Свобода – безбрежная и невообразимая ещё вчера, вот самое неожиданное (после шока, конечно), что ощущаешь, узнав свой диагноз. Пока не ясны ни сроки твоей жизни, ни варианты лечения, но всё прошлое уже за чертой. И первая мысль – на работу больше ходить не предётся – вдруг внезапно наполняет тебя новым чувством, и ты взлетаешь над обыденностью под самые облака, мгновенно изменив обзор своего личностного пространства.
Ну, допустим, я бы ушла когда-нибудь на пенсию… Я бы мучилась желанием помогать дочке-студентке и обязательно впряглась бы в какую-нибудь подработку, в режим, в трудовые соглашения. Не чувствовала бы себя вправе отдохнуть ни месяца, как и последние 9 лет – ни одного отпуска. Работа по 11-12 часов в сутки…
Когда свершится чудо, и я поправлюсь (хотя от метастазов редко излечиваются), больше всего я стану жалеть об этом необъятном, волшебном и неожиданном даре безразмерного времени: исчезли часы, уж не говоря о минутах. Остались утро, день и ночь. Я редко хожу в магазин и на базар. Немного готовлю, совсем мало стираю, я смотрю за окно на небо, пишу, я счастлива.
Чтобы поправиться, мне нужно пересмотреть свою жизнь, через восемь месяцев придёт лето, и я должна выздороветь. Я люблю работать летом, когда мы с детским садом выезжаем на дачу, за город – в бывшую Финляндию, где сосны, цветущие палисадники и залив моря.
Так было: мне четырнадцать лет.
Сижу за кухонным столом в маленькой хрущёбе провинциального городка. В моей душе мир. На столе ужин, поданный мамой – жареная картошка с малосольными огурцами. Брат в комнате делает уроки, отец на собрании в школе.
С отцом отношения всегда складывались ровно: в библиотеку вместе ходили, загорали в парке по выходным, а рядом на одеялах и плащ-палатках обедали другие семейства, рыбачили, луна подскакивала в такт моим прыжкам, сопровождала нас в чёрном вечернем небе.
Ещё в военном городке, на Дальнем Востоке выбирались на какие-то карьеры озера, чтобы наловить для кошки пескарей. Сперва предстояло запастись червями. Но в крохотном местечке не избежать знакомых. И вот кто-то из офицеров здоровается с отцом, спрашивает:
- Куда это вы?
- Гуляем, - отвечает отец.
Моё долгое молчаливое недоумение: «Разве рыбачить стыдно? Или копать червей нельзя?»
Сейчас я бы обязательно спросила:
- Папа, а почему ты про червяков не сказал?
И вот между нами уже было бы меньше недомолвок.
Прощаю тебя, папа, отпускаю тебя с любовью.
Со школьных собраний обычно отец приходил довольный. Мне ничего не рассказывал – и так ясно, что меня хвалили. Делился новостями с мамой.
Но в этот раз – странно, зашёл в кухню с пасмурным лицом, и всё больше заводя себя, стал выговаривать мне за дружбу с новенькой, с Ольгой. Ему и самому, конечно, было неловко подходить к Анастасии Лаврентьевне – степенной и даже слегка пожилой Ольгиной маме:
- Я настаиваю, чтобы наши дочери больше не дружили.
На следующий день А.Л. оповестила меня:
- Я была в шоке.
Откуда? Ну с чего он взял, что Ольга на меня плохо влияет? Конечно, от русистки нашей узнал, Лидии Ивановны. Она, конечно, рассказала, что она целуется с каждым первым. Да мне-то какое дело до этих её краткросрочных романов? Мы просто сидим за одной партоц ( первой, потому что обе близоруки). А по воскресеньям ходим в художественный салон, смотреть новый завоз из Прибалтики, Гжели и Вятки, а то – в кино. Мы дружим. Как её ранняя чувственность может разбудить глубоко спящую, холодную, бесчувственную женщину во мне?
- И, короче говоря, не смей с ней встречаться! – Взволнованный голосом закончил отец.
- Меня ругайте сколько хотите, - давясь слезами, закричала я, - но друзей моих не смейте трогать!!!
И долго рыдала, закрывшись в ванной.
Что за непочетание родителей! Какой гормональный всплеск подростковой крови!
Прости меня, папа, отпусти меня с любовью.
Теперь это будет не так:
- … не смей с ней встречаться! – это не годится.
Пусть будет:
- Мне ваша дружба не нравится, - сказал отец, огорчённо вытирая лоб от пота.
- Я знаю почему, - участливо говорю я. – Мне тоже не нравится, что она часто меняет поклонников. Но она же с ними не спит.
- При чём тут это?! – Оскорблено говорит отец, который не умеет вести беседы на такие темы. – Я тебе за-пре-ща-ю с ней дружить.
- Но у неё хорошая семья. Отец – начальник охраны меланжевого комбината. Брат служил в Германии, туда кого попало не пошлют. Ольга рисует хорошо, будет в институт поступать. Не научит она меня ничему плохому.
- Ну, я не знаю, - говорит отец. – Мне всё это не нравится.
- Я же с ней по вечерам не хожу по улицам. Я только в школе. И в воскресенье.
- Ну, смотри сама, - примирительно говорит отец.
Мама в наши споры никогда не вмешивается и слушает наш разговор, повернувшись к раковине с грязной посудой.
Похоже, вина заглажена. А то ведь после этого случая мы до конца жизни так и не простили друг друга. И ни разу не поговорили по душам целых двадцать лет.
Прости меня, папа, отпусти меня с любовью.
Ох, уж эта ранняя чувственность.
Звонок по телефону. Одна из моих медсестёр.
- Есть книга о том, как рак лечат подсолнечным маслом с водкой. По 30 грамм после еды.
- Что, кого-то излечили?
- Нет, но большая ремиссия. Хорошие результаты.
Через месяц о моей болезни узнали все.
Звонит другая медсестра:
- Вы уже начали ХТ?
- Ещё не назначили.
- Может, не надо? Может, по Иванову – обливаться водой на улице?
