Темнота и пустота, ничего помимо моего дыхания, помимо моих мыслей, помимо мелькающих где-то в глубине памяти, едва ощутимых воспоминаний. И еще… кого-то рядом…
— Чего ты от меня хочешь? – взмолилась я. – Скажи, молю! Чего ты от меня хочешь?
— Просто смотри… и пойми, наконец.
Все было не так. Мороженное — слишком пресным, стул — слишком высоким, кафе — слишком шумным. Я сидела за накрытым белоснежной скатертью столиком у окна, мяла в руке салфетку и катала по вазочке оставшийся шарик ванильного мороженного.
Болела голова, в висках пульсировало, и даже падающие за окном в янтарно-желтом свете листья клена настроения не поднимали.
Хотелось обещанного по радио дождя. Чтобы заставил, наконец-то, потемнеть тоскливо-серый асфальт, чтобы обострил запахи и прошелся кисточкой по листве, сделав ее цвет более интенсивным, чтобы крупными редкими каплями стучал по зонтику и наполнил воздух долгожданной свежестью…
Я так долго ждала этого дождя. Даже выбрала аллею для съемок… Мост через тонкую речушку, заканчивающийся бегущей с горки лентой свежеположенного асфальта, заснувшие по обе стороны дороги высокие каштаны, сыпавшие желтыми листьями, по низу — увитый сочно-красным виноградником забор, над ним — ветви яблонь, потяжелевшие от ярко-желтых плодов.
Я даже зонтик взяла… надеялась, что наконец-то дождусь «слепого», теплого, осеннего дождика, наконец-то поймаю нужный кадр, что не давал мне покоя в редких, но ярких снах, распечатаю, вставлю в специально купленную для него рамочку, повешу на стену.
И место выбрала… над диванном в гостиной, там, где раньше висела икона ангела-хранителя, распростершего широкие крылья над двумя испугавшимися ребятишками.
— Не будь ханжой, — сказал две недели назад Алешка, снимая фотографию со стенки. — На самом видном месте… это сейчас немодно, даже глупо.
Да, быть верующей немодно, согласилась я после долгих уговоров, и тут же подлетела ко мне растрепанная, смущенная Юлька, выхватила икону, прижала ее к груди и зашептала неожиданно горячо:
— Мам, я у себя повешу… можно?
Как я могла отказать дочке, да и к чему? Ее комната это ее крепость, место, где она может быть сама собой, чувствовать себя защищенной. Хотя бы это хочу я ей дать, моей маленькой сумасбродке с золотыми кудряшками и милой, смущенной улыбкой. Моя девочка… единственное хорошее, что оставил мне первый муж…
Но и сегодня фотография накрылась медным тазиком. На небе — опять ни облачка.
Оттого и краски блеклые, и картина не столь потрясающая. Не выйдет снимка, не будет так красиво, как в ночных видениях, и не уйдут томившие душу сны.
Вздохнув, я поднялась из-за столика и вышла на улицу. Ноги сами понесли меня к знакомой аллее. Нет, я не надеялась на дождь, я просто шла домой. И только дойдя до моста, вспомнила о забытом в кафе зонтике.
Черт с ним, с зонтиком. Старый уже, дырками пошел, кому он нужен? Возвращаться лень, да и будет повод купить себе новый.
Сойдя с моста, я увидела Алешу. Он спешил куда-то по другой стороне дороги, не различая, куда идет, радостно улыбаясь. Сияющий взгляд, высокая, статная фигура, и разлившаяся по груди теплота при виде огромного букета кроваво-красных роз в его руках. Мне ведь несет. Помнит о нашей годовщине, а, говорят, мужчины забывчивые.
Не он. Не мой муж. Поздняя, уже нежданная любовь, что пришла в мои тридцать пять. А ведь, казалось, после первого и быстро закончившегося неудачей брака, после долгих лет бытия матерью-одиночкой, мне ничего и не светит.
Я ведь заживо себя похоронила. Постепенно готовилась к мысли, что Юлька скоро из шаловливого подростка превратится в потрясающую женщину, выскочит замуж, а я так и останусь в опустевшей квартире одинокой старой бабой, которая так и не познала сладости настоящей любви.
И когда уже казалось: вот она, старость-то, одиночество, в моей жизни появился он. Мой Алеша… Что теперь спешит домой с букетом в руках, улыбается, и залитая солнечным светом аллея вдруг кажется мне достойной снимка, а фотоаппарат сам просится в руки… Все же не зря этот пейзаж так снится ночами… И хоть будет другой фотография, хоть не будет искриться красками, но будет в ней то, что в моей жизни самое важное – дорогой мне человек.
Спокойно-то как. Падающие листья глушат звуки, и хочется остановить мгновение, навсегда запечатлеть его в объективе фотоаппарата. Слегка шуршит техника, приближая улыбающееся лицо Алеши, машинально фиксируются звуки. Тихий, едва различимый шелест листьев под колесами машины. Бесшумные эти… современные машины, скользят по ленте дороги и не услышишь же, не заметишь. И понимаешь, через туман сосредоточенности – что-то не так…
Уже не важен снимок. И фотоаппарат летит на асфальт, и бьется с жалобным звоном линза в объективе. Я вижу лишь Алешу, шагнувшего на дорогу, на перерез несущейся тени автомобиля и думаю лишь одном – только бы успеть. Ради Бога, только бы успеть!
