Юлечка! так Сонечка называла Юру. Борис поправлял:
- Надо говорить «дядя», Юра дядя ведь твой!
Но Сонечка повторяла за Соней – Юля, Юлечка. Даже когда у нее получился «грррека» и «рррека» и «рррак», Юра остался Юлечкой. Он увидел племянницу, когда ей исполнилось три месяца. И сразу сдался в рабство. Ему казалось, Сонечка – необыкновенный ребенок. Самый улыбчивый, самый сообразительный. Он редко приезжал, но часто звонил, согреваясь от богатого интонациями лепета, понятного ей одной. Читал детские стихи, и она запоминала и, не умея еще говорить, «подпевала». Когда звонил телефон, Сонечка показывала на трубку и шумела, требуя послушать – кто. Когда убеждалась, что не Юра, теряла интерес и роняла трубку. Однажды Соня не подхватила, и трубка раскололась. Борис починил, обмотал изолентой, но страшно морщился от такой порнографии. Новый телефон пробил брешь в бюджете, зато у Сонечки теперь был свой аппарат. Борис провел телефон на кухню и когда звонил Юра, кричал из комнаты: «Борисовна, Юлечка звонит, возьми правительственный!»
Юра стал приезжать чаще, когда в результате тектонических процессов рухнул серпастый и молоткастый великан, и вторая Сонечкина бабушка оказалась за границей. Развал и раздел государства обернулся не гибелью и не катастрофой, но длинной чередой крупных и мелких крушений и бед. Вдруг обнаружилось, что историческая родина есть не только у евреев. А сплоченные ряды свинарок и пастухов, сталеваров и рыбаков, юных пионеров и советских ученых – не единый народ. И не одни Юра и Соня – полукровки, полукровок полстраны. Границы, укрепленные столбами с новыми гербами, разрывали не территорию - человеческие судьбы.
Слухи о том, что в Москве опустели полки и, не ровен час, начнется голод, будоражили бывшее советское пространство. Кто злорадствовал – поживите, как все, узнайте, кто сочувствовал – голод такая беда…Сонина мама потеряла покой. Знающие люди говорили, посылки не доходят – ни почтовые, ни с поездом. Выход был один – ехать.
Юра провожал ее и уходил только после отправления. По перрону расхаживали «беркуты», приглядывались к пассажирам, спешащим к московским поездам. «До онучки iду, до дочки» - оправдывалась мама, когда сумка привлекала их внимание. «Було б не вiддавати за москаля!» И требовали открыть. Когда взрослый мужик в форме рылся в маминой сумке, выставляя на перрон бутылку масла, банку варенья, мешочек с гречкой, Юре хотелось одного - дать ему в морду и послать на всех известных языках. Когда однажды патрульный придрался к корзинке с яйцами и, ссылаясь на неведомые инструкции, половину запретил, Юра восстал. Он совал яйца по карманам, слушал, как трещит скорлупа, и решил – все, в следующий раз еду я.
Он уверенно пошел с большой сумкой к вагону и на начальственный окрик сунул под нос редакционное удостоверение. Дядя, не ходивший в диссидентах, но и взглядов на историю Украины не скрывавший, вдруг оказался в большом почете. Он пристроил племянника фотокором в солидное издание, хотя такое родство и бросало тень на его жовто-блакитну родословную. «Задание редакции, – объявил Юра патрулю. - Москали обвиняют наши власти в многочисленных нарушениях прав граждан, пересекающих границу. Готовлю материал. Прошу представиться и высказать мнение». Поставил сумку и расчехлил фотоаппарат. Безупречный украинский в сочетании с фамилией в удостоверении произвел впечатление – этот напишет. Патруль с достоинством отказался и пожелал успеха. Но Юра кожей почувствовал, как заскучали их дубинки по петлюровским временам. Этот прием Юра отработал и на пограничниках на обеих границах. По мере его перемещений материал превращался в серию статей, журналистское расследование. Встречая знакомые лица, Юра шел ва-банк, козырял названиями громких изданий и доверительно намекал на скорые разоблачения.
