Выбора у меня не было. И не удивительно.
В ничем не выдающемся НИИполиграфии, я пребывал в двух ипостасях – в статусе старшего научного сотрудника и секретаря комитета ВЛКСМ.
Комсомольцев в нашем околонаучном заведении было ровно сорок один. Сорок девчонок и один. «Сорок первый» – это я.
По разнарядке райкома нам предписывалось организовать поздравление детей сотрудников и явить им к домашним елкам всамделишного Деда Мороза.
Надо сказать, что я был в том возрасте, когда кроме самоутверждения перед женщинами, мое эго кричало о необходимости самоутверждения перед самим собой.
И я очень любил детей, ничуть не меньше, чем и сам процесс их воспроизводства.
Подводя черту - я был обречен стать «бородой из ваты». Обреченность немного разбавлялась тем, что своим директивным решением я мог выбрать себе в снегурочки Таньку.
Танька – лаборантка из отдела экологии - маленькая, шустрая, с завораживающей точеной фигуркой и длиннющими черными волосами. Своим коротеньким белым халатиком она сводила с ума всю замученную профессуру, гоняющую чаи в нашем "храме науки".
Танька почти не сопротивлялась.
- Что? Действительно нам три отгула за это дадут? – сомневающимся тоном спросила она.
- Да. И запись благодарственную в трудовой сделают. – Я смотрел в ее вишневые глазищи и начинал выстраивать какие-то странные, не очень отчетливые, планы на наши совместные «поздравлялки».
Институтский завхоз торжественно, под расписку, вручил новоявленным лицедеям видавшие виды костюмы с прилагающейся к ним атрибутикой.
Сказочные одеяния омерзительно пахли какими-то полиграфическими реагентами, почему-то хранившимися совместно с нарядами на дне складской коробки.
Пересилив захлестнувшую брезгливость, я отметил, что из полученного реквизита мне очень импонирует серебряная коса снегурочки. Толстая, правильно сплетенная, с удивительно ровными калачами и практически не растрепанная пережитым прошлым…
…
Адресов у нас было не так уж и много - порядка двадцати. При четком и безупречном исполнении ролей можно было бы расправиться с новогодней миссией до конца рабочего дня.
С утра пораньше, тридцать первого, мы с Танькой, истерически захлебываясь от гогота, нахлобучили на себя новый гардероб и упаковались в директорский рафик.
Решено было изначально отправиться на московские задворки - Чертаново, Бибирево и всяко-разно аналогичное, а затем вернуться в центр, где нужно было выполнить всего несколько заявок.
Я, в отличие от Таньки, которая просто раскрасила себя польской косметикой из магазина «Ванда» и облила свой костюм духами «Клима», подготовился более ответственно.
Я освежил в памяти стишок, который когда-то выучил в детском садике.
Вот этот:
..
Он к бровям моим прирос,
Он залез мне в валенки.
Говорят, он Дед Мороз,
А шалит, как маленький!
Он испортил кран с водой
В нашем умывальнике.
Говорят, он с бородой,
А шалит, как маленький!
Он рисует на стекле
Пальмы, звёзды, ялики.
Говорят, ему сто лет,
А шалит, как маленький!
..
Вообще-то, такой или подобный, стишок должны были, стоя на табуреточке, декламировать мне детишки…
«Ничего… Стишок и стишок. Какая разница от чьего лица. Уж как-нибудь выкрутимся…» – размышлял я, разглядывая спрятавшиеся в навязчивом и совсем не новогоднем дожде безликие башни многоэтажек.
..
Первые адресов десять прошли удивительно гладко и слаженно. Звонок. Родители. Ребенок. Стишок. Подарок. Финальная рюмочка коньяка на кухне - армянский, три или пять звезд, шпротинка на ломтике белого хлеба и крохотная, не поддающаяся очищению, грузинская мандаринка.
Начиная с одиннадцатого адреса, все стало идти как-то вкривь.
Дождь прекратился, и стало очень резко подмораживать. Что было виной - погода или наши скоростные перебежки: улица – машина-дом, но нас разморило и расслабило.
..
Первый сигнал о «сбое» воплотился в вопросе смышленого пацана, который как-то очень пристально рассматривал раскрасневшуюся от «кухонных заходов» Таньку.
