Добровольный узник

               

                Умны крестьяне русские,
                Одно нехорошо,
                Что пьют до одурения,
                Во рвы, канавы валятся –
                Обидно поглядеть!
                Н. А. Некрасов


      За 30 лет работы на совхозном мехдворе Степан Петлин своими кирзовыми сапогами 43-го размера проторил к дому такую широченную плотную дорожку, что теперь ходит по ней, не думая ни о каком асфальтировании. Она особенно заметна летом, когда с двух сторон зарастает травой-муравой, и прямая как стрела, серая лента дорожки ведёт к калитке палисадника. Дом Степана стоит на пригорке и отнесён от порядка в глубину метров на сто, поэтому дорожка на фоне изумрудной травной глазури выглядит из окон его дома как красивый, искусственно раскатанный рулончик линолеума.
Для  жены Степана Клавдии эта стометровая тропка от центральной трассы до дома  служит не просто дорожкой к дому, она ещё является  определителем состояния мужа, возвращающегося вечером с работы. К вечеру Клавдия всё чаще подходит к окну, смотрит на тропку. Если Степан идёт по тропке уверенной походкой, значит, встреча с дружками в чайной не состоялась. Если же он на тропке выписывает зигзаги, топчет травку направо и налево, значит, возвращается подшофе, то есть, навеселе. Раньше такое бывало редко. Клавдия его встречала у калитки, угощала ужином, и он уходил отдыхать до утра. В последние же годы он на тропинке выписывает «кренделя» почти ежедневно, и всегда находит этому оправдание: то начали ремонт техники, то отметили окончание ремонта, то директор выписал премию, то, наоборот, дружка-слесаря лишили премии за прогул и не отметить такое событие нельзя.
  Такие «праздники» сходили ему с рук, пока Клавдия работала на ферме. С работы приходила поздно вечером, уставшая, быстренько проделывала неотложные домашние дела  и спешила лечь отдохнуть, так как в 5 часов надо быть на утренней дойке.
В прошлом году она вышла на пенсию и теперь каждый вечер наблюдает «танцы на тропе» своего благоверного, пьяного в лоскут, и встречает на пороге со словами:
- Опять нализался как сапожник! Тебе окромя твоих тракторов и портвейна за рупь семьдесят ничего не надо. Ты бы хоть разок трезвый вышел во двор, огляделся – скоро зима, корова останется зимовать в худом сарае.
Она кричала на него, трясла перед его носом помойной тряпкой. Степан же молча раздевался, бурчал себе под нос что-то похожее на: «ну, ну, Клава». А Клава ещё больше распалялась, вздыхала:
- Эх, ты, алкаш несчастный! Ничего тебе не надо!
Степан пытался отбиться от жены:
 - Тебе больше всех надо!    
Клава снова переходила на повышенный тон:
- Да не мне надо, всем нам надо, и тебе в том числе!
- Ладно, займусь в выходные,- примирительно заявлял Степан.
Действительно, заброшенный хозяином двор зиял со всех сторон дырами от сорванных досок, калитка в стене перекосилась, держалась на одной петле, шифер на крыше местами потрескался, и в дождь  в сарае стояли лужи.
Степан выходил во двор, громче обычного хлопал дверью в сенях, так что ржавая щеколда долго звенела от удара об косяк, брал топор и молча начинал стучать. И думал:
 - Клава права. С завтрашнего дня ни грамма, надо завязывать. Буду приходить чистеньким, как стёклышко. И работать, работать.
И точно, буквально на следующий день привёз с пилорамы доски и отремонтировал сарай, где содержалась корова, в лесхозе выписал осинник для новой конюшни для поросёнка.
В доме Петлиных  установился мир и покой. Клава опять старалась к приходу Степана приготовить ужин, чем-то помочь деловому мужу во дворе. Да и механик гаража доволен работой Степана.
