Да какая это новогодняя история? Так, одно название, что Новый год. Даром что Олимпийский. То есть 1980-й. Я тогда на первом курсе учился. И вот из-за этого херова Олимпийского Нового года, что со всей дури упал на столицу лучшего государства рабочих и крестьян, в городе срочно активизировались крупные и мелкие мероприятия по оптимизации привычной жизни. Ну, чтобы не мешать косопузым и черножопым атлетам ставить рекорды в олимпийской Москве. К объектам крупных мероприятий относились внезапно обнаруженные бомжи, которых менты оперативно паковали стайками и планомерно эвакуировали в резервацию. Буквально как индейцев в оплоте мировой демократии, на заре становления Северо-Американских Объединенных Штатов. Московская резервация была существенно побольше североамериканской и начиналась сразу за сто первым километром от центра столицы. А потомки краснокожих узников, вместе с узкоглазыми и прочими чудесными народами, ожидались летом на улицах олимпийской столицы. Видимо, такой культурный обмен.
Правда, североамериканцы так и не приехали на Олимпиаду. Но мы не об этом. Мы про Новый год.
Аналогично заботе о бомжах чутко обозначились теплота и любовь по отношению к заурядным студентам. Проще говоря, учебный год надо было завершить не позднее начала мая, чтобы столица Олимпиады, освобожденная от бомжей и студентов, облегченно распихала по своим образовавшимся пустотам вышеозначенных разноцветных героев спорта. (Вшивый номерок, куда селили жующих пузатиков, приехавших поглазеть на праздник спорта, стоил от ста баксов в сутки на рыло. Но гостям в панамках никто не говорил, что это обычная студенческая общага. Общажная комната на двоих считалась четырехместным гостиничным номером).
Вот и вся преамбула. А теперь фабула.
Тридцать первое декабря. Общага с треском раскололась на две части. Не в геометрическом смысле – от крыши до фундамента (хотя позже я и такое пару раз видел, пройдя после Университета путь от математика до прораба), а в социальном. Согласно представленным выше срокам окончания учебного года, зимняя сессия тоже, не будь дурой, должна была закончиться немножко раньше, чем обычно. Отсюда – первого января (!) в обычном графике следовали экзамены и зачеты, никаких тебе праздников. Сплошная напряженная мыслительно-дрочительная работа. Вот такого произвола часть студентов не приняла категорически. В том смысле, что бастовать против сессии эти первокурсники не стали (а смысл?). Но и Новый год тоже не упустили (не дождетесь!). В авангарде героических соратников традиционного Нового года, с шампанским, а лучше с водкой, а еще лучше – с домашним самогоном – шагал факультетский рабфак. Понятно, да? Это такие крепкие заводские и послеармейские ребята с румяными фабричными и сельскими девчонками, которые вдруг дико захотели проникнуть в тайны уравнений Навье-Стокса, познать основы теории Прандтля и выяснить, почему же параллельные прямые пересекаются, если заткнуть рот упрямому Евклиду. В лидерах авангарда, уверенно накренившись, рассекал смуглый брюнет Лявадный – нетрезвый красавец с Брянщины (по имени его никто не звал, так – просто Лявадный). Замыкал отряд пытливых пролетариев и неуемных крестьян – сын дагестанского чабана Темир (здесь – наоборот, фамилия была неактуальна).
Итак, вспоминаем: тридцать первое декабря одна тыща девятьсот семьдесят девятого года. Взбудораженная мехматовская общага. По второму этажу с раннего утра бодро шпарит неутомимый Лявадный. Описание гардероба поборника Нового года незатруднительно: синтетическая шуба, блестящие плавки, резиновые шлепанцы модели «вьетнамки». Шуба распахнута, грудь волосата. Лявадный, по очереди заправляясь «Игристым», затем «Столичной», затем венгерской «Паленкой», уверенно набирает скорость и ловко уходит на поворотах от сопровождающей его жены. Маневр достаточно сложный, поскольку повороты в длинном узком коридоре встречаются только дважды, а именно - на торцах этажа. Там, где расположены туалеты и умывальники. Иногда истосковавшаяся жена, которая приехала с Брянщины проведать «опору и надежу», перехватывает лихого кормильца. Но не теряющий сноровки Лявадный мастерски сбрасывает ее элегантным жестом на трассе и не перестает трубно скандировать: «С Новым годом! С Новым, бля годом!.. Бля!». Каждый новый заход на маршрут дается труднее и труднее, но Лявадный не забывает вовремя заправляться в двести пятой комнате.
