В широком центральном тоннеле Муравейника кипела жизнь. Люди спешили на смену, с дежурства, на склад за вещами и продовольствием, в учебные цеха за своими чадами. Среди всей этой суеты, подобно застрявшей в центре быстрого ручья соломинке, замер техник электрик третьего разряда, Седьмой Триста Сорок Седьмой. Его работа в четвертой смене на седьмой подстанции заключалась в проверке и своевременной замене предохранителей. Отец Триста Сорок Седьмого тоже работал седьмым на другой подстанции. Хоть они никогда не встречались, но не вызывало никаких сомнений, что дед и прадед в их родовой цепочке тоже были электриками с седьмым номером. Так уж устроен Муравейник.
Седьмой, так его звали друзья и коллеги, мял в руках засаленный конверт. Бумажный сверток был запечатан уже десять лет. Некоторые из тех, кого он знал, вскрыли свои конверты сразу после вручения в День Зрелости. Другие хранили их до самого тридцатилетия. Завтра третий юбилей Седьмого, а значит дальше тянуть нельзя.
Он стоял перед дверью, одной из множества в стене Центрального тоннеля, разве что немного массивнее и с кодовым замком - панель с крупными металлическими клавишами вместо привычной центральной задрайки. В самом начале, когда горстка переживших ядерный холокост людей, возглавленная группой ученых, основали Муравейник, мужчины и женщины жили и работали вместе. Это привело к неконтролируемой рождаемости, кровосмешению и разложению дисциплины, на которой в колонии держалось все. Тогда ученые приняли решение разделить людей по половому признаку и взять под контроль рождаемость.
С тех пор прошло более тысячи лет, все протесты против жесткой репродуктивной системы давно угасли. Теперь никому не пришло бы в голову, что для продолжения рода нужно ухаживать за женщиной, жениться и прожить вместе всю жизнь. Каждый мужчина Муравейника в день своего двадцатилетия получал конверт, который становился второй ценностью в его жизни после работы на благо колонии.
Запечатанный лист бумаги содержал в себе двенадцатизначный код. Дальше каждому давалось право самому выбрать, когда прийти в Центр Репродукции. Ученые считали, что человек сам лучше выберет момент, когда готов к размножению. О том, что происходило в женской половине Муравейника, Седьмой только смутно догадывался по обрывистым слухам.
Совсем просто, подойти к двери, вскрыть конверт, ввести двенадцать чисел и открыть дверь в новый мир. Конечно, уже через три месяца он вернется на работу и заживет прежней жизнью еще на пять лет. Но когда пройдет этот срок ему снова предстоит набрать код на массивной двери, чтобы встретится со своим сыном. Следующие пятнадцать лет мальчик будет воспитываться в окружении мужчин своей профессии, но главным наставником на всю жизнь останется отец.
Возможно, на свет появится и дочь, но ему об этом не скажут. Рождение женщин в мужской половине Муравейника поразительным образом объединяло в себе табу и главную тему для обсуждения. Пищевые добавки и сублимация в творчество, которые в обязательном порядке навязывались всем мужчинам в колонии, помогали справиться с необъяснимым любопытством и влечением, но не устраняли их полностью.
Седьмой рисовал. С раннего детства это увлечение поглощало все свободное от работы время. А когда он начал взрослеть, ученые объяснили ему, что хобби не только захватывающее занятие, но и главный способ снять напряжение, которое периодически возникало во всем теле.
Дверь манила к себе новизной и неизвестностью, но боязнь изменить свою жизнь каждый раз оказывалась сильнее. Сколько раз Седьмой стоял на этом самом месте, он уже не помнил. Обычно, спустя час или два мужчина прятал пожелтевший от времени и пота конверт во внутренний карман робы и шел домой. Засыпая, он всегда находил оправдание своей нерешительности и давал обещание в следующий раз довести дело до конца. Потом все повторялось.
У него за спиной, оглушительно воя сиреной, пронесся аварийный электрокар с бригадой ремонтников – опять в одном из тоннелей прорвались грунтовые воды. В последние годы аварии случаются все чаще.