- А что, были случаи излечения? Вы слышали о ком-нибудь?
- Я – нет. Но ведь «химия» – это так страшно. Это одно лечишь, другое …
- Да я верю, что Господу всё под силу. Захочет, и после «химии» воскресит.
- Ну, если так только…
Собороваться надо. А не магией ( психиатрией, по-новому говоря) заниматься. Собороваться, причащаться. Ходить ко святыням.
Отвечаю: это всё я сделала в первую неделю после диагноза. Я примирилась с Господом. Но хочу ещё примириться с людьми. Уже здоровой быть.
Я уже веду себя как здоровая. Я заставлю себя любить работу. Ну же! Я уже рада всему окружающему. Было же там что-нибудь хорошее. Я вспомню.
Так было:
Уж эта мне проблема чувственности и акселерации. Сто лет назад как только наступала физическая зрелость, так и женили крестьянского сына. А теперь созревают всё раньше, женятся всё позже.
В нашем дворе у нас был замечательный повод встречаться, мы играли в пляжный волейбол. Тёмными тёплыми вечерами гулко шлёпал мяч по ладоням и беседы, которые наши мальчишки ещё не умели вести, заменялись энергичными выкриками: «Пас!», «Блок!» или «Ну!», «Давай, Витя!». Всё было понятно из улыбок, быстрых взглядов блестящих глаз, редких прикосновений.
Со временем все разбились на пары, потом расстались, опять сдружились, но уже с новыми партнёрами. И только мы с Сашей были верны друг другу.
А ведь я всегда знала, что не хочу и не смогу выйти за него замуж. И некому было сказать: беги от этой «дружбы» со всех ног, дай ему найти себе женщину и сама влюбись наконец.
Прости меня, Саша, отпусти меня с любовью.
Зачем же я удерживала его? Что это было – бездумная тренировка своего женского очарования? Желание делиться с кем-то всем, что переживалось, читалось, думалось и узнавалось о жизни? Полтора года это было ему интересно. И вот, однажды осенним вечером я поняла, что грядёт объяснение.
Окна отбрасывали свет на тёмные тротуары в трещинах и камушках. Мы устали бродить между нашими домами. И разговор не клеился. Сердце моё молчало. А он, чувствуя это, не мог сказать ни одной фразы, которая – вдруг, может быть, не исключаю, могла бы показать его с новой для меня стороны. Ну, допустим:
- Я хочу, чтобы мы всегда были вместе.
Или:
- Ты мне стала очень дорогой, и я надеюсь, смогу заслужить твою любовь когда-нибудь.
Или:
- Давай подумаем о будущем. Я это представляю себе так…
Но вместо всех этих запускающих женское воображение слов Саша спрашивал:
- Тебя устраивают наши отношения?
И это походила на вымогательство.
С этого вечера мы начали целоваться, но чувство униженности – без любви. Без обещаний счастья, без объяснений – в конце концов всё свело на нет. Через несколько лет я просто сбежала из своего города. Но бежать от Саши надо было раньше.
Так будет:
Мы бредём в осенней темноте мимо пятиэтажных хрущёб, которые ещё совсем новенькие. И деревья рядом с ними толщиной с моё запястье.
- Я хочу тебя спросить.
- Спрашивай, - говорю я.
- Тебя устраивают наши отношения?
Сердце у меня замирает.
Что же, порядочно ли оборвать дружбу, которая кажется пришла из далёкого-далёкого детства – хотя счёт идёт на месяцы?
Не предательство ли это? А целоваться с мальчишкой, которого не любишь? Просто потому, что шум крови в ушах так нов, что кажется музыкой чувств.
- Тебя устраивают наши отношения?
- Я вижу, тебя они не устраивают…
- Да, - грубовато говорит Саша. – Хотелось бы большего.
- Извини, - отвечаю я, с содроганием чувствуя, что всё ломаю своими руками. – Я не могу дать того, чего у меня нет. Ты ещё встретишь своего человека. Мы не подходим друг другу.
Вот и молодец! И не надо тянуть ещё пять лет. Глядишь, судьба сложилась бы по другому. Пять лет! Сколько возможных встреч!
Ведь даже в те пятнадцать лет был случай. Стоя в кругу, играли в мяч. Надо высоко подкинуть его и крикнуть чьё-то имя. Все разбегаются из круга, ну и так далее.
И вот среди нас незнакомый мне прежде мальчишка, тоже Саша. И как только мяч попадает ему в руки, он каждый раз кричит:
- Люда!
- Люда!
- Люда!
Сначала наши мальчишки над ним посмеивались. К концу вечера что-то сказали ему, и он навсегда исчез.
И вот я оглядываюсь назад. И я не вижу ни одного мужчины, который с такой смелостью говорил бы при всех: «Я тебя выбираю. Мне всё равно, что они обо мне думают. Сколько раз требуется, столько раз я и назову твоё имя».
Будет так:
- Люда! – крикнул тоже Саша. Я поймала мяч. Все разбежались.
- Стой! – крикнула я.
Сделала три прыжка в сторону тоже Саши и перед тем, как попасть в него мячом громко ему сказала:
- А ты смелый! Приходи к нам во двор, мы здесь всё время по вечерам играем. Ты мне понравился…
Ведь даже лучший из всех, кого я сама выбрала, ведь и он тоже… Мы шли по Литейному и вдруг Валера выдернул свою руку, изменился в лице и прошептал:
- Это наш партийный секретарь…
А ведь у нас уже была дочка, и он был в разводе. И я промолчала, простила. Только никогда больше не брала его под руку.
Теперь будет так:
- Ты что, мнением секретаря дорожишь больше, чем моим?
- Ну, не сердись.
- Да я тебя после этого вообще больше никогда за руку не возьму.
- Ну, сказал же, виноват. Возьми.
- Нет! Репутацией своей дорожишь? Карьерой?
- Возьми, пожалуйста! Когда буду квартиру получать, надо чтобы он своё слово замолвил.
Эх, так и быть. Прощаю тебя, Валера, отпускаю тебя с любовью.
- И я думала, ты лучший. Какие же тогда худшие?
