Хадж

Хадж

«Моя жизнь, конечно, несчастная. Но коварному соблазнителю, пытающемуся совратить мою несчастную жизнь, я отвечаю твёрдое нет».

Это было адресовано мне. Мне от неё. Итог почти пяти лет разлуки. Ответ на мой отчаянный призыв вернуться. Что тут добавить? Сказать было нечего.

Я складывал рюкзак и старался не брать в голову. Ведь всё было ясно заранее. Ведь я ни капельки не надеялся. Ведь… Но зачем она так? Что за слова: «коварному соблазнителю»? Это я-то коварный соблазнитель? Кого же я соблазнил хоть раз за свою жизнь, кого совратил? Откуда у неё взялись такие слова? Кто их писал? Неужели она? Не может быть. Никак это не стыковалось ни с чем. Я ничего не понимал.

Времени оставалось мало. Уже темнело. В половине второго ночи отходил мой автобус. Утром я должен был оказаться в Вильнюсе. А в полдень оттуда мой самолёт. На юга. В Хургаду.

Я включил телевизор. Там, как всегда, веселились, стреляли, и всё это, стрельбу и веселье, сдабривали смачной рекламой. Но потом начались новости. В новостях сообщили о проливных дождях в Турции, о сокрушительном наводнении и многочисленных жертвах. Завтра я полечу над этой самой Турцией. Над её тучами и грозами. Над наводнением.  Что будет видно сверху? Ничего.

Света оставалась в Лондоне. Работала посудомойкой. Или давно уже не работала, сидела на социальном пособии, на бенефите, или как там у них…  Опять я думал про Свету. Я хотел ехать с ней. Хотел, чтоб она не возвращалась в туманный Лондон. Лететь с ней к тёплому морю, к роскошному солнцу и к грациозным пальмам. Но Света мыла посуду. Или сидела на пособии. Когда она жила со мной, она ненавидела мыть посуду, всячески этого избегала, но теперь моет. Теперь так. Давно уже так.

За окном полностью стемнело. В сыром небе неожиданно появилась луна и стала заглядывать ко мне в окно сквозь верхушки могучих тополей. Я смотрел на луну, а вспоминал Свету. Одну только Свету. Маленькая, рыжая, что я в ней нашёл? Когда она шла по улице с неизменной гитарой за плечами, казалось, из-за гитары её не видать. Невозможно было понять, что я в ней нашёл. Невозможно было объяснить. Невзрачная женщина. Но она мне нужна. Столько лет уже нужна. Только она. И никто больше. Но её нет. Вместо неё луна заглядывает в окно сквозь пышные верхушки тополей. А она… что она обо мне думает? вспоминает ли хоть когда? откуда и почему я вдруг стал «соблазнителем», отчего «совратитель», почему, как…

Опять я включил телевизор. Опять наслаждался рекламой, покуда не переключился на музыкальный канал. На музыкальном канале пели её любимую песню. «И где-то считают, что я идиотка, Во всём виновата проклятая водка», - так они пели по телевизору, так пела и она шесть лет назад за моим компьютером, а я снимал на видео. Где это всё? Куда подевалось? Куда?

Последний троллейбус уходил почти в полночь, но я вышел заранее, на предпоследний. Мало ли что. По улице дул сырой ветер, подталкивал в спину, мигал своим жёлтым глазом светофор, из открытого окна пятиэтажки неслась отборная ругань. Всё как всегда.

Троллейбус был пуст и нёсся почти без остановок.  Мне, наоборот, хотелось, чтобы он не торопился, но куда там. Ровно в полночь я прибыл к вокзалу. Билет уже был куплен заранее, всё было с собой. Оставалось ждать. Целых полтора часа.

Я хотел устроиться в зале ожидания, но там окопались бомжи. Много бомжей. Не то что бы они мне мешали, но от них шёл такой ядрёный запах, он прямо клубился, повсюду. Конечно, я вышел наружу. Пошёл на перрон.

На перроне уже кучковались люди. С большими сумками, с чемоданами. Очевидно, перед моим будет ещё автобус пораньше, в другое место – я пошёл прочь. Пошёл вдоль канала, сейчас по-ночному тихого, потому что ветер улёгся, отправился отдыхать. Под моими ногами что-то блеснуло, я нагнулся и поднял большую монету. Шведская крона. Монета лежала гербом ко мне, хороший знак, я хотел тут же швырнуть её в канал на удачу, но передумал. Лучше швырну её в тёплое море. Отвезу вдаль.

Я облокотился на перила и глядел на серую мутную воду, еле подсвечиваемую фонарями. Я думал об этой монете: кто привёз сюда её из-за моря, почему уронил. Стоило так далеко везти, через море, чтобы ронять? А потом я подумал, что моя Света, она ещё дальше, она не за морем, а за двумя, а я направляюсь в другую сторону, я – на юг, а она где-то на западе. Там, куда ушло солнце. Там, где страна мёртвых.

Мы познакомились на ниве поэзии. Она писала стихи, она была бардом. Я просто любил стихи. И вот на одном поэтическом вечере она пела песню. Помню, что-то про волчицу. Помню, мне очень понравилось. Помню, я даже угощал её шампанским и лососиной. Но там присутствовал нюанс. Там был мальчик. Ей около тридцати, а он вдвое моложе, просто школьник, какой-то юный поэт, но этот поэт за ней увивался, он вручил ей цветы, а после вечера он её провожал. И потом, на следующий вечер, они даже пришли вместе. Это меня огорчало. Как-то это было не так. Этот юный поэт появлялся с цветами и вручал ей. Раз за разом. А я сам хотел её проводить. Но появлялся мальчик, преподносил ей цветы, и вечером она уходила с мальчиком.  А я… Что я… У меня тянулся  развод с женой, такой мучительный, я не лез в чужие дела. Если она меня не замечала. О, когда это было? Когда?

Потом моя жизнь пошла в гору. В творческом плане. Один мой рассказ вдруг победил на литературном конкурсе, мне вручили премию, я стал вхож в высшие сферы. Меня начали печатать в журнале. У меня было много рассказов, я их носил, один за другим, но редактор вздыхал. Ему не нравилось, как я пишу. Но я был лауреатом, он не мог отказать. И тогда он придумал меня трансформировать.

– Нам нужны критики, - сказал мне редактор. – С рассказами просто завал, рассказов на годы вперёд, а критика нет. Прозу ещё может кто-то покритиковать, а вот за стихи никто не берётся. Они же у нас все продвинутые, все наши поэты. Все пишут потоком сознания, а как критиковать поток? Ведь его надо сначала остановить. Вот ты смог бы остановить поток? Вот если б ты это сделал, мы бы с тобой такой проект развернули!

Поток… Я глядел на поток, мутная вода в канале потихоньку куда-то текла, и даже не куда-то, а в реку, которая была рядом, стоило лишь повернуться, и я бы уткнулся глазами в огромный мост, который величественно светился в ночи, но я никуда не поворачивался, я глядел на хилый поток и вспоминал. Вспоминал, как стал критиком.

Я не только писал рассказы. Я изучал психологию, интересовался психоанализом, но, самое главное, я мог толковать сновидения. Иногда мог. Это и стало решающим. Толкование сновидений. Я рассматривал стихотворение как сновидение наяву. Я представлял себе человека и представлял его сон. Мне казалось, я открыл новый метод. Я даже гордился.  В этом присутствовало нечто мистическое. Нечто иррациональное. Я просто тупо читал стихи, раз читал, два читал – потом записывал, что можно сказать просто так, что сразу видно невооружённым глазом. Потом читал ещё раз и выискивал ассоциации, проговорки, ключевые слова. Если что-то подобное находилось, я вспоминал навыки психоанализа. Но изюминкой всегда было толкование. Я просто читал много раз, как бы вдалбливая себе в голову. Вдалбливал, вдалбливал – и откладывал. А потом вдруг приходила ясность. Вечером, утром или назавтра,  на послезавтра, ясность вдруг сваливалась как снег на голову, где угодно могла свалиться: хоть на работе, хоть в транспорте, хоть  туалете, но я всегда и везде старался держать при себе клочок бумаги и ручку. Потому что когда приходит ясность, необходимо сразу же записать хоть несколько штрихов. Ясность указывала не на стихи, а уже на самого их автора. Можно было раскрыть всё его мировоззрение, можно было сказать, во что он верит, а во что – нет, на что надеется и чего опасается. Можно было сказать о нём всё, почти всё. Можно было поставить диагноз души. Во всяком случае, в тот момент, когда сваливалась ясность, это всё без сомнений просматривалось, одним махом просматривалось, как единое целое, но это единое целое можно было расслаивать, по желанию, на конкретные части. Я и расслаивал. Сразу же набрасывал на бумагу штрихи, каркас, чтобы потом, уже дома, в спокойной обстановке, без возбуждения, без дрожи в руках и по всему телу, спокойно выписать свою рецензию. Или разбор. Или обзор. Всё получалось, когда были штрихи. Выходили удивительные вещи. Меня самого они убеждали. Да и других как будто бы тоже. Во всяком случае, многие мне говорили, что вот того ты здорово раскрыл, очень метко и неожиданно, и другого, и третьего. Меня стали побаиваться. Я это чувствовал. Многим нравилось, как я критиковал других, но никто не желал, чтобы я брался именно за него. И, похоже, зрел глухой ропот недовольных моим «шарлатанством». Но редактор стоял за меня горой. Ему нравился эксперимент. Нравилось, как я гонял поэтов.  Ведь он сам стихов не писал и не боялся стать очередным объектом новоявленной критики. Нигде такого не было. Ничего подобного. И в столичных журналах тоже. Он возил мои опусы аж в Лондон и показывал кому-то там на Би-Би-Си. Его всё устраивало.

В общем, мои творческие дела как будто бы шли в гору. Я даже стал получать регулярные гонорары. Зато в остальном наступил полный крах. Мучительный развод с женой, её баснословные финансовые претензии вынудили меня уволиться с основной работы, а на критические гонорары, естественно, прожить было невозможно. Даже и думать не стоило. Я и не думал. Кое-как держался. Но был на грани. Целый год был на грани. И следующий год тоже. И, казалось, не будет конца испытаниям, но я как-то держался. Халтурил на разных случайных работах и регулярно выдавал на-гора критические статьи с толкованиями поэтов.

Однако я загляделся на мутный поток. Прибыл автобус. Я даже перепугался, что это мой, но до моего оставался ещё целый час. Этот автобус вскоре уехал, и теперь на перроне никого не было. Только бабулька с огромными сумками терпеливо сидела на скамейке. А я стал прогуливаться вдоль канала. У меня не было много вещей. Небольшой рюкзак за спиной – и всё. С такой ношей легко ходить. Легко и приятно.

Света подошла ко мне неожиданно. Принесла свои стихи. Она не была вхожа в высшие сферы, он числилась рангом пониже, но откуда-то прослышала про мои успехи, про то, что я сотрудничаю в журнале – может быть, ожидала, что я помогу ей с первой публикацией. Как бы то ни было, она мне нравилась, я больше думал о ней самой, чем о её стихах. Ведь я был уже холост,  разведён; и у неё тоже как будто бы никого не было. Я хотел с ней дружить. Хотя бы дружить. Но с прицелом на большее.

Но для этого сначала нужно было разобраться с её стихами. Вряд ли я бы смог их продвинуть, редактор очень ревностно относился к своему делу и считал, что в мои обязанности входит только критиковать, а не рекомендовать. Да я и сам не хотел рекомендовать. Потому что, если быть честным, нечего было рекомендовать. Это были тексты песен, не стихи. Из всего, что она принесла, из десятков листов  запомнилось только четверостишие:

Жизнь – чужая записка в конверте,

И печать разорвать нам нельзя.

Я пою о любви как о смерти,

У которой родные глаза.

Этот катрен мне нравился, а всё остальное… всё остальное можно было слушать под убаюкивающую гитару, под её завораживающий голос, но без этого, на беспризорной бумаге, всё сразу же вставало на свои места. И становилось ясно, что это не напечатают. Но тогда мне хотя бы нужно было ей выдать рецензию, нужно было что-то такое сказать, чтобы у нас оставался повод встретиться снова, ещё и ещё раз, а вот как сказать? Я взялся за рецензию.

На платформе появились две девушки. Они тащили с собой много вещей.  Два больших чемодана на колёсиках, девушки далеко собирались, мне сразу же  показалось, что они направляются дальше Вильнюса. Хотя бы одна из них. Одна выглядела стройнее, но была ниже ростом, вторая, высокая, казалась мне излишне полной. Но, может, на ней просто много одежды, ведь у нас осень, осенняя ночь – да и что мне вообще за дело до каких-то двух девушек, вот что мне за дело? Не было дела. Не могло быть. Дело мне было только до Светы, я ждал её целых пять лет, это казалось безумием, вопиющим безумием – и никак иначе.

Её стихи мне совсем не понравились. Она просто била на жалость. Банально выклянчивала сочувствия. О, этот мир такой нелепый, и жизнь в нём такая несчастная. И кто в этом мире полюбит такую, как я, хоть когда-нибудь где-нибудь? Так она вопрошала в своих стихах. И сама же себе отвечала: такую, как я, полюбить даже в принципе невозможно. «Почему невозможно?» - хотелось спросить, но из одного только вопроса рецензию не напишешь. Я прибегнул  психоанализу, корпел, старался – но и тут ничего путного не выуживалось. Появилось только заглавие, «Философия попрошайки», так мне следовало назвать свою рецензию, но я же не был мазохистом. И не собирался им быть. Я прибегнул к коронному номеру. К толкованию. И неожиданно быстро свалилась ясность. Вопиющая ясность, обескураживающая, умопомрачительная!

В ней сидел бес.

К двум девушкам на платформе подошёл парень. Они сразу заговорили вдвое громче и привлекли моё внимание. Та, что повыше, полная, представляла молодого человека своей подруге, и теперь было точно ясно, что полная уезжает. Но одна или с подругой? Без парня, это понятно, но одна ли? – почему-то этот вопрос показался мне интересным, наверное, просто от скуки хотелось решить лёгкую психологическую загадку. Две девушки, два больших чемодана – обе девушки едут или одна? Почему-то быстро решил, что одна. И не просто так едет, а далеко. Туда же, куда и я. В Африку. В Хургаду.

Задача была решена, как-то я не сомневался, что решена, дальше наблюдать за троицей стало неинтересно и я вернулся в своих думах к Свете. К кому же ещё?

Про беса я быстро выкинул из головы. Решил, что осечка. В самом деле, ну кто я такой? Критик-шаман? А кто меня призывал? Кто посвящал? Просто редактору нравилось, и я писал. Ну а в этом случае редактора вовсе не было. Я сам был редактором. И сам себя раскритиковал. Разве я был беспристрастным, разве мог претендовать на объективность? Ведь мне нравилась Света, я был в ней заинтересован, я хотел сказать ей что-то хорошее – вот и вышла осечка. Насмешливая осечка. Показательная. И вообще, как можно в наш век верить в подобную чертовщину? Просто я зачитался старинных книг, просто мне стало мерещиться, просто чушь.

Но рецензии не получилось. Никакой. Ни строчки не смог выдать. Много хвалебных слов в моём лексиконе: хорошо, замечательно, чудно, изящно, волшебно – я вертел эти нужные слова так и сяк, хотел сложить из них хотя бы одно предложение, хотя бы общую фразу. И ничего не сложилось. А Света ждала ответа. Я не сомневался, что ждала. И тогда я сам ей позвонил. И просто пригласил её в кафе.

Она была обворожительна. Я называл её про себя Рыжиком. Или Рыжее Солнышко. Почему-то меня подмывало поцеловать её руку, именно левую, несколько раз хотелось поцеловать, но не получалось. Мы пили шампанское, закусывали лососиной и говорили о чём угодно, но только не о стихах. Ни одного слова не было сказано о стихах. И вдруг она встала посреди разговора, отодвинула стул.

– Я тебя поцелую… Потом.

Это было так неожиданно, я даже не сумел перебить, «давай сейчас», я растерялся, а она чуть помолчала и заключила:

– Ладно, пока.

Она пошла. Просто пошла. А я глядел ей вслед и будто приклеился к стулу. Глядел и глядел. А её уже не было. Рыжего Солнышка не было.  Только я. И пустой столик. А ещё музыка. Никудышная.

На платформе уже собрались люди. Много людей. Моя троица затерялась в небольшой толпе, наблюдать было не за кем. До автобуса оставалось двадцать минут. Двадцать минут – это много. Столькое можно вспомнить. Когда есть, что вспоминать.

Потом я увидел Свету по телевизору. В новостях. Я редко смотрю телевизор. Почти не включаю. Только от случая к случаю. Вот так включил – и увидел её.

Она стояла с гитарой на Ратушной площади. Там было много туристов. Она играла и пела для них. Ей швыряли монетки. Я стал её искать. Каждый день, как только была возможность, ехал в город и обязательно пересекал ту площадь. Как бы случайно пересекал несколько раз во все стороны. Но Светы не было. Тогда я шёл в другие места, где она тоже могла играть. Возле вокзала могла, но и там её не было. В подземном переходе играли другие, пели Виктора Цоя, мне нравился Цой, но я искал Свету.  Имелось ещё одно место, возле часов, где кафе и летние столики, но и там её не было. Нигде не было. А я искал. День за днём. Наверное, откуда-нибудь со стороны это могло выглядеть глупо, ведь у меня был её номер телефона, я мог запросто позвонить и спросить, просто-напросто спросить про обещанный поцелуй или про что-то другое спросить – но я хотел её встретить. Именно встретить. Случайно. И всё-таки встретил!

Она пела «Волчицу».

Вот на дорогу выходит волчица,

Серая, скрытная – кто её видит?

Я видел. Конечно же, видел, издали глядел во все глаза. А туристы шли мимо, в коробке блистало лишь несколько жалких монеток, дела у Светы не клеились, зато я к ней приклеился, сразу приклеился.

Мы зашли в кафе. Она прислонила гитару к стене, я заказал по бокалу вина, всё выглядело так, как мне и хотелось, как будто бы так – но говорить было не о чем. Мы пили вино и молчали. Я просто исподтишка глядел на неё и тихо улыбался. Иногда мне казалось, что и она украдкой улыбается в ответ.

–  Я рада, что встретила хорошего человека, - вдруг первой сказала она.

– И я рад, что встретил хорошего человека, - ответил я в такт.

Но она уже встала:

– Мне пора.

– Как? Куда? – у меня ещё оставалось денег на много вина, я собирался долго сидеть, а потом… Но это «потом» ускользало, и я взбунтовался:

– Куда ты? Постой! Тебя, что, дети голодные ждут?

Она обернулась с грустной улыбкой:

– Нет, дети не ждут. Только компьютер.

– А что компьютер?

– Я хочу с ним посидеть. Я взяла компьютер в кредит, но не могу выплатить. Завтра надо отдавать.

Меня покоробило. Кажется, я испытал злость. Мне хотелось возразить, что я, живой человек, тоже хочу с ней посидеть, а она выбирает компьютер…  Но она уже махнула рукой «пока», в другой руке была гитара, она уже вышла за дверь и виднелась через стекло, удаляясь; а я сидел и гадал: обернётся – не обернётся? Не обернулась. И это был весь итог моих поисков. Многодневных поисков. Она выбирает компьютер.

Однако прибыл автобус. Я выбрал место на предпоследнем сиденье, свободных мест было много, я мог бы выбрать и более широкий последний ряд кресел, но куда бы тогда села моя попутчица, та самая, полная девушка с двумя чемоданами, которая, так же как и я, наверняка направлялась в Хургаду. Последние сиденья я оставил для неё, но она долго возилась со своими чемоданами, они все втроём их запихивали в багажный отсек, а в это время другие пассажиры, молодые и старые, рассаживались по местам. Но сиденья за мной оставались свободными. И вот, наконец, эта полная девушка уселась на свободные сиденья позади меня, и автобус медленно тронулся.

Спать не хотелось. Хотя был самый разгар ночи, я глядел сквозь стекло на сонный город: на дома, фонари, потом на реку. Спать не хотелось. И думать ни о чём не хотелось. Просто смотреть.

Мы въехали на мост. Наш новый мост ещё сверкал свежей краской в лучах фар, про этот мост у нас говорили повсюду, что он самый дорогой в мире, апофеоз расточительства и казнокрадства. Я пытался увидеть в серых перилах «расточительство и казнокрадство» и в цветных вантах пытался увидеть, которые ночью выглядели совсем не цветными; но мы проехали мост и после проехали недостроенные подъездные пути, потом мимо побежали спящие дома, одинокие улочки, наконец, лес. Сосны.  То, что мне нравилось. Я глядел на бегущие сосны, мелькающие как забор, а сзади, за мной, гудел мобильник. Той девушке уже звонили. Не прошло и получаса, как мы отъехали, но ей звонили. И звонил, очевидно, тот парень, который её провожал. (Кто же ещё станет звонить в два часа ночи?) Похоже, тогда, ожидая автобуса, они не успели выяснить отношения. Тогда между ними был третий, между ними была ещё одна девушка, а теперь им никто не мешал. Только ночь. Позади меня сначала пытались приглушать голос, но только н первых порах. Вскоре страсти накалились. «Да кто ты такой, чтобы мне указывать, слушай свою маму, а на меня у тебя нет никаких прав. Запомни, никаких прав!» - так почти кричала полная девушка позади меня, и это было скучно. Я почувствовал, что хочу спать. Бегущие сосны меня убаюкивали, и голос девушки убаюкивал, лишь бы она не кричала; но она теперь говорила спокойно, и я уснул.

Когда проснулся, уже брезжил рассвет. Мы уже въехали в Литву. Пейзаж изменился. Поля выглядели ухоженными, иногда на них виднелись оставленные трактора, иногда даже люди шли на работу спозаранку или гнали коров. На литовских полях теплилась жизнь. Встречные посёлки тоже выглядели аккуратно. Чувствовалась Европа.

