Хмурое октябрьское утро. Если бросить за окно слово, оно тут же увязнет в тумане, который лёгкой дымкой рассеивается по двору. Ярко оранжевые листья деревьев – как вычурная аппликация на серой бархатной бумаге дня.
Я курю на балконе. До моей последней близости с женщиной остаётся пять часов. Но я ничего не знаю об этом.
Я знаю только, что она придёт. И что, возможно, я наконец познаю её, и она подарит мне свое имя.
Тонкая нить тумана, словно телефонный провод, доносит до меня гул шагов с другого конца двора. Я инстинктивно пригибаюсь; над подоконником только бледная полоска лба и глаза, которым я вечно благодарен за четкость изображения любой дальности. У стены дома появляется высокая фигура, закутанная в плащ. Пуговицы на плаще – нелепо-красные, под цвет редким красочным пятнам, разбросанным осенью в виде опавших листьев. Он оглядывается, проносясь молниеносно-внимательным взглядом по окнам домов, потом подходит к пожелтевшей липе и отгибает одну из веток. Значит, это ко мне. Ветка надрезана у основания. Нащупав засечку, он затыкает в неё крошечный, вчетверо сложенный, насколько мне видно с шестого этажа, листок, и также осторожно и внезапно, как появился, исчезает. Затихает гул шагов.
Я жду восемь минут, отсчитывая их про себя; пожалуй, я дам фору самым точным часам. Затем я позволяю себе встать и докурить. Сигарета летит с балкона, в любовном экстазе сливая свой дым с рассеянным молоком тумана; оранжевая точка угасает на асфальте. Я тоже добавил своё «пятно Кандинского» в абстрактную геометрию осени.
Я выхожу из подъезда и почти вплотную сталкиваюсь с невзрачной, но взрывоопасной девицей, живущей этажом ниже. Судя по лицу, она гуляла всю ночь, да ещё и с тем, кто был ей противен.
- Привет.
- Драсьте. А вы кудай-то?
Её манера говорить выдавала огрехи рабоче-крестьянского происхождения в родословной. Впрочем, нарочитая небрежность речи даже украшала её, пробуждая желание.
- За хлебом, - кратко отвечаю я и направляюсь к магазину, решив больше не тратить слов и возбуждения. Ведь сегодня я жду другую.
На обратном пути мне как бы невзначай хочется покурить под пожухлой сенью липы…
Дома очередной напрасно купленный батон отправляется на тот же балкон, где высится уже целая хлебная гряда батонов, напрасно купленных для отвода соседских глаз. В этих хлебах была какая-то символичность, понятия не имею, чем вызванная.
Я возвращаюсь из кухни в комнату, сажусь на разобранную кровать. Кровать фарширована одиночеством и снами, которые я не успел досмотреть; мне часто приходится вскакивать посреди ночи. На полу лежит чемодан, вечно находящийся в состоянии полураспакованности. Он привык к переездам, привык спешно напихивать в себя пожитки и страдать из-за этого расстройством пищеварения, привык трястись по неровным дорогам и обживать новые места. Он интуитивно чувствует неладное и знает, что скоро ему придётся глотать чужие вещи. А я не догадываюсь ни о чём.
Я разворачиваю крошечный, вчетверо сложенный (мои глаза не ошиблись тогда) листок и читаю:
«Есть в мире дельце. Друг Горацио. И с дельцем бы неплохо разобраться».
Яснее и не скажешь. Значит, Горацио опять появился в городе. И значит, вместе с Горацио у меня появились проблемы.
Я посмотрел на время, и время заговорщически улыбнулось мне.
До моей последней близости с женщиной остается три часа. Но я ничего не знаю об этом.
Я знаю только, что сегодня вечером нужно бежать, потому что если я не найду Горацио, то, вероятно, он уже меня нашёл. А он любит приходить по ночам.
По двору как потерявшаяся собака кружит женщина. И хоть лицо её закрыто вуалью, я сразу узнал её. Это она.
В подъезде зашумел лифт; вот она поднялась на девятый этаж, а затем бесшумной кошкой спустилась пешком на три пролёта. Она заходит в квартиру. Дверь не заперта, поскольку я жду её.
До моей последней близости с женщиной остается пятнадцать минут, но я знаю лишь то, что она здесь. Первый поцелуй – самый сладкий, он высасывает из тебя всю горечь предшествующей разлуки.
- Ты хорошенько всё проверила?
- Да, я сделала всё, как ты сказал. Вышла на другой остановке, взяла попутку до дома напротив, переждала восемь минут и как бы невзначай отправилась сюда.
- Умная девочка.
Второй поцелуй допил мою разлуку до дна.
Её волосы опутали меня нежной паутиной, руки обвили, лаская спину и бедра, она накатилась на меня целой волной, жадной, морской, всепоглощающей, и мы задвигались в первобытной пляске жизни. А потом она сказала мне:
- Надо уходить. Но сначала я хочу сделать кое-что особенное. Я хочу поцеловать тебя так, что ты запомнишь мой поцелуй до конца жизни. Закрой глаза.
Я повинуюсь. От её губ пахнет горьким миндалём. Этот запах – предвестник новой разлуки. А также ещё чего-то, о чем я совсем не догадываюсь.
- Только пообещай подарить мне своё имя после поцелуя, - говорю я.
- Сегодня я могу подарить тебе свою фамилию, а имя ты должен узнать во сне, и сегодня ты свой сон досмотришь, хотя бы ради того, чтобы узнать моё имя, - уверенно отвечает она.
- Вряд ли, - вымученно улыбаюсь я.
Я чувствую её дыхание, миндальное, жаркое, на своих губах. Её хрупкие ладони прижимают моё тело к кровати; язык трубочкой врывается ко мне в рот, как Троянский конь с тайной ношей; она прикусывает меня за губу, я кусаю в ответ, и вдруг на моих зубах хрустит раздавленная капсула. Она тут же отстраняется; во рту – горько-металлический вкус, в предчувствии близкой смерти учащается биение сердца, будто оно стремится перегнать всю кровь на планете за оставшиеся минуты; я открываю глаза; на её лице – ухмылка Джоконды.
- Моя фамилия – Браун, - говорит она.
- Чёртова Ева…Горацио… - только и успеваю промолвить я.
А потом стремительно немеет язык, дрожат в последнем желании бежать мышцы, тело разглаживается, словно морское зеркало после шторма, и успокаивается. Меня забирает пустота, одевшаяся вожделением, пустота вкуса горького миндаля…