Вот уже сто лет как ученые направили все силы, ресурсы и энергию на строительство машины, которая должна в корне изменить их жизнь. В Муравейнике открыто не интересовались вещами не связанными непосредственно с выполняемыми задачами, но слухов было много. Седьмой не вникал в затеи ученых, но краем уха слышал, что с помощью машины они хотят заглянуть в прошлое и узнать, как жили люди до Муравейника. С помощью этих знаний лучшие умы колонии должны были найти новые способы выживания.
А тем временем, постройки ветшали, и ресурсов хватало только на ликвидацию крупнейших аварий. Отблески на двери от желтой мигалки оторвали Седьмого от размышлений. Стальная плита с клавиатурой посередине, на короткий миг, стала для него центром мироздания, исчезли люди, тоннели, оглушительно воющий кар, остались только он и вход в другую жизнь.
Отец как-то рассказывал ему про свои три месяца в Центре Репродукции. Для него это было приятное воспоминание. Заботливый персонал, вкусная пища, много отдыха и общения с другими мужчинами. В конце третьего месяца произошло что-то, о чем папа отказывался говорить, а только многозначительно улыбался и трепал сына по волосам, затем его отпустили домой. Каким образом появился на свет Седьмой, отец не знал, да и не особо интересовался – ученым виднее. Это воспоминание придало ему сил, чтобы нерешительно подойти к двери.
Женская секция Центра Репродукции представляла собой лабораторный комплекс, жилой коридор с уютными комнатами, и родильное отделение. Женщины в этой части Муравейника излучали какое-то особенное тепло. Вокруг были одни улыбки и необыкновенная атмосфера счастья. У Третьей Шестьсот Пятьдесят Третьей ушло несколько дней на то, чтобы привыкнуть к постоянному вниманию со стороны персонала Центра.
Впервые она попала сюда еще ученицей швеи. Восемнадцатилетних девочек водили на экскурсию, считалось, что впечатления от этого мероприятия способствуют проявлению материнского инстинкта.
Третья точно не знала, почему решила воспользоваться правом на материнство именно сейчас. Последние несколько недель ей снились младенцы, которых она видела почти десять лет назад во время учебной экскурсии. Даже запах и звуки Центра Репродукции вернулись во сне с новой силой, заставляя заново пережить то необъяснимое волнение, которое впервые возникло в ученические годы.
Вероятно, решающим фактором для принятия решения стал ее вчерашний сон. Третьей приснилось, что она старая, одинокая и бездетная. В этом не было ничего страшного – в Муравейнике никого не принуждали иметь детей. Желающих попасть в Центр Репродукции всегда хватало, а те немногие, кто отказывался от своего права на продолжение рода, помогали успешно регулировать рождаемость. Изредка за особые заслуги перед колонией люди удостаивались права иметь двоих детей одного пола.
Все вокруг относились к пожилой швее почтительно, соответственно ее опыту и возрасту, но всегда провожали взглядами полными жалости и брезгливости, как прокаженную. Общество Муравейника обладало поразительной способностью отталкивать белых ворон так, чтобы те чувствовали себя в долгу перед окружающими. Каждую бездетную всю оставшуюся жизнь мучило смутное чувство вины, хотелось оправдаться, но не находилось подходящих слов. Так они и доживали нужные, но брошенные, полноправные, но непонятые. Бездетные не становились изгоями, но и не принимали активного участия в жизни общества. Как правило, к старости эти люди сами по себе становились угрюмыми и нелюдимыми.
Общество Муравейника никогда не отталкивало никого из своих членов – слишком ценными были каждые рабочие руки, очень больших затрат стоило вырастить одного человека. В колонии не любовь к ближнему, не гуманизм и не общечеловеческие ценности заставляли людей терпимо относится друг к другу. Ограниченность ресурсов, нехватка рабочей силы, необходимость ежедневно бороться за выживание научили их жить в согласии.
В привычной суете дня Третья забыла про неприятный сон, но вечером страх зародился где-то глубоко в подсознании, выбрался наружу и обосновался в ее мыслях. Девушка не спала допоздна, опасаясь, что кошмар повторится, а утром первым делом сообщила начальнице смены о своем решении.