В двести пятой основная часть рабфака, в отличие от брянского правозащитника, уже перешла от веселящих напитков к увеселительным процедурам. Благо пацанов и девчонок поровну. В коридоре, скромно сливаясь с цветом зеленой стены, стоит тощий Темир в небесного цвета водолазке и оранжевых штанах. Он как раз один из тех, кто не обрел пару в буйстве новогодних занятий сессией в комнате номер двести пять. Немногословный повелитель отар скрашивает одиночество тихим разговором типа «сам с собой». В этом интенсивном диалоге доминирует любимое словечко Темира «вашЭ», что знающие люди относят к классу слов-паразитов. Вроде русского «вообще». Восторженные поздравительные речи Лявадного неизменно встречают в ответ негромкие реплики Темира:
- С новым Годом! Бля! Темир! Ура!
- Хорошо, вашЭ. Тебя, вашЭ. Хорошо.
На очередном крутом вираже бедная жена Лявадного, будучи отстраненной от стремнины событий веселым мужем, незаметно исчезла. Исчез и сутулый Темир, беззлобно и грустно пьяневший в длинном предновогоднем коридоре…
Это я рассказал про студенчество, которое радостно плевало на сессию и радушно приветствовало Новый год, несмотря на то, что он был Олимпийский. Вторая часть жителей общаги, как было отмечено раньше, активно зубрила интегралы, дифференциалы и потенциалы. Тем самым позоря славное племя школяров, которые, строго говоря, могли и упиться насмерть на хмельной пирушке. Здесь тоже было не без ярких эпизодов. Вообразите: выхожу я в коридор с сигаретой «Ява» в зубах. Пытаюсь прикурить и вижу: из двести шестнадцатой выскакивает скромная и симпатичная Светочка Смирнова, известная отличница. Под мышкой у красавицы-спортсменки два тома Фихтенгольца (практически два силикатных кирпича), карманы домашнего халатика угрожающе оттопыриваются под тяжестью толстых конспектов. Светка мчится в читалку, на первый этаж. Но через пару шагов ножки у отличницы подгибаются, тетрадки в альянсе с Фихтенгольцами высыпаются веером на изгаженный окурками пол. Падение тетрадок и учебников сопровождается непродолжительным шелестом и глухим перестуком. А сама Светочка закатывает красивые глазки и, словно куль, медленно и бесповоротно сползает по зеленой стенке. Бросаюсь к ней, кое-как на последних вертикальных сантиметрах подхватываю это стройное умное тело. И слышу, с одной стороны:
- Фи один… - шепчет Светочка в обмороке. Ясное дело, формулу первообразной повторяет. Сама чуть башкой об пол не приложилась, а в башке этой – голимый экзамен и никакого Нового года!
С другой стороны слышу неутомимое лозунговое творчество тяжелеющего в пути Лявадного:
- С Новым годом! Ну чоты, целуй ее! Вот бля молодежь…
Стереофоническая композиция длится недолго: Светочка глухо молчит, слегка подергиваясь в моих руках. Диалог с Лявадным не клеится: Лявадный уже далеко…
Мельком досадую, что сигарета моя присоединилась к Фихтенгольцам в окружении жеваных бычков на полу, так и не познав счастья курения…
Держу Светку и начинаю понимать, что хрупкость хрупкостью, но все имеет свои пределы. Ну, то есть весит она весьма нормально. Кое-как перехватываю поудобней, под грудь, волоком подтаскиваю пострадавшую к исходной двести шестнадцатой. Лбом отличницы открываю дверь – девчонки все в книжках и бигудях. Затаскиваю мученицу науки в комнату. Все мои эмоции сводятся к испугу, несмотря на временное обладание Светкиной грудью. Говорю сипло:
- Чего делать-то? Куда ее?
