоже свободен!” Ха-ха-ха. Дураки!»
Но проходит пять, десять, двадцать лет. Встречаются те же торговцы, и один другому говорит: «У меня горе: сына убили!» «Кто же... и зачем?!» «Тупые изуверы. Им деньги нужны были, на наркотики, на пиво...» «А я даже и не думал, что они станут такими жадными...» «Послушай, у тебя же есть связи в правительстве?» «Да, а что?» «Пусть проведут законы о смертной казни, пусть всех поубивают! Слышишь, всех! Вот тогда-то всё будет как раньше(?)».
Но вы ещё смотрите на верхушки, хотите смертной казни, платного образования?.. Тогда продолжаю!
На пороге каждого тысячелетия по причине веры и определённых знаний к людям приходила личность и давала возможность что-то осмыслить, понять. Но мы всё решали иначе и, превращая одну веру за другой в религии, управляли друг другом. Так было с верой Моисея, Иисуса... даже сейчас у людей появилась новая религия – деньги! И, как нам говорят, эти бумажки управляют миром. И, дружно соглашаясь, мы начинаем играть в игру, придуманную не нами. Одни, считая, что мир устроен как нельзя лучше, пляшут, набивая организм нечистотами, извращая друг друга и умирая раньше срока; другие же, окунаясь в реалии сегодняшнего времени, кричат о вселенском зле, о том, что человек и есть данное зло и его необходимо уничтожить... Да, мир сложен, но он и прекрасен! Конечно, с одной стороны убивают, но с другой-то – пытаются спасти. Проблема в том, что, зачастую, мы обращаем внимание только на тех, кто убивает, – но отказываемся глядеть в сторону тех, кто всё же пытается спасти...
Когда-то я захотел показать людям возможности человека, чтобы каждый из вас понял: вы и есть Бетховен, вы и есть Пушкин, Ломоносов, Иисус... И, осознавая, что у каждого есть такая возможность, но не у каждого есть желание, отыскал цель жизни... Однако завершить её так и не успел, но начать-то – начал! И сейчас, когда тело и разум вот-вот иссохнут, наслаждаюсь, глядя, как итог поколения идёт вершить упущенное мною. И это ваше поколение, это – будущее, которое, друзья-товарищи, бесспорно началось!