Девушка за моей спиной не спала. Больше того, она всё ещё выясняла отношения по телефону. Всю ночь напролёт. Опять она говорила что-то про маму. «Слушай больше свою маму, а меня оставь!» Похоже, упорно не хотели её оставлять. Ценная девушка, значит. Ценная и дорогая.

В автобусе начали просыпаться. Похоже, мы подъезжали.

Вильнюс ничем меня не привлёк. Было первое сентября, нарядные дети шли в школу с цветами, раннее солнце освещало холмы, а я не знал чем заняться. У меня оставалась уйма времени. Я сел в интересный вагончик, который вёз в аэропорт, он и привёз, так быстро, что я даже разочаровался. Поднялся в здание аэропорта, побродил, ничего интересного не увидел и пошёл гулять.

Оказалось, что из аэропорта совсем близко до центра города. Всего за какой-то час с небольшим я пешком добрался до вокзала, на который приехал рано утром, там  выпил кофе, осмотрел витрины, потом зашёл в книжный магазин, выбрал там несколько книг, которые куплю на обратном пути, если останутся деньги – и всё.  Я снова отправился в аэропорт. Теперь уже пешком.

В аэропорту я встретил её. Ту самую девушку с двумя чемоданами. Она сидела неподалёку от стойки на Хургаду, и я подсел рядом.

– Вы летите в Хургаду, а сами из Риги, - сказал я утвердительным тоном.

– Да-а, - удивилась она.

Я объяснил, что тоже ехал из Риги и сидел в автобусе перед ней. Но она меня не приметила.  «Значит, буду богатым», - посмеялся я, но это так и было. Я летел отдыхать, у меня уже всё было оплачено, all inclusive, но при этом я ещё имел с собой целых три тысячи евро. Я вполне мог бы себе позволить курортный роман. Могла бы это позволить она? Наверняка. Тот звонарь ей совсем надоел, а больше у неё никого не было. И денег тоже у неё не было, потому что слишком много вещей с собой, на все случаи жизни,  она тащила даже консервы, у неё явно не инклюзив. Когда есть деньги, зачем столько таскать?

Её звали Полина. Вскоре мы встали в очередь, познакомились с литовской парой, ещё с кем-то, было весело, но Полина всё время зевала. Ещё бы. Всю ночь проболтала.

Мы прошли регистрацию и присели в кафе. Я заказал ей кофе. Потом вино. Очень скоро выяснилось, что она разведена, детей нет, а тот ночной звонарь – друг её бывшего мужа, он тщетно к ней пристаёт, она очень бы хотела от него избавиться, но покуда не получалось. «Ну, может, получится», - с улыбкой подбадривал я. «Может, получится», - соглашалась она.

Самолёт взлетел. Свободных мест хватало, мы с Полиной сели рядом, она быстро стала дремать, прислонившись к моему плечу; я накрыл её пиджаком и смотрел в окошко, на плотный ковёр облаков под нами. Я смотрел на облака, похожие на снежные сугробы, на моём плече дремала женщина, я ощущал её дыхание, её тепло, но думал о Свете. Опять о Свете. Я вспоминал Свету.

Она пришла ко мне на Рождество. Мы долго не виделись, наверное, больше года, и она выкала. Она мне принесла свои стихи на дискете, просила их распечатать и ещё, если можно, разместить в интернете.

Она в первый раз была у меня. Ей понравилась моя спартанская обстановка. Она перестала выкать. «Надо же, - воскликнула она, - у тебя почти голые стены, но зато такой крутой компьютер… и ещё второй. Мне так нравится у тебя!» Мы пили вино. Она засела за мой компьютер, я как раз только недавно подключился к интернету на постоянно, а для неё это ещё было в диковинку, интернет, она вовсю шарила, но часто путалась и звала на помощь. Время летело. Она как будто спохватилась, что уже поздно, но я возразил: «В чём проблема? Оставайся. У меня хватит места». И она осталась. Она так увлечённо сидела за компьютером, что, казалось, просидит до утра. Я пошёл спать.

Я лежал на тахте. В комнате было довольно светло, потому что широкие окна выходили на освещённую улицу; я глядел в потолок и не знал, чего хочу. И вдруг из другой комнаты пришла Света. Она молча легла рядом, в одежде, я сначала подвинулся, а потом обнял её. Я стянул её свитер, и под ним ничего не было. Только прекрасные груди. Я глядел на её груди, и у меня перехватывало дыхание. Это был бюст Венеры или как там, я никогда и не думал, что у как будто невзрачной Светы может оказаться такая красота. Меня захлёстывал восторг. Я сказал, что хочу её. Он не возражала. Я стащил с неё джинсы, всё у неё было прекрасно, такая фигура, я горел желанием, я просто пылал… но ничего не получалось. Я не мог в неё войти. Одна попытка, другая, третья – не мог. Не получилось. Она молчала. И тогда я просто откинулся на спину и стал глядеть в потолок.  «Не переживай, - вдруг сказала она. – У меня со всеми так».

Но я переживал. Конечно же, переживал. Наверное, не судьба, - думал я. У меня уже так долго не было женщины. И после мучительного развода, после всех этих дрязг, этих руганей и адвокатов, я ведь однажды сказал себе: всё. Женщина – это пройденный этап.  Женщина – это вериги философа, я же сам так себе говорил. И, похоже, не врал. Похоже, так оно и было на самом деле. Я отвечал за базар.

Я закрыл глаза и попытался уснуть. Света мерно дышала рядом, как будто уже спала, и мне тоже стоило спать. Я и заснул.

Но спал я не долго. Меня кто-то ласкал. Мне снилось, что меня ласкает прелестная женщина, ну такая прелестная, ну такая… я открыл глаза, и Света меня ласкала, так нежно ласкала, и она была такая прелестная, ну такая… Я взял её. Мы оба кричали от восторга. Я не знал, который час, и спохватился, что мы разбудим соседей. Всех соседей. Весь подъезд. Но мне было так хорошо, что, наверное, я не побоялся бы  разбудить хоть весь город. Мне казалось, что так бывает только раз в жизни. Один-единственный раз. И  к чёрту соседей. Всё – к чёрту!

Утром я проснулся в блаженстве. Первой же мыслью было: о, я хочу это снова! я опять хочу Свету! Но её не было рядом. И её одежды не было на полу. А из другой комнаты доносился стук неуверенных пальцев по клавиатуре. И мне сразу стало понятно: я пролетаю.

Мы пролетали уже где-то над Турцией. Внизу били молнии. Нас потряхивало. Люди зашевелились, занервничали. Полина проснулась. Она глянула через меня в иллюминатор и сразу вскрикнула: «Ой, что творится! Мы хоть не грохнемся?»

Я предложил заказать чего-нибудь выпить. Нам принесли две бутылочки. В проспекте эти бутылки казались солидными, цена тоже была солидной, но когда их принесли, я просто рассмеялся. Пришлось заказывать ещё. Потом ещё. Зато Полина больше не боялась. Она снова уснула у меня на плече. А я опять вспоминал Свету.

Как только я к ней вошёл, Света сразу же начала собираться. «Мне пора, мне далеко ехать». Я пытался заглянуть ей в глаза, я хотел знать, что это значит, почему она так заторопилась, но она не была настроена на разговор.

– Мне было хорошо с тобой, Света, - робко сказал я.

– Надо же, - она усмехнулась. – Похоже, ты единственный, кому со мной было хорошо. Всем остальным было плохо.

Она уже стояла в дверях:

– Открой мне двери!

– Ну, ты же приедешь ко мне ещё… Ну давай на Новый Год. Устроим праздник.    

– Открой двери.

– Открою, если приедешь на Новый Год.

– Ну хорошо.

Я открыл двери, и она упорхнула. Я смотрел ей вслед, как она сходила по ступенькам, и думал: обернётся – не обернётся? Не обернулась. Хлопнула дверь в подъезде, и я тоже закрыл свои двери. Ничего я не понимал. Чем её обидел? Что должен был сказать? Я… я такой, какой есть, она видела меня всего, я не могу быть другим. Такой, какой есть. Если я ей нужен… таким, она приедет опять. На Новый Год она приедет опять. Всего через три дня. Я устрою ей праздник. Теперь будет иначе. Я дам ей праздник. И… если только она приедет, это станет знаком. Это будет как символ наших будущих отношений. Если приедет – всё будет как надо. По-настоящему. А не приедет – тогда не судьба!

Так я решил. Так загадал. Если приедет на Новый Год, у нас будет всё, у нас будет роман. А не приедет… пусть так и останется. Просто как сон. Буду считать, что мне приснилось. Потому что в моей жизни уже покончено с женщинами. Потому что это – пройденный этап. Женщина – вериги для философа. А я ведь философ. Или я кто?

В салоне самолёта зашумели. «Пирамиды! Пирамиды! Внизу видны пирамиды!» Внизу, по другому борту, были видны пирамиды, а я даже не стал будить Полину. Ну что эти пирамиды? Людское тщеславие… Сложенные друг на друга камни. Пускай лучше Полина спит на моём плече, пускай не убегает на другой ряд. А я – мне так хорошо вспоминалось. Мне было грустно.

На Новый Год я жарил в духовке шашлык. Из последних денег купил дорогого шампанского, купил торт, шоколад, фрукты – столько лет уже у меня не было настоящего праздника, может, три, может, пять, может, больше, я не считал, просто давно. А теперь пускай будет – так я надеялся.

Где-то в полдень позвонил Свете. «Ну, когда приедешь? У меня всё готово. Жду тебя». В голосе Светы чувствовалось уныние. «Я пока не могу. Я попозже, наверное». Наверное, да; наверное – нет. Дурные предчувствия у меня были с самого утра. Но я не давал им воли. Включил телевизор, сидел и ждал.

Стало темнеть. Когда совсем стемнело, я позвонил ей снова. «Ну когда? Сижу и жду тебя. Когда приедешь? Давай, поскорее». «Нет, не получится. Сегодня не получается. Я уже обещала. Я не могу бросить людей, которым обещала». «Света, ты мнЕ обещала, мне, первому!» - хотел я воскликнуть, но просто положил трубку. Всё было ясно. Изначально всё было ясно. Женщина – это вериги философа. И то, что случилось на Рождество, это лишь исключение, то самое единственное исключение, которое только подтверждает правило. Это было прощание с женщиной, моё прощание. Их больше нет. Для меня больше нет.

Я распахнул окно и впустил в комнату холодный зимний воздух. За окном белел снег, большие сугробы, и я швырнул в этот снег бутылку дорогого французского шампанского. Швырнул как жертву. Снег принял жертву. Бутылка не разбилась, и пробка, кажется, выдержала. Что ж, - подумал я, - пускай подберут те, для кого она нужнее, у кого есть, для кого её открывать. У меня не было, для кого.

Я ел шашлык. Ел фрукты. Ел торт. Ел шоколад. У моего живота был изысканный праздник, а у меня самого было горе, настоящее горе. И что с того, что где-то там, далеко, в домике на берегу моря плакала Света. «Я сама даже плакала», - призналась она мне много позже, когда я спросил, почему – но это было потом, сейчас же не у кого было спрашивать, сейчас я просто получил знак, недвусмысленный знак, который гласил: ничего не получится; всё уже кончено; для тебя – кончено.

Самолёт приземлился, а я всё думал о Свете, та прошлая грусть не отпускала меня. Полина проснулась и торопливо писала на обрывке посадочного талона название своего отеля. Она сунула этот обрывок в карман моего пиджака. «В одиннадцать буду ждать у отеля», - сказала Полина, и я механически кивнул: да, конечно, найду.

И вот я вышел из самолёта. Горячий ветер обдал меня жаром, как будто из тепловой пушки. Мне показалось, что это невыносимо, такая жара, это просто невозможно представить, я упаду в обморок… но раз люди едут сюда, чем я хуже… я скинул пиджак, понёс его в руке вместе со своим  небольшим рюкзаком, меня подхватила толпа, разлучила с Полиной, понесла к зданию аэропорта. Там мне было проще. Свой багаж я нёс в руке, не нужно было его ожидать  и вылавливать на ленте транспортёра; я мог сразу идти на паспортный контроль.

Я быстро прошёл контроль и выбрался на улицу. Нашёл свой автобус, уселся, стал ждать.

Туристы постепенно собирались в автобус, таких автобусов возле аэропорта были десятки, я пытался через окно где-нибудь углядеть Полину, но её нигде не было видно. Как она там справится со своими двумя чемоданами, наверное, надо было её разыскать и помочь, - подумал я – и забыл. Поздно. Автобус заполнился, и мы поехали.

А утром было море. Я забыл всё. Всё постороннее. Всё оказывалось посторонним по сравнению с этим изумительным морем.

Вначале я, как и все, искупался в лагуне. Даже там было здорово, но моя душа жаждала настоящего моря, простора. И я нашёл путь. Можно было брести по воде, перелезая через канаты пришвартованных яхт, я сначала так и брёл, а потом заметил тропинку на берегу. Тропинка вывела к настоящему морю. Оно сияло своей неописуемой лазурью, я остановился у кромки воды и, казалось, готов был прослезиться. «Как же прекрасна земля Твоя, Господи, - прошептал я. – И море Твоё как прекрасно». Я смотрел в  морскую даль и вдруг увидел русалку. Мне так показалось, что это была русалка, но это, конечно, было не так. Далеко от берега, в километре или даже дальше, очевидно находился коралловый риф. С возвышения берега даже издалека можно было заметить, что вода там другого цвета, а кое-где из воды вроде как даже торчали какие-то пики, похожие на неподвижные плавники большущих акул. И вот там, на этом рифе, стояла ныряльщица. Я не мог её разглядеть подробно на таком расстоянии, я даже не мог быть уверенным, что это ныряльщица, а не ныряльщик – что ж, мне оставалось только это проверить. Даже в холодной воде я проплывал полкилометра, а в такой изумительной, казалось, запросто смогу переплыть хоть всё море. И я вошёл в воду.

Здесь по берегу все ходили в тапочках с плотной подошвой или в шлёпанцах. С первых же шагов я убедился в их правоте. В лагуне на дно когда-то засыпали песок, но здесь всё было по-настоящему. Идти по коралловому дну было так же не просто, как по битому стеклу. Но до глубины приходилось идти. Спасала только прозрачность воды. Вода была невероятно прозрачной, такой, какой я никогда прежде не видывал, в этой  прозрачной воде сновали крохотные золотые рыбки, и ещё приплыла рыба побольше, надутая как шарик и вся такая пёстрая – в общем, было на что посмотреть, но я старался больше смотреть под ноги, потому что каждый шаг нужно было тщательно выверять, как на минном поле – и всё же, заглядевшись на мелькавших рыбок, я оступился. Одной ногой наступил на отросток морского ежа, ногу сразу же обожгло, я дёрнулся в сторону и другой ногой попал на что-то острое, потерял равновесие и упал.

Как ни странно, падение мне помогло. Я нашёл верный способ захода в воду. Просто перебирать по дну руками и так двигаться в горизонтальном положении, покуда не станет достаточно глубоко, чтобы плыть. И вот я, наконец, поплыл.

Трудно описать наслаждение, которое я испытывал. Это было похоже на осуществление детской мечты. Изумительно тёплое море, лазурная прозрачная вода, безудержное солнце над головой. Я плыл и плыл. Вода казалась удивительно плотной, нельзя даже было представить, как в такой благодатной воде можно утонуть. Только плыви. Сколько хочешь. Даже вкус у этого моря был особенным. Настоящая соль. Настоящая. Я вспомнил наше Балтийское море, и оно показалось мне пресным по сравнению с этим чудом. Пресным, серым и скучным.

Я остановился в своём заплыве и просто лежал на спине. Игриво хлопал ладошками по воде и, прищурив глаза, пытался взглянуть на солнце. Солнце быстро двигалось, стремилось вверх, к самому центру неба, к зениту. Казалось, можно было заметить это движение. Я пытался заметить, пытался запомнить цвет неба, такой необычный, такой насыщенный, такой голубой. «как же прекрасна земля Твоя, Господи, - шептал я воде. – И море. И небо. И солнце». И это вправду так и было. Всё казалось изумительно прекрасным. Просто-напросто сказочным. И даже я сам. Даже я сам, очевидно, выглядел прекрасным. Потому что был счастлив. Просто счастлив. И напрочь забыл обо всём остальном.

А потом я стал плескать не только руками, но и ногами. Как малый ребёнок, как будто младенец. От радости, наверное, от чего же ещё? Просто от радости. А потом, в очередной раз плеснув ногой, вдруг заметил на ступне глубокую и длинную царапину, из которой даже сочилась кровь.

Надо же, - подумал я, - как сильно порезался, когда заходил в море. А вроде бы и не больно. До сих пор не чувствовал боли. Только с самого начала, когда упал. А потом вроде как прошло. Оказывается, не прошло.

И вот теперь мои мысли изменились. Восторг уступил место трезвому спокойствию. Я, под этим бесподобным небом, в этом бесподобном море пытался вспомнить свои книжки, оставленные дома. Что там писали про акул, сколько их тут обитает, сорок видов или сорок два. Почему-то эта разница в два вида казалась мне очень значительной. Как будто от неё что-то зависело. Но что могло зависеть? Хватало всего одного вида, вполне конкретного, и этот вид мог таиться в здешних глубинах. Вполне мог. И я вспомнил дальше. Акул привлекает плеск, они считают это биением раненой добычи, я как раз бился, руками и ногами, и сам изображал добычу. Да, я так делал. А ещё я вспомнил, что акула способна учуять малейшую кровь за километр и дальше, на моей ступне как раз была кровь – и я вдруг улыбнулся. Надо же, как всё складывалось. Я так далеко от берега, один-одинёшенек, если акула меня учуяла или услышала, мне уже не удрать. Это ясно.

Я нырнул. Пытался вглядеться в глубины. До дна было далеко, оно еле просматривалось. А в лазурной воде парили медузы, много полупрозрачных медуз, а ещё извивалась какая-то лента, как будто морская змея. Я вынырнул.

Удивительно, никуда не хотелось спешить. Удивительно, меня всё устраивало. Мне в голову вдруг пришла дикая мысль: смерть в этом чудном море будет эстетичной. Никто ничего не увидит. Просто исчез человек. Будто и не было. Растворился. Конечно, на берегу найдут мои шорты и майку, наверное, найдут, там в кармане ключ от номера, с биркой – они войдут в номер, осмотрят мои вещи – и всё. Меня уже нет. Совсем нет.

Так я и лежал на воде. Как будто меня уже не было. Совсем не было. Лежал и чего-то ждал. Прислушивался к всплескам воды, иногда поворачивал голову на шумы и вглядывался – ничего не было, ничего интересного. Только чудное море. И небо. И солнце. Но потом всё же появился другой шум. Технический. Прямо ко мне плыла моторная яхта, роскошная, белоснежная – и я засмеялся. Быть раздавленным яхтой не эстетично. Я поплыл. Но не к берегу. Я поплыл дальше в море, ещё дальше в глубины.  Там же где-то должен быть риф, там должна быть русалка, я вообще о ней забыл, а теперь вспомнил. И я плыл к ней. Но её нигде н было видно.

А яхта уже поравнялась с тем местом, где я совсем недавно лежал на воде, на палубе яхты  было много людей, и девушки тоже там были, и одна из девушек уже указывала на меня, заметила чудака в море – и я в ответ приподнялся над водой. Я угадал по губам её шутку, всё равно, на каком языке она говорила. «Да, вы правы, - пробормотал я, - это мой хадж. Я плыву в Мекку. Она там, за морем».

Яхта быстро прошла мимо, оставив за собой лишь лёгкие и недолгие волны, а я поплыл дальше. Может быть, и в самом деле в Мекку. Но вскоре путь в Мекку преградил риф.

На рифе было мелко. Где по пояс, где вообще по колено. Но само дно, поверхность рифа, было очень неровное, со множеством ям, расселин и острых выступов, об эти острые выступы можно было порезаться при первом же неосторожном шаге. Поэтому лучше было стоять на месте. Я осмотрелся.

Риф тянулся параллельно берегу на далёкое расстояние. Отсюда, где я стоял, до берега напрямую казалось около километра, зато слева, вдали, берег изгибался в сторону моря, и там как будто риф подходил совсем близко к берегу. Зато в другую сторону, вправо, он будто бы уходил всё дальше в открытое море. И там справа, вдали, я увидел свою русалку. Конечно, это была ныряльщица. Она как-то двигалась по рифу, наверное, у неё была специальная обувь, гнаться за ней босиком не было никакой возможности, разве что плыть вдоль. Но зачем?

Я сел в воду. Вода доходила почти до плеч, было очень приятно так сидеть, слушать плеск волн и о чём-то думать. Как будто о чём-то я думал. Но вот о чём? Просто всматривался в лазурное море, такое великолепное, такое тёплое, и, кажется, готов был прошептать: «Как же величествен Твой мир, Господи». Хотелось прошептать, но молчал.

Можно было сидеть так хоть до самого вечера. Одному посреди красоты и величия, посреди такого покоя, но сверху за мной наблюдало солнце, мои плечи высовывались из воды, и вскоре стало понятно, что они вот-вот задымятся. Нужно было опять плыть. И я нырнул с рифа, потом перевернулся на спину, чтобы спрятать плечи в воде, и спокойно поплыл.

Но теперь солнце било в глаза. Мне постоянно приходилось их прикрывать ладонью, из-за чего я плыл медленно. Но куда было спешить? Идиллия, одно слово, идиллия – это всё, что мне думалось, и даже знойное солнце не докучало. Я ведь так соскучился по настоящему солнцу, я и не видел его, истинного, никогда в своём северном краю. А теперь вот знакомился. И было приятно. Очень приятно. И я даже подумал: надо же, а ведь можно было прожить так всю жизнь и умереть, не узнав, что такое настоящее солнце и настоящее море. Разве увидишь по телевизору эту прелесть? Разве вычитаешь в книгах? Нет, надо чувствовать кожей, каждой клеточкой, надо вдыхать.

