Мавзолей.
Годы восьмидесятые.
Это когда... как раз совесть только начинает давать течь.
Во имя народа, нации, и всех кому это надо, был включен в штат уборной команды некий Рекс-Шпиллер Томенсберг. Человек-шпион.
К слову сказать еще и нетранспортабельной. То есть нога у него одна была. Из алюминия. И ну как на радость друг пристроил его в мавзолей. Шаманить по порядку в области чистоты.
А по паспорту. По паспорту этот Рекс-Шпиллер Томенсберг оказывался собственно Пеструнов Антон Никодимович.
Да-да. Человек честный. Трудолюбивый во всех местах партитуры. Даже в супружеском ложе истины. Кхе-кхе... Умеренный.
И вот темными ночами, когда звезды толкались над рекой Москвой, открывали борцы с чистотой скафандр товарища Ленина. Протереть и напомадить.
Антон Никодимович вдыхали аромат забальзамированного лика народного. Чудили несколько пред носом своим, как парфюмер Педров из Гандольшендраффе. И старались подольше удержать сей концентрат в легких сигмах. Ну, естественно закашливались. Бормотали, пускали отечественную соплю на пирог порога. А...
Слуги коммунизма, с которыми работал Антон Никодимыч, буксовали чешками. Да-да, шипели и захлопывали мумию вождя от микробов способных не только сожрать Ильича.
И вот в один из много - мучительных, ночных, пагубных часов. Когда сочные пальцы накушавшихся геростратов отечества силы открыли стеклянный гроб Владимира Ильича. Произошло не вечное.
Сей кондуит по фамилии Пеструнов, вдохнув свежих помазок, и пустив полноценную слезу андиле на спец-костюм, бестолково расчехлили штаны впопыхах и пустились в засос к своему не только кумиру.
Стеклянная крышка, будь она не ладна, сработала на вес, и закрылась по сигнальному толчку в прикус.
В попытке не допустить воровство настоящей ценности. Без которой нет - ни идеала, ни той же совести, чтоб она яркой звездой. Ни много чего еще.
Но опричнина конструкторской мысли неожиданно законсервировала вождя, вместе с Пеструновым в стройном обряднике Мавзолея под крышкой. Фух!..
Антон Никодимыч перевернулись на бок, вглядываясь, в ожесточенные глазища работников мумифицирования для нужд страны. И бесперебойно забарабанили в этот пуленепробиваемый бокс.
Но клин системы, как известно, настроен на безумие.
В скважины стекла, в дырки пролетариата, опешившие коллеги щиманули доподлинную, если не сказать гаже, истину:
"До утра терпи Пеструнов! Автомат сработает утром в десять. Вытащим и накажем. Будь уверен. Ответишь по всей строгости".
- Ешкин, патахизис, Владимир Ильич. Родной! Да разве ж нас накажут? Буит о чем потолковать, да и потомкам растрещать.
- Вся ночь впередить! Ох натолкуемси.
Но Ильич благородно молчал. Когда последний стук уходящего шага работников мавзолейной продукции сгинул, Антон Никодимыч обнял вождя за торс и поцеловал в крепкие налащенные губы.
Достал из внутреннего партийного кармана затрепанную грелку, заранее подготовленную под напиток. Со спиртом конечно. И забулькал в одночасье. Накренившись без закуси в сторону света.
- Так вот. - Начал было Пеструнов поикивая. - Тесно тут у тебя Володя. Ик. Дорогой ты мой! Хреново тут тебе? Да?..
- Вот поди сразу как выпущусь, ну его в самом деле. Устрою отчет о проделанной в тайне работе. За рубеж поедешь. На гастроли. Да хотя б к нам в Гетенбург. Ты не смотри что я шпион, нет. Я сын пролетариата и твой слуга.
- Только здесь. Я понял всю ответственность. За наши народы. И решил... А чё? Спросют. Зачем забрался в гроб стеклянной к кумиру молодежи? А я дулю им. Скажу, что любовь свою показать. Проверить как тут. Пусть народ позавидует. Ан-ди пойди так всю ночь погутарь. С избранным народом бревоносцем.
- Ты, вот Владимир Ильич молчишь. – Пеструнов нацедил с грелки пару широких глотков восьмидесяти градусной печали и уже стал замечать за собой странное и невообразимое безобразие, хамство и брешь. Время близилось к двенадцати.
Неужто оживет. – подумал Пеструнов.
– Нинка опять шмантылять буит. Скажет паразит беспокойный! Опять с этими оборванцами синюшными лупил свою сивуху. Шпакля скажет. Идиот даже. Со сковородкой начнет бегать вокруг. А мне то что?..
- А я ей, вот веришь Володь, вот так и скажу: «Дура ты Нинка! Я меж прочим с самим Владимиром Ильичом в обнимку лежал".
- С ним всю ночь, как ни с кем другим.
- Ну, естественно приложились, скажу. Как надо конечно. Кто запретит? Вокруг никого. А ты сама пойди. Посиди в этом светящемся конструкторе. Пойди-пойди.
- И она свергнет своё мнение Володя. Дорогой ты мой товарищ! Это однозначно, и поймет всю наготу верности к тебе. Моей!..
Антон Никодимыч, человек, был замечательный, и посему заплакал вполголоса.
Часть грелки было уже прихвачено.
Время гарцевало около без пяти двенадцать и часовые за палатами царскими перестали материться и гнать пургу.
Антон Никодимыч накатили еще немножечко и, занюхивая рукой Вождя нечаянно в любовных ласках хрустнули многонационально пальцем ильичовским, как печеньем песоченным.
Да-да.
Снилось Антону Никодимычу ласковое и без притирочных угроз трепетное тело Нинки.
Широченные ботфорты её икр, коренастые ягодицы в мраморных рытвинах, и в светлом распутнике поверх кальсон снились они не случайно.
Шарящая одинаково взлохмаченная грудь Нинки, буквально справаживала все недоимства.
Антон Никодимыч справляли сначала нужду по былому. Потом кидались на супругу. Срывали с неё пиджак, рвали галстуки, терялись в глухих перетянутых штанах и гудели непрерывно отдавая Родине радостный долг. Около получаса. Потом замирали.
И всё по причине страсти. М-да.
Нинка, была как на радость бревном в руках вождя, а Пеструнов чувствовал себя удовлетворенным балваном в коконе вечности.
И ведь как бывает…