- Сказал же: «Дурак»…
- Тебе квартира твоя будущая, уважение партсекретаря дороже моего отношения к тебе? Да лучше б мы всю жизнь провели в коммуналке, но я бы тебя по-прежнему уважала.
Стоп-стоп-стоп. Понеслась уже… Каждый имеет право на ошибку и на душевную слабость. Если они не превращаются в черту характера.
Звонок из Красноярска. От школьной подруги. Поздравляет с днём рождения.
- Здоровья, удачи! Как живёшь-то?
- Ничем тебя порадовать не могу. Лежу с метастазами.
- Да ты что?! Я на тебя составляла гороскоп, ты же в прежних жизнях была монахиней и ведуньей. Ты сама можешь себя лечить.
- Интересно. И как?
- Выйдя за пределы узких догматов, за православие своё.
- Не могу. Ты ещё говорила, что я была монахиней. И вдруг – выйти… Как ты себе представляешь выход из православия?..
- Ну, я не знаю. Я тебе ещё позвоню.
Звонок от первой медсестры.
- … а ещё есть средства тибетской медицины. Я сегодня вечером иду к ним на собрание и всё расспрошу.
- Неужели кто-то излечился от онкологии?
- Вот я и узнаю.
- Вы попросите попросите показать, кому это тибетское средство помогло. С ними бы поговорить…
- Хорошо. Я расспрошу.
Ещё звонок от медсестры.
- … и дождалась, когда все уйдут, и спрашиваю лектора: «Что вы посоветуете при метастазах? У меня горе-то такое – мой доктор заболела. Давайте спасать её».
- И что?
- А он… испугался. Это, говорит, дело онкологов. Я, говорит, не возьму на себя ответственность.
- Это понятно.
- А вы спросите своего лечащего врача. Слышал он про такое?
- Спрошу.
Три звонка от Лены Душеновой.
Спросила совета у своего духовника.
- Она уже соборовалась.
- Надо, чтобы душа её успокоилась, стала мирной.
И дважды повторил фразу, которую моя подруга не поняла: «Пусть её весь мир осудит, а Господь простит».
Я похолодела. Никто ещё не знал, что я пишу повесть. Да и написано было всего пара страниц.
Слабость, что невозможно стоять в метро.
- Не уступите место, я в больницу еду.
- Да, конечно-конечно, - с готовностью от недостойной жалости и зависти к чужому здоровью.
Нет, уж лучше буду ходить на работу! Я уже так хочу поправиться, что готова по утрам опять выходить из дома в восемь, ехать с пересадками, выслушивать по телефону оскорбительные по тону и бессмысленные по существу замечания начальства.
Что это я?
Теперь всё будет не так:
Только справедливые и вежливые просьбы. С извинениями за причинённое беспокойство.
Как в соседней поликлинике, где осталось совсем мало врачей и заведующая им говорит:
- Нам хотя бы прививки сделать и листы здоровья в детских садах написать…
Валера – единственный в моей жизни, с которым мне было интересно. Ради него, наверное, я уехала от Саши. Это был грех непослушания: пришлось взять академический отпуск на пятом курсе мединститута и после долгих объяснений с родителями бежать из города. Если лодка не причаливает к берегу, из неё выпрыгивают. Я выпрыгнула перед девятым семестром. Уезжать зимой было холодно. И накануне отъезда по-настоящему страшно:
- Куда я?.. Зачем?
После полугода в Набережных челнах (тогда строили Камаз), я ещё дважды резко меняла курс: на месяц – в Сибирскую тайгу, на три месяца – в Ташкент. И каждый отъезд сопровождался тем же глухим ужасом:
- Что меня гонит? Почему?
И вот сейчас, я вижу, что это был самый интересный и яркий год в моей жизни.
Хотя всё-таки я прошу прощения у своих родителей – я не считалась с их мнением. Она опасались за мою женскую безопасность, они оказались правы. Два раза я побывала в криминальных ситуациях. Меня выручало чудо.
За давностью лет всё вспоминается уже смутно. Я работаю уборщицей в строительном общежитии. Какие-то двое разухабистых парней затаскивают меня в свою комнату. Уговаривают с ними поужинать. Потом запирают дверь. Комнатка тесная. И стучатся в двери – не звонят. Но им тоже неприятности не нужны, поэтому, видимо, собирались взять меня измором:
- Ты всё равно отсюда никуда не выйдешь.
Один из них помладше меня. Лет девятнадцать. Другой значительно старше. Оба мне неприятны и даже нестрашны.
Так, понятно: они хотят составить друг другу алиби, что всё происходило по обоюдному согласию.
- Я лучше в окно выброшусь, - мрачно говорю им я.
- Выбрасывайся, - без энтузиазма поддерживает старший. Но азарта в его интонации уже нет.
Я неверными руками начинаю расчищать подоконник – по-моему, среди хлама там были даже комнатные цветы. Вот такие насильники, любители уюта.
Когда створка внутреннего окна, наконец, отворилась, они сдались. Старший достал ключ и отпер дверь.
По-моему у них это называлось «проверкой на вшивость».
Родители, простите меня, отпустите меня с любовью.
Телефонный звонок – подруга детства.
- Ну как, звонила духовнику?
- Что-то не получилось. Ему твой вопрос о химиотерапии задали, но он ничего, промолчал. Хотя на другие вопросы, на мои, ответил. Потом я ждала сигнала, что – можно позвонить. Смотрю: на мобильнике написано «два непринятых звонка» - это мне сообщили, понимаешь, что он на месте, и я могу звонить ему. А я не услышала мобильный, но ты не расстраивайся, я ещё попробую.
- Да, спасибо. Обязательно.
Ко времени побега из института я уже читала книгу Д. Гранина «Этот странный характер». Про человека, который за свою жизнь успел и в столице пожить, и в деревне, и за границей и где ему только не хотелось. Он был свободным.