Я выбрался на берег совершенно счастливым. Мне казалось, что я весь другой. Какой-то чистый. Омытый солнцем и морем. Чистый с головы до пят. И мне было удивительно легко.

Мои шорты и майка были на месте, я поскорее надел майку, чтобы поберечь плечи от солнечного любопытства, и направился в отель. Неожиданно меня окликнули. Литовец, с которым мы вместе летели, он тоже был тут, в этом же отеле, и звал меня выпить. Он указывал на просторную беседку прямо тут, на пляже, в которой находился бар, там толпились люди, и литовец предлагал мне тоже потолпиться. Но я махнул рукой:

– Так рамадан же. Нельзя ни пить, ни есть, пока не зайдёт солнце.

Литовец меня не понял. Смутился.

– Разве ты мусульманин?

Я поднял руку назад и даже прислонил к сердцу:

– Нет, не мусульманин, но я проникся.

Литовец нахмурился. Ничего он не понял. А я… мне и в самом деле было бы стыдно под этим солнцем вдруг пить. Разве за этим я ехал в такую даль? Разве мог обидеть это солнце и это море, этот африканский воздух, это всё, такое чудесное… конечно, не мог. И литовец остался недоумевать, а я быстро прошёл мимо спортплощадки, мимо купы финиковых пальм, мимо причудливого бассейна, возле которого тоже был бар и много-много людей, а ещё запах хлорки – я всё это прошёл и вошёл в корпус отеля, а там, над дверями столовой, висели часы. Они показывали двадцать минут двенадцатого. А Полина ждала меня где-то в городе в одиннадцать. Ждала – и не дождалась.

В номере я осмотрел свои ноги. На левой стопе вздулся рубец от прикосновения морского ежа, на правой всё ещё саднил порез от коралла. Пришлось мне снова обуваться, чтобы идти в город искать аптеку.

В городе творилось что-то невообразимое. Солнце так пекло, что не было видно ни одной живой души – все куда-то попрятались: люди, машины, даже ветер уснул. Только пальмы стояли, недвижимые, раскинув свои редкие опахала. Уже через несколько шагов мне захотелось спрятаться в тень. Но её нигде не было, тени. А шаги давались нелегко. Я не мог нормально ступить ни на одну ногу, обе ступни сильно разболелись, и вскоре я повернул назад.

Аптека оказалась в самом отеле. Я купил разных масел – эвкалиптового, алоэ, даже сандалового на всякий случай (ведь мне доставляли проблему сандалии) и вернулся в номер. Смазал ноги, включил телевизор и улёгся на постель.

По телевизору пела девушка, по-арабски, конечно, но про любовь. Красиво пела. С чувством. Я засмотрелся. Судя по частому слову «АллА», она пела о любви к Аллаху, но я вспомнил земное. Вспомнил про свою девушку. Да, всё же вспомнил. Она тоже могла что-то петь. Не по-арабски. По-английски теперь. Я попытался представить, как она сейчас может петь где-нибудь в лондонском подземном переходе – не получалось такое представить. Мне казалось, что по-настоящему она пела только один раз в жизни. У меня дома.

Она позвонила неожиданно. После сорвавшегося новогоднего праздника я ей больше не звонил. Думал, не было смысла. Я же тогда загадал. И она не звонила пару недель. А потом вдруг внезапный звонок.

«Можно, я к тебе сейчас приеду? Только ты не пугайся, хорошо?»

Чему я должен был пугаться? Нечему было пугаться. Хочет придти, пусть приходит, мне всё равно, - так я думал. Или не совсем так. Наверное, не совсем так.

Она пришла с перебинтованной и подвязанной левой рукой. Оказалось, что на работе ей отрубило фаланги трёх пальцев. Вроде бы их пришили назад, но она утверждала, что пришивали их абы как, и она уже никогда не сможет зажимать струны.

Но как такое случилось? – спрашивал я. Она не могла объяснить. Говорила, что какая-то мистика. Она работала на гильотине, слушала через наушники своих любимых Лунных Снайперов, подпевала, а руки сами проделывали операции, работали как всегда. И доработались. Там потом была какая-то комиссия. Комиссия признала, что сунуть пальцы под гильотину технически невозможно, потому ей могут не заплатить за лечение и вообще… она влипла. «Как это влипла? – спрашивал я. – Ты же не ножом себе пальцы обрезала». Она объясняла, что на гильотине две кнопки, они разнесены между собой на целый метр, потому, чтобы сработал нож, нужно нажать на обе кнопки одновременно, на одну левой рукой, на другую правой, она так и делала, все так и делали, все всегда так работали, она слушала музыку, Лунных Снайперов, песню про Кубу, она подпевала – и вдруг бах! Ей отрубило кончики пальцев. Конечно, ничего нельзя было понять. Если нож срабатывает только тогда, когда нажаты обе кнопки, одна левой рукой, другая – правой, как тогда её рука оказалась под ножом? Ведь она должна была нажимать на кнопку. «Может, ты вставила спичку в лёвую кнопку, может, ты её заклинила?» - допытывался я. Но она не понимала. «У меня вообще нет спичек, у меня зажигалка».   Она не понимала, и ей не было дела до спичек, до кнопок, она сокрушалась, что больше не сможет играть на гитаре, а без этого у неё не получится петь, а без пения она птица в клетке. Так она говорила. Примерно так. И я бросился к компьютеру. Я установил для неё программу караоке, скачал мелодии её любимых Снайперов – и она запела. Вот тогда она запела. Как она пела в тот день! Мне казалось, она даже светится, от неё исходило сияние. Я схватил видеокамеру и стал снимать. Увидев камеру, она прервалась и взмахнула рукой: «Запомните этот момент, - сказала она, улыбаясь. – Это самый великий момент в моей жизни, - потом засмеялась, поправилась. – В вашей жизни…» И стала петь дальше.

Мне кажется, так оно всё и было. Она пела так, как больше не сможет. Она пела как раз для того, для кого и должна была спеть. Единственный раз в своей жизни. Она меня потрясла. Она попала мне прямо в сердце. Точно туда. Без промашки. С тех пор я много раз смотрел эту запись. И всегда щемило в груди. А тогда… Тогда я просто был счастлив. Наш роман возобновился.

 Казалось, на меня снизошло счастье. Она была настоящая. Не пользовалась косметикой. От неё никогда не пахло духами или чем-то искусственным – только женщиной, самой женщиной, возбуждающей женщиной. Она не носила бюстгальтер – это тоже мне нравилось. Не признавала она и юбок, платьев – только джинсы или брюки. Это меня не задевало. Джинсы так джинсы. Они удачно подчёркивали её фигуру в нужных местах. Меня устраивало. Её короткая стрижка под мальчика тоже мне нравилась, она ей явно шла. Впрочем, наверное, мне у неё понравилось бы всё, что бы она ни придумала. Так мне казалось тогда.

Мне снилось море. Прекрасное лазурное море. И над морем носился дух – искрящийся клубок ветра, искристый вихрь. А потом всё стемнело.  Как будто я просыпался. Как будто уже видел комнату, в которой находился, в которой царила ночь. И вдруг торжественный голос, как в церкви, произнёс где-то под потолком: «Тебе ничего не грозит». Голос был громким, отчётливым, но я понял, что уже не сплю. Тогда откуда всё это? Телевизор в соседнем номере? Бред… Ночь, на окнах затянуты плотные шторы, в соседних номерах давным-давно спят, но я слышал… как в церкви… и вдруг вспомнил: я же бросил варяжскую денежку в море; моё подношение принято; никакая акула меня не тронет. Я обрадовался. И снова заснул.

Утром я не пошёл купаться. Мои ноги всё ещё болели, но это не особенно беспокоило. Я боялся другого: опять пропустить время встречи с Полиной. Ведь мало ли что могло случиться. Опять на что-нибудь наступлю, добавится новая рана, что-нибудь приключится, что мне помешает. Я был уверен, что приключится. Потому и не пошёл на пляж. Позавтракал, побродил по солнечному парку, полюбовался на пальмы, на травянистые бананы и на другие, неведомые мне деревья и кусты – к сожалению, не было табличек с названиями, а без них как-то не так интересно, когда не знаешь дерево по названию и не можешь вспомнить что-нибудь с ним связанное из книг, читанных в детстве. Оставалось только предполагать, что это могло бы быть, я предполагал, очень хотел отыскать манговое дерево, но оно не попадалось. Или я его не распознавал. И тогда я вернулся в номер, достал из шкафа пиджак и стал искать записку Полины.  И тут меня ожидало сильное удивление. Ни в одном из пяти карманов записки не оказалось. Как такое возможно, я не мог себе объяснить. Ведь Полина сунула записку в карман пиджака, я это видел и проверял тот карман раз за разом, и все остальные карманы тоже проверял, и даже в шкафу посмотрел на полу, потом везде на полу: в коридоре, в комнате, даже в душевой глянул, проверил там мусорник, и в комнате проверил мусорник, и глянул даже за телевизором – хотя там что было делать записке из кармана? Оставалось только выйти из номера и пройтись по всему этажу отеля, посмотреть мусорники там, а потом и на других этажах – но, конечно, с головой у меня было в порядке. Может, с памятью что-то не то, но с головой… Я вышел из номера и побежал. Но не ради мусорников, конечно, нет. Литовец, мне нужен был литовец, который вчера звал меня выпить, ведь он тоже беседовал с Полиной, а ещё больше его жена, они могли что-то знать, могли запомнить название гостиницы или хотя бы часть, вдруг она им говорила, они могли что-нибудь подсказать. Но их не было. Литовца – точно – не было, а его жену я плохо помнил, лишь парой слов с ней перекинулся, но как будто и её тоже не было. Я бродил вдоль лагуны по всему пляжу, оглядывал все лежаки, и потом прошёл дальше, по тропинке к открытому морю, поглядел там, даже стал всматриваться в сторону рифа, нет ли кого на рифе – конечно, на рифе не было никого, с берега не было видно, да и что там делать литовцу!.. – только яхты сновали между рифом и берегом, сегодня почему-то сновали, но что мне… я направился к бару, обошёл кругом, людей было много, но все не те, тогда я двинулся к бассейну, там тоже располагался бар, но и в том баре литовцем не пахло. Я вернулся в отель. Ресторан ещё не открылся, столовую уже закрыли до обеда, я стал прохаживаться по холлу в надежде на случайную встречу или даже безо всякой надежды, потому что всё было ясно – увы, не судьба… И тогда я наткнулся на объявление. На стене висел список экскурсий, на русском, и я увидел заветное название. Абу-Симбел. Древнее место силы в самом сердце пустыни. Теперь там граница и рукотворное море. Я напрочь забыл про Полину, словно и не знал такую. Ведь всего за 185 долларов я мог отправиться в Абу-Симбел. Кажется, мог. И я бросился за деньгами.

Выезжать нужно было ночью. В два часа. Ещё имелась уйма времени. Я пытался заснуть. Но не засыпалось. Сначала мешал кондиционер своим шумом. Но как только я его выключил, сразу же стало так жарко, что мне пришлось включить кондиционер обратно. А он не включался. Так, как надо, не включался. Только тарахтел попусту и ничего больше не охлаждал. И в конце концов, повозившись, я его выключил вовсе. И окунулся в жару. Невозможно было ни на чём сосредоточиться, всё время хотелось повернуться и куда-нибудь удрать. Туда, где прохладно.

Прохладно было той зимой. Там, где мы были со Светой. Она слушала песню про вьюгу. Слушала и слушала.

Когда б ты был настоящим, стала б тебе подругой,

Вьюга. Вьюга. Вьюга 

Она упорно слушала про вьюгу, а у меня болела голова от этой вьюги. Как сейчас болела от жары. Она жила у меня пять дней и каждый день слушала про вьюгу. Слушала и слушала. Я попробовал высказать своё мнение, я же был критиком, я спросил у неё, чем так приглянулась эта песня. Ведь слова просто ужасные. Гимн эгоизму.

Первый раз я видел Свету злой. Она пыхнула на меня вселенским гневом. Казалось, я покусился на святое. Она требовала, чтоб я закрыл рот. Я и вправду его закрыл в огорчении. Я не мог понять, с чего вдруг такая яростная вспышка, и подумал, что у Светы сегодня критический день. Это меня огорчило, критический день, ещё как огорчило. Просто выбило из колеи. Чуть позже, правда, я сумел нацепить ей наушники, пусть слушает свою вьюгу в наушниках, а колонки  выключил. Но у меня был неплохой слух, вьюга слышалась и через наушники, даже в другой комнате, а я хотел написать статью для журнала, я давно собирался её написать, к тому же мне могли ещё и заплатить – в общем, нужно было написать. А при Свете я не мог этого сделать. Мне постоянно её хотелось. И я всё время думал: когда же вечер, когда же она, наконец, отстанет от своего компьютера и будет со мной. Я так думал и не мог ни на чём сосредоточиться. Ни на чём, кроме неё. Кроме ожидания её. И тогда я решил взять таймаут. Я стащил с неё наушники и честно признался:

– Знаешь, мне надо написать важную статью. А у меня ничего не получается, пока ты здесь. Ты не могла бы три дня ко мне не приходить? Только три дня. Я думаю, что успею.

– Да без проблем, - спокойно ответила она и как будто даже и не обиделась. После недавнего взрыва я ожидал более бурной реакции.

Но уже назавтра вечером в дверь позвонили.  Не хотелось открывать. Я не подумал, что это она и никому не хотел открывать. Но звонили настойчиво. И мне пришлось открыть.

На пороге стояла она:

– Пожалей меня, пожалуйста. Я такой одинокий человек.

Что я мог сделать? Я, конечно, её пожалел. Я схватил её в охапку и потащил в комнату, на ходу срывая одежду. И мы опять так буянили, что, наверное, все соседи затыкали уши. А может быть, и не затыкали. Кому как понравилось. Ну а мне нравилась она, и не просто нравилась, я терял всякий контроль, как только она оказывалась в моих объятиях. У меня просто сносило башню. Я раньше никогда и не предполагал, что так бывает. А теперь было.

А ночью раздался звонок. Поздно ночью. Часа в два. Я уже спал, но пришлось проснуться. Тарабанил её мобильник.

Она убежала в другую комнату, но разговор был очень эмоциональный. Сначала она пыталась говорить полушёпотом, но только первые слова. А дальше она уже едва не кричала. Я прекрасно всё слышал, она бы и мёртвого разбудила.

– Да не могу я сейчас приехать посреди ночи!

– …

– Нет, это другое.

– Опомнись, я не могу.

– …

– Нет, это другое!.. О чём ты говоришь? Это мужчина!.. Это другое.

– …

– Нет, я не могу сейчас приехать посреди ночи… даже ради этого не могу… Нет, и я тоже, конечно, как ты можешь сомневаться!.. Конечно, по-прежнему… Нет, не могу посреди ночи… Трамваи не ходят… У меня нет денег на такси… Он мне не даст!.. Как я скажу?.. Он мне не даст!

Плохи были мои дела.  Даже не знал, что подумать. Просто скверное ощущение какой-то нависшей подлянки. Какой именно, не хотелось и думать. Но она сама спросила, когда вернулась в комнату:

– Всё слышал?

– Кое-что слышал.

– Ну и что думаешь?..

– А что мне думать?

Она была сильно возбуждена, она ещё не отошла от того разговора, она вдруг стала кричать:

– А ты разве не спрашивал? Добрые люди разве ещё не сказали? У нас же много общих знакомых, ты же давно спросил, и тебе сказали!

– Всё, что мне нужно, я могу спросить у тебя самой.

– Ну так знай: я лесбиянка. Я ненавижу мужчин!

Я её не понимал. Конечно же, не понимал. Несколько часов назад мы с ней так неистово занимались любовью, было просто чудом, что моя старая тахта это выдержала, а теперь… Нет, у неё определённо назревали критические дни. Но почему же так долго они назревают, - думал я, - уж скорее бы прорвало. Света, словно услышав мои мысли, подлила масла в огонь:

– Любить человека и спать с человеком совсем не одно и то же. Ты меня изнасиловал! – последние слова она вообще заорала, ситуация выходила из-под контроля. У меня тоже всклокотало – ещё бы! – но всё же сумел сдержаться. Выговорил спокойно:

– Света, если не прекратишь орать, соседи вызовут полицию. Хочешь сдать меня в полицию? Что ты им скажешь? Сама пришла, сама разделась, сама легла в постель, а он изнасиловал?..

Она полезла за сигаретами, закурила. Я прежде гонял её курить на кухню или на балкон, но сейчас промолчал. Пусть отойдёт. Она несколько раз глубоко затянулась, мне даже казалось, что я слышу, как она втягивает табачный дым в лёгкие; потом она коротко произнесла:

– Я порочная.

Я молчал. Она затянулась ещё и добавила:

– Когда мне было четырнадцать, меня одноклассники изнасиловали вчетвером. И с тех пор… - она всхлипнула и как-то странно молчала, я не глядел на неё, глядел в сторону, у меня у самого был ступор, самый настоящий, я ничего не мог сообразить, я только помнил, что она ненавидит мужчин, вот это у меня крепко засело и застопорило мозги: ненавидит мужчин… и меня тогда тоже… ненавидит мужчин…  и меня… ненавидит меня… ненавидит.

Кое-как мы дотянули до утра. А утром я обречённо сказал: «Что ж, уходи». И она молча ушла.

Ушли и мои воспоминания. Кажется, я задремал. Мне опять снилось море. Изумительное лазурное море. Я хотел в этом море встретить крокодила. Был уверен, что встречу. Но над водой порхали какие-то птички. Совсем маленькие. Они мне казались очень знакомыми, я как будто их знал по именам, но забыл эти самые имена. Хотел вспомнить и не успел. Зазвонил телефон. Меня предупреждали, что через пятнадцать минут прибудет автобус.

И вот я уже ехал в Абу-Симбел. Но сначала наш просторный автобус колесил по ночной Хургаде, собирал туристов со всех отелей. Хургада тянется вдоль побережья на шестьдесят километров, отелей здесь добрая сотня, было похоже, что мы так будем колесить до самого утра. Был третий час ночи, но город не спал. На какой-то стройке горел свет и вовсю кипела работа. На стадионе светили прожекторы, на трибуне сидели болельщики, а на поле играли в футбол. Это выглядело несколько удивительно, футбол в три часа ночи, я долго глядел на залитый светом стадион, покуда он не скрылся за поворотом. После Хургады мы поехали в Сафагу и там тоже собирали людей, эта процедура казалась нескончаемой, автобус медленно заполнялся, с каждой остановкой всё больше, все дремали, кроме меня, я один чего-то высматривал за окном, вглядывался в африканскую ночь, но видел только дома, спящие, бензоколонку, песчаный пустырь, опять дома. Я тоже задремал. А потом меня стали будить. Экскурсовод на ломаном русском объяснял, что мне надо пересесть в другой автобус, мне нужно выйти, меня подберут.

И я вышел на каком-то пустыре. Была жаркая звёздная ночь. Непонятно, где я находился. Вокруг шоссе был песок и только далеко-далеко сзади виднелись тёмные дома. Я так стоял посреди какой-то пустыни, посреди ночи и ощущал удивительное спокойствие. Я даже подумал: а здорово было бы вот так, пешком, идти по пустыне. Я бы шёл и шёл, покуда хватит воды. Воды у меня было с собой целых два литра, хватило бы до обеда, я мог бы уйти далеко. Я стал об этом думать почти всерьёз, мне действительно захотелось уйти в пустыню и брести до утра, хотя бы до утра одному по настоящей пустыне – но меня не забыли. Из-за тёмных домов выблеснул свет фар, стал приближаться, и вскоре передо мной остановился новый автобус. Дверь распахнулась, оттуда спросили: «Абу-Симбель»? – и я полез.

Автобус был почти полон. Все спали по парам. Я оказался единственным одиночкой, но для меня оставалось два места. Я уселся и тоже задремал.

Но я не спал. Спали все прочие, прижавшись друг к дружке, все, кроме шофёра. Вовсю работали кондиционеры, здесь они не очень шумели, было прохладно, уютно, но как-то не так. Всё равно как-то не так. Я вдруг вспомнил Полину. Я же мог ехать вместе с ней. Сейчас бы она прижималась ко мне – и мы были бы как все. Спали бы как все. А так я был сам по себе. Одиночка. И я быстро забыл Полину. И вспомнил Свету.

Статью свою я так и не написал. Постоянно думал о ней. И о себе рядом с нею. Как мы вместе смотрелись? Она мелкая, я высокий, странно смотрелись, наверное, но ведь говорят же, что противоположности сходятся… К тому же были не только противоположности. Я считал себя не стандартным. Не правильным. И она тоже была такая. Не правильная. В ней имелась тайна, во мне – желание разгадывать тайны; в ней гнездилась проблема, а во мне желание распутывать проблемы. Мы подходили друг другу. Я это чувствовал. Подходили! Пять дней её не было. Я порывался ей позвонить, даже несколько раз начинал набирать номер, начинал, но не доканчивал. И вдруг вечером раздался звонок в дверь. Я сразу почувствовал, что это она. Но не спешил открывать. Пусть позвонит ещё. И она снова звонила. Долго звонила. Звонок разрывался, как будто плакал. И, наконец, я открыл.

Она стояла с чемоданом и с большущей сумкой.

– Ты впустишь меня?.. Мне негде жить.

Конечно, я впустил. Молча впустил. Не схватил в охапку, не стал срывать одежду, не поволок. Просто впустил. И пошёл на кухню ставить чайник.

– На улице холодный зимний дождь, - сказала она. – Знаешь, меня всегда выгоняют в дождь, в хорошую погоду не выгонят.

Я молчал. Молча наливал чай в стаканы. Она тоже помолчала… и вдруг:

– Знаешь, я когда шла, я была готова ко всему.  Я была готова к тому, что ты меня впустишь. И была готова к тому, что не впустишь.