Светкины соседки налетают на меня четко скоординированной куриной стаей. Светку отобрали (как это у них так ловко получается?) и заорали на меня в три глотки:
- Чего стоишь? «Скорую» беги вызывай!
- Куда бежать-то?
- Дурак что ли? На вахту, к дежурной!
Побежал на первый этаж. Чуть Лявадного не сшиб. Да его не сшибешь: он дополнительную устойчивость приобрел - колпак Деда Мороза напялил. Хорошо хоть шубу не снял.
Сбиваясь, звоню в «Скорую» с разбитого вахтенного телефона:
- Шестой корпус, второй этаж. Обморок. Потеряла сознание. Возраст? Не знаю, сейчас уточню.
Бегу обратно, врываюсь к пернатым фуриям:
- Сколько ей лет?
А подруги Светку уложили на кровать, халат раскрыли, грудь освободили, нашатырь под нос суют. И орут мне, словно я причина всех бед:
- Ты дурак, что ли? Сколько тебе? Столько и ей…
Халат на Светке заботливо запахивают, злобно так на меня поглядывают. И выгоняют обратно, к телефону. Я еще раз слетал на вахту. Только бы успеть, думаю, только б «Скорая» вовремя приехала. Прибегаю:
- Все! Едет «Скорая»!
- Ты совсем дурак, что ли? Все уже. Пришла в себя Светка. Вали отсюда, помощник…
Опять побежал на вахту. Дозвонился до «Скорой». Отменил вызов. Там тоже дураком обозвали. Все-таки трудная новогодняя пора, а я ложные вызовы делаю…
Плюнул я на все. Уселся поудобней в старом ободранном кресле, что одиноко стоит в холле. Пристроил на прожженные подлокотники «Высшую алгебру» Куроша. Сижу, курю. Читаю.
Лявадный - уже на медленных оборотах. Вязким неуверенным шагом продвигается мимо и, заикаясь, поздравляет:
- С Н-новым годом! Ик! Ур-р-а! А где Маринка? Ик?
Ответ Лявадному не нужен. Он последовательно утюжит коридор, и в стиле коврового бомбометания, открывает все двери этажа по очереди. Затем, традиционно и свежо поздравив с праздником, интересуется: не здесь ли его жена ненаглядная…
Когда Лявадный дважды поздравил женский туалет, я пожалел его и себя:
- Слышь! С Новым годом! Этажом выше! Выше!
Волосатые ноги автоматически понесли ревнивца на третий этаж под шлепающий аккомпанемент резиновых вьетнамских сандалий.
В итоге, Лявадный нависающим ледоколом прошел все пять этажей. Снизу доверху и обратно. Вернулся к утру на родной второй и безмятежно уснул в мужском туалете, крепко обняв холодный унитаз. Наступил Новый год…
С кем я был – с теми, кто за Новый год или с теми, кто за учебу? Ну как сказать… Наутро я удачно сдал высшую алгебру и тут же помчался в уютную «Тайвань», любимую пивную. Сушняк давил бескомпромиссно. В «Тайване», несмотря на внушительную очередь, за крайним столиком уже расположился доцент Соловьев. В арсенале доцента искрилось четыре пива. Рядом меланхолично поблескивала плоская селедка в ореоле тусклых оливок. Соловьев делал первый жадный глоток объемом в поллитра. Увидев меня, доцент подмигнул через толстое солнечное стекло пивной кружки. Я улыбнулся. Во-первых, потому что сушняк уже отступал по всему фронту. А во-вторых, потому что полчаса назад Соловьев поставил мне «пятерку». Наступил Новый Год. Жизнь налаживалась.
... Забыл рассказать. Месяц спустя, в студенческой столовке я случайно подслушал рассказ Светки Смирновой, которая сообщала очередной куриной подружке о том, как я совершал подвиг:
- И вот, ты представляешь… Он меня тащит, ну то есть несет. У меня в голове все плывет, в глазах круги… Ничего не соображаю. И думаю: «Ну почему? Ну почему он так некрасиво держит меня?...»
Вот, собственно, и эпилог.