И вот я сейчас думаю: может быть год моих поездок (с редкими заездами домой) был самым свободным – надо мною ни тяготели ни имидж благополучной семьи, ни авторитет медицинской уважаемой профессии, ни дружеские связи. Каждый раз при встрече с новым человеком нужно было быть самой собой. И уважать этого другого человека. И весь мир казался только что созданным, двадцатилетним…
Ещё один неприятный случай произошёл в тайге. Там в окошко не выпрыгнешь. Помог древний инстинкт, - когда опасность, притворись мёртвой. И мой визави, охотник с уголовным прошлым, понял, что если я не сопротивляюсь – так это не от покорности. А «скорую» здесь не дозовёшься... Вот не хватало: вместо радостей секса заполучит статью, труп…
Ох, правы были родители! А ещё говорят, за почитание их посылается долгая жизнь.
Вот теперь, лежу с такой болезнью. В небо смотрю. На пульте кнопки с неудовольствием перещёлкиваю…
Самый тяжёлый случай в моей жизни связан тоже с Валерой. Тоже – потому, что и самым радостным эпизодом – рождением красивой, здоровой, талантливой и весёлой дочки – я обязана ему.
Почему, собственно, «обязана»? Я же его сама выбрала.
Неприятная, мягко говоря, история выглядела так.
Хвастаясь, по обыкновению, друзьями своих друзей, Валера рассказал, что у приятеля, Володи на даче валяется много ненужных картин. Из ему принёс за долги знакомый художник. А сам Володя даже и не живёт на даче. Там родители его живут.
Дача же – в часе ходьбы от нашего летнего городка.
Ненужные картины! Моё воображение было потрясено.
- Может, сходим и заберём их?
Валера понял, что перегнул палку, но отступать было некуда. Мы прошли через лес, всю дорогу болтая и веселясь. С разрешения Володиной мамы собрали разбросанные, без рам небольшие картины. Пошёл дождь. Картинами мы закрывали головы, как зонтом.
Прости меня, Володя, отпусти меня с любовью.
Уже потом, когда я вернула их, отвезла Володе на городскую квартиру, я чувствовала всю омерзительность нашего поступка. Но продолжение было ещё хуже.
- Как ты могла их взять? Почему? – спрашивала меня Ира, Володина жена.
Довод о «ненужности» картин был слабее. И я сказала то, о чём не думала и не предполагала:
- Но ведь Валера был его редактором, и вообще, учил его писать.
Ира была поражена практичностью такой постановки вопроса. Я тоже.
- А тебя? Ты ему платишь?
- Меня чего учить? Я два года в штате газеты работала, - словно кто-то другой за меня говорил эти слова. Лишь бы увести, увести разговор от этих картин. – А потом, я же плачу.
- Как? Платишь?
- Ну, да. После первой книги с гонорара мы ему купили костюм. После второй – дублёнку.
Я никому раньше не говорила об этом, отвратительно всё это выглядело.
Ира едва нашлась, чтобы выговорить:
- Я не знала, что ты работала в газете.
Слава Богу! Тема картин была смещена в сторону.
Ира, прости меня, отпусти меня с любовью.
Дальше было совсем хило. В день, когда Володю приняли в союз писателей, он подарил Валере одну из тех картин и, видимо, рассказал о нашем разговоре с Ирой. Дело было зимой, поздно вечером пришёл к нам, Ксения спала.
Валера избил меня, бросил дублёнку на пол. И ушёл раздетый на улицу.
Это был конец наших отношений. Для меня, во всяком случае.
Прощаю тебя, Валера, отпускаю тебя с любовью.
Телефонный звонок – брат из Ноябрьска.
- А откуда ты узнал? Я собиралась сказать тебе как можно позже…
- Это когда это… позже?
- Да не волнуйся. Ну, через месяца два – три. Когда клиника бы пошла: боли там, например…
- Слушай, я по телевизору видел передачу про пересадку стволовых клеток. Узнай у своего врача. Это у вас, в Питере, правда, на стадии разработки.
- Так это эксперименты.
- Всё равно, узнай у своего врача.
- Узнаю.
- Я тебе денег вышлю.
- Да не надо. Лечение бесплатно. Больничный стопроцентный четыре месяца, говорят. Лечение ещё не назначили.
- Всё равно вышлю.
- Не высылай.
- Я Ксении тогда вышлю.
После года поездок я закончила институт, получила распределение в маленький лесной посёлок и стала работать земским доктором: приём в поликлинике, стационарной больнице, ночные вызовы, прививки в детском саду и даже уроки полового воспитания в школе, ошеломление от большой зарплаты – новая молодая жизнь.
Однажды в кабинет пришла сердитая женщина средних лет и с порога начала скандал:
- Вы увели моего мужа. Отдайте отца моим детям.
- Кого это? Когда я увела?
- Вы знаете, кого.
- Не знаю.
Она немного остыла и даже, похоже, растерялась.
Когда одна и та же пластинка прокрутилась несколько раз, мы вяснили, что речь идёт о Лёше, нашем больничном шофёре. Я, действительно, несколько раз ездила с ним на вызовы. А теперь, выходит, он ушёл из дома. Ну и дела!
Но ко мне это не могло иметь никакого отношения: он ни словом, ни взглядом не показывал своей заинтересованности. А я была равнодушна к нему. Так я всё и объяснила его жене.
Через неделю шофёр повесился.
Эта тёмная история. Не думаю, что имеет ко мне какое-то отношение.
Но уже на всякий случай: прости меня, Лёша, отпусти меня с любовью.
Телефонный звонок – первая жена брата из Брянска:
- … у вас есть такой доктор Тарасов, запиши телефон. Он занимается кризисной хирургией.
- Ну, и что он мне соперирует? У меня ж везде метастазы.
- Ты, главное, позвони ему. В девять утра, а он уже сам решит.
- Ладно.
- Конечно, большие деньги. Но я могу взять кредит. Тысячи полторы. Это сейчас просто. Позвони ему.
- Позвоню…
И я всё время думаю – почему же «ничего в прошедшем мне не жаль»?
Откуда это разочарование, отрешение от прежних связей, холодность? Может, действительно, с возрастом приходит жажда небытия?