Она сказала это так искренне, не было ни малейших сомнений, и во мне что-то ёкнуло. Мне захотелось её тут же обнять, но я сдержался. И ещё мне хотелось сказать, очень хотелось сказать: «Знаешь, сейчас ты такая подлинная… Я готов отдать за тебя жизнь. Сейчас – готов». Мне так хотелось сказать, но я сказал только мысленно, про себя, а вслух – ничего. Мы пили чай. Вернее, пил я, а она ждала, покуда её стакан остынет, она никогда не любила горячее, всё только холодное, я этого не понимал, ведь она замёрзла, у меня было наоборот, мне по нраву горячее. Она ждала, я прихлёбывал чай, за окном стучал дождь и выли сирены.

– Так насколько ты меня примешь? – вдруг спросила она.

– Живи, сколько хочешь.

Я проснулся. Уже светало. Солнце вот-вот должно было осиять пустынные горы.  Я достал из рюкзака большую туристическую карту, разложил её на коленях и стал прикидывать, где мы находимся. Мы пересекали Восточную пустыню, раскинувшуюся между Красным морем и Нилом, по карте ширина этой пустыни составляла 160 километров. Ехать было долго.

В автобусе все ещё спали. Кажется, я один смотрел в окно, как там быстро светает. Но пейзаж был унылым. Какие-то полугоры-полухолмы, с изрезанными краями, из какого-то песчаника или вовсе из слежавшегося песка, кирпично-красноватые и довольно мрачные в утреннем свете. Никакой растительности не было и в помине. Тем более, не было никакой живности. Пустыня в полном смысле этого слова. Я недолго глядел в окно. Надоело.

Я думал о пустыне. В моей душе тоже была пустыня. Один сам. Никого рядом. Как в этом автобусе. Все мирно спят. Только я наблюдаю. И водитель куда-то везёт. Куда-то в сторону Нила, о котором я столько мечтал с самого детства. Да, столько мечтал. Но теперь знал, что он окажется даже уже нашей Западной Двины.

Однако до Нила было ещё далеко. Километров сто двадцать. До Светы было много дальше, но я опять вспоминал про неё. Про то, как у нас всё стало не так. Ведь у нас очень быстро всё стало не так. Я хотел её. Страстно хотел. Но она не спешила ко мне. Никогда не спешила. Предпочитала компьютер. А когда, наконец, приходила, получалось что-то механическое. Я действовал как автомат. Как робот какой-то. Единственное, о чём я думал: а где же то? где то, первое? как было в первые разы, где оно? что с ним? Но мы заканчивали, два автомата, и через полчаса я уже снова хотел. Я просто жаждал. Я был уверен: сейчас получится «то», наконец-то получится, оно вернётся, не может не вернуться. Но ничего не возвращалось. Света гасила мой пыл. У неё было негласное правило: только раз в сутки и только вечером. А я хотел ночью, я хотел утром, я хотел днём. Я всегда хотел поймать назад «то», просто с ума сходил, неистово жаждал. Просыпался – и жаждал. Но когда бы я ни проснулся, её уже не было рядом. Она всегда вставала раньше. Всегда. Казалось, она вообще не спит. Я и просыпался-то оттого, что улавливал из другой комнаты её стук по клавишам. Я просыпался – и жаждал. До вечера жаждал. До самого позднего вечера. И когда, наконец, можно было исполнить свои ожидания – получалось не то. Снова не то. Просто как у автомата. Как у какого-то робота. Но ведь «то» было! Я отчётливо помнил, что было. Даже несколько раз. Мы оба кричали от восторга. И в голове, в самой макушке, там что-то кружилось, выкручивалось и взлетало. Из меня что-то взлетало, из неё тоже, свивалось над нами, рождалось, творилось. И мы были вместе. Два как одно. Мы были единым. Единым порывом. Невыразимо единым. Мы были – всем!.. Так  было со Светой. С этой же самой. Когда-то было. Так где же оно? Куда подевалось?

Не удавалось найти. Не удавалось поймать обратно. Ничего не удавалось. Раз за разом.

Я стал вспоминать про анализ её стихов. Про то, что сказала ясность. Я начал задумываться. Ведь и вправду в наших отношениях было что-то бесовское. Она меня заманила – и я стал роботом, я стал автоматом… Я… но разве я мог её бросить? Это же не она меня заманила, это же я сам заманился, я принял вызов, я сам настоял, она не стремилась, её винить было не в чем. Мне так  казалось. Она сама нуждалась в помощи. Ещё как нуждалась. Я должен был ей как-то помочь. Но как? Ничего у меня не получалось. Но я хотя бы стал за нею наблюдать. Стал пытаться что-то придумать. Ничего не получалось. Кроме хотения – ничего.

Раз она пришла домой совсем поздно. Я обычно не интересовался, где она пропадала, но тут она сама вдруг похвасталась: «Представляешь, сегодня с таким хорошим человеком встретилась. Он мне помог, он дал мне денег и даже не попытался затащить меня в постель». В постель затащил её я. По привычке. Но утром решил, наконец, выяснить, что она делает за компьютером.

Когда она сидела за компом, она не подпускала меня к себе, не разрешала заглядывать в монитор, сразу злилась или сворачивала окна. Но у меня было два компьютера, объединённых в локальную сеть, я иногда сидел за вторым, и сейчас я тоже сел за второй, как будто бы независимо от неё, но я поставил программку, которая позволяла видеть, что она делает. И я увидел.

Она сидела в чатах. Один чат был какой-то противный, сразу же мне не понравился, хотя бы потому, что у неё там был мужской ник, Нельсон, и она говорила о себе как о мужчине, употребляла только мужской род. А её собеседники – они, скорее, были собеседницами, это угадывалось, какой-то лесбийский чат, мне даже было неприятно вникать, как-то дурно это пахло. В другом чате она называлась собой, Светой. Но там её собеседники были явно мужчины. Она жаловалась на жизнь всем подряд, писала, что ей очень плохо, что «мозги растекаются по клавиатуре» - и ей поддакивали, а некоторые, было видно, готовы помочь. Один только поинтересовался, а почему ей, собственно, плохо, нет ли в этом её же вины? Он поинтересовался на свою голову – она тут же обругала его матом и выставила в игнор. Мне стало противно. Стало противно от её поведения и от того, что я за ней подглядываю. Я закрыл шпионскую программу, но мне было так тошно, просто хотелось что-нибудь крушить. И я запустил  Каунтер-Страйк, игру-стрелялку, в которую раньше постоянно играл со своим сыном. Я там взял себе пулемёт и стал мочить ботов с ножами.  Всё то, что я хотел высказать Свете, я высказывал ботам, высказывал из пулемёта, я валил их штабелями, колонки едва не раскалывались от моих очередей, даже Света вдруг оставила свои чаты и заинтересовалась моей игрой.

– Научи меня тоже в это играть.

Я ей сказал, что мы можем играть на двух компьютерах. Играть в войну. Как взрослые дети. Я ей показал, но у неё не было никаких шансов. Ведь я раньше столько тренировался, а она ничего не умела. Я убивал её из любого оружия и с любой позиции, я оттягивался, я куражился, я стал писать ей в чате «умри, салага!» или что-то похожее – писал и убивал. Тогда она остановилась и попросила меня показать, как во время игры писать в чате. Я показал. Она была спецназовцем, я террористом. Я взял себе снайперскую винтовку и быстро её отыскал, поймал в прицел. Она же меня и не видела. Я великодушно написал ей в чате: «Ты на прицеле у снайпера. Сейчас ты умрёшь!» Я уже хотел выстрелить, но заметил, что она что-то пишет в ответ. Её персонаж, Нельсон, не двигался, я держал его голову на прицеле и ждал, что она там напишет. Она написала: «Не убивай меня, снайпер! Я люблю тебя, снайпер. Спаси меня, снайпер». Я это прочёл, усмехнулся и нажал левую кнопку мыши. Раздался оглушительный выстрел. Её Нельсон охнул и повалился. Смертельный выстрел. Хэдшот.  Света двинула прочь клавиатуру, едва не сбросила монитор. Вскочила из-за стола и убежала на кухню. А я продолжал усмехаться.

Автобус остановился. Блокпост. Солдаты с автоматами разговаривали с водителем.  У солдат автоматы были точно такие же, как у светиного Нельсона, которого я тогда уложил, короткоствольные «МП5». Я смотрел на эти автоматы, на солдат в белой форме, они долго что-то выясняли, потом звонили из своей будки, было видно через проём окна, что солдат звонит, потом он что-то записал на бумажке и понёс её водителю. Наконец, мы поехали дальше.

Мы ехали дальше, пересекали пустыню, в автобусе всё ещё спали, а я не мог спать. Словно пружина раскручивалась в моей памяти. Я вспоминал и вспоминал.

У Светы было много странностей. Больше всего меня раздражала её поразительная способность подмечать в людях грязь. Мир ведь не чёрно-белый, мир блистает множеством сочных красок, и люди – нет идеальных людей, наверное, не бывает. В каждом человеке есть хорошее и есть что-то плохое. Но если у человека на рубль хорошего и только лишь на копейку плохого, я всегда замечал хорошее и считал человека хорошим. Но у Светы было не так, у неё было прямо наоборот. Она первым делом выхватывала эту противную копеечку и говорила только о ней. У нас имелись общие знакомые, и стоило лишь о ком-нибудь из них заговорить, как Света тут же предъявляла свою «копеечку». Я сразу сердился, я не хотел её слушать, но она расходилась, начинала рассказывать подробности – и мне приходилось с ней согласиться. Я даже поражался: как она могла так тонко подметить, как могла выследить? Я считал психологом себя, но она по этой части меня полностью переплёвывала. Вот она была настоящим психологом. Но только чёрным психологом. Этим свойством она походила на мою бывшую жену. Та тоже удивительно быстро распознавала у людей их плохие черты. У Светы было и ещё одно странное сходство с моей бывшей женой. Дата рождения. День и месяц совпадали буквально. Только год расходился. Моя бывшая была младше меня на десять лет, а Света только на шесть. Света была чуть старше моей бывшей и намного опытней. Чёрные пятна она распознавала безупречно, у моей бывшей не было столь высокого мастерства. Света видела чёрные пятна у всех, как рентгеном высвечивала, и я давно уже думал: какое пятно она нашла у меня? как это выведать? когда скажет? Пока что не говорила.

Однажды она пришла домой совсем злая. Она прямо кипела. Сидела на кухне, ждала, пока остынет кофе, и возмущалась:

– Столько сволочей вокруг. Сколько можно их терпеть? Скоро достану винтовку и стану стрелять. Не на поражение, а по ногам. Чтобы помучались.

Я улыбался. Я не воспринимал её слова всерьёз. Это она в Каунтер-Страйке будет стрелять от имени Нельсона. Но она не успокаивалась. И тогда я спросил:

– Света, а ты вообще винтовку умеешь держать в руках? Ты когда-нибудь стреляла?

Она усмехнулась:

– Я стреляла гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Больше, чем ты на компьютере.

– И где же? В Чечне была снайпером?

– Да нет, зачем так… Я мастер спорта по современному пятиборью. Туда входит стрельба.

Я не переставал ей удивляться. И тогда удивился. Хотел, чтоб она рассказала побольше про свою молодость, про то, чем ещё занималась. Она не желала про это рассказывать. Сказала, что в молодости пила. Всё она успевала: и пить, и заниматься спортом, и ещё она была бардом, ездила на гастроли с бардовским клубом, но теперь не хотела про это вспоминать. Она зациклилась на «сволочах». Оказывается, она ходила на приём к какому-то чиновнику, хотела, чтобы её поставили в очередь на квартиру, ей вроде бы полагается комнатка по европейским понятиям, но чиновник ответил, что это не так. Ведь она не гражданка. Всю жизнь прожила в Латвии, но не гражданка.  Света кипела от возмущения: жирные морды пьют кофе целыми днями, сами живут как у бога за пазухой, а чтоб о людях подумать… Света кипела от возмущения, а мне не давали  покоя её слова о том, что она пила. Я вдруг её перебил:

– Послушай, ты говорила, что в четырнадцать лет тебя изнасиловали одноклассники… но ведь это не было совершенно без всякого повода. Ты, наверное, с ними выпивала?..

Она взорвалась:

– Ну да, выпивала, а что?! Это даёт право насиловать?!

– Нет, не даёт… Но всё же...

– Что «всё же»? Что? Говори!..

– Света, а помнишь мальчика? Того поэта, что за тобой бегал? Он всегда тебя провожал…

Она вскочила из-за стола и так взмахнула рукой, что зацепила стакан с остывающим кофе. Стакан повалился, кофе разлился, потёк по столу, но Света этого не видела, она орала на меня:

– Ты идиот! Ты, может, думаешь, я с ним спала?! Да ни разу, чтоб ты знал! Ни разу ничего себе такого не позволила!

Кофе стал капать со стола на пол, Света заметила. Села на табуретку.

– Налей снова кофе. Видишь, разлилось.

Я налил снова кофе и подтёр разлитое. А Света вдруг стала рассказывать про того мальчика.

– Представляешь, он был в меня влюблён. Бегал за мной как собачка. А его мать почти одного со мной возраста. Его мать приехала ко мне и устроила ругань. Она не выпускала его из дому. У меня был день рождения. Мать его не выпускала. Так он понёс выносить мусорное ведро. Представляешь, приехал ко мне через весь город двумя транспортами в домашних тапочках. В одной руке цветы, а в другой мусорное ведро. Хорошо хоть догадался мусор по дороге выбросить, не с полным ведром приехал.

Она это рассказывала, а я… я вдруг что-то почувствовал, что-то во мне затряслось, задрожало. Я её перебил:

– Света, а тебе ни разу не приходило в голову, что в лице этого мальчика мир перед тобой извинялся? Вот представь, как он ехал через весь город с мусорным ведром и в тапочках. Он ехал, чтобы перед тобой извиниться за тех четверых.

Света выкатила глаза.

– Какой бред ты несёшь! Как он мог про них знать?

– Это называется карма.

– Какая ещё карма?

Я встал перед ней и поднял её за плечи.

– Света, если тебе недостаточно того мальчика, ты можешь ударить меня. Ударь меня за тех четверых. За каждого по разу. Ударь!

Я стоял перед ней, и что-то во мне дрожало и трепетало. Она была маленькая, рыжая, миниатюрная. Но мастер спорта. Я ждал её удара, а она глядела на меня непонимающими глазами – и тогда я смягчился:

– Хорошо. Ударь один раз за них всех. Только, пожалуйста, не бей по зубам. У меня нет денег на протезы.

Зря я это сказал. Про протезы. Не выстоял до конца. Отступился.

– Не понимаю, зачем мне тебя бить? За что?

– Ты ударишь не меня. Ты ударишь мою похоть. Ведь тебя тоже изнасиловала похоть. Ударь эту похоть!

– Дурак, тогда причём зубы?.. Мне его жалко, - сказала она, опустив глаза книзу, и опять их подняла. – Я не стану тебя бить.

Света села обратно на табуретку.

«Дурак». Я сейчас повторял про себя это слово и думал: вправду ли я такой дурак? Мне казалось, тогда у меня был шанс, настоящий и, пожалуй, единственный. Если бы Света тогда меня ударила, как я хотел, как одержимая, из неё могло что-то выйти. Из неё могло выйти – но куда делось бы? Перескочило в меня? Может быть, перескочило бы. И я сейчас усмехался. Что бы я тогда делал?.. Иисус изгонял бесов в свиней, свиньи прыгали в море. Я бы тоже прыгнул тогда в море, или в реку, которая ближе, и плавал бы, плавал… Так я думал, слегка усмехаясь. А за окном пустыня закончилась.

Вдоль дороги тянулся канал. В канале темнела вода и она всё преображала. По берегам канала росли деревья, похожие на наши ивы, в просветах этих «ив» виднелись купы финиковых пальм, увешанных гроздьями рыже-красных плодов, за пальмами зеленели поля. Появились и люди. Мальчики на осликах куда-то неслись наперегонки. Взрослый египтянин сам вместо ослика тащил тележку с тростником. Появились и дома. Одноэтажные хибарки с пустыми проёмами окон. На многих домиках не было крыш, их обитателям, наверное, хорошо спалось в таких домах – каждую ночь они видели звёздное небо. Автобус уже проснулся, заговорил экскурсовод, объяснил, почему многие дома стоят без крыш или без окон. Хитрые египтяне не хотят платить налоги. Дом без крыши или с незастеклёнными окнами считается недостроенным и не облагается налогом. Но жить при местном климате можно вполне комфортно и без крыши.

Мы въехали в город, в Кену, и, наконец, справа блеснул величественный Нил. Для меня он не мог не быть величественным, ведь я мечтал побродить по его берегам с раннего детства. И вот он то и дело поблескивал за окном. С виду он не выглядел могучим. Не шире нашей Даугавы. Но это с виду. Ведь он тёк шесть тысяч километров, рассекал серебряной стрелой великую пустыню, его истоки люди искали тысячи лет. И на его берегу росли такие чудные деревья, я не знал, к сожалению, их названий. Я узнавал только пальмы. Да ещё бананы. Пальмы были на каждом шагу, и я пытался представить, как они там, на воле, пахнут со своими финиками. У нас в автобусе вовсю работали кондиционеры, было даже прохладно, а там, за стеклом, там неистово жарило мощное африканское солнце. Все 67 километров до Луксора я не отрывался от окна. А в Луксоре мы, наконец, окунулись в жару. Нас повели в Карнакский храм. По набережной Нила сновали извозчики, дальше у пристани были видны многоэтажные белые пароходы, мне хотелось туда, к пароходам, к великому Нилу, но нас вели в храм. В Луксоре, древних Фивах, находился самый большой храм в мире, который строился в течение двух тысяч лет. Мы шли стандартным маршрутом: аллея баранов, колонны, обелиски, дарующий плодородие каменный скарабей, священное озеро с кустами суданской розы на берегу, часовой с настоящим калашниковым, рассказ про легендарного Нина, который каждый четверг спал сразу с сотней женщин – всё это проносилось мимо, проскакивало по касательной и особо не задевало. Зато меня задевала пронзительная голубизна неба, задевало могучее настоящее солнце, задевали великолепные пальмы, задевала жара и экзотические ароматы. Мы осмотрели храм и отправились в ресторан на обед. Потом был ещё один храм, потом магазин папирусов, ювелирная лавка, лавка ароматических масел. Программа казалась нескончаемой. Но, наконец, мы отправились к автобусу. А возле автобуса стояла тележка с гранатами и очаровательная продавщица при ней. Девчонке было лет четырнадцать на вид, но южные взрослеют рано, в ней уже чувствовалась знойная девушка в самом соку. Она улыбалась ещё немного по-детски, как-то наивно, взрослым женщинам у них вообще не полагается улыбаться на людях, а этой ещё разрешалось. И я не смог пройти мимо. Я сказал ей по-русски: «Улыбайся, красавица, у тебя замечательно получается. Ты краше любой пальмы, твоя улыбка как небо». Она подумала, что я привередливый покупатель, требую самый-самый лучший фрукт, и она действительно выбрала мне самый-самый. Она протянула плод, всё с той же улыбкой, и сказала по-английски: «Пять фунтов». Это значило один доллар. Ихние фунты были у меня в правом кармане, но я полез в левый. Там у меня хранились евро в крупных купюрах. Я вытащил их, кажется, все. Там были купюры по пятьдесят, были сотки, были двухсотки, а одна даже пятисотка. Я на мгновение заколебался, какую дать – и дал девчонке пятьдесят. Она вытаращила глаза в изумлении – и теперь улыбнулся я вместо неё, улыбнулся во всю ширь. Я выхватил у неё гранат и нырнул в автобус. Уже через окно я снова взглянул на неё. Она убедилась, что деньги мои настоящие, и опять улыбалась. Она даже мне помахала рукой на прощание. И мне было удивительно радостно. Словно я купил кусочек неба.

Мы ехали на юг по долине Нила. Ехать предстояло долго, больше двухсот километров, в автобусе включили дивиди, на мониторе под потолком кто-то кого-то мочил, из динамиков доносились звуки стрельбы. А за окном блистал Нил своей зеленоватой водой, и бесконечные пальмовые рощи приводили меня в восхищение. В следующий раз, - думал я, - если когда-нибудь ещё сюда приеду, тогда пойду по этим местам пешком, среди этих пальм, вдоль Нила. Буду трогать каждую пальму руками, буду гладить её ствол. Так я думал. Но этих пальм тут были тысячи и тысячи и, конечно же, я переоценил свои силы. А ещё, кроме пальм, были поля тростника и поля чего-то другого, риса, кунжута. Иногда в траве паслись белые верблюжата, иногда в реке купались мальчишки. Нильских крокодилов больше не было в Ниле, все остались на юге, за высотной Асуанской плотиной, но мы должны были доехать и дотуда. А покуда приехали в Асуан.