Но недолго у Степана в доме «музыка играла». В день работников автотранспорта, а гаражники называли его днём шафёра, в клубе накрыли праздничный стол для водителей и механизаторов. Пока сидели за столом, Степан держался «в рамках», помнил весь разговор с товарищами. Помнил даже, как его дружок сказал:
- Ну, по последней – и домой!
Больше он ничего не помнил. Вернее, позже он что-то припоминал, но только отрывочно. Домой Степана вели два его закадычных друга. Когда свернули на его любимую тропку, у него включилось сознание, и он всеми силами старался твёрже ступать ногами о землю, не срамиться перед Клавой. Но дружки, крепко ухватив его подмышки, отрывали от земли, и он мелко-мелко перебирал ватными ногами в воздухе. Но весь стыд был в том, что всю эту картину из окна наблюдала Клавдия. И Степан в пришедшем на миг сознании представил Клавдию, со свирепыми глазами глядящую из окна на его пьяные выкрутасы. И в страхе снова отключилось сознание.
  Пьяный вдрабодан, Степан ночь проспал на полу. Очнулся под утро. Подумал: - Хорошо, хоть сегодня выходной. Надо опохмелиться, станет легче. - Пробовал подняться, не смог. Снова забылся во сне. Снились ему какие-то неприятные мокрые зверюшки с гладкой кожицей, похожие на крыс. От отвращения к ним он отдёрнул ногу и стукнулся коленкой об эмаль кухонной плиты. Ему показалось, что это противная гладкая кожа того неведомого зверька. Он в страхе вскрикнул и снова очнулся, теперь уже от своего крика.
- Что, уже белая горячка ? – услыхал он голос жены, пришедшей на кухню. – Вставай, пьяная рожа. Ненадолго же тебя хватило!
- Клава! Помоги, умираю. Христом богом прошу, налей стопочку.
- Вон чего захотел. Морда вон какая, на телеге не объедешь. Ничего с тобой не случится. Вставай!
Степан с трудом поднялся, вышел на улицу в утреннюю прохладу. Опять перед глазами гадкие зверьки, которые ему только что снились.
- Может, на самом деле уже белая горячка, - подумал он. – Раньше такого тяжёлого похмелья не было. Дождусь, что Клава через милицию закодирует, как Кольку-напарника жена. Всё, замётано! Хватит! С сегодняшнего дня,  и ни часом позже!
На углу у магазина стояли его дружки.
- Ну, чё, тяжеловато, да? – посочувствовал один из них. – Счас полегчает, я уже купил.
И вытащил из кармана засаленной куртки начатую бутылку. У Степана помутнело в глазах, как ни старался держать себя в руках, тело охватила дрожь. В голове сверлила одна-единственная мысль: - Дал зарок, держись! Ты что, не мужик? Бери себя в руки!
А перед глазами протянутая к нему трясущаяся рука с прозрачной жидкостью в грязной пластмассовой стопке и слова дружка:
- Спокойно, Степан. На, прими на грудь.
Усилием воли, как и было сказано - спокойно взял стопку из пьяных рук дружка, поднёс ко рту и… выплеснул содержимое через плечо на оштукатуренную стену магазина. Разводья, не успев впитаться в штукатурку, мелкими каплями побежали вниз по стенке магазина.
У дружков немая сцена, как в известной всем комедии Гоголя. Степан, возвращая стопку, сказал:
- За мной должок за стопку, расплачусь деньгами, - и медленно зашагал в сторону дома.
Домой Степан шёл еле передвигая ногами, с тупой улыбкой на опухшем лице.
Мысли, одна противнее другой, роились в голове. Сам удивлялся только что совершённому поступку – почему он не опохмелился? Ведь шёл-то он к магазину именно за этим. Дак нет же, как будто чёрт какой хвостатый дёрнул его вылить водку! Против его воли. Какая-то внешняя сила заставила сделать это. Может, на самом деле в образе крысоподобной зверюшки вселился в него злой дух и теперь начал управлять им? Он чувствовал, что в нём противоборствуют два совершенно разных человека не только по физической наружности, но и по внутреннему содержанию.