Весь день девушка ходила как зачарованная и один раз чуть не лишилась пальца, неловко поправив нить в станке. Молодые коллеги по смене наблюдали за ней с тревогой, а старшие женщины понимающе улыбались и старались ее подбодрить.
Вечером, накануне переезда в Центр репродукции, Третья выдвинула из под своей койки стандартный стальной сундук для вещей, который достался ей от матери. Та не дожила пять лет до дня, когда дочь решится стать мамой. С самого дна железного ящика она извлекла небольшую коричневую шкатулку. Пять лет назад эпидемия унесла сотни жизней. Перед смертью мама подарила дочери шкатулку, которую завещала открыть именно в этот день. Крышка не поддавалась, но стоило ей нажать на маленькую кнопочку на боковине, шкатулка открылась сама, и зазвучал голос матери:
Гаснут всюду фонари,
Спят игрушечки, смотри.
Всем пора в кровать,
Деткам нужно спать.
За окном ложится ночь,
Засыпает мамы дочь.
Ветер листьями шумит,
Спать деревьям не велит…
Куплет за куплетом, старая песенка возвращала Третью в детство. Мамины руки, запах, родной голос погрузили ее в теплые воспоминания. Пение разлеталось по пустому спальному помещению, но девушка уже почти не слышала знакомых с детства слов. По ее щекам катились крупные слезы и капали на потертую крышку шкатулки. Третьей казалось, что мама сидит рядом, обняв ее за плечи, и гладит по голове. Все тревоги ушли, ей было тепло и уютно, а завтрашний день уже не казался таким пугающим.
Комната Седьмого точно копировала сотни других в жилой секции. Будто в сказочном сне, бежевые стены, белый мягкий ковер, явно большая для одного кровать, яркий свет, кондиционированный воздух, окутали его сладким дурманом легкой жизни. Обстановка Центра настолько отличалась от привычных для жителя колонии условий, что молодой электрик все время ждал, что вот-вот проснется на жесткой койке у себя в кубрике.
На третий день так и случилось. Седьмой проснулся от того, что в комнате душно и жарко. Для спального помещения, в котором отдыхала смена электриков, это было нормально, но не для Центра Репродукции. Вскочив с кровати, он включил свет и с облегчением убедился, что он все еще в уютной светлой комнате, просто вышел из строя кондиционер. Утром пришли техники, сняли зарешеченную крышку и извлекли из недр стены массивный старый аппарат. Починить упрямую железку на месте не удалось, поэтому, прикрыв дыру в стене решеткой, инженеры унесли устройство в мастерскую. Седьмому предложили другую комнату, но эта казалась, пусть ненадолго, а все же своей, и он отказался.
Духота не мешала крепкому сну, но среди ночи мужчина проснулся от странных звуков – в комнате кто-то едва слышно пел.
Паучок по паутинке,
Как иголка по пластинке.
Не спеша, бежит.
Паучок не спит.
За окном ложится ночь,
Паучка прогонит прочь.
Забавные слова, на незатейливый мотив напевал мягкий, тонкий голосок. Седьмой никогда не слышал ничего подобного. Несколько мгновений он лежал прислушиваясь, а потом громко спросил: «Кто здесь?» Странный голос смолк, и наступила полная тишина. Мужчина пожалел, что напугал ночного певца, он задавал вопросы в темноту, но никто не ответил. Тогда Седьмой включил свет и безрезультатно обследовал комнату.
Утром техники устанавливали кондиционер. Они рассказали, что за нишей в стене есть вентиляционные каналы, которые соединяют все помещения, возможно, в ночной тишине он услышал звуки из другой комнаты.
Ко всему хорошему человек привыкает очень быстро. Приятная легкая жизнь в Центре Репродукции поглотила три месяца как одно мгновение. Однажды утром, почти одновременно, раздался стук в двери двух спален Центра, расположенных в разных секциях. По двум одинаковым коридорам жильцов комнат провели в Лабораторный комплекс. В похожих как две капли воды помещениях их в последний раз обследовали врачи. Затем, выбрив на головах небольшие участки кожи, подсоединили медные контакты, и надели на головы плотные маски, полностью лишившие возможности видеть.