Борис встречал его на вокзале: «Здравия желаю, капитан Врунгель! Как рейс, без происшествий?» Ему было совестно, что отбирает у Юры законные выходные, заставляет мотаться по поездам, врать, как сивый мерин. Что эти поездки отъедают от их с тещей зарплат. Что сам, работая в двух местах, не может прокормить семью.
А для Юры ничего не было дороже, чем, измотавшись в ночной поездке, увидеть родные лица – благодарное Сонино и радостное Сонечкино.
- Юлечка, попробуй мой блинчик, это вкусно. С медом. Помнишь – «прилетеееела к мухе бааабушка-пчела, мухе-цокотухе мёёёёёду принесла»? Вот мед.
Сонечка рассказывала про мед, который он сам привез. И муку, и яйца. Бабушка-пчела.
- Я завтракал в поезде, - отказывался Юра. Но Борис усаживал силой.
– Вы там не придумывайте, что мы на лебеде, ну, затянули ремешки, не смертельно. А тебе на будущее скажу, Борисовна, блинчики – не мужская еда. Сейчас мы нарежем сала, мама нам сварит по яйцу, что-нибудь еще выделит, и мы, как настоящие одесские казаки, сядем, нальем Юлечке с дороги рюмашку. А там уже и до меду дойдет.
После завтрака Юру отправляли спать. Он лежал, вспоминал поездку, киевскую посадку, ночные шмоны на таможнях, таинственные баулы проводников. Явно с продуктами явно на продажу. Сколько раз ему хотелось выскочить в коридор, снять крупным планом лица государственных людей, глумящихся над несчастными заложниками, и, вернувшись, вывернуть в печати всю эту подноготную. Но собственный «мешок» давил к лавке. «Когда-нибудь не выдержу – думал Юра. - Все больше становлюсь похожим на отца».
Борис уводил Сонечку на прогулку, Соня тихо шуршала на кухне, заглядывала к нему. Он брал ее руку: «Посиди со мной». Они тихо говорили о маме, о дяде, о Сонечке. Юра не решался сказать про Марека. Соня не решалась спросить. Она думала иногда: «Не может быть, чтоб он ни разу не позвонил…» Они замолкали и понимали, о чем молчат.
Вваливались Борис с Сонечкой, все целовали ее холодные щеки и нос, Соня пугалась – заморозил! «Не заморозил, а закалил, - говорил Борис – смотри, какой цвет лица!» Сонечку кормили густым горячим супом, поили компотом из сухофруктов. За обедом ее рыжие глаза зорко следили за Юрой. Ждала, чтобы почитал сказку. Гуцульскую сказку про людей с песьими головами. Этой старой книжкой когда-то они с Соней сами зачитывались, теперь она полонила Сонечку. Песиголовцы – неслыханные чудовища, хитрые и коварные, затмили Горыныча и Кощея. Юра заканчивал читать, но разговоры не иссякали. Борис заглядывал в детскую: «Все! Я прекращаю эти антинаучные прения, закрывай глаза, Борисовна. Забыла, что дети растут во сне? А то не станешь Василисой Прекрасной».
После обеда Соня заканчивала дела на кухне, садилась между ними на диван. Юре казалось, Борис суховат. Вернее, в нем было что-то, чему Юра не мог найти определение. Что-то, задающее дистанцию. К нему нельзя было подкатить по-свойски, хлопнуть по плечу, сказать ты. Даже с родными, даже с Соней он оставался в рамках какой-то респектабельности. Он не касался ее, не давал никаких прозвищ, звал «Соня» или «наша мама». Юрина ладонь, помнящая Сонину голову, тянулась погладить. Но она клонилась в другую сторону. Борис улыбался полуиронично-полувиновато, клал руку на спинку дивана, словно нехотя принимая ее в свое пространство. Но когда Юра ловил короткий взгляд, которым они обменивались, у самого начинала кружиться голова.