  Не понимая себя, он вошёл во двор, не заходя в избу, направился к недавно срубленной им для поросёнка избёнке и завалился на пол, на свежеструганные сосновые доски. Проспал он до вечера. Очнувшись, снова во всём своём существе почувствовал вселившуюся в него раздвоенность, которая парализует его волю, несёт тайный ужас перед неведомой силой.
  Степан чувствовал, что не владеет своей волей. Он хотел встать, повиниться перед Клавдией, но второе существо, вселившееся в него, проявляло явное превосходство в его желаниях и говорило: «лежи, не вставай, жди моей команды». Поздно вечером Клавдия несколько раз заглядывала в избёнку, окликала Степана, но он, как показалось ей, спал безмятежным сном.
Но он не спал, ждал утра. Двойственное состояние не проходило. Одно существо нашёптывало:
- Не мучайся, иди опохмелись. Станет легче. – Другой говорил:
- Крепись! Ни глотка больше.
Утром всё же заставил себя подняться. Не заходя в избу, ушёл на работу. В обеденный перерыв напарник сбегал в магазин за красным. Степан категорически отказался:
- Печень болит. Видеть не могу.
- Брезгуешь?! Не похоже на тебя, - с обидой проговорил напарник.
- Сказал не могу, и, вообще, пошёл ты…
- Исправляться решил. Теперь тебя Клава будет лечить манной кашей с простоквашей.
Вечером после ужина Степан вышел во двор. Он решил приделать к двери избёнки замок и возился с замочной скобой. Подошла Клавдия.
- Ты чево это надумал? – спросила она.
- Вешаю замок на избёнку.
- Зачем?         
Степан отложил молоток, скобу с шурупами на верстак, посмотрел на Клавдию.
- Я тебя хочу попросить об одном, Клавдия. Только это между нами. Когда я не могу справиться с собой относительно выпивки, - Степан раздумывал, подбирая слова, - ты запирай меня снаружи в избёнке. И не отпирай, как бы я не просил.
До неё не сразу дошёл смысл его слов. Она вообще думала, что он вешает замок запирать поросёнка. Но запирать в сараюшной избёнке его самого?! Такое пока не укладывалось в голове. Поразмыслив, она согласилась с его предложением. «Да мне же спокойней будет, нежели каждый раз воевать с ним по этому поводу», -  думала Клавдия.
  Теперь, накануне выходных, когда у Степана нет сил устоять от соблазна уйти к мужикам на скамейку к магазину, он идёт в избёнку, и Клава вешает там замок на все выходные дни. Обед из горбушки хлеба и супа в небольшой эмалированной кружке Клавдия подаёт ему в маленькое оконце в размер детской головки. В это же оконце проникает к Степану тусклый свет со двора. С утра в воскресенье Степану становится особенно невыносимо выдерживать строгий режим  самозаточения. Тогда он стучит в дверь, просит Клавдию выпустить его на часок, чтобы дойти до магазина или налить ему стопочку и подать в оконце. Но Клавдия неумолимо соблюдает первоначальный договор и даже не подходит к запертой дверце, только разве проворчит в сторону избёнки:
- Сиди, сиди! А будешь шуметь – накажу, и запру «в карцер» в холодный сарай, понял?
После этого Степан успокаивается.
  На исходе выходных, когда вечерком угомонится село и закрывается магазин, Клавдия выпускает своего «заключённого» из избушки и готовит его к трудовой неделе. Сам Степан считает, что пока из него не выйдет вселившееся противное существо, а значит, пока не сможет управлять своей волей, он будет сидеть в добровольном заключении.
  Даже в будние дни, когда Степану становится особенно невмоготу трезвый образ жизни и вот-вот сорвётся и побежит в магазин, он уходит в избёнку и просит Клаву запереть его до утра.
Сколько времени продлится этот строгий режим, ни сам Степан, ни Клавдия определённо сказать пока не могут.