Уже обнаженных и с масками на головах мужчину и женщину под руки провели в помещение заставленное оборудованием, которое располагалось вокруг похожего на операционный стол ложа. Когда девушку вели по холодному керамическому полу, она вдруг запела дрожащим от страха голосом:
Убежала злая бука,
Испугалась песни звука.
Сладко засыпай,
Буку забывай.
За окном ложится ночь,
Убежала бука прочь…
Мужчина попытался снять маску, но его удержали за руки санитары. Он спрашивал, кто поет, говорил, что знает эту песню. Девушка расплакалась, и запела еще громче. Раздраженный голос распорядился ввести препараты.
Тот день Седьмой вспоминал как сон, не понимая, что происходило на самом деле, а что плод его воображения. Мужчина помнил, что контакты на голове шевелились, будто кто-то дергал за провода, потом был болезненный укол в руку. Все происходившее после не походило ни на что, из известного Седьмому. Он лежал на чем-то мягком, не владея своим телом. Все восприятие мира свелось к ощущениям, запахам и звукам. Ниже пояса нарастали тяжесть и напряжение, обычно в таких случаях нужно было отвлечься, занять себя чем-нибудь, но сейчас это было невозможно.
Через несколько минут мужчина уже не мог думать ни о чем, кроме своих ощущений в области паха. В тот момент, когда Седьмой готов был разорвать ремни, стягивающие его руки и ноги, только бы избавится от мучительного напряжения, рядом послышалось невнятное пение, на уже знакомый мотив сквозь тихое всхлипывание. На него в области таза опустилось что-то теплое и мягкое. Пах словно обдали кипятком, мужчина заерзал, но освободится не смог. Пение оборвалось вскриком, но тут же возобновилось.
Потом седьмого трясли и толкали. Сначала беспорядочно, а потом с определенным ритмом. Пах больше не обжигало, вместо этого нарастало мучительное, но приятное напряжение. Затем неожиданно боль, удовольствие, зуд, жжение, все возможные ощущения сосредоточились у него между ног. Через мгновение напряжение схлынуло. Исчезла и женщина, которая, по его предположению, и была источником всего пережитого. «Неудивительно, что нас держат порознь. Мало кому такое понравится», - подумал Седьмой. Его тело возвращалось в нормальное состояние, стало холодно, кожа покрылась мурашками. На мужчину накинули халат и вывели из комнаты.
Прошла неделя, он, по-прежнему, жил в своей уютной комнате. Воспоминания о событиях в лаборатории стерлись в памяти, как дурной сон, когда опять раздался стук в дверь и процедура повторилась…
Третья совсем не запомнила тот день. Она снова и снова пела мамину песенку, стараясь заполнить ей все свое сознание. Только один раз резкая боль между ног ненадолго вернула девушку к реальности, тогда она запела громче и опять забылась в уютном месте, где мама обнимала и гладила по голове. Там не было темноты маски, холодных электродов на голове и пугающего напряжения во всем теле, которое можно было бы назвать приятным, если бы не страх. Третья проснулась в своей комнате и долго не могла понять, где сон, а где реальность. Потом увидела халат на стуле у кровати, укрылась одеялом с головой и расплакалась. Когда за ней пришли снова, Третья покорно натянула на голову маску и начала тихонько петь, ни санитары, ни ученые не могли видеть слез, которые впитывались в маску изнутри….
Жизнь Седьмого вернулась в привычное русло. Работа на благо колонии наполняла почти все время не занятое сном. Только по вечерам его охватывало новое, ранее незнакомое чувство томительного ожидания. Мужчина сам того не замечая начал считать дни. Лежа на своей жесткой постели, в душном спальном помещении, Седьмой мысленно разговаривал со своим сыном. Он подолгу разглядывал вскрытый конверт, представляя себе, как однажды снова наберет код, и жизнь изменится навсегда. Рабочий день постепенно превратился в длинную скучную прелюдию к вечерним мечтам о сынишке. Засыпая, Седьмой бережно прятал конверт во внутренний карман робы и желал своему ребенку спокойной ночи.