Но я вспоминаю две – три истории, за которые хочется уважать человека и восхищаться им. И я их расскажу, чтобы приободрить саму себя.
История первая, рассказанная соседкой по даче.
Её подруга, молодая и довольно легкомысленная девушка, отправилась как-то зимой в бар, пиво пить вместе со своим приятелем.
На обратном пути пиво начало искать выход. Они забежали в какой-то пустынный ночной двор: мальчики направо, девочки налево. И возле мусорных контейнеров девушка эта услышала писк. Посмотрела – свёрток с младенцем.
Могли бы отдать в милицию, между прочим.
Но парень сказал, что надо нести домой. Дома сами разворачивать побоялись (молодые же…). Развернула мать девушки. Смотрят – мальчик, пупочная ранка ещё не заросла. Совсем маленький – только что из роддома.
И вот парень начал ходить по чиновникам с просьбой отдать ребёнка на усыновление. Я это понимаю так:
- Бедный! На помойку тебя выбросили! Никому ты не нужен. Никто тебя не любит. Ну так я тебя буду любить.
Даже легкомысленная подруга оценила любовь эту, эту жертвенность и поняла, что такие женихи не каждый день встречаются. Для усыновления нужно было пожениться. Они поженились.
- Ну, и как живут?
- Хорошо живут, - сказала соседка. – Растят мальчишку.
А говорят, время потребителей, молодые хотят всё и сразу. Вот, смотри: человека есть за что уважать.
История вторая.
У моей знакомой отца положили в клинику неврозов. Через несколько дней звонят:
- Ваш папа домой не приходил?
- А что случилось?
- Ушёл из больницы…
Как тут быть? Осень, холод. Ушёл в тренировочном костюме. Плохо ориентируется в городе и может угодить к бомжам, а то и к лихим людям.
Ну, что станешь делать?
Моя знакомая открыла молитвослов, встала на колени и начала молиться. В два часа ночи раздался звонок в двери. На пороге стоял отец, одетый в чужую куртку и незнакомый мужчина, который рассказал, что встретил беглеца на улице, легко одетого. Отвёл к себе домой (а ведь мог в милицию, где к больному отнеслись бы как к бомжу, и очень может быть).
Дома они пили чай между прочим и выжидали время. Отец смог вспомнить улицу, на которой жил. И после часу ночи они стали обходить все квартиры, где горел свет. Логично: родственники при такой беде спать не лягут. Через час нашли нужный дом.
Это чудо, конечно.
История третья.
У меня была медсестра Людмила Фёдоровна, маленькая, некрасивая, тихая. Ещё молодой девушкой она пошла работать в детский дом и нашла там себе сына – выбрала самого некрасивого, бесталанного, неудачливого.
- Никто тебя не любит, я буду тебя любить.
В школе он успехами не отличался. Так ещё, бегая по стройкам, получил сотрясение головного мозга. Вот незадача-то! Кирпич, кажется, ему на голову упал. С памятью стало вовсе плохо. Еле-еле закончил девять классов, и то потому, что Лидия Фёдоровна работала медсестрой в этой школе.
К этому времени он уже и на учёте в милиции состоял. И на комиссию по делам несовершеннолетних сколько раз его вызывали.
Как складываются судьбы детдомовских детей, все мы по газетам знаем, от осины не родятся апельсины. В общем, иллюзий у меня на его счёт не было. Прошло лет десять. Однажды встречаю Людмилу Фёдоровну в городе: я с тяжёлыми пакетами с базара, она налегке – на базар.
Разговорились. Но о сыне боюсь даже спрашивать. Наконец, вскользь задаю вопрос:
- А как Валера?
Ожидая самый горестный ответ.
Людмила Фёдоровна улыбается:
- Нормально. Машину купил. На стройке работает. Девушка у него, то есть жена – живёт у нас. Правда, не расписаны ещё…
Нет, я, пожалуй, пока погожу разочаровываться в людях. И, если Господь даст мне ещё поработать, я буду с большим уважением относиться к своим пациентам в школе, а вдруг из них такая Людмила Фёдоровна вырастет или парень – любитель пива, усыновивший подкидыша…
Разговоры мои со школьниками выглядели так:
- Что хочешь? Домой или таблетку? Домой – тогда давай звонить родителям, пусть приедут за тобой.
Побольше уважения! Сочувствия к человеку… Это я обещаю. Если Господь даст пожить ещё.
Ну, что? Легче тебе? Уходит слабость? Меньше кружится голова? Не тошнит?
Укрепляет тебя вера в человечество?
Значит, не в разочаровании дело. А нет энергии жить.
Откуда же взять её?
Жень-шень, лимонник, мёд?
Очень хочется домашней еды – пюре с котлетой. Но нет сил готовить…
Телефонный звонок – вторая жена брата.
- Знаешь, у меня была третья стадия. Тоже метастазы.
- Да, знаю.
- Тут тебе влюбиться надо.
- В кого?
- Всё равно в кого. Очень помогает.
- Тогда – в своего лечащего врача.
- И очень даже часто такое бывает. Попробуй.
- Ладно.
После двух лет работы в Талицах с детьми сотрудников МВД, меня перевели в другой посёлок – начальником медчасти детской мальчишеской колонии.
Здесь я ничего не меняю.
Пусть всё будет по-прежнему.
Я перевязывала обмороженных, укладывала в свою больницу самых притесняемых, ходила в отряды без охраны – чтоб лечить там лежащих. Я сто раз нарушала параграфы и уставы – прости меня, Государство, отпусти меня с любовью.
Когда умер отец, я часто стояла у распятия в церкви и просила:
- Боже, возьми все мои добрые дела ради спасения его души.
А совершённые вспоминались – только в колонии. Потом я про мальчишек повесть написала «Милосердное дело».
Нет, в течение этого года ничего не меняю.
Для меня теперь нет слаще звуков, чем музыка природы – шум ветра в осенних кронах, кокофония дождя, жду метелей…
И нет отвратительнее звуков, чем реклама, что может быть противоестественнее однообразной навязчивости, напрягающей твою волю.