- Мама, а почему у снегурочки косы разного цвета? – пацан скривил рожицу, засунул руки в карманы и стал ждать вразумительного ответа.
Я и сам, бросив взгляд на свою партнершу, был обескуражен. Аккуратно спрятанная под велюровую синюю шапочку, ее собственная черная коса упрямо вывалилась и болталась на спине рядом с серебряной.
- За одну дернешь – значит «Да…», за другую – «Нет!», - не раздумывая, пошловато выпалил я и, тут же, спохватившись, добавил – это ее ледяная ведьма заколдовала.
Ход был найден верный, и мы успешно ретировались.
….
- Говорят, ему сто лет, а шалит, как маленький! – распевая и с предельно легкой непринужденностью, я стал просовывать руку под застежки Танькиного полушубка в направлении девичьей груди.
- Ты что? – как-то вяло вопросила моя «двухкосая» и так, на всякий случай, в пол силы влепила мне по щеке. Получилось не больно, но лопнувшая резинка от бороды щелкнула по глазу, выбив слезу.
- Ничего. Руки замерзли – изобразив из себя обиженного, я уткнулся в заиндевевшее автобусное стекло.
Повалил снег. А я все глубже сваливался в коньячное измерение.
….
Последней заказной точкой была квартира замдиректора института по научной работе. Он обитал вместе с внучкой где-то на Покровском бульваре.
Мы замерли у массивной деревянной двери времен 50-ых. От моей сбившейся на бок бороды и, собственно, меня самого нестерпимо несло шпротами и свежим перегаром.
- Постарайся не дышать – напутствовала меня Танька и нажала на кнопку звонка.
- Ну, здравствуй, Машенька! Это я - Дедушка Мороз! Мое дыхание – стужа! – прямо с порога громогласно протрубил я на весь подъезд.
- Она не Машенька, она - Оленька… Слышишь? Помолчи лучше! – Танька полушепотом, одернув меня за обшлаг тулупа, попыталась вразумить ….
Я ее не слышал и, совершая колебательные движения, ввалился в квартиру.
- Ну, иди же ко мне, Машенька – подавив икоту, я вразвалку направился к замершей в конце прихожей крохотной девчушке с бантами. «Оленька-Машенька» прикрыла глаза ладошками и с пронзительным, высокотональным плачем бросилась наутек в соседнюю комнату.
- Не плачь, Машенька! А то дедушка превратит твои слезы в сосульки!
За захлопнутой дверью детские всхлипы превратились в отчаянные рыдания.
«Оленька-Машенька» успокоилась минут через двадцать.
Я сидел на табуретке, упершись в посох, и молча разглядывал осоловелым взором старинные фотографии на стенах. Танька водила с девочкой и бабушкой хоровод у пушистой елки, упиравшейся своей маковкой в трехметровый потолок.
Прощаясь, зам директора сухо бросил в мою сторону:
- Смотри! Из комсомола вылетишь!
Я, кажется, хотел что-то ответить, но в этот момент Оленька взяла меня за рукавицу и потащила на кухню.
- Дедушка! А это я тебе подарю! – ребенок достал из плетеной корзины на полу, в которой мирно посапывал кошачий выводок, малюсенького черного котенка, с белым подбородком, – Пусть он с тобой в лесу живет.
…
Микроавтобус, как мне казалось, очень плавно, словно лодка по заснеженной реке, перемещал меня к дому. Я периодически отключался. И, помнится, я был счастлив.
…
- А где Антошкино «Лего»? – едва взглянув на меня, на пустой мешок и моментально оценив мое новогоднее состояние, спросила жена.
- Я его, кажется, кому-то подарил, – я даже не пытался оправдываться и, глупо ухмыляясь, добавил – А шалит как маленький…
- Иди хоть немного поспи! Через два часа куранты!
Я медленно осел, скользя по коридорным обоям на пол, обхватил руками мокрый войлок валенок и пьяно заплакал.
На шум голосов выбежал сын и, не глядя на распластанного Деда Мороза, склонился над брошенным мной в угол атласным мешком. Мешок чуть зашевелился, и из него осторожно показалась взъерошенная голова котенка.
- Ко - тик… – с округлившимися от удивления и восторга глазами выдохнул Антошка и растопыренными руками потянулся ему навстречу.
Снег шел еще два дня.