Дни и ночи для Третьей слились о одну бесконечную вереницу из сна и кормления ребенка. При этом она ни разу его не видела. Вся система репродукции Муравейника была построена на предотвращении привязанностей. Каждая женщина производила на свет двоих детей: мальчика и девочку. Мальчика никогда не показывали матери, чтобы избежать возникновения привязанности. Годовалого ребенка забирали в ясли, потом в учебные цеха. Девочку мама выкармливала и воспитывала сама.
Каждый час Третья одевала на глаза повязку, облегченный вариант маски из лаборатории. Затем ей приносили ребенка, к нему не разрешалось прикасаться. Девушка сидела смирно, терпя странные ощущения в груди, и скоро ее перестали связывать. Очередное кормление приближалось к концу, когда из коридора раздались крики и топот ног. Медсестра положила ребенка Третьей на колени и вышла. Минута проходила за минутой, но никто не вернулся. Девушка нерешительно потянулась к повязке на глазах.
Новость растекалась по Муравейнику подобно весеннему паводку. Задраенные двери ненадолго задерживали ее, но вода и слухи всегда найдут щелку, чтобы просочится. Ученые, наконец, воспользовались своей машиной. Странник вернулся и оправдал все надежды. Старые легенды стали реальностью – где-то снаружи ждала новая жизнь, возможно, уже много лет. А жители колонии больше ждать не хотели. Те, кто видел запуск машины, как безумные бегали по всему Муравейнику, собирая толпы слушателей. Вскоре в их устах Странник, едва сказавший три слова, перед смертью произносил целую речь. Событие обрастало все новыми вымышленными подробностями.
Для множества людей, лишенных права мыслить и чувствовать самостоятельно, даже крошечной капли надежды оказалось слишком много. Как химическая реакция под действием мощного катализатора, безумная идея освобождения от плена подземелий овладела умами всех жителей колонии. Привыкшие жить, работать и воспринимать мир вместе, люди в едином порыве бросились на поиски выхода. Вскоре в колонии не осталось ни одной не открытой двери и не проверенной на пустоты стены.
Путь наверх обнаружился в секции ученых, в которую жителей Муравейника никогда не пускали. Самих лучших умов колонии обнаружить не удалось. Они, очевидно, воспользовались выходом в самом начале бунта.
Огромная толпа людей стояла у обветшалого входа в убежище. Седьмой и предположить не мог, что в Муравейнике жило столько людей. Они переговаривались, смеялись, хлопали друг друга по плечу. Всеми владело приятное возбуждение, чувство близости светлого будущего. То, что еще вчера считалось уделом будущих поколений, теперь лежало у их ног – наклонись и возьми. Словно, некий неизвестный, но очень талантливый, художник стер со старого холста серые стены и темноту тоннелей и разукрасил его всеми красками со своей палитры.
Седьмой вдыхал чистый воздух, как драгоценный дар, любовался травой, как гениальным произведением искусства, воспринимал окружающих, как родных, а не просто жителей колонии…
Муха бьется об окошко,
Спать мешает нашей крошке.
И жужжит, жужжит,
Муха все не спит
За окном ложится ночь,
И прогонит муху прочь.
Новизна ощущений так захватывала, что он не сразу обратил внимание на знакомый мотив. Пела женщина с завернутым в пеленки младенцем на руках. Седьмой опустился перед ней на корточки и заглянул в лицо. Женщина не обладала броской красотой, но ему показалась прекрасной. Золотистые волосы стекались на плечи, обрамляя аккуратный овал лица. Немного широко посаженные глаза и курносый нос делали ее привлекательной. Лицо женщины словно светилось от материнской любви.
- Я его кормила, когда все случилось. Теперь его уже никто не заберет. – Тихо произнесла она, толи обращаясь к Седьмому, толи к самой себе. От этих слов у него почему-то зачесались глаза.
- Меня зовут Седьмой, - Неожиданно для самого себя сказал мужчина. Женщина улыбнулась, и ему очень захотелось дотронуться до ее щеки.
- Третья, - представилась незнакомка.
Седьмой протянул руку навстречу, и заметил в ней старый вскрытый конверт. Пальцы сами собой разжались, и бумажный сверток упал в траву. Через мгновение его место заняла мягкая теплая ладонь.