Генриетта сидела за столом на кухне и, вспоминая свою последнюю встречу с Ним, пила чай с тортом. Торт был пышный, бисквитный, очень сладкий и щедро украшенный сахарными вишенками; поедая их одну за одной, Генриетта думала, что, пожалуй, отдала бы жизнь за Него – если бы попросил.
«Ах, собрать бы все эти цвета, эти звуки – всю эту тихую золотую осень,- и вылить перед Ним, вылить вместе со своей душой, рассыпать мои счастье и любовь щедрой горстью, - думала она, слизывая с ложки крем-брюле. – Как же я скучаю! Сколько нерастраченной нежности собралось у меня в руках за долгие дни разлуки. Когда-когда мы встретимся?» - и подавляла тихо подступившую отрыжку от избытка чая, выпитого за обедом.
«Нет, той любви, что у нас, на свете не бывает (еще одна вишенка в рот), нам все это снится, да, снится! Мы бабочки, которым снится, что они тибетские монахи; а монахам снится, что они – бабочки... О, какие у него глаза!.. (облизанная холодность ложечки). Зеленые-зеленые, как закатное небо».
Генриетта закатила глаза, и с мечтательным выражением причмокнула сладким, с крошками сахара в уголках, ртом. Она была влюблена в человека, недавно уехавшего в командировку, – да, Он был умный, Он ездил на конференции, Он сутки проводил эксперименты, не понятные Генриетте, Он писал статьи... Он творил Науку – Генриетта знала это; Он надеялся, что скоро получит Нобелевскую премию...
А Генриетта, скучая в разлуке, сидела у окна, наблюдая смену погод, пила чай с тортом, плюшками, бутербродами и снова с тортом, и день ото дня толстела, незаметно для себя превращаясь в грустного Колобка.
«Соберу все звуки, все мои отчаянные мысли, исступленные ночи музыки – с гитарами, со скрипками, с бубнами – сложу в пустой молочный пакет. Обвяжу черной лентой нашей разлуки, нитью красного жемчуга любви, и подарю Ему. Зеленоглазый, золотоволосый!.. Боже, эти опавшие листья так напоминают его волосы...
Сердце екнуло. Еще, еще!.. Как сладко и как мучительно любить его! Как трудно дышать... Как рука болит... Странно. ... Ах, я чувствую, как любовь скребется в моем бедном, нежном сердце, и даже отдается в лопатках -наверное, там подрезанные мои крылья... Вот, вот!..»
Генриетта даже охнула: так закололо вдруг в груди. Она прижала руки к располневшему за последнее время бюсту – и стала слушать, как тяжко колотится сердце. Генриетта затихла, пережидая боль и радостно гордясь, что ее любовь такая большая, что уже не помещается в сердце; постепенно бок отпустило.
Она расслабилась, и собралась уже было сопроводить новое воспоминание о Нем еще одним кусочком торта, как звонок, молчавший до сих пор, вдруг оживил тишину ее запущенной квартиры. Женщина замерла, как зверек. Сердце снова странно заколотилось; в груди снова защемило, еще слаще, и болезненно перевернулось, горячей волной подступило к горлу... Генриетта вскочила, пораженная догадкой, и, вся трясясь, не подозревая, что в своем волнении смешна – запущенная женщина с дико блуждающими глазами – понеслась к двери.
Она неслась через квартиру, и клубы пыли и грязи, не протертые, забытые любящей и томящейся в ожидании Генриеттой, поднимались в воздух, и кружились, светясь в лучах осеннего солнца, что падало через щели в шторах на пол, стены... Генриетта бежала и не замечала ничего, разве что дыхание становилось все короче и короче.
Сердце ее последний раз слабо сжалось, и остановилось, когда она – ДОЖДАЛАСЬ! – распахнула дверь и увидела Его...
Генриетта, синея лицом, сползла по косяку, бесполезно удерживаемая Его враз похолодевшими руками.
- Счастье мое!.. – прохрипела она, предсмертно страшная, так и не отдав Ему – вернувшемуся наконец из командировки, взлохмаченному, с раздутым от рукописей портфелем, гордому собой, - так и не отдав Ему свои мысли и звуки, перевязанные черной лентой их разлуки, усыпанные алым, как кровь, жемчугом любви. От счастья, а может, от волнения, у нее оторвался тромб.