В Асуане клубилось настоящее пекло. Здесь уже вовсю чувствовались тропики. Другие деревья, пышные, разнообразные, к финиковым пальмам добавились королевские, более стройные и высокие. Весь Нил казался усеянным белыми парусами фелук, словно на воду села стая огромных белоснежных мотыльков; многоэтажные пароходы мирно стояли у причала, на улицах было мало машин и мало людей. Это мне нравилось, что мало людей. Никто не приставал, не тянул за руку с требованием купить банановый «папирус» или ещё какую-нибудь фигню. Я брёл по набережной Корниш, снимал на видеокамеру Нил, фелуки и пароходы, острова. Потом ко мне привязался какой-то лодочник, желавший куда-нибудь отвезти. Я не мог от него отвязаться. Вспомнил местную фразу «мафиш фелюс», что означало, как мне говорили, «нет денег» – теперь лодочник должен был отцепиться, раз у меня нету денег, а он, наоборот, стал возмущаться и повторять по-английски, что я «лаю», то есть лгу. Пришлось повернуть, перейти улицу и  направиться в город, подальше от реки. Я вышел к базару. Чего там только не было! Горы всевозможных специй, бесчисленные лавочки, наполненные всем, что только можно себе представить. И фрукты, фрукты. Я хотел купить чего-нибудь диковинного. Мне приглянулись маленькие полосатые тыквочки размером с теннисный мячик, но я хотел знать, как он называются и с чем их едят. Продавец не говорил по-английски. Но к нам сбежалась целая толпа других торговцев, и вскоре мне объяснили, что это для «прегнант вомен», для беременных женщин. Я рассмеялся. Потом меня спросили, откуда я – я гордо ответил, что «руссика», они все заулыбались, позвали меня выпить чаю каркаде, хотя им самим до захода солнца пить не полагалось. Мы сели за столик и стали беседовать. Я пытался им объяснить, какая чудесная у них страна, какая это великая река Нил, какое у них могучее солнце, какое превосходное море, какая грозная пустыня. Они в ответ говорили, что Россия тоже хорошо, вспоминали русских строителей, построивших тут самую большую плотину в мире – и я испытывал чувство гордости. Ведь я тоже был строителем и мог считать себя русским, хотя жил не в России, а в Евросоюзе. Но потом они стали жаловаться, как мало они тут зарабатывают, как мало денег платят в их стране, а я уже выпил чай и поспешил откланяться. Я двинулся дальше по нескончаемому базару. В одном месте продавались огромные манго. Я спросил “how much?”, продавец ответил: два доллара, - и я тут же схватил зелёное манго, забыв, что обязательно нужно торговаться, тогда цена упадёт как минимум вдвое. Но продавец вдруг забрал у меня это манго назад и пренебрежительно швырнул в корзину. Рабиш – мусор. А потом он приоткрыл другую корзину и вытащил оттуда воистину королевский плод. Это манго было размером с хорошую дыню – сочное, спелое, жёлто-красное – я едва не обомлел. Потом я ещё купил несколько килограммов превосходного нубийского арахиса, лучшего в мире, как уверяли продавцы (и, похоже, так оно и было), затем купил пакет сока гуавы, потом увидел другой сорт этого же сока и купил ещё, потом третий сорт, потом четвёртый… Я еле добрался до отеля, так много тащил покупок. Трудно было представить, как я всё это съем и выпью. Ведь нас ещё кормили в отеле, а в дорогу выдавали сухой паёк. Но в меня влезало всё. А белый-белый гуафа-джус, когда его достать из холодильника, о, это был божественный нектар, настоящая амброзия. Ничего слаще я никогда не пил. Хотя сами плоды гуавы, по виду неотличимые от небольших груш, но внутри совершенно другие, сами эти плоды были с каким-то чесночным привкусом и никакого восторга не вызывали.

Я стоял на берегу Нила, всего в метре над водой. Солнце уже село, и только над огромным песчаным барханом на другом берегу ещё бегали розовые блики, словно лучи прожекторов. Вода тихо плескалась, а над водой разносилось завораживающе заунывное пение муэдзина, созывавшее правоверных на молитву, после которой они могли, наконец, есть и пить. Я уже поел манго и выпил сока и теперь просто слушал молитву и глядел на нильские воды. Правее виднелся слоновый остров Элефантина и ещё массивная башня отеля Оберой, откуда-то из бара доносилась музыка, впримешку к ней шумел насос, качающий воду, и по реке плыли лодки, без парусов и без кормчих, вероятно молящихся на коленях, и ещё не спеша двигался одинокий пароход – и такая во всём этом была магия, будто время остановилось и вся моя жизнь остановилась и кто-то другой наблюдал вместо меня, а я сам – где был я? Казалось, я стлался над этими водами вместе с песней муэдзина, взывал к Аллаху с благодарностью и благоговением – ведь, действительно, я испытывал подлинное благоговение, и Тот, кто создал такую величественную и возвышенную красоту, Тот был достоин любых наших молитв. Я это чувствовал. И молча взирал. А где-то тикало время, в столовой накрывали пышный ужин, все наши разбрелись парами по своим номерам и что-то там делали – что мне было до них, до них всех? Одно только движение отделяло меня от уже тёмных нильских вод. Метровый железный заборчик стоял между нами. Я мог бы его перепрыгнуть и куда-нибудь плыть. К острову Элефантине с каменными слонами, к острову Китченера с чудесным ботаническим садом и аллеей белоствольных королевских пальм, к другому берегу, за которым пласталась Великая Западная пустыня, многие тысячи километров песка и камней, всё это было передо мной и казалось как на ладони. Будто я всё это видел не только изнутри себя, но и сверху, из космоса. Отовсюду. Как видит Аллах. Или Кто там…

В Абу-Симбел мы выезжали опять глубокой ночью. Я поставил будильник в мобильнике на половину второго и попытался уснуть. Я заводил глаза, но в моей голове бурлило столько впечатлений, они никак не могли угомониться. А я не мог уснуть. И тогда я опять стал думать о Свете. Ведь я на целый день уже её бросил. Как она там?

Да, Света нашла во мне чёрную точку. Похоть. Но я мысленно с нею не соглашался. До неё у меня этого не было. Она сама налепила мне кляксу и возмущалась. Впрочем, мне было всё равно. Я хотел её. Я хотел её. Я хотел! И всё равно было нечто, о чём я тоже помнил. Это нечто шипело и поднималось. Шипело и поднималось.

Света сидела за компьютером, жаловалась в каком-то чате, а я вдруг вспомнил, что бесы боятся звона металла. Я взял в одну руку топор, в другую молоток, тихонько подкрался и стукнул в свой колокол. Над её головой. Она вскочила. Её лицо перекосила злобная гримаса, в мановение ока она стала старше на тридцать лет, её голос перекосило тоже, он вдруг превратился  в  грубо мужской, как у злодея в компьютерных играх.

– Ещё раз так сделаешь, и я тебя убью! – проревела Света.

 Мои руки сами собой скрестились на груди в защитной позе. Топор с молотком защищали меня от удара, сердце и грудь защищали, но остальное… Бес спрятался так же мгновенно, как и появился. Света снова была обычной. Я по инерции отступил на два шага назад и плюхнулся в кресло. Сердце бешено колотилось. Душа ушла в пятки. Я не мог отдышаться. А Света вроде как пыталась виновато улыбнуться.

– Ты же знаешь, что меня нельзя пугать. Я в дурке была.

– В дурке? – это всё, что я мог выговорить.

– А ты не знал? У меня же справка. Шизофрения.

– У тебя?.. – я всё ещё был не в силах нормально говорить, а она выглядела такой прежней, совсем-совсем, как будто ничего и не произошло, как будто мне примерещилось, просто-напросто мимолётное помрачение – но я не мог отдышаться!

– Тебе тоже, кстати, рекомендую.

– Что?

– Шизофрению, - она рассмеялась. Как ни в чём не бывало. – Главное, знать, что сказать врачам. И они дают тебе справку. И ты получаешь бесплатный проезд на любом транспорте и ещё пенсию. Мало, конечно, но на хлеб хватит, если без масла.

– А что говорить?

– Кому говорить?

– Ну, врачам…

– А… - она опять засмеялась. – Главное, это понять, чего они боятся, где их слабое место. Туда и надо давить. Они ж никогда не признаются, что боятся, они объявят тебя шизофреником.

Я ничего не понял из её объяснения. Только теоретически. Но как найти эту «слабую точку», как это сделать на практике? Неужто она и вправду это могла? Наверное, действительно, могла. Ведь она всегда замечала в любом червоточину. Но как это использовать? Как она может? Нет, я не понимал. Но после этого случая у меня появилась одна странность. Я выделил её стакан и выделил  свой. Свой я всегда теперь ставил в сторонку или даже прятал, чтобы она ненароком его не взяла. Даже чтоб не притронулась. Так же само я стал отделять свою ложку и свою вилку. Но при этом я по-прежнему хотел с ней близости. Всегда хотел. По-прежнему.

Зазвонил мой будильник, потом сразу же зазвонил телефон в номере. Пора было выходить. И я не мешкал. Всё было собрано. Я быстро вышел.

В автобус я зашёл самым первым. Все остальные ещё собирались. Я выбрал сиденье поближе к концу и попытался сразу же уснуть. Наверное, несколько минут я поспал. А потом меня разбудили голоса туристов. Они суетились, чего-то там вспоминали, друг друга спрашивали, некоторые даже смеялись. Наверное, они выспались. Я не выспался. Я думал о Свете в отеле и сейчас тоже стал думать о ней. Покуда автобус наполнялся, покуда люди галдели. Передо мной села пара, парень и девушка, и девушка вдруг забеспокоилась о каком-то крестике. «Тот крестик, что я купила в Луксоре, мы не забыли его в номере на столике? Где он? - волновалась девушка. – Где мой крестик?»

У Светы тоже был крестик. Не египетский анх, а настоящий. Висел на груди. Меня мало волновал её крестик, меня волновала её грудь, но однажды я поинтересовался и крестиком. Он у неё висел на длинной суровой нитке, и я спросил, почему он на такой толстой нитке, а не на цепочке, как у всех.

– Потому что он из монастыря, - ответила Света. – Там не носят цепочек.

Конечно, я удивился:

– Ты была в монастыре?

– Да, я провела там полгода.

Полгода в монастыре… Я не верил своим ушам. Что она там делала – без компьютера, без чата, без сигарет, без мобильника?

– Ну и как там в монастыре?

– Фальшь там сплошная. А если отбросить фальшь, тогда как в тюрьме. В тюрьме даже лучше, честнее. А в монастыре, там все только и думают, как друг дружку подсидеть, как наябедничать, как выглядеть святее других. В тюрьме нет этой фальши. Там всё без прикрас.

Я по-прежнему не верил своим ушам. Что она говорит? Откуда она это знает?

– Уж не хочешь ли ты сказать, что и в тюрьме тоже была?

– Да, была, - ответила со вздохом Света. – Только меньше, чем в монастыре. Но три месяца отсидела.

– Интересно, за что? – не выдержал я.

– Ну… потом как-нибудь, - мы лежали в постели, и Света давала понять, что хватит уже разговоров, пора приступать к делу, пора сделать дело и спать, но я так увлёкся, что забыл даже о «деле».

– Нет, расскажи.

Вздох.

– Ну что тебе трудно?..

– Подруга меня подставила. Я у неё жила, она этим воспользовалась. Втихаря открыла фирму на моё имя и по моим документам и взяла огромный кредит. Больше миллиона. А потом всё на меня свалила. Дала на лапу следаку, они там целых три месяца разбирались, что не мои подписи. Подруга успела слинять. А я сидела.

Я утратил дар речи. Сколько ещё у Светы загадок? Сколько тайн? Вот так биография. Каждый день узнаёшь что-то новое. Всюду она побывала. Везде. Может, и в космос летала?..

– Ну и нравы у вас, - наконец вымолвил я.

– У кого у вас? – сразу же вспыхнула Света. Но я не поддался.

– Ну как… Ты до конца говори. Ты не у подруги жила. Ты с подругой жила. У вас как в стае гиен. Друг дружку сожрать готовы.

Света даже вскочила. Села на тахту и уставилась на мня сверху.

– У вас как будто лучше. Вы вообще уроды. Все мужики – уроды. Природное извращение. У вас извращение между ног!

Я закрыл глаза. Я не хотел её видеть. Даже её возмущённые груди, глубоко дышащие – их тоже не хотел видеть. Я хотел спать. Упасть в темноту, провалиться и спать.

Света легла, она лежала рядом и глубоко дышала, я не желал её слышать, но слышал. Не получалось уснуть. Я вдруг понял, что всё равно её хочу. Я это понял, но пересилил себя. Впервые пересилил. Я не шевелился, не притрагивался к ней, я изображал спящего. И вдруг услышал, как она всхлипывает. Я слышал это, н не реагировал. И тогда она сказала: «Обними меня… пожалуйста». Никогда она раньше такого не говорила. Раньше я всё сам делал. Прежде чем она успевала что-то сказать. Но сейчас я не делал – и она говорила. А я всё равно не делал. Это было впервые. Я просто лежал на спине. А потом вообще повернулся к ней задом. Я был непреклонен. Я даже сам не верил себе. Но получалось. Как будто бы получалось. Света уже сама дотрагивалась до меня, а я всё равно был непреклонен. Я не считал себя «природным извращением». Я хотел спать. Просто спать.

Наш автобус стоял на какой-то площадке, освещённой прожекторами, здесь же рядом были другие автобусы, тоже заполненные туристами. Я тоже решил выйти.

Была знойная южная ночь. В чёрном небе висели высокие звёзды, крупные, яркие, но прожектора мешали разглядывать звёзды, а люди не только курили, люди шумели и отвлекали. После Асуана дальше на юг, в Нубию, передвижение туристов разрешалось только под вооружённым конвоем. Ведь там близко Судан, в Судане идёт гражданская война, в Судане террористы и даже на самого президента страны  выписан международный ордер на арест. А мы собирались ехать прямо к суданской границе. Мы долго ждали. Понемногу подъезжали всё новые автобусы, большие туристические, а иногда, реже, подъезжали маленькие автобусы, там были люди в белой форме  с короткоствольными автоматами; потом подъехал джип с полицейским начальством, затем ещё один джип, а мы ждали и ждали. Мне надоело так ждать. Я вернулся в автобус. И окунулся обратно в свои воспоминания.

Утром случилось маленькое чудо. Света никогда ничего у меня не делала по дому, даже посуду не мыла. Стоило сделать ей замечание, как она заявляла в ответ, что живёт у меня временно, что она – гостья, а гости не моют посуду, не варят кофе, это дело хозяина.  Но теперь она вдруг про это забыла. Когда я проснулся, она подала мне кофе в постель! Это, действительно, было чудом. Я даже был уверен, что она не знает, где у меня спички, где сахар, где кофе. Оказалось, что знает. Больше того, она даже не перепутала стакан, принесла именно мой. Я был поражён. Я немного отхлебнул кофе (сахару в нём тоже оказалось ровно моя норма), а потом поставил стакан на пол. Я схватил Свету за руку и потянул к себе. Но чудо уже закончилось. Она стала сопротивляться. Нельзя. Мне, мол, на работу. Я, мол, опоздаю. «Ты не переживай за мою работу, она того не стоит», - рассердился я. Но Света уже вырвалась. «Я тоже могу опоздать». Конечно, она врала. Куда она могла опоздать? Она ведь уже не работала, она уволилась после того, как сунула пальцы под гильотину. Она могла лишь опоздать на встречу с каким-нибудь очередным благодетелем, которому станет плакаться, но даже это было навряд ли… С благодетелями встречаются ближе к вечеру. А с утра… я не знал, какие у неё могут быть дела с утра и уже не хотел знать. Молча начал собираться на работу.

Наш караван, наконец, тронулся. Ещё 273 километра, и мы доберёмся в сердце пустыни. Пока что за окном была ночь, в салоне даже стал слышен нестройный храп, люди хотели выспаться, мне же не спалось. Я достал выданный в отел сухой завтрак, раскрыл коробку, обнаружил там, помимо прочего, две гуавы и стал их жевать. Мне решительно не хотелось спать. В моей голове как будто возвелась стена, огромная кирпичная стена из воспоминаний, и я потихоньку эту стену демонтировал, вытаскивая из неё кирпичик за кирпичиком.

Уже был май. Света вдруг стала собираться в Питер. Что-то там произошло с её любимой группой, музыку которой она слушала каждый день. Две солистки Лунных Снайперов любили друг дружку, но теперь расходились. Они давали прощальный концерт. Света так сильно переживала, как будто это касалось её лично, как будто разошлась она сама. Она ещё дольше сидела за компьютером, даже курить забывала, а когда замечала меня, всегда спрашивала: «Где же взять денег на дорогу? Я должна там быть, я обязана». У меня не было денег. Лишних. Но Света не сдавалась. Она решила взять кредит. Она спросила у меня разрешение указать мой адрес при получении кредита, потому что без постоянного адреса не выдают. Я согласился. Что с ней делать? Пускай указывает. И она укатила.

Её не было целую неделю. За это время я много передумал. Я пытался понять: лучше мне без неё или хуже? В первый день было лучше. И во второй. И, пожалуй, даже в третий. А уже на четвёртый я думал: ну и где же эта чудачка? когда вернётся? я так привык к ней. Мне скучно без её стука по клавишам, без ощущения, что она сидит в другой комнате и всегда можно на неё поглядеть, какая она хорошая, какая забавная – такая вспыльчивая, такая непосредственная, такая… Я думал о ней, о её жизни. Последнее время в постели мы больше говорили, чем занимались делом. Она рассказывала о себе. Она не помнила отца. Он сразу же её бросил. Но она говорила, что любит его. Её подрубленные пальцы зажили, она уже пробовала снова играть на гитаре и однажды спела мне песню про отца. «Мой папа шизофреник, но я его люблю», - так она пела. И я ей верил. Она убедительно пела. Она не врала. Её вырастил отчим. Но того она не любила. Тот называл её бродягой. Она и сама соглашалась, что бродяга. После смерти матери она ушла от отчима и с тех пор не имела постоянного жилья. Жила где придётся. В дурке, в тюрьме, в монастыре, у подруг – и вот теперь у меня. Я думал: почему она ко мне пришла? И почему в ней столько схожего с моей бывшей женой? Разве в жизни бывают случайности? Нет, не бывают. Она пришла, потому что я был нужен ей, я что-то мог ей дать, что-то важное, как когда-то дал это важное своей бывшей жене. И она тоже дала мне кое-что. Наши жизненные пути соприкоснулись и переплелись. Моя бывшая жена, когда я с той познакомился, была очень неуравновешенная, друзья даже мне «по дружбе» говорили, что она наверняка загремит в дурку, и лучше с ней не связываться. Она не загремела в дурку. Она закончила университет, родила мне сына, она обрела уверенность в себе. Я ей помог и был горд этим. А теперь так же само чувствовал, что могу помочь Свете. Вот только чем? Всё, что я мог, это установить на компьютер музыкальные программы для сочинения музыки. А ещё я откладывал деньги на студийный микрофон, самый крутой. Вот Света вернётся и станет сочинять музыку. И научит меня. Вместе будем сочинять на компьютере. Сидеть рядом и сочинять. Ещё я установил для неё графические программы, ведь она прекрасно рисовала. Пускай теперь лучше рисует, - думал я, - пускай бросит свои дурацкие чаты, которые высасывают из неё энергию как пылесосом. Но где же она? Когда вернётся? Через пять дней я уже тосковал, на шестой стал беспокоиться.

За окном быстро светало. Вдали виднелись горы. Они своей формой походили на пирамиды, сжатые вместе, цвет пирамид был нежно розовым в первых лучах солнца. Ну да, - вспомнил я, - наверное, это и есть мраморные горы, ведь где-то тут ещё во времена фараонов добывали знаменитый сиенский мрамор. Целые горы из мрамора. Или из гранита. Сколько чудес на земле. Почему-то мне вспомнился Платон. Добрался ли Платон до Сиены или только до Фив?.. Настоящая пустыня, как мне казалось, начиналась только здесь. Тысячи километров песка до самого океана. Жёлтые пески, охристые, с оранжевым оттенком, тянулись вдаль до самого горизонта и походили на какой-то бесконечный пляж. Вот где место спокойствия, казалось мне, вот где место величия. Но в автобусе спокойствия не было. Туристы уже проснулись, и для них опять завели какой-то американский боевик, на весь автобус гулко стреляли и ругались по-буржуински, шит, фак, демн. Раздражала меня эта ругань, и эта стрельба раздражала. С какой бы радостью вышел из автобуса и пошёл бы пешком по этим бескрайним пескам. Да, пошёл бы. Куда глаза глядят. Где-то здесь проходил северный тропик, помню, меня ещё в школе завораживали географические карты, сплошная линия экватора, пунктирные линии тропиков. Я пытался представить, как это может выглядеть на месте, мне всегда казалось, что это обязательно должно как-то особенно выглядеть – и вот в этом самом месте, где мы сейчас проезжали, проходил тропик Рака, но он не был отмечен на моей туристической карте, туристов это не интересовало, вдоль дороги тоже не было никаких знаков. Только пески и пески, бесконечный пляж до самого Атлантического океана. Так казалось из окна автобуса с кондиционером, мчавшегося по шоссе, но моя туристическая карта не разделяла такого оптимизма, на ней значилось «Тошка депрессион», впадина Тошка, но я прочёл это дословно, прочёл буквально – тоска и депрессия, эта пустынная впадина должна была навевать тоску и депрессию – и я вдруг согласился. Я вспомнил Свету.

Она явилась на седьмой день. В тоске и депрессии. Её лицо выглядело таким помятым и таким унылым, будто его подменили или, может быть, окунули в какую-то кислоту. В кислоту тоски и депрессии. Именно так.

– Я пришёл, - мрачно сказала она.

– Ты пришёл? – переспросил я.

– Да.

Она стала разуваться, а я стоял рядом и с трудом её узнавал. С большим трудом. Я даже ещё раз переспросил, чтобы удостовериться:

– А как тебя зовут?

Она подняла на меня голову и тут же опять опустила к ботинкам.

– Я Нельсон. Я прибыл.

Я попытался рассмеяться:

– Это который? Адмирал? Или Мандела?

Она не поняла моей шутки. Сняла ботинки и прошла в комнату с компьютерами. Там на полу было расстелено ватное одеяло, я на нём медитировал, покуда её не было, сидел в позе лотоса и пытался представить пустыню в своей голове. Света заметила одеяло, на нём была и маленькая подушечка, она подвинул подушечку на край и повалилась. Как сноп. Кажется, она уже спала.

Я стоял рядом и глядел на неё. Потом опустился и прилёг к ней. Я попробовал её обнять, но она не реагировала. Я не стал её тормошить. Обратно поднялся и глядел на неё. У меня возникла мысль поднять её и перенести  в другую комнату на тахту, я даже было нагнулся, притронулся – и передумал. А ну её, - махнул я рукой, - пускай спит Нельсон. Может, проспится.

Но она спала весь день. Никогда с ней такого не было. Раньше мне казалось, что она вообще не спит, а теперь вот отсыпалась. Я запустил компьютер, пока её не было, я установил семь новых программ специально для неё, чтобы сочинять музыку, чтобы рисовать – но я сам просматривал эти программы, одну за другой, а она спала, беззвучно, и не шевелилась, как убитая. И я выключил компьютер и ушёл в другую комнату. Тоже спать.