Удивленные глаза Леши, когда толкаю его на тротуар. Визг тормозов, лопнувшее под спиной лобовое стекло и сильный удар, швырнувший меня на бордюр. Рассыпавшийся рядом букет роз, дрожащие на асфальте красные лепестки. Темнота. Жалко… Цветов так жалко…
Я не думала, что мои похороны будут столь красивыми.
Вновь заливает желтым осеннее солнце маленькую, тянувшуюся в голубую высь тонкими башенками каплицу. У широко распахнутых дверей — гроб на подставке. Поблескивают в воздухе паутинки, падают с тополей листья. То и дело тихо всхлипывают в окружившей гроб толпе, напевно читает молитвы старый, иссохший ксендз. Повторяют за ним, дополняют его фразы стоявшие в первых рядах две одинаковых старушки-соседки, перебирая в тощих, покрытых мягкой, белесой кожей, пальцах бусинки четок.
Моя бедная Юлька, иссохшая за несколько дней, нелюдимая, застыла рядом с Алешей. Почему-то она кажется гораздо старше пятнадцати в столь нелюбимом ею черном, с собранными в пучок волосами. Почти взрослой.
И когда только вырасти успела? Красавицей у меня будет. Губы пухлые, кожа — кровь с молоком, фигурка точеная. В родню первого мужа уродилась. Хоть это он, сволочь, ей оставил. А еще внутреннюю силу. Ты ведь справишься, доченька, правда, справишься?
Я не была столь красива. У моего аккуратно обработанного в морге тела, уложенного в гробу, были мышиного цвета, тонкие волосы, завитые кудряшками и рассыпанные по атласной подушке, тонкое, с невыразительными чертами лицо, умело подкрашенное в честь «праздничка» губы, тощий, длинный стан, за который меня ученики в школе величали «ковалдой» и большие ладони, теперь полускрытые под пеной кружев рукавов.
И все же в морге постарались. Выглядела я вполне прилично… В последний раз. Да только разве это важно? Сказать по правде, мне до конца не верилось, что тело мое и все происходящее – правда. Разве может быть правдой подобный бред?
Читать молитвы закончили слишком быстро. Или мне так показалось? Под надрывную музыку гроб закрыли крышкой, одинаковые, со скорбным выражением на лице, парни в черных, строгих костюмах и белоснежных перчатках, подняли гроб, вложили в катафалк и медленно, торжественно процессия направилась по песчаным кладбищенским дорожкам к разрытой могиле…
Много их, провожающих. Испуганные ученики, их родители, подтянутые, строгие коллеги-педагоги и столь непохожие на них, угрюмые электрики с бригады мужа. Немногочисленные родственники, столько лет не интересовавшиеся ни мной, ни Юлькой. Худая, высокая сестра первого мужа, посматривающая на Юльку как-то странно, испуганно.
Хоронить меня решили на старом кладбище, рядом с родителями Алексея… Не сказала бы, что это мне понравилось… но место было хорошее, спокойное, поросшее пирамидками кипарисов и стройными соснами, в самый раз для сна, в который меня клонило все сильнее.
Вновь молитвы. Вновь надрывная музыка. Потом тишина и тихие, все более учащающиеся всхлипы в толпе. Стук комьев ярко-желтого песка о черную, обитую бархатом крышку гроба... и жгучее желание жить… такое странное и запоздавшее.
Закопали быстро, почти поспешно. Щедро покрыли песчаный холмик сладко пахнущими увяданием и кисловато хвоей венками… Как же хочется спать… не могу, рано, я хочу знать, что будет с Юлькой. Родни-то у нас не было, а Лешку Юлька недолюбливала. Стеснялась. Как он к нам перебрался, так по углам начала прятаться, смотреть странно, одеваться строже…
— Пройдет, — успокаивал меня Алеша.
Мой любимый Алеша, моя опора… помоги дочери, не бросай, прошу…
Будто услышав, он оторвал взгляд от покрытого венками холмика, обнял Юльку за плечи (почему она вздрагивает?) и почти силой повел ее к выходу из кладбища.
— Юлька моя, — пьяно плакал за поминальным столом Алешка. — Лена мне жизнь спасла… Юльку не брошу, моя она…
— Зачем тебе чужая девчонка? — шепотом уговаривал его Валерка, брат, которого я всегда недолюбливала. Больно строгий, больно нелюдимый… больно правильный. — Я понимаю, эмоции, эта внезапная смерть, но…
— Люблю ее! — выкрикнул муж и тотчас добавил. — Как дочь люблю… Удочерил ее, Ленка просила, ты же знаешь. Как теперь бросить-то?
Заливает теплом в груди и тихая радость наполняет все более тяжелевшую душу. Спасибо, милый, спасибо тебе. Теперь я буду спокойнее.