Марека Юра простил. Изредка он звонил, спрашивал – как? Юра отвечал неохотно, скупо, но, чувствуя его состояние, жалел. Вспоминал, как они сидели на кухне, как Марек пил и не пьянел. На что был способен человек в состоянии такого неподдельного горя, Юре думать не хотелось. Но разговор с Борисом неожиданно утихомирил его. Тогда Юра восхитился Борисом – нашел слова. Но со временем, когда Марек понял, что Борис не сказал Соне, и видимо и не собирался, началось:
- Он обманул меня, Юра. Обвел, как пацана. Скажи ты или я сам ее найду.
Юра испугался.
- Не надо, Марек. Там ребенок, семья. Борис не сказал, это его право. Он сам решит когда. Он скажет, обязательно.
В очередной приезд заикнулся Борису:
- Ты так и не сказал Соне, что. Марек… приезжал… Может, она должна знать…
- А ты никогда не задавал себе вопрос, почему Соня бросилась ко мне, а не к тебе?
- Задавал, не раз. Думаю, ее что-то вело...
Борис примирительный тон не принял.
- Потому что устала жить среди слабых мужчин. Тащить наравне. Верить в сказки. И потому что помощи от тебя не ждала. Мастер паллиатива! Зачем ты с ним общаешься, с этим ничтожеством?
- Борь, он по-человечески…Такое творится. И у них тоже.
- Так с них все смуты и начинаются, с поляков! А то, что он не отстанет, пока не доконает ее, не мои слова, мамы твоей.
Юра промолчал. Что, если бы Соня бросилась к нему?.. Разве он не разобрался бы, не помирил их? Но дальше... Усадить у окна, ждать, когда Марек решит все проблемы? Он упирался в эту картинку и говорил: Нет-нет, это – судьба. Она сама решила, сама…
Вечером Борис отвозил Юру на вокзал. Они стояли у вагона, и им хотелось курить и материться.
- Юр, слушай, ты теперь раньше, чем через месяц не собирайся. Скоро прилетит человек, родители передали доллары. Потом я получу за статью. Пойдем в Березку и все купим. Правда, в прошлый раз Соня весь гонорар спустила на детское питание. Я как увидел…Фруктовое пюре со сливками. Ребенок растет, ей уже мало на завтрак, только на полдник… Ладно, тещу успокой, главное.
В поезде Юра то засыпал, то просыпался. Вспоминал два маленьких машущих силуэта в окне. Думал. Что-то есть еще, что выше любви. Соня знает что. Напрасно он боится…
Потом как всегда, когда не мог уснуть, начинал разговаривать с отцом:
- Ты был прав, папа, я – шлемазл. За компанию пошел в политехнический, чистый гуманитарий. Проучился семь лет с академками, с отвращением к себе. Только из-за спорта и не исключили. Но разве нас ждали в университете с такими фамилиями?.. Меня, может, и взяли бы, ради тебя. А ребят…В итоге они – специалисты, а я… И Соне…Я не был ей старшим братом, был просто братом, которого она любила. И потому не просила помощи. Иногда мама говорила утром: «Видела Соню во сне, совсем маленькую. Пыталась кормить, но она не ела. Ей плохо там, в Москве, страшно, одиноко. Мне не скажет, позвони ты». Я обманывал, не звонил. Если б она сказала «Забери…», разве я решился бы?.. Но знаешь, родилась твоя внучка, эта маленькая плутовка, и все переменила. И для них с Борисом И для всех. Теперь маме снится веселый ребенок с хорошим аппетитом. Вот везу ей полный фотоаппарат. Она будет смеяться и плакать, потом сядет писать в Одессу, в Тель-Авив, подписывать фотографии «Сонечка. Февраль. Блинчики с медом».
Дневник. Вырванные страницы.
Картина Евгении Гапчинской.
http://www.kulturologia.ru/blogs/250309/10850