Ночью она ходила. Я слышал. Она ходила в туалет, потом курила на кухне. А утром, когда я вошёл к ней в комнату, она снова спала. Как будто и не просыпалась. Только в руке была зажата пачка таблеток. Похоже, снотворное.

Я всё же заметил на обочине шоссе указатель. Там было написано по-арабски, много слов, но я почему-то не сомневался. Тропик Рака. Мы пересекли тропик Рака, моя детская мечта осуществилась, одна из нескольких, я пересёк тропик Рака, но я лишь констатировал это, так, между делом отметил, потому что в этот момент думал совсем о другом. Не о здесь и сейчас, а о том, что оставил. О Свете. Она тоже сказала про рак. Когда очнулась, чтобы принять ещё таблеток, она мне сообщила мрачным голосом:

– У Светы из Лунных Снайперов рак горла. Я не вынесу этого. Если со Светой что-то случится, мне тоже не жить.

Она проглотила штук пять таблеток, а потом вдруг попросила:

– Братан, сделай кофе.

Я пошёл делать кофе, обдумывая, что означает «братан». Хорошего ничего не означал. Для Нельсона я был братаном. Мне не льстил такой брат. Я думал, что ему возразить. Но когда вернулся с кофе, Света уже спала. Нечего было возражать. Она полностью отрубилась. Раньше она мне часто упоминала про солистку Лунных Снайперов по имени Света. Света Калганова. Она просила меня искать в интернете её песни, фотографии, любую информацию. Она была фанатка этой Светы, так я полагал, но теперь она призналась, что любит «лунную» Свету уже десять лет. Безнадёжно любит. «Ни о ком другом никогда я не думал, - так она бубнила, когда снова проснулась ради новой дозы снотворного, - и не буду ни о ком думать, лучше умру. Если Света умрёт, я тоже умру». И она опять заснула, запив снотворное старым кофе. И лежала как мёртвая. Или как мёртвый. Трудно было понять.

Раздался оглушительный взрыв. Что-то там взорвали на мониторе под потолком. Американский супергерой взорвал одним махом всю базу злодеев. И мою память заодно взорвал тоже. Улетучилась Света. Осталась пустыня. Песчаная пустыня за окном, ровная как стол, жёлто-оранжевая, без единого следа на поверхности. Девственно чистая. Тошка депрешен, впадина Тошка, часть Западной (Ливийской) пустыни   или просто Сахара.

Мы прибыли в Абу-Симбел часов в 9 утра. Однако уже стояла жара под сорок градусов. На безупречно голубом небе сияло ослепительное солнце, как и положено, как было вчера, и позавчера, и сто лет назад, и тысячу, и пять тысяч, и… может быть, вечно. Наверное, вечно. Здесь всегда было так. И ещё за тысячи лет до Христа это место назвали сердцем пустыни. И это действительно так. Тысячи лет назад сюда можно было добраться только по Нилу, минуя пороги возле Сиены. Ещё имелись верблюды, наверное, были, хотя египтяне их не ценили. Как, похоже, не ценят и сейчас. Ведь у них есть Нил, и вся их жизнь возле Нила, шесть километров долины через всю страну, с юга на север, но это от Асуана, от древней Сиены, а здесь не было уже и долины, здесь пустыня сжимала Нил как в тиски. Здесь проходила граница. И здесь, на самом дальнем краю своих земель, фараон Рамзес построил величественный храм в свою, разумеется, честь и в честь своей жены тоже. И вот сейчас мы направлялись в этот храм, простоявший в пустыне пять тысяч лет. Мы обходили огромный искусственный холм, выглядевший как настоящий. Тридцать с лишним лет назад монументальный древний храм аккуратно распилили на части и заботливо перевезли, чтобы уберечь от затопления водами водохранилища, после того как соорудили Асуанскую плотину. Всё выглядело очень естественно. О переносе нельзя было и догадаться, если бы я заранее не прочёл. Четыре песчано-жёлтых колосса Рамзеса Второго охраняли вход в сальный храм. Вернее, колоссов осталось только три с половиной, от одного сохранились лишь ноги. Но это впечатляло. Туристы рядом с колоссами казались какими-то мошками, разноцветными муравьями, мастерство древних, конечно, поражало, но меня ещё больше поражало солнце и зеленоватые непрозрачные воды Нила, здесь разлившегося озером или даже морем, хотя другой берег всё же просматривался. Но к воде выйти было нельзя, всю территорию храмового комплекса оградили высоким металлическим забором. Я направился на поиски выхода.

Выход нашёлся за стоянкой автобусов. Там было тихо и пустынно. Наш могучий конвой где-то мирно дремал, я спокойно прошёл между автобусами и вырвался на свободу.

Конечно, я устремился к воде, к берегу Нила. Но берег был крутым, каменистым, спуститься казалось невозможным. Пришлось идти дальше. Я шёл по красноватому песку вперемешку с камнями и с удивлением замечал много следов. В этом пекле кто-то жил. Маленькие круглые следы были похожи на собачьи, в одном месте они оказались помельче, в другом месте –  покрупнее. Весь песок был усеян этими следами. Кажется, я даже догадался, кому они принадлежали. Те, что помельче, это длинноухая лисичка фенек, а те, что покрупнее, наверняка шакала. Я прошёл уже довольно далеко и заметил уступ, если спрыгнуть с которого, можно было попасть на песчаный берег, там как будто просматривался спуск  к воде. Я остановился на уступе. Прыгать вниз надо было метра два, не меньше, я хотел убедиться, что потом смогу выбраться назад. Покуда разглядывал, как выбираться, внизу заметил ещё вереницу следов. Эти были даже крупнее шакальих. Я чуть не воскликнул: гиена! И тут же спрыгнул.

Следы и вправду принадлежали гиене, насколько я разбирался. Только более мелкой гиене, полосатой, не той, что сражается со львами, но всё равно гиене. Мне оставалось найти следы крокодилов. Для них тут было самое место, я не сомневался, что здесь они должны быть. Ведь Асуанская плотина отрезала всех египетских крокодилов, они остались тут, в этом водохранилище, здесь их было очень много и среди них имелись даже людоеды. И в самом деле, кого ещё им было есть в таких пустынных местах? Только рыбу и беззаботных туристов. Кажется, я догадался, почему везде по берегу водохранилища был высокий и плотный забор из металлической сетки. Но тут-то его не было. Я всех перехитрил. И теперь собирался совершить маленький подвиг. Просто для себя самого. Потому что так надо.

Я подошёл по камням к самой воде. Она была зеленоватого цвета и совершенно непрозрачная. Казалось, тут сразу с берега пойдёт глубина, но твёрдой уверенности не было. Я ещё раз осмотрел берег на предмет крокодильих следов. Этим древним животным силы не стоило пренебрегать. Крокодильих следов не было. Во всяком случае, я их не заметил. Тогда я стал разглядывать поверхность воды. Но и там никаких плывущих брёвен не наблюдалось. Ну да, - подумал я, - слишком жарко уже, притаились на дне, дремлют в прохладе.

Я снял левую сандалию, стянул носок и тут же резко подпрыгнул. Это было кое-что! Мне показалось, что я наступил босой ногой на раскалённую сковородку, настолько горячим оказался песок. Я стал думать, что делать. У меня в руке была полулитровая бутылка питьевой воды. Если я полью этой водой круглый камень перед собой, то смогу на него опереться рукой. Тогда я пустой бутылкой зачерпну нильской воды и полью песок под ногами. После чего смогу разуться. План был разумный. Единственная загвоздка, мне оказалось жаль выливать питьевую воду. Она тут ужасно дорогая. Полулитровая бутылка стоила целых два доллара. Но я открутил крышку, немного подумал и для начала хлебнул. Вода была тёплая, но всё равно вкусная. Я отхлебнул ещё. Для камня почти ничего не осталось. Меньше стакана. Я вылил остатки на камень. Он не зашипел. Ему понравилось. А я вдруг услышал нечто знакомое. Как будто чириканье.

Я не верил своим ушам. Чирикали воробьи. Уж мне-то не знать, у меня на балконе они пасутся круглый год. Но что им тут делать за четыре тысячи километров, откуда? Тут могли оказаться только ткачики. Но это всё равно было интересно. Я застегнул назад сандалию и начал подкрадываться. Шагах в пятнадцати справа у самой воды рос одинокий куст с очень узкими листьями, словно иголками. И вот по веткам этого куст скакали воробьи. И чирикали. Я приблизился шагов на семь, но они как будто меня не боялись, не улетали. Зато я сам кое-что заметил. К подножью куста подбиралась канавка, словно след от верёвки. Змея охотилась на воробьёв! Она, наверно, там и сидела под кустом, и это меня насторожило. Если там была плюющаяся кобра, она могла мне плюнуть в глаза ядом издали. Я сменил тактику. У меня на груди болталась видеокамера, теперь я её снял и включил. Я поставил максимальное увеличение и шарил видеокамерой под кустом. Вроде как не было змеи. Может, это она уже уползала от куста. И я забыл про неё. Навёл камеру на воробьёв и стал разглядывать птиц через экран. Сомнений не оставалось. Чистейшие воробьи. Городские. Точно такие, как на моём балконе. Я вдруг даже почувствовал дрожь. Мне на мгновение показалось, что одного я сейчас вот-вот узнаю, ведь всем своим воробьям я дал клички и… нет, рука задрожала, камера дрогнула, на экране уже были голые ветки, а воробей скакнул повыше и чирикал прямо в мою сторону. Я забыл про видеокамеру. Я смотрел на него. Нет, он не был моим, но такой же, городской воробей, может быть, чуть покрупнее. Но, самое главное, я вдруг почувствовал, о чём именно он чирикает. Обо мне. Я не сомневался, что обо мне. И я повторил это вслух: «Не прыгай, турист, в нильскую воду, у тебя ещё дома дела».

Воробей был прав. Мне расхотелось плавать в озере Насера. Не было цели, куда плыть. Другой берег чересчур далеко, еле виднеется, острова тоже недостижимы и вообще… Это древние боялись только крокодилов. А сейчас, говорят, в этой воде столько микробов, столько бактерий, столько всяческих паразитов, что крокодилов даже не вспоминают, а вот коварнейший бильгарциоз, против него нет вакцины. Это древние запросто пили нильскую воду, а мы не можем даже окунуться. Я вот не смог. Послушался воробьёв. Или собственного благоразумия.

На обратном пути я подозвал экскурсовода. «Скажите, откуда тут воробьи?» Экскурсовод переспросил: «Воробьи?» - и не сумел скрыть пренебрежения. «Давайте, я вам лучше ещё расскажу про Рамсеса Второго, про его жену Нефертари и богиню Хатхор». Но мне не было интересно слушать ни про Рамзеса, ни про его жену. Что мне с этой жены? Старухе пять тысяч лет. Моя Света гораздо моложе. Но о Свете тоже не хотелось думать. Я смотрел на колбасные деревья возле дороги, на их чудные стручки, и мне казалось, что и там между стручками снуют воробьи. Но деревья быстро закончились. И опять за окном распласталась пустыня. Воробьёв кормят туристы, - подумал я, - но как они добрались сюда, как нашли дорогу… Непостижимо.

Был разгар дня. Пустыня сияла и слепила. Девственно чистый песок кое-где прерывался вкраплениями крупных чёрных камней. А далеко на горизонте виднелись какие-то чёрные скалы причудливой формы. Мы мчались и мчались. Опять в автобусе гремели выстрелы какого-то очередного супергероя, а мне хотелось в пустыню. Остановиться и выйти. Идти по этим бескрайним знойным пескам далеко-далеко за горизонт, и там опять будет Нил, зеленоватые воды и, может быть, на берегу следы крокодилов. Но по карте до берега водохранилища было километров шестьдесят чистой пустыни, а на взгляд казалось, что чёрные скалы на горизонте, это и есть тот самый берег… но что было на том брегу? что могло быть? Ничего. Всё то же самое.

Опять я вспомнил Свету. Она спала как убитая, она и выглядела убитой, спала днём, спала ночью, спала утром. Отсыпалась за те полгода, что просидела за компьютером. Я вытащил из её кулака смятую пачку таблеток, потом попытался нащупать пульс. Пульса не было! Может, я просто неправильно взялся, я не был силён в таких вещах, взял другую руку, попробовал там – пульса не было. Наклонился к её лицу, стал слушать дыхание. Как будто бы и дыхания не было, но что-то мне подсказывало, что она дышит. Просто душа её где-то бродит, одурманенная таблетками. Мне было жалко её, очень жалко. Она хорошая, она когда-то доставила мне столько волшебных мгновений, но теперь… я не знал, что теперь делать… Вызывать скорую? Не хотелось мне скорой, совсем не хотелось. Но тогда как её разбудить? Как изгнать Нельсона, как вернуть Свету, моего ненаглядного Рыжика, как?

Я принёс сандаловую палочку, воскурил. Ароматный дымок стал наполнять комнату. «Может быть, надо креститься, может быть, нужен крестик?» Мой крестик где-то валялся, а её крестик был на её теле и ничем не помогал. Ничем. Я как будто пошёл в другую комнату за своим крестиком, но вместо него принёс Библию, толстую красную книгу. Я стал размахивать Библией, гнать сандаловый дым в сторону Светы. Не помогало. Ничего не помогало. Она спала как убитая. Не шевелилась. Не дышала. Возможно, она была в коме. Мне стало казаться, что она в коме, и всё же я чувствовал, что как-то её можно разбудить. Как-то можно.

Я сел в кресло. В моей руке оставалась Библия, и я раскрыл эту книгу. Раскрыл наугад. Просто что-то нужно было делать. Я стал читать.

«А от Саула отступил Дух Господень, и возмущал его злой дух от Господа. И сказали слуги Сауловы ему: вот, злой дух от Бога возмущает тебя. Пусть господин наш прикажет слугам своим, которые пред тобою, поискать человека, искусного в игре на гуслях; и когда придёт на тебя злой дух от Бога, то он, играя рукою своею, будет успокаивать тебя».

Я был как в тумане. Кажется, я даже не понимал, что читаю. А только уткнулся глазами в одно слово, в гусли, и думал: где же взять гусли? Где мне взять гусли, чтоб спасти Свету? Где достать гусли?

Конечно, меня мог выручить интернет. Только про это мне вспомнилось, может быть, с пятой попытки, а может, с десятой. Я отложил Библию, включил компьютер, вошёл в поисковик, нашёл записи каких-то гусляров и стал скачивать всё подряд. Через несколько минут в комнате уже вовсю играли гусли. Изо всех пяти колонок, даже из сабвуфера на полу. Дымился сандал, звенели гусли, басил сабвуфер – а Света не шевелилась, не подавала признаков жизни. Гусли звенели, звенели – и смолкли. Сандал всё ещё дымился. Я не знал, что мне делать. Вдруг пришла мысль поставить Калганову. Света услышит своих любимых Лунных Снайперов, уж их-то услышит и тут же очнётся. Я бросился шарить по папкам компьютера, искать Снайперов; нашёл, выбрал любимую Светину песню, это где «во всём виновата проклятая водка», оставалось лишь щёлкнуть кнопкой мыши – и зазвучали бы снайперы, но я спохватился. Их услышит не Света. Их услышит Нельсон. А мне нужна была Света, именно Света, моё Рыжее Солнышко, её я хотел разбудить, только её. Потому и не вызывал скорую. Потому что на что-то надеялся, всё ещё надеялся – на что?

За окном появился мираж. Самый настоящий. Спокойные тихие воды парили в воздухе, в этих невесомых водах высились пиками изящные острова и манили к себе. Я застыл в изумлении. Невозможно было поверить в подобную красоту. Казалось, мне снится. Но мираж не таял. Мы неслись по пустыне, а мираж парил в небе, над песками у горизонта. Я взялся за карту. Может быть, всё-таки не мираж? Нет, карта показывала, что до воды шестьдесят километров – можно ли видеть в пустыне на шестьдесят километров? можно ли? Я не знал.

Но растаял мираж, остались жёлтые солнечные пески, ровные, как стол; ещё стрелял супергерой и злодеи отстреливались, жужжал кругляшок кондиционера над головой – жужжал и жужжал. А в моей голове жужжала память.

Света не подавала признаков жизни. Света лежала как мёртвая. Я не знал, что делать. Как это прекратить. Гусли не помогли, ставить Лунных Снайперов я побоялся, но вспомнил другое. Вспомнил музыку, под которую медитировал, пока не было Светы. Медитировал на том же самом одеяле, на котором она сейчас лежала. Алтайская духовная музыка, варган и горловое пение – я поставил эту странную музыку и это странное пение, но Света тоже ведь была странная, очень странная, да и я сам не простой. Я присел рядом с нею. Она лежала на боку. Я подсунул одну руку ей под шею, а другой стал гладить макушку головы. При этом я приговаривал: «Света, Рыжик мой ненаглядный, вернись сюда. Ты нужна тут. Света, вернись!» Я гладил её, приговаривал, звенел варган, гремело горловое пение, мне очень хотелось её разбудить. Я очень ей сочувствовал. У меня не было вожделения, а какое-то новое чувство, совсем другое… забота… как заботятся о больном ребёнке, с таким чувством я её гладил. Очнись, милое дитя, очнись, не покидай этот мир. Я испытывал к ней сочувствие, очень сильное сочувствие, возможно, из моего глаза даже капнула слеза, капнула прямо на неё; во всяком случае, я почувствовал, что из меня что-то капнуло, а в области макушки, моей макушки, стало свербеть и кружиться, совсем как тогда, когда мы со Светой любили друг друга очень неистово. Сейчас эта неистовость возвращалась ко мне, каким-то образом возвращалась, но безо всякого вожделения. Я просто хотел, чтоб она встала, открыла глаза и поднялась. Я  очень отчётливо представлял, как она открывает глаза. И она вдруг их открыла.  Я даже и не удивился. Так должно было быть. «Выключи этот ужас», - она сморщила губы, варган скрежетал по ней, а горловое пение пугало, я это почувствовал синхронно с нею, как будто раздвоился, я чувствовал и за себя, и за неё. Я чувствовал, как сильно тошнит, какая непроходимая муть в голове, целый мутный потоп, и в животе тоже, а ушам больно, серьёзно больно. Я поднялся, выключил музыку… и перестал чувствовать. Перестал чувствовать за неё. Только за себя самого.

– Сделай мне кофе, пожалуйста.

У неё не было больше таблеток, и я пошёл делать кофе. Из кухни услышал, что её рвёт в туалете. Её очень сильно рвало, в какой-то момент я даже захотел к ней зайти. Но пока собирался, всё стихло. Потом загремела вода из бачка. Гремела, гремела… Наконец, Света вышла.

Её шатало. Она еле доплелась до кресла. Она плюхнулась в кресло и смотрела в пол. Казалось, ей трудно открыть глаза во всю ширь.

– Завтра я иду в дурку, - вдруг сказала она.

Я был несогласен:

– Зачем тебе в дурку? Мало таблеток? Там ещё и уколы.

Она медленно покачала головой:

– Я лягу на месяц. Иначе не выдержу.

Я глядел на неё, глядел во все глаза, и мне хотелось воскликнуть: ты выдержишь, я помогу, оставайся со мной, я помогу. Мне хотелось воскликнуть, но я не воскликнул. Что-то мешало. Благоразумие. У меня появилась работа, мне светили хорошие деньги, от меня ещё на работе зависело двое людей, мне нужно было месяц работать, без выходных, а если хотел помочь Свете – как мне работать? Как мне бросить её одну дома, как оставить до позднего вечера? А вдруг у неё ещё есть таблетки, а вдруг она и без таблеток что-нибудь вытворит?  Я колебался. Я чувствовал, что могу ей помочь, могу, по-настоящему, и во мне даже что-то дрожало, забота, какое-то новое чувство – но благоразумие взяло верх. Я смолчал. Выбрал работу и деньги. Потом много раз об этом вспоминал.  Об этом переломном моменте. Вспоминал, вспоминал – а что толку? Выбор был сделан. Утром Света отправилась в дурку. Я даже её не проводил. Только посадил на автобус. И поспешил на работу. Зарабатывать деньги.

И я работал. Работал до позднего вечера. Без выходных. А Света лежала в дурке. Я вспоминал про неё в перерывах между работой. Иногда даже думал, что надо съездить к ней в гости, бросить к чёрту работу и съездить, посмотреть, как она там. Думать то думал, но времени не было. И я говорил сам себе: пусть она вытерпит до конца, не стану вмешиваться, пусть она вытерпит и сама всё решит. Так я думал. И работал дальше. Работал и работал. А Света лежала в дурке.

Через три недели она мне позвонила. И сразу огорошила:

– Я больше не буду с тобой спать… Я познакомилась с человеком. Буду жить у него.

Я молчал. Она оторвала меня от работы, трудно было переключиться, она с кем-то познакомилась в сумасшедшем доме – но с кем там знакомятся? с кем?

– Постепенно заберу от тебя свои вещи.

– А когда ты выходишь?

– Через неделю.

Она положила трубку, и я отправился работать дальше. У меня появилась идея купить новый компьютер, суперсовременный, со всеми наворотами, я думал, что он ей понравится, ведь она иногда жаловалась, что длинные видеоконцерты её Лунных Снайперов иногда притормаживают – теперь же ничего уже не будет притормаживать, разве что наши с ней отношения. Я не задумывался над этим разговором. Некогда было задумываться. Я работал. И пусть будет, что будет, - так я полагал. Неделя пролетела, и ещё несколько дней – и вот она пришла. Забрать часть вещей.