Зачем её слушать, когда ветер и дождь и снег говорят тебе: «Ты лучше улетай с нами – здесь вечное, свежее, настоящее. Ты послушай-послушай – так ты слушала только в детстве. Не торопись никуда. На работу уже не надо…
Отчего-то я отвергала всех женихов. Моя одноклассница Ира спустя много лет объяснила это тем, что по её сведениям в прошлой жизни я была монахиней.
А если серьёзно, скорее всего во мне мало было любви. Родительская семья, как многие простые семьи, оказалась сдержанной на ласку и рисунка любовных эмоций я не видела. Любовь заменялась заботой. И к тридцати годам я переполнена была готовностью излить такую же заботу на.. кого? На кого-то одного: на ребёнка, конечно. Ещё и на мужа? В силу астенического сложения и слабого здоровья на двоих бы сил не хватило.
С Валерой мы все эти годы переписывались. Я знала, что он во второй раз женат. В очередном письме я рассказала ему, что вот-вот получу квартиру, и у меня есть два жениха, к которым я отношусь одинаково иронично.
В ответ Валера выставил свою кандидатуру. И начал ездить в Брянск из Ленинграда, как на трамвае, почти каждый месяц. Отношения складывались лёгкие, дружелюбные, нескучные. Не без провокаций то с его, то с моей стороны (как я это сейчас понимаю).
- Я тебе ничего обещать не могу, - говорил он при прощании.
- А я у тебя ничего и не испрашиваю, - отвечала я ему на вокзале.
Он изумлялся. Я была слишком счастлива получением квартиры и ожиданием ребёнка.
В следующий его приезд я признавалась:
- Я так тебя жду: я готовлю, бегаю по очередям, мою, чищу. Потом три дня… и я уже устала. Ты уезжаешь, я отдыхаю, ничего в квартире неделю не мою. Потом опять начинаю скучать, покупаю вкусную еду…
Может быть, не надо было переезжать в Ленинград? Но это он предложил…
Тогда у Ксении не сложилось бы с учёбой. А теперь она студентка Мухинской академии.
И я бы не отправилась с паломнической поездкой в Иерусалим.
Наверное, остановиться надо было вот когда:
- Я завтра развожусь, - сказал Валера по телефону. Мы уже переехали, но жили под разными потолками.
- Что-то очень грустно ты об этом сообщаешь.
- А что же тут весёлого?
Через час я позвонила ему на работу:
- Может, тебе моральную поддержку оказать? Хочешь, провожу тебя? Или неудобно?
- Да не надо! Тем более, я один еду, достаточно заявление принести. А жена может и не знать про это, - голос у него был почти бодрый.
Теперь всё будет так:
- Я завтра развожусь, - сказал Валера по телефону.
- Если из-за меня, то не надо. Мы ж не собираемся жить под одним потолком.
- Почему?
- Мы ж устаём друг от друга. Да кстати, ты говорил, что с женой живёшь, как с соседкой по коммуналке. А мне сказали, что твой младший сын родился в год, когда ты начал ездить к нам в Брянск. Таких маленьких детей не бросают.
Вот как всё это благородно и самоотречённо завершается. Ура.
Дальше свидания с Ксенией раз в два месяца. И разговоры о литературе.
Потому что с высоты своего опыта я вижу, как распадались наши отношения.
Одна картина – я говорю в Доме Творчества в Комарово:
- Нам надо расстаться.
И казённый гранёный стакан летит в стенку, а Валера при этом кричит:
- Вот так можно человеку всю жизнь поломать!
Чудно.
Значит, он думал, я смогу жить встречами раз в неделю?
Ещё один мозаичный фрагмент. Валера – с досадой и отвращением:
- Ну, давай! Давай поставим этот сраный штамп в паспорт!
- И чтоб потом у нас была сраная жизнь? Да, делали мне предложения с пятнадцати лет, но так оригинально – никогда.
Где же тот момент, когда я должна была сообразить, что строить отношения с Валерой – это не по моим способностям? У меня нет для этого ни знания мужской психологии, на запасов любви, ни физических сил.
Может, в тот день, когда мы втроём сошли с поезда на Московской вокзале. Он принёс и поставил сумки в комнате моей коммуналки и, немного посидев, ушёл домой. Переехали, называется…
И ещё фрагмент.
- Ну, что ты ко мне прицепился, - участливо и даже с сочувствием спрашивала я. – Найди себе ПТУшницу какую-нибудь…
Я знала о его слабости к восемнадцатилетним любопытствующим девочкам, которых он приглашал (обычно двоих) на чай и поражал их воображение писательскими рассказами.
- Ну, что ты ко мне прицепился?
- Сам не знаю, - отвечал Валера упавшим голосом. – Вот вижу тебя, и потряхивает…
Эх, хвост-чешуя!
Была любовь, конечно. Только источник в душе как-то замутился. Не хватило терпения, веры, надежды, смирения, оптимизма. И всё перечеркнул гедонизм: зачем страдать из-за другого человека, когда есть творчество, природа и радует ребёнок…
Телефонный звонок от первой медсестры:
- …надо вашу фотографию на профсоюзный билет.
- Зачем?
- Я хотела в профсоюзе денег для вас попросить, а они говорят, сначала нужно поменять профсоюзный билет.
- Денег? Это бы хорошо…
- Ваша школа собрала тысячу рублей.
- Спасибо. От школы не ожидала. Вот уж скорее – от поликлиники.
- И поликлиника собрала. Я попозже хотела, вместе с профсоюзными…
- Спасибо.
- У тебя есть работа? Моей подруге надо из печки камин сделать.
- Никакой работы. И давно. Даже если бы она меня просто кормила обедом, я бы ей всё сделал.
И Валера взялся за камин. Плату ему положили хорошую.
В обычный свой день визитов мы с дочкой пришли к моей подруге. Полюбовались камином, перекинулись двумя словами с Валерой – руки его были в растворе. Вокруг лежали изразцы и кирпичи. Работа кипела. Ксения радостно ворковала. Мы с подругой ушли на кухню, чтобы обсуждать недельные новости за обедом – когда открылась дверь и вошёл Валера.