Затянутая в черное платье Юлька бледна. Сидит в уголочке на софе, трепет уголок молитвенника, то и дело касается пальцами крестика на груди и что-то шепчет.
Молится. За душу мою молится. И боится… чего-то боится… чувствую, не могу уйти, не могу оставить. Не плачь, доченька, минует оно… обещаю, минует.
— Трудно тебе будет, — продолжает Валерка. — Она барышня уже почти… трудно с такими. Ты подумай. Говорят, Ленкина тетка на Урале еще жива, хочешь, знакомым звякну, они ее быстро найдут. Леха, понимаю, что тебе тяжело, но зачем?
— Моя… дочь.
Через три дня разъехались последние гости. В доме стало тихо. Юля спряталась в своей комнате, сняла со стены икону ангела-хранителя, прижала к груди, сползла по стенке между окном и кроватью, и горько заплакала.
Алеша опять пил (я и не знала, что он способен так много пить) в тускло освещенной кухне. Тихо, по-домашнему спокойно тикали часы-кукушка… пробили полночь, когда Алешка, пьяно покачиваясь, поднялся из-за стола и побрел в сторону двери. Бутылка выскользнула из его пальцев, разбилась, залила пол неприятно пахнущей, дешевой водкой, и Алешка некоторое время стоял на пороге кухни, тихо шепча вслед за кукушкой:
— Тик-так…
Потом вдруг встрепенулся, пьяно повел взглядом и покачался по коридору к двери в сторону комнаты Юльки.
— Плачешь… — спросил он, отбирая у нее икону и швыряя на кровать. — Правильно. Теперь маме не пожалуешься.
— Уйди…
— Моя. Как тебя увидел, так и знал сразу — моя!
Меня выдернуло из темноты собственной квартиры, и сразу стало тошно. От себя, дуры тошно, от урода-мужа… От слепоты своей.
— Вам плохо?
— Нет… — прошептала я, оглядываясь.
Я была в том самом кафе. Спала над шариком вымазанного шоколадными кусочками ванильного мороженного, размазывая его по серебристой вазочке, а по щекам моим медленно катились слезы.
— Нет, — повторила я, мечтая только об одном, избавиться от назойливого официанта.
Тот кивнул, отойдя в сторону, в глазах его промелькнуло беспокойство, а я усердно старалась не смотреть на висящую над самым потолком, у поблескивающей люстры полупрозрачную фигуру, с раскинутыми широко, светящимися в полумраке кафе крыльями.
— Чего ты от меня хочешь? — повторила я недавний вопрос.
— Чтобы ты сделала правильный выбор.
Как ошпаренная, я вскочила из-за стола и выбежала из кафе.
За дверью все также падали на тускло-серый асфальт кленовые листья. Все так же светило осеннее солнце, заливая все вокруг желтым, все так же тянуло меня домой через проклятую аллею.
На мосту я вспомнила, что забыла зонтик. Зонтика жалко. Старый, дырками пошел, а все равно жалко. Помню, как гуляли прошлой осенью с Юлькой под этим зонтиком, помню, как бил по серой воде речушки дождик, помню запах мокрой ткани, и как Юлька, стоя на мосту, крошила хлеб уткам, тихим шепотом рассказывая мне о первой любви к Мишке, смешливому мальчишке-соседу.
Хороший был зонтик. Надо за ним вернуться. И вернулась. Даже надрывный визг тормозов мне не помешал.
Как во сне минули похороны, почти повторяя мое видение. Только у гроба стояла я, а в гробу лежал он. Было больно… плохо, паршиво. От себя самой паршиво, от слабости своей.
А через два дня я будто из тумана вынырнула. Юлька в черном, поблекшая на ее губах улыбка, и все тот же проклятый мост, что когда-то, казалось, очень давно, снился мне ночами. Стучат по зонтику крупные капли слепого дождя, медленно ложатся под ноги желтые листья, понуро плетется рядом Юлька, чья затянутая в креплен рука держит мою ладонь крепко, не пускает. Давно там мы с ней не ходили, взяв друг друга за руки… наверное, слишком давно.
— Люблю слепой дождь, — сказала вдруг Юлька, доставая их кармана фотоаппарат.
— А я думала, дома забыла, — выдохнула я…
Не забыла, просто брать не хотела, мысленно поправилась я, глянув на аллею… те же яркие, насыщенные краски, та же темная, в серебристых разводах дорога, то же умытое дождем, яркое солнышко. Как во сне.
— Здесь умер? — тихо спросила Юлька.
— Да, — и тотчас добавила. — Прости.
— За что?
— Что не досмотрела.
Юля не спросила, что я имела ввиду. Выпустила мою руку и щелкнула фотоаппаратом.
Снимок я вставила в рамку, но повесить его на стену рука не поднялась… так и лежит он в шкафу, на верхней полке, под стопкой ждущих зимы шарфиков, а выбранное для него место опять заняла икона ангела-хранителя с простертыми над двумя ребятишками крыльями.