Она похудела, выглядела совсем бледной и слабой. Скупо поздоровалась, прошла в мою комнату и села на тахту. В другой комнате стоял новенький компьютер с настоящим студийным микрофоном, мне не терпелось похвастаться, но она не спешила к компьютерам, сидела на тахте и о чём-то напряжённо думала. О чём она могла думать? Я хотел спросить, как её имя, узнать результаты лечения, однако не было необходимости спрашивать. Я всё прочёл у неё на лице. Она теперь не Нельсон, но всё равно не Света. Она – Светонельсон, как и была. Какой была, такой и осталась. Только лишь похудела и побледнела. Только лишь. Я сел на тахту рядом с ней и тоже молчал. Я сидел рядом, от неё пахло Светой, прежней Светой, которую когда-то я так неистово хотел. Но сейчас… сейчас мне просто захотелось её обнять. Обнять как близкого человека, как друга, как… братана. Я положил руку ей на плечо. Но она тут же её сбросила.

– Вот этого не надо. С этим покончено. Навсегда!

И я понял. Одним махом всё понял, о чём она думала. И решил ей помочь. Само как-то решилось. Я вскочил и сказал ей в лицо:

– Я думал, ты творческий человек. А ты дура и стерва. Забирай свои шмотки и вали отсюда.

Она поднялась, грустно на меня взглянула, а потом вдруг коснулась правой рукой своей головы, самой макушки.

– Вчера меня ударили по голове, - жалобно произнесла она, но зачем? Меня ведь это уже не интересовало.

– Скатертью дорожка, - повторил я своё.

Она вздохнула.

– А ты тоже… непризнанный гений и компьютерный бот.

– Скатертью дорожка, - повторил я ещё раз.

И она ушла от меня. Ушла навсегда.

Мы заехали на Асуанскую плотину. Автобус остановился.

Четырёхкилометровая бетонная плотина перегородила великий Нил. С южной стороны разливалось целое море водохранилища Насера, а с севера далеко внизу из-под плотины вырывалась узкая речушка, сдавленная скалами. Где-то под нами вращались огромные турбины, вырабатывая электричество на целую страну, а здесь наверху выше всех пальм, финиковых и королевских, возвышался бетонный лотос, монумент в знак признательности советским строителям, построившим эту плотину. Я испытывал гордость. Я тоже когда-то работал строителем, работал в том числе и на плотинах, промышленным альпинистом – да, и я когда-то болтался на двух верёвках на высоте десяти этажей над водой, только та вода была серой, холодной, зато без крокодилов и бильгарциоза. Много кем я работал, но ни про одну из тех работ не мог сказать, что это была моя жизнь. Нет, маскировка. И сейчас я тоже маскировался. Как будто слушал экскурсовода. Экскурсовод хвастался, что Израиль несколько раз грозился нанести по Асуанской плотине ядерный удар, но по всем расчётам плотина выдержит даже и ядерный удар. Вот как строили советские строители, - думал я. И ещё думал о том, что я сам выстроил в своей жизни, какую плотину, какой монумент. Я думал о том, что судьба сталкивает нас именно с теми, кому мы и нужны именно в данный момент. И кто нужен нам. Судьба сталкивала меня с определённым типом женщин, у которых были определённые воззрения и определённые планы. Моя бывшая жена поначалу восклицала: «Ты такой необычный! Особенный. Ты не как все!» А через семь лет она каждый день меня пилила, чтобы я устроился на постоянную работу. «Стань же, наконец, как все! - призывала она. – Хватит уже дурью маяться!» Света тоже одобряла, что у меня богемный образ жизни, что я не буржуй. Я не похож на других, ни на кого, и это здорово, - так она тоже сказала в наш первый год. В наш седьмой год она, наверняка, сказала бы противоположное, но судьба не дала нам с ней седьмого года. Зачем повторять пройденное? Но судьба не дала даже и года второго. И я возмущался. По-прежнему возмущался. Где эти годы? Ещё целых шесть лет могло быть. Где эти годы? Почему их отняли у меня? Я доказывал сам себе, что хочу эти шесть лет. Пытался доказать. Стоял на гигантской плотине, своевольно перегородившей реку жизни, великий Нил, издревле тёкший неведомо откуда, и своевольничал тоже. Света и сама вела богемный образ жизни, она и сама не была ни на кого похожа. Мы стоили друг друга, - думал я. Мы были как два безвестных солдата, которые вместе идут в разведку под названием жизнь. И одного из нас ранило. Разве мог я бросить раненого товарища на чужой территории? Так мне казалось. Не мог.

Мы пообедали в ресторане в Асуане, и автобус понёсся дальше. Дальше назад. Прочь из Нубии. Снова бесконечные пальмовые рощи долины Нила, поля сахарного тростника и неприютные песчаные скалы вдали. В Луксоре мы сделали остановку, чтобы женщины могли сбегать в ювелирную лавку, где они заказали  себе золотые картуши, анхи, серебряных скарабеев. Я не пошёл в лавку. Я ничего не заказывал. В прошлый раз автобус останавливался в другом месте – и я пошёл туда, за угол. Там благоухали кусты суданской розы, но тележки с гранатами не было. И моей смуглой красавицы не было тоже. Но я сам улыбнулся вместо неё. Пускай отдыхает. Зачем ей торчать на жаре.

Мы снова ехали. Автобус повернул на восток, к побережью, и нас опять обступила пустыня. Восточная. Каменистая, всхолмленная. Быстро стемнело. Экскурсовод выключил дивиди, туристы задремали. А мне ничего не мешало вернуться в своих думах к Свете. Я ведь додумал не до конца. Ещё не до конца.

Казалось, мосты сожжены. Я знал, что она не простит мне дуру и стерву. Она очень тщеславная. Тщеславная и злопамятная. Как-то раз он пела про папу-шизофреника, а я просто настраивал микрофон, я записал для пробы кусочек её пения, думал, что она и не обратила внимания. А потом случайно я этот кусочек стёр. Даже и не заметил. А она через неделю захотела его послушать. И когда я признался, что случайно стёр, она так орала, как будто я уничтожил неизвестную партитуру Моцарта. Она дулась неделю, а потом уехала в Питер. Она наверняка помнила про тот эпизод и после. Значит, про дуру и стерву не забудет вообще никогда. Назад пути не было. Мосты сожжены. Помню, у меня было смятение в душе. С одной стороны, я даже радовался, что проблема сама разрешилась и даже не по моей инициативе, просто наши отношения зашли в тупик, и Света сама решила их разорвать. Но с другой стороны я испытывал беспокойство. Ведь когда-то я увидел, что в ней сидит бес, если мне дано было это увидеть, ведь не делается наполовину, что толку, что я констатировал… нужно было изгнать, идти до конца, нужно было помочь ей, а я не помог. Я вспоминал опять первый день, как она ко мне пришла, помню, она спросила: «А что сейчас пишешь?» Я ответил, что пишу про Иуду Искариота, и она тогда предложила: «Напиши лучше про меня». Вот зачем она так сказала? Я думал об этом, искал тайный смысл. Что о ней писать? Наверное, таким образом она скрытно просила о помощи. А я… как я помог? Просто спал с нею. Ничем я ей не помог. Но мне казалось, что мог помочь, что у меня была сила для этого, просто тогда я не должен был испытывать к ней никакого влечения, вот тогда бы помог… но таким я буду, может, в следующей жизни, а в этой оказался не готов. Помню, я несколько раз ей звонил. Всё же звонил. Просто хотел услышать её голос. Но абонент оказывался недоступен, и я бросил эту затею.

Однажды приснился красочный сон, яркий-яркий. Мне снились древние греки. Они возлежали на каком-то пиру, и я их всех знал, хорошо знал. Мы беседовали о чём-то важном. Кажется, о египетских крокодилах. Сон меня поразил. Проснувшись, я долго думал, что это значит, а после взял том Платона и стал читать его «Пир». Да, кое-что я там нашёл. Кое-что, как мне казалось, касавшееся и меня. Слова Федра.

«Орфея, сына Эагра, боги отослали из Аида ни с чем: они показали ему призрак жены, за которой тот пришёл, а саму её не дали, ибо он производил впечатление неженки, этот кифаред, и не отважился умереть ради любви, как Алкестида, но исхитрился войти в Аид живым. За это они наложили на него наказание и устроили так, чтоб он принял смерть от рук женщин».

Вот, размышлял я, у Орфея и то не получилось. А я и не стал пытаться. Орфей оказался неженкой, а я был благоразумным неженкой. Я не пытался всерьёз вернуть душу Светы, я не вступал в борьбу с бесом, я… я даже не решился искупаться в Ниле среди крокодилов, которых ни одного и не видел, которых, может быть, и вовсе там не было, я видел лишь воробьёв, вот мой знак – воробей, не крокодил. Да, я неженка, - так я себе говорил. И вспоминал дальше. Вспомнил зиму.

Та зима была суровой. Однажды вечером мне позвонили в дверь. Я жил отшельником и обычно не отзывался на звонки в дверь. Но звонили настойчиво. И тогда я подумал: а вдруг это Света? И я открыл дверь. Там был вышибала. Выбиватель долгов. Он хотел видеть Свету. Я ответил, что и сам хотел бы её видеть. Но тот был грозен. Сказал, что у Светы осталось три дня на погашение кредита. Потом действия будут болезненными.

И вот я снова звонил по её номеру. «Абонент недоступен». Ну да, - думал я, - она же постоянно закладывала в ломбард свой мобильник, наверное, опять заложила, наверное, совсем у неё нет денег. Но где она живёт, как? Зима была очень суровая. Каждый день я натыкался в интернете на сводку, сколько за ночь замёрзло бомжей и пьяниц. Много их замерзало каждую ночь. И теперь я был в ужасе: а если Свете негде жить, у неё нет денег и ей негде жить?.. а я тут в двух комнатах расслабляюсь, а она замерзает. Помню, я надел пальто, зимнюю шапку, и помчался к приюту. К женскому приюту. Был такой в городе, я нашёл адрес. Я караулил возле приюта чуть ли не до полуночи. Уже давно его двери закрылись, стоял жуткий мороз, а я всё перетаптывался с ноги на ногу и повторял: Света, ну появись же, где-то же ты должна ночевать. Но её не было. Был мороз. Лютый мороз, звёздная ночь, я, наконец, сообразил, что она тут не появится, а я сам опоздаю на последний трамвай и тогда окажусь в своей постели лишь утром. Я побежал на последний трамвай.

Дома меня долго бил озноб. Потом я всё же уснул под ватным одеялом, и мне приснилась она. Красивая-красивая. Прям неземная. Она сидела за компьютером в какой-то незнакомой комнате, и на стенах были непонятные надписи странными буквами. Она вдруг повернулась ко мне и улыбнулась: «Ты прелесть». А потом серьёзно добавила: «Я в другом измерении».

Вот это последнее меня и разбудило. В другом измерении – как это? Неужели она умерла? Нет, я бы почувствовал, я в такое не верил, но как понять «другое измерение»? как это понять?!

Помню, было всего часа четыре, глухая холодная ночь, а я метался по комнатам, как будто где-то на стенах мог быть написан ответ непонятными буквами. Но я не видел никаких букв. Не было букв. Было темно. Темно и холодно. Я опять забрался в постель. И стал размышлять.

Она сидела за компьютером. Наверняка паслась в интернете, и… вот где её надо искать! В интернете!

Я попытался вспомнить адреса, куда она там заходила, но вспомнилось другое, как я однажды за нею следил со второго компьютера. Один только раз и следил, а потом бросил, но ту шпионскую программу я ведь, кажется не стирал, она должна была остаться и её лог тоже. Правда, тот второй компьютер я уже отдал знакомому, когда купил новый, потому что он становился третьим номером, а третий мне не был нужен. Итак, компьютер я отдал, но перед этим снял с него хард-диск со всей своей информацией. И этот диск у мня валялся под тумбочкой и теперь оставалось надеяться, что я его не повредил, как-нибудь ударив щёткой, когда подметал пол.

И вот посреди ночи я стал разбирать компьютер, чтобы вставить дополнительный диск. Сначала раскрутил новый, но оказалось, что там уже другой интерфейс подключения, старый диск к этому компьютеру не подходил. Я стал раскручивать номер два. Там интерфейс был такой же, но не имелось свободного шлейфа, надо было что-нибудь отключать взамен. И я отключил, поставил старый диск – и он заработал! Нашлась та шпионская программа, нашёлся и её лог-файл. И мне повезло. В тот день, когда я следил за Светой, она заходила на свою электронную почту, и теперь я знал все её данные и мог тоже зайти на её почту, если, конечно, она за год не поменяла пароль. Но паролем стояло «калганчик», так она называла свою кумиршу, свою любимую Свету Калганову из Лунных Снайперов, и такой пароль она не стала бы менять ни за что. В этом я был уверен. Опять я бросился к новому компьютеру, ведь интернет работал через него, я зашёл на ту почту, зашёл от имени Светы и первым же делом посмотрел дату последнего посещения. Кажется, у меня отлегло. Три дня назад она тут была! Всего три дня назад! Моё сердце радостно забилось. Я стал смотреть, что она делала. Отправила письмо некоей Монике, в теме письма значилось «люблю!!!!!» И я открыл это люблю с пятью восклицательными знаками.

«Через все расстояния люблю попрежнему. Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Люблю!» - это и было всё письмо. Получалось, она на каком-то расстоянии (но ведь не в другом измерении, не на том свете, на этом!). Получалось, она очень любит. Но кто такая эта Моника? Я вдруг вспомнил, она пару раз вспоминала какую-то Монику, санитарку из психбольницы, она тогда сказала «большой души человек», такие слова у неё никогда прежде не проскакивали, и я поразился: а где же тёмное пятнышко? Ни о ком она так не говорила, чтобы только хорошее, кроме солисток Лунных Снайперов, но санитарка из психбольницы не могла быть солисткой, наверное, поэтому я и запомнил. Но почему она подтверждала любовь к этой Монике, ведь она любила Калганову, а тут, что же, любовь духовная? Кстати, стояла и подпись. Нельсон. Конечно, Нельсон. Может быть, просто она опять нуждалась в психушке, может быть, так? Мне вдруг стало противно. Противно от этого письма и противно от того, что я это читаю. Подглядываю, значит. Я не стал дальше подглядывать. Закрыл её почту и отправился на свою. Я послал ей весточку.

«Дорогая Света. Вот уже полгода, как мы расстались, а я всё не могу тебя забыть. Мои чувства к тебе оказались крепче, чем я сам предполагал. Я всё чаще и чаще задумываюсь: а не есть ли это любовь?

Надеюсь, ты не приняла близко к сердцу мои злые слова, сказанные в порыве ярости, когда мы расставались. Ты всегда можешь вернуться ко мне, в любой момент. Дни, когда мы были вместе, я вспоминаю с самыми тёплыми чувствами. А ночи особенно. Не забывай меня, Света. Вернись!»

 Ответ пришёл уже вечером. Её первыми словами было: «Ты прелесть!» А потом она сообщала, что уже три месяца в Англии, здесь так замечательно, нищая и раздражительная Латвия теперь вспоминается только в дурном сне. «Я в другом измерении!» - восклицала она. Её там ценят. Потом она переходила к нашим отношениям, вернее, к их отсутствию. Она уже забыла, как я выгляжу, и наши отношения для неё теперь на двести пятидесятом месте. Тут была закавыка. Она писала латиницей, у неё не было русского шрифта, и нельзя было точно определить, на каком именно месте наши отношения: на двести пятидесятом или всё же на двадцать пятом. Там у неё стоял ноль перед буквой «m» в окончании, но, возможно, этот ноль был вместо буквы о, и тогда, всё же, двадцать пятое место, на порядок вперёд, но всё равно только двадцать пятое – и какая мне разница… ведь не первое и даже не десятое. Всё у меня сразу сникло. Там ещё была последняя строчка: «Я всё равно люблю Свету Калганову!» - но мне уже не было дела. Я отпихнул клавиатуру и выключил компьютер. Всё кончено! Света в Англии, устроилась, получше, чем я тут, её там ценят, она вообще в другом измерении, а я где-то далеко-далеко, на двести пятидесятом месте. Ну пусть, - сказал я себе. Ну пусть, - повторил ещё раз. Ну пусть!

А между тем мы приехали. За окном уже мелькали яркие огни отелей, автобус постоянно останавливался и высаживал очередную порцию туристов. Наконец, он остановился и возле моего отеля.

Я вернулся в свой номер. Двое суток тут не был. Ужин давно уже прошёл. В холодильнике было полно прохладительных напитков, я выпил сока и хотел отправиться спать, потому как уже несколько ночей почти не спал. Но ничего не получалось. Поначалу было чересчур жарко, мне удалось правильно включить кондиционер, он стал с шумом гнать охлаждённый воздух, а я, покуда он охладит комнату, сходил в душ. Но и после душа не засыпалось. Мешал шум кондиционера. Опять мешал. Я включил телевизор, нашёл российский канал, хотел дождаться новостей, но там так нудно тараторили о какой-то ерунде, это было ещё невыносимее, чем шум кондиционера. Я выключил телевизор и просто лежал. Лежал и думал. О Свете. О том, как она уехала в Англию, как ответила на моё письмо. Она по-прежнему оставалась Нельсоном, в ней по-прежнему сидел бес, и я мог только констатировать. И больше ничего. Ни-че-го. А тогда мне казалось, что я не справился с жизненной целью, что это был вызов, брошенный мне судьбой, а я попросту отмазался. Дезертировал. Я так думал. А ещё я хотел Свету. Опять её хотел. Со всем её бесом. Мне даже казалось, что именно из-за беса я её так сильно хотел.  Она была не такая как все. Совсем не такая. В ней была страсть. Мощная страсть. И моя собственная страсть хотела слиться с этой страстью. Слиться и вернуть. Вернуть то первоначальное. Когда ещё не было никаких мыслей о бесе. Одна только страсть. И что такое бес? – размышлял я. Страсть, которая переросла своего хозяина, которая сама стала хозяином человека, которой тесно. И то, что я забирал часть этой необузданной страсти, когда спал со Светой, ведь я этим тоже ей помогал, и ей, и себе. Ведь когда у неё случился кризис? – рассуждал я. Сначала она сунула пальцы под гильотину – без меня, она ведь тогда избегала меня, покуда не сунула пальцы… И после уехала на семь дней. За семь дней у неё скопился такой излишек, что её прорвало. Плотина рухнула. Так я думал. И ещё думал о том, кто теперь в Англии гасит эту её страсть? Как она держится? Как? Зачем я её отпустил? Ну зачем?

Я проснулся от чего-то знакомого. От какого-то металлического стука, доносившегося сквозь открытое окно. Я встал и вышел на балкон.

Поспать удалось не больше пары часов. Ночь ещё не собиралась отступать, было около четырёх часов, но недалеко от нашего отеля на стройке вовсю лупили кувалдой. Там горели прожекторы и кипела работа. Я долго слушал знакомые звуки посреди тихой ночи. Бесы боятся звона металла, а мне нравился этот звон. Бесы также боятся воды. Света всегда избегала воды, только в молодости, когда занималась спортом, она также плавала, а потом вода её стала отталкивать. А мне нравилась вода. И мне нравилась Света. Не просто нравилась. Я был как будто в плену. Целый год её ждал. Просто тупо ждал. Каждую ночь думал о ней. И каждый день думал: как она там, в своей Англии? Как там, в другом измерении? Как она справляется с Нельсоном? И как я хочу её тут! Прошла весна, прошло лето, была уже поздняя осень. Я возвращался с работы. Усталый, немытый, в руке тяжёлая сумка с инструментами, я шёл через центр, мне нужно было направо, к ближайшей остановке, но я свернул налево. Я шёл непонятно куда и непонятно зачем. Шёл и глазел на витрины. А навстречу мне шла Света. Только без гитары за плечами. И я даже не удивился. Она показалась мне ещё мельче, чем была, как будто сжалась, как взъерошенный воробей. Шапка-ушанка с опущенными ушами, хотя даже снега ещё не было, она уже мёрзла. На носу блестели элегантные очки в золотой оправе. Она узнала меня и даже улыбнулась. Сказала, что приехала на несколько дней, чтобы уладить налоговые дела. Мы постояли немного на улице, и она позвала меня в подвальчик, в кафе.

У неё была новая стрижка, ещё короче, чем прежде. Яркие медно-рыжие волосы стояли торчком, мне очень понравилось это новшество в её облике, мне всё в ней нравилось, по-прежнему.

Мы сели за столик. Она заказала пива и отбивные. Пока готовились отбивные, она рассказывала про Англию, как её там ценят, что она даже преподаёт в театральном клубе сценические движения, учит приехавших за длинным фунтом правилам фехтования. Я спросил про компьютер, купила ли она, наконец, себе крутой компьютер, как всегда мечтала. Но она грустно вздохнула. Опять получалась прежняя песня. В Англии можно взять кредит просто на основании расчётной бумажки о зарплате. Её подруга бросила такую бумажку в мусорник, а другая подруга, работавшая уборщицей, бумажку подобрала и взяла по ней кредит. И вот, с кислой миной рассказывала Света, пришлось помогать подруге выплачивать чужой кредит. Зато… Она вдруг преобразилась, посветлела и после небольшой паузы выпалила:

– Ребёнок меня мамой называет.

У меня ёкнуло сердце и начисто пропал дар речи. Не меньше минуты прошло, прежде чем я смог спросить:

– Сколько ему?

– Скоро в школу пойдёт, - ответила Света, и у меня отлегло. У меня отлегло – и меня прорвало:

– Света, ребёнку нужны отец и мать, а не две матери. Ты занимаешь чужое место. Разве ты сможешь ему дать то, что даёт отец? Чему ты его научишь? Любви к Светлане Калгановой?

Света насупилась.

– Смени тему, а то я не дождусь отбивных.

И я сменил тему.

– Помнишь про моё письмо? Всё остаётся в силе. Ты можешь вернуться ко мне в любой момент. Я больше не буду тебя обижать. У тебя ещё может быть свой собственный ребёнок…

Нам принесли отбивные. Света отхлебнула пива и принялась за еду. А я глядел на неё, ждал ответа – она резала мясо, жевала и не отрывала глаз от тарелки. Тогда и я взялся за нож и за вилку. Я тоже резал, жевал, а Света вдруг заговорила:

– Ради любимого человека я даже пыталась продать душу дьяволу… А вот ты бы что смог ради любимого человека?