Ему не хотелось быть на вторых ролях. Он всегда был душой компании. И хотя подруга сказала мне, что успела его покормить, было очевидно как ему хочется пообщаться за дружеским столом.
Я молчала. И, грешница, наслаждалась ситуацией. Вспомнила вдруг наш давний разговор.
- А какая у писателя главная тема? – это я.
- Жизнь! Ну, у меня вот – какая? – спросил Валера.
- У тебя две темы: рабочий человек – хороший человек и женщины – плохие люди.
- Да разве они люди?! – вполголоса протянул он.
Не считаешь нас людьми? Ну, каждому – по вере его.
Он опять был женат. Опять несчастливо.
Валера выслушал ответ на свой надуманный вопрос и, помедлив, вернулся в дальнюю комнату.
Я думаю, он был в шоке от нашего равнодушия.
Прости меня, Валера, отпусти меня с любовью.
Чем больше привыкаешь к своей слабости, физической немощи и полурастительному режиму, тем острее различаешь фальшивое и настоящее. Звуки, чувства, отношения. Тошнит от рекламы. А что настоящее? Выстроился ряд: дети, цветы, кошки, книги ещё.
Поправлюсь в качестве казуса? Или помру. Так, когда? Подумаешь, бином Ньютона, - как говаривал один популярный нечистый дух. Конечно, не важно когда, важно – куда.
Ну, так уж и не важно. Хочется четыре месяца получать сто процентов по больничному – и накопить (при сдержанном питании, конечно) на учёбу дочки, ещё на один семестр хотя бы.
Потом выйти на неделю на работу, и тогда ещё четыре месяца оплатят по стопроцентному больничному. По слухам.
Дальше?..
Не переведут ли Ксению на бюджетное отделение, в случае круглого её сиротства?
Тогда логично будет помереть через эти восемь месяцев.
А если не переведут? Ведь ей уже двадцать один год. Скажут, зарабатывайте сами. И где ж ей найти работу, чтоб на два-три часа в день выходило пять тысяч в месяц.
Можно по воскресеньям служить кондуктором в трамвае, про что было сказано тем же автором: «А уж хуже этой работы, нет ничего на свете…»
Но я отпускаю все свои проблемы. Бог поможет!
Лена:
- Ты ездишь на лечение в институт?
- Нет, я уже неделю из дома не выхожу.
- А как лечишься?
- Никак. Сегодня участковый врач приходила. Говорит, эти поездки меня и подкосили.
- Конечно, лучше лежать на отделении.
Катя, племянница:
- Спишь? Тебя записали в очередь на госпитализацию в институт?
- Нет. А кто должен записывать?
- Старшая медсестра. Скажи фамилию своего лечащего врача и имя-отчество.
- Новик Александра Викторовна.
Но Валера умер девять лет назад. И мы (по его молитвам, наверное) стали жить гораздо лучше – у меня появились левые заработки, у подруги подросла дочь, догнала Ксению, и мы донашивали за ней престижную одежду. С обувью было хуже – размер не совпадал.
При известной экономии на еде можно было отправлять Ксению на каникулы за границу – она объехала объехала на автобусе Болгарию, Румынию, Чехию, Польшу, Германию, Францию. Жила неделями в Литве и Эстонии. А вдвоём мы выбрались в Финляндию и Швецию.
Что можешь дать своему ребёнку? То, что сама любишь и умеешь. Как я, Ксения играла на пианино и на домре, в двадцать лет у неё вышли несколько стихов в сборнике молодых поэтов, это – к слову об успехах.
И что же такого произошло в последнее время – что привело меня к болезни?
Год назад позвонил Шарушин. Он первый звал меня замуж. Я не видела его несколько десятилетий. И когда я сердито отказалась: «С ума сойти! Какое замужество в пятнадцать лет?» Он пошёл ко мне домой. Просил моей руки у родителей. Видимо, считал, что его восемнадцать лет – это уже подходящий для женитьбы возраст.
Вы не представляете озадаченность и недоумение на лице моего отца.
- Тут парень приходил…
- Ой, да знаю я! Не обращай внимания, не собираюсь я за него.
И вот звонок. Пьяненький голос. Я его сразу узнала по интонациям. Рассказал, что дважды был женат. Был сын, погиб. Обо мне узнал на встрече выпускников от Саши – мы вместе учились в одной школе.
- Как слышно хорошо! Ты не в Петербурге? Откуда звонишь?
- Да кто меня там ждёт?
И я тем же тёплым, сочувственным, дружеским голосом отвечаю:
- Да. Это верно.
Переписываем эту страницу жизни. Теперь, бессердечная моя, это будет так:
- Ты не в Петербурге? Откуда звонишь?
- Да кто меня там ждёт?
- Да, к сожалению, это не восстановить, слишком много времени прошло…
Ксения откомментировала наш разговор так: «Ой, вот бы меня кто-нибудь сорок лет любил!»
Смешно… Разве от этого становишься счастливее? Ну, разве что самооценка у кого-то возрастает…
- Не надоело вам двадцать лет ездить в Ушково? А как хорошо на даче: теплицы, овощи, цветы.
- Да где же я заработаю столько денег – мне ж платить за учёбу дочкину?
И я не без злого умысла назвала сумму, которую получаю за лето.
По лицу Александры Александровны я увидела, что она поражена.
- Я не знала, что вы столько зарабатываете.
Простите меня, Александра Александровна, отпустите меня с любовью.
Телефонный звонок – моя третья медсестра:
- … а почему я ничего не знаю?
- Я никому не рассказываю, у каждого полно своих проблем.
- Мы завтра к вам приедем.
- Я собиралась к Тихвинской иконе Божьей матери. Если машина будет. Но почти наверняка не получится. Вы звоните перед выходом.
- Что вам хочется? Может, испечь что?
- Если своим будете готовить, одну котлету.
- Обязательно. До завтра.
Телефонный звонок – подруга из Иваново:
- Ты читаешь?
- Читаю. И пишу. И телевизор смотрю.