Я едва не подавился. С трудом дожевал кусок. Во мне кипело возмущение. Мне не верят. Меня проверяют. Испытывают!

– Зачем такие крайности? – спросил я ледяным голосом. В моей правой руке оставался нож, я поднял его перед Светой.

– Не проще ли мне выйти на улицу и зарезать первого встречного?,, Ради любимого человека?

Света не жевала. Она смотрела на меня как будто с интересом, на ней были очки в золотой оправе, эти очки мне мешали разглядеть её глаза, и я снова стал разглядывать нож в своей правой руке. Я вспомнил, что когда-то был критиком, и усмехнулся:

– Этот нож столовый. Он тупой. Таким никого не зарежешь. Разве что… - я вдруг поднёс нож к своему уху, коснулся, и сказал медленно, как по буквам:

– … Разве что вспомнить Ван Гога…

Но я не был Ван Гогом. Я очень чётко это осознал. Металл тупого ножа коснулся моего правого уха, и всё во мне запротестовало: нет! Я не мог такого сделать, даже не собирался, а Света всё та к же глядела на меня, и её очки мне больше не мешали. Я увидел презрение. Они разоблачила обманщика. Они раскусили обман. Нельсон презрительно ухмылялся – и Света с ним соглашалась. Да, соглашалась.

Я вскочил из-за стола, подхватил из-под стула свою тяжёлую сумку и почти выбежал из подвала наверх. Теперь я шёл правильно. Прямо к автобусу, напрямую, безо всяких искривлений. Я спешил домой и всё же ждал, что сейчас зазвонит мой мобильник, сейчас Света опомнится – и мой мобильник зазвонит. Мобильник, наконец, зазвонил. Сказали, что для меня ещё есть работа. Я ждал этой новой работы почти месяц, но теперь не было никакой радости, ни малейшей, только спешка – скорее домой, ну скорей же, домой!

Дома у меня ещё кое-что было. На шкафу оставался заброшенным рулон портрета. Я развернул этот ватман. Последнее, что у меня было от неё, что оставалось. Но от неё ли? Ведь на этом ватмане была нарисована Светлана Калганова, молодая женщина, солистка Лунных Снайперов, хорошо была нарисована, тщательно, но… ужасно холодным был этот портрет, ледяным. Снежная Королева – так я его называл. А теперь стал рвать на части. Потом принёс в комнату крышку от металлического бачка, сложил все обрывки на эту крышку и поджёг. Они не очень-то горели, от них шёл чёрный дым, они даже пытались погаснуть, но я их ворошил и подпаливал с другой стороны, отовсюду. Наконец, остался только ворох пепла. Я высыпал пепел в унитаз и спустил воду. «Исчезни из моей жизни навсегда» - так я сказал. А потом возжёг в комнате прутик благовоний и окурил чистым дымом все углы и самого себя тоже тщательно окурил.

Но Света не исчезла из моей жизни. Вернее, она не исчезла из моей памяти. Я думал о ней постоянно. Несколько раз порывался написать ей письмо, но так и не написал. И время летело, как сумасшедшее, проёл ещё год, целый год, а мне казалось, что мы расстались только вчера, я помнил всё до мельчайших подробностей и я по-прежнему хотел её. Всё крепче хотел. Будто этот Нельсон заразил мою душу неизлечимой инфекцией. Я не мог её позабыть. Ну никак. И не мог думать ни о ком другом.

Прошёл год, было Рождество, и уже три года с того знаменательного Рождества, когда она ко мне пришла; я получил поздравительную эсэмэску. Из Англии. Но без подписи. Она желала мне душевного спокойствия и творческих успехов. У меня не было ни спокойствия, ни успехов, но я не стал ей отвечать. Ведь она даже не подписалась, и номер был не её, не латвийский, в конце концов это мог быть и кто-то другой, у меня знакомые астрологи недавно уехали в Англию, это могли быть они  или, может быть, просто ошибка. Да, просто чья-то ошибка. Так я решил. И прошёл ещё год. Я думал о ней. Всё как прежде. И однажды мне случайно сказали, что видели её в городе, она опять приезжала по какому-то делу. И я даже догадался, по какому. В интернете узнал, что бывшая солистка Лунных Снайперов Светлана Калганова организовала собственную группу, и один из первых концертов этой группы был в Риге. Я зашёл на форум сайта Калгановой и узнал ещё больше. Одним из организаторов рижского концерта был некий Нельсон из Англии. Некий Нельсон наверняка взял для этой благородной цели очередной кредит, ведь на зарплату посудомойки концерт не устроишь. Этот Нельсон, конечно, не вспомнил меня, не до того ему было. А я вспоминал. Ещё чаще вспоминал. И мне даже снилось. Снилось, как маленькая рыжая Света шла по чужой улице с вечной гитарой за плечами. И я хотел её догнать. Хотел – и не мог. Она уходила. Куда-то от меня уходила. Куда-то в другое измерение. И мне оставалось только проснуться и вспоминать. Проснуться и вспоминать. И прошёл ещё почти год. Запросто. Как один день. Было лето, самый конец. Я шёл по городу, шёл из книжного магазина, я любил покупать редкие книги, хотя они у нас ужасно дорогие и всё можно скачать из интернета, но я любил покупать. И вот я шёл, думал о том, что купил, светило летнее солнышко, прямо навстречу, вдоль улицы, между домов – и вдруг… вдруг словно что-то вспыхнуло слева. Я резко остановился. Как волк, почуявший след добычи. Да, я именно что-то почуял, хотя и сам не понимал, что. Но я развернулся, медленно пошёл назад. Там была ниша между домами, а в глубине этой ниши, там я увидел свежий плакат.

На плакате была Светлана Калганова во всей своей красе. Она приезжала в Ригу с концертом. Но не это меня остановило. Другое. Плакат наклеила Света, не больше получаса назад. Она здесь была! Я ни капли не сомневался, что плакат наклеила Света, что она здесь была. Если б я шёл чуть быстрее, если б поменьше думал о купленных книгах, я бы застал её тут. Я не сомневался. Знание было настолько ясным, настолько чистым, что не вызывало ни малейшего удивления. И я знал ещё кое-что. Надо спешить домой. Там будет письмо от Светы.

Письмо было от Нельсона. От Нельсона ко мне, но в теме значилось «подруге». Меня приглашали на концерт Калгановой. Там будет ещё поэтический вечер, чтение стихов Анны Ахматовой… письмо было похоже на массовую рассылку, Света просто забыла, кто я такой, и автоматически включила мой электронный адрес в число адресатов. Или всё же в этом есть смысл? – гадал я. Почему для Нельсона вдруг стал «подругой», с каких пор сменил ориентацию? Почему-то это мне показалось даже хорошим знаком. Раз Света любит только женщин, может быть, она повышала мой статус?

Разумеется, я не пошёл на концерт. Что мне делать на лесбийских игрищах… увидеть Свету? Просто увидеть… Зачем её отвлекать… Пусть отойдёт от своего концерта. Пусть отойдёт.

Через пару дней я отправил ей письмо. Всё о том же. Что и через четыре года её не забыл. Что благодарен ей за те счастливые мгновения, которые она мне подарила, что буду помнить об этом всю жизнь. Ещё я добавил, что по-прежнему её жду, что мои чувства к ней прошли проверку временем и ничуть не иссякли. В конце я просил у неё прощения за всё. И приписал, что если она не станет мне отвечать, пускай не поминает лихом бумажного солдата.

Я знал, что она не ответит. Вернее, может ответить, но это будет даже хуже, потому что она ответит дежурно. Я это знал. И у меня родилась новая идея.

У меня имелись деньги. Последнее время я много работал, у нас был экономический подъём, я скопил денег. Но надвигался кризис, прогнозы в газетах с каждым днём пугали всё больше, в интернете уже предрекали голод и бунт. А у меня были деньги. И я решил убежать. Хоть на пару недель.

Убежать оказалось не так-то просто. Из Риги уже не было авиарейсов на юг. Из Риги все улетали только в одну сторону – в Англию, в Ирландию, в Норвегию в поисках любой работы. А мне было плевать на работу. И плевать на прогнозы о предстоящем голоде и голодных бунтах. Я с детства мечтал побродить по берегу Нила, и у меня была куча денег. Что мне могло помешать? Нельзя улететь из Риги, так есть другие города, через интернет я узнал, что можно улететь из Вильнюса и даже с большими скидками. В один день я собрался, в один день оплатил по интернету путёвку, сунул в карман оставшиеся три тысячи евро и был готов к отправлению. Автобус на Вильнюс уходил в половине второго ночи, а днём я получил ответ от Светы. Вернее, от Нельсона. И опять подруге.

Ответ не был дежурным. Ответ был кричащим. Ей плохо, по-прежнему плохо, ей даже хуже, а я… я ведь уже извинился за всё. За бессилие, за неспособность справиться с Нельсоном, за неготовность идти до конца.

Уже рассвело, а я всё стоял на балконе. Внизу подъезжали хозяйственные машины и приходили работники, почти все они замечали наверху меня и улыбались. Возможно, дежурно, но мне казалось, что нет. Я вернулся в комнату и стал собираться на завтрак. Я хотел позавтракать самым первым, пораньше, потому что у меня опять было важное дело. Задумка.

Наша жизнь – творчество, - думал я за завтраком, - вызов и эксперимент; каждый день – вызов и эксперимент. Я обдумывал свой сегодняшний эксперимент. Во время поездки в Абу-Симбел я часто сверялся с туристической картой. Но на той карте, на обороте, также был план Хургады. Я нашёл на том плане свой отель. И нашёл риф, на который  плавал. По карте до него было дальше, чем мне казалось. Не километр, а целая миля, почти два километра. Но более интересным оказалось другое. Остров Магавиш. Когда я глядел на него с рифа, он казался далеко-далеко, чуть ли не посередине моря. Однако по карте до острова тоже была только миля, от рифа всего одна миля – и я не мог упустить такой шанс. Буду как Робинзон Крузо, оставлю босой след на пустынном берегу. Только мне нужно плыть рано утром, покуда солнце не высоко. Иначе не смогу плыть на спине, потому что солнце спалит нос и лоб.

И вот я бегом позавтракал и побежал к морю. Вода была изумительной, дно острым, всё как и три дня назад, только во мне прорезалось какое-то интуитивное чутьё. Сегодня я ставил ноги удачно. Нигде не порезался (кажется), дошёл до глубины и поплыл. Хорошо плылось, легко. До рифа доплыл почти незаметно, даже не верилось, что отмахал целую милю. Но теперь мне нужно было пересечь риф. Перейти. Когда-то этот риф был живым коралловым городом – на нём, должно быть, росли коралловые деревья, кусты и травы, а потом эти деревья, кусты и травы окаменели, морские волны их ломали и стачивали, но они были полыми внутри и потому всегда оставляли острые края. С виду поверхность рифа казалась довольно гладкой, но это потому что острые края были слегка присыпаны песком; как только я ставил ногу на этот песок, так сразу же чувствовал, что подо мной как будто стекло. Резать ноги никак не хотелось, я шёл очень медленно, осторожно, а солнце надо мной поднималось всё выше и выше, и я начал беспокоиться, как бы моя затея не провалилась. Ведь если я доплыву к острову, когда солнце уже будет в зените, как я выйду на берег? Мне нечего набросить на плечи, а тени там нет. Солнце спалит спину за пятнадцать минут. Я даже не успею толком отдохнуть, а уж тем более осмотреть остров. Но я упорно двигался вперёд. Помимо острого дна ещё были морские ежи с длинными чёрными лучами-иглами. Их нужно было обходить стороной. В воде плавали разноцветные яркие рыбки и отвлекали внимание. А примерно на середине рифа я заметил небольшую морскую змею. Морские змеи обладают очень сильным ядом, наши гадюки по сравнению с ними почти безобидны, но морские змеи не агрессивны, как и гадюки, мне казалось, что эта широкая ленточка на меня пристально смотрит, но я не испытывал страха. Я же её не трогал, зачем ей трогать меня? К тому же я не был ихтиологом, я мог вообще ошибаться насчёт морской змеи. Вдруг это кто-то другой, вполне безобидный? Опаснее было порезать ноги, я быстро забыл про морскую змею и упорно пересекал риф. При этом ещё поглядывал на солнце и старался запомнить направление, как мне нужно плыть. Плыть было  необходимо не прямо, а забирать вправо, на острове высилась большая песчаная дюна, туда легко будет плыть, а вот как не промахнуться, возвращаясь назад, об этом стоило побеспокоиться. Но море было мне по колено, я шёл – и не беспокоился. И, наконец, риф закончился. Наконец, я снова плыл. Плыл и плыл. Я не просто плыл. Я испытывал блаженство. Ощущал такую лёгкость, такую неизъяснимую торжественность, мне даже казалось, будто я плод в утробе матери, так было легко и беззаботно. Да, именно плод. Вот только откуда там свет, в утробе… Хотя, я чувствовал, что именно так и есть. В утробе имеется свет, поярче этого, и наше солнце лишь ему подражает, тому настоящему свету, тот свет я сейчас как будто и чувствовал. Мне даже казалось, что звучит орган. В небе надо мной ветер играл на органе, лишь бы мне было приятнее плыть – и я восхищался: какая забота! всё обо мне! но кто я? о ком такая забота? о ком?

О ком?.. Я вспомнил себя. Вспомнил, что плыву к острову. Потом подумал о течении. Не снесёт ли меня течение? Не было, вроде, течения, только лёгкие волны, и тогда я вдруг вспомнил о Полине. Как она там? Где она? Вот бы с ней было бы хорошо прокатиться по этому морю на яхте, она ведь что-то рассказывала про яхты, ей нравились яхты… Яхту я и в самом деле заметил. Она шла мне наперерез. И, похоже, шла к острову. К моему Магавишу. Мне стало грустно. Значит, я не буду Робинзоном. Значит, там уже будут бегать туристы, и я стану выглядеть чудаком. Я уже выглядел чудаком. Я вдруг почувствовал, что за мной наблюдают. С той самой яхты, с капитанского мостика, меня кто-то рассматривал в белой фуражке с кокардой. Он разглядывал меня в бинокль. Мне стало не по себе.  Если меня сейчас выловят и отвезут на берег в полицию… Я приподнялся над водой и помахал капитану рукой. У меня всё о’кей – так я ему сообщил. А после развернулся и быстро-быстро поплыл назад. Меня не догонят. Яхта побоится приблизиться к рифу, зачем им за мною гнаться, им нужно катать туристов. Меня не догонят,- повторял я себе и плыл что есть силы назад. Но мне было страшно оглянуться. До самого рифа ни разу не оглянулся. И только на рифе уже убедился, что яхта за мной не гналась, она пристала к своему острову, к моей неосуществлённой мечте, к Магавишу – и я помахал ей рукой. Ладно, мол, побродите за меня, а у меня и другие дела найдутся. Песка я уже много повидал. Достаточно мне.

Я пересёк риф назад и остановился на краю. Встал на краю рифа и глянул вверх на солнце. Я вспомнил Свету. Когда-то я называл её Рыжим Солнышком, Рыжиком. А теперь я её вспоминал в последний раз. Я глянул в сторону берега и определил направление. Берег был к западу от меня. Тогда я сделал пол-оборота вправо и теперь смотрел куда-то в сторону Англии, где моя незабвенная Света трудилась посудомойкой или сидела на социальном пособии. Где чужой ребёнок называл её второй мамой. Откуда она грезила о Светлане Калгановой. Я громко произнёс:

– Света! Исчезни из моей памяти… навсегда. Оставайся в этом море. Тебе тут будет хорошо.

И я нырнул с рифа. Нырнул в глубь. Мощное отвесное солнце пробивало своими лучами до самого дна. Далеко было до дна, может, пять метров, может, десять, но я всё видел. Там, возле дна, над коралловыми камнями плыл изумительный скат. Жёлто-песчаный, в голубых звёздах, с длинным кнутом хвоста, он взмахивал крыльями и как будто парил. И я тоже парил над ним. Без крыльев. Он стал моим свидетелем. Я представил, как отпускаю память о Свете, и выпустил изо рта пузырь воздуха. Он устремился вверх, к поверхности, превратился в кольцо и быстро растаял. Я выпустил второй пузырь. Третий. Потом четвёртый. Больше нечего было выпускать. Я ещё немного проплыл под водой, мысленно попрощался  и, наконец, вынырнул. Удивительно было спокойно. Удивительно было легко. Легко и свежо. Я отдышался, осмотрелся по сторонам и поплыл к берегу.

 

Девять дней прошли. В шесть часов вечера вылетал самолёт – назад в холодную Европу, к нашим дождям и туманам. Я складывал вещи. На полу шкафа, среди носков, вдруг нашлась и записка от Полины. Я только улыбнулся: как она выпала, когда? наверное, когда вешал пиджак… но каким образом? И как мог я её не заметить, ведь так долго искал… Но что теперь. Не заметил, так не заметил.

Зато я вскоре заметил литовца. Когда спустился с вещами в фойе, чтоб дожидаться автобуса, литовец уже сидел на своих чемоданах. Он плохо выглядел. Красный как рак, вялый, будто с похмелья. Мы разговорились. Я рассказал, где побывал, и он рассказал тоже свою историю. Его история была мрачной. Поучительно-мрачной.

В отличие от  меня, он с первого же дня знал, что означает “all inclusive”. В частности, это означало бесплатные напитки в баре: подходи и бери, сколько хочешь. Литовец ника не мог поверить, что я прожил в отеле девять дней, но так и не обнаружил, что здесь бесплатные напитки –  и пиво, и ром, и виски. «Что же ты делал тогда?» - удивился литовец. Он мне сочувствовал. Плавал, ездил, ходил, наблюдал – вот что я делал. А литовец… в первый же день его жена отправилась на бесплатные спа-процедуры, которые тоже были включены, литовец остался на пляже один, он лёг позагорать, но бар манил к себе, он стал подходить и прикладываться. Выпил стаканчик – и загорать. Выпил – и загорать. И его развезло на жаре, он уснул. Над ним был соломенный грибок, но солнце переместилось, покуда он спал, да и сам он ворочался на лежаке – в общем, когда его жена вернулась с процедур, было уже поздно. Ночью у него стала лупиться кожа. Слезала лоскутами. Больше он ни разу не вышел на пляж. Мне было его жалко. Да и сам он сожалел. Не только обо мне.

Уже в аэропорту встретил Полину. Она хорошо загорела и на меня почти не злилась. Воспринимала всё философски, как и я. Долго смеялась над неудачей литовца, смеялась даже при нём, и он сам в конце концов тоже рассмеялся. Всё было позади. Выздоровел к возвращению.

И вот мы уже летели. В иллюминаторах чернела ночь, я рассказывал Полине про поездку в Абу-Симбел, она смотрела записи моей видеокамеры и восхищалась. Сама она нигде не была. Загорала, купалась, гуляла с подругой. Она ведь приехала к подруге, у которой здесь работал муж, был капитаном яхты. Один раз Полина покаталась на яхте, они ходили на остров, но там было скучно, один песок.

– Ну а как тебе море? – поинтересовался я. – Какая лазурь!

– Да, море чудесное, - согласилась Полина.

– А что ты видела со своей яхты? Акулу видела? Или дельфина?

Нет, ничего такого она не видела. Но она вдруг засмеялась:

– Чудака видела.

– Какого ещё чудака?

– Да плыл один посреди моря. Берег едва-едва виден, а он шпарит, как сумасшедший. Я даже к капитану побежала. Хотела, чтоб его подобрали, а то утонет ещё.

Я улыбался. В салоне было полутемно, моя улыбка оставалась при мне, а Полина рассказывала дальше:

– Капитан посмотрел в бинокль и сказал, что у того всё нормально. Такой не утонет.

– А ты сама посмотрела на него в бинокль? – подозрительно спросил я.

– А ты знаешь, я хотела… Но неудобно приставать к капитану. Он хоть и муж подруги, но всё же капитан.

Я подозвал стюардессу и заказал выпить. За капитана, за яхту, за чудака. И за девушку Полину.

– А за тебя? – спросила Полина.

–  А за меня литовец выпил. Ол инклюзив.

И мы смеялись, долго смеялись. Но была ещё одна проблемка. Самолёт приземлялся в Вильнюсе в полночь, а первый автобус на Ригу только около семи утра. Я не переживал по этому поводу, в крайнем случае, шесть часов можно подремать в аэропорту. Но Полина беспокоилась. Ей не хотелось дремать в аэропорту.

– А тот товарищ, который тебя провожал, разве не встретит? – спросил тогда я.

– Ой, что ты! – возмутилась Полина. – Лучше и не напоминай о нём. Он даже не знает, когда я прилетаю. Специально ему не сказала, чтоб он не припёрся на машине. Он меня и так достал своей опекой!

Ну, если вправду достал, тогда был вариант. Рядом с аэропортом находилась гостиница, перед отлётом я там бродил и запомнил. Но почему-то я не верил Полине. Почему-то не сомневался, что её встретят.

Так и случилось. Мы едва вышли из багажного зала, как на лице Полины стала расплываться улыбка. Она заметила его издали. И он тоже заметил её. А я пихнул ей ручку чемодана и деликатно свернул. Я не стал ночевать в зале ожидания. В моих карманах оставалась куча денег, и я отправился в гостиницу.

И вот я лежал в постели и думал. Что ждёт меня дома… Работы не было, разрастался кризис, а я думал… об Индии. В октябре там заканчивается сезон дождей. Из своих трёх тысяч евро я потратил около трёхсот. Больше не стану покупать путёвку, - думал я, - куплю просто палатку, такую, которую можно свернуть за спиной, приеду в Мумбаи и двинусь на юг. Пешком на юг. Вдоль океана. Хватит смотреть из автобуса. Двинусь на юг.

И я уснул. Мне снился океан. Индийский, должно быть. Над океаном вставало величавое солнце. Было красиво. Невероятно красиво. Где-то под небесами звучала музыка.