- Я тебе тогда книжку вышлю, лауреата Букеровской премии. Хорошая проза.
- Спасибо.
- Если ты в силах, может напишешь, как у тебя всё начиналось. А то у меня тоже есть родинки. Как за ними следить?
- Конечно, напишу.
Телефонный звонок – первая жена брата:
- Ну, как ты лечишься?
- Отдыхаю. Две недели не лечусь.
- И что?
- Вообще, легче. Не устаю от поездок – пересадок. Но за три недели, пока делали родерон, новых опухолей не было. А за эти две недели штук семь-восемь под кожей. Так, наверное, и во внутренних органах.
- Знаешь что? Я буду высылать тебе деньги на такси. Ну, допустим, пятьсот туда, пятьсот обратно.
- Да брось ты. На той неделе всё прояснится – районный онколог придёт, лечение назначат. Катя о профессоре из мединститута говорила – хочет узнать, сколько это стоит. Медсестра моя про доцента узнала – травы, витамины, аддагтагены. Мне нужно анализ крови передать.
- Тогда я тебе это твоё лечение оплачу, ладно?
- Ладно.
- Нет, обещай, что через неделю ты мне назовёшь сумму. Обещаешь?
- Обещаю.
Вторая жена брата:
- Как ты относишься к тому… Я нашла у нас целительницу, она лечит по фотографии. Мы хотим ей твою фотографию отнести. Завтра.
- Не знаю. Спроси, она православная? Причащается?
- А это важно? Я бы на твоём месте цеплялась за любую возможность.
- Ну, да. Я лучше православной помру, чем душе своей навредить.
- Приезжай к нам на Новый год, я уверяю, мы тебя вылечим. Как ты думаешь о ядах?
- Я слышала…
- Я только ими и вылечилась. У меня в холодильнике и сейчас есть.
- А вот ещё способ есть – чистотел сухой перемолоть, смешать с вазелином, мазать лимфоузлы. Рассасываются.
Болезнь открыла мне, сколько людей вокруг готовы прийти на помощь. И как по-разному они это делают. Одни спрашивают, что тебе нужно. Другие сразу несут домашние котлеты, книги, травы, что по их мнению надо. Третьи узнают подробности твоей болезни, чтобы не пропустить такое у себя. Иногда это маскируется участием:
«А сейчас? Как ты себя чувствуешь? А что-то болит? А вначале как болело?»
Для тревожных и паникующих рассказываю свою историю:
Сначала у меня на виске появилась плоская тёмная родинка в диаметре где-то с сантиметр. Я, конечно, пошла в поликлинику к онкологу. И меня успокоили: пока рядом нет других, мелких или пока она не кровит, всё в порядке.
- Хм, - сказал на это мой лечащий врач, спустя восемь лет.
Год назад эта родинка стала выпячиваться, превращаясь в полусферу. И состояла она из каких-то отдельных чешуек.
И, конечно, рука так и тянулась потрогать её. Ну, что мы за люди? Всё хочется нажать на больной зуб. Парапсихолог бы сказал: «Подсознательное влечение к наказанию себя».
За что?! За монотонную, тяжёлую, неинтересную жизнь? Да, я перестала быть женщиной. Я стала функцией по зарабатыванию денег…
Когда я вылечусь, я буду ходить в театры, а ведь сколько раз отказывалась, хотя дочка меня и звала. Раз в месяц я буду заходить в кафе – пить чай с пирожным. Или съедать салат, рассматривая посетителей. В среду и пятницу я не буду смотреть телевизор, а стану по вечерам перечитывать Евангелие. Летом раз в неделю буду после работы ходить к морю ( а ведь я никогда не купалась и море вижу за весь сезон один-два раза).
Осенью я поеду на Чёрное море – просто чтобы опять увидеть праздную толпу и вспомнить южные запахи и звуки.
Я начну себя любить…
Но – к истории болезни, для вас, мнительные и тревожные. Не повторяйте чужих
ошибок! А врачу, вообще, непростительно, между прочим…
Как это можно было – подцепить ногтем родинку? Выступила капелька крови, подсохла, безобразная родинка исчезла. Осталось жёлтое почти незаметное пятнышко.
Очень замечательно! Исчез косметический дефект.
Через три с половиной месяца увеличились лимфоузлы подмышками. Под кожей появились опухоли от 0,5 до 2 сантиметров.
Хирургу было достаточно одного взгляда, чтобы отправить меня на рентген лёгких, на узи внутренних органов – везде были метастазы.
Шок.
У кого просить прощения? У себя – за то, что не ценила и не старалась сохранить здоровье. Прости меня, моя легкомысленная, отпусти меня с любовью.
О ребёнке бы подумала!
Перед лицом болезни не могу понять, что за , роман у меня был с Яковлевым. И кто подтолкнул нас друг к другу.
Виделись месяц, а растянулось всё это на два года.
Оживилась моя жизнь. Расцвела. Обогатилась. Хотя оба мы понимали, что совместного будущего у нас нет.
Смешной. Инфантильный.
Бизнесмен, пьяница, идеалист. Ругалась с его арендаторами. Ходила к знакомому подполковнику ФСБ, чтобы разузнать как спасаются от «наездов» переодетой бандитами районной милиции. Тот рассказал по пунктам: что и куда отписать в УБОП, как держаться с арендаторами.
- Она замуж за тебя хочет! – выслушав моё совет, воскликнул его друг.
- Русские своих на войне не бросают, - уклончиво пробормотала я.
Нет, какое уж там… И не думала, не мечтала. Он был в моих глазах двадцатилетним.
Не могу без смеха вспомнить, чем это всё закончилось. Над кем смеётесь!
Ну, без сомнения, над собой, над собой.
Сначала он исчез на год. Вдруг однажды вечером возник на пороге – рассказал о новом (безусловно, успешном) бизнесе, в соседней области, на лесозаготовках. Только сегодня так сложилось. В общем, надо взаймы сто рублей. А через месяц он по делам опять приедет – отдаст обязательно.
Так уж случилось, что на один день приехал. Но вынужден задержаться до завтра.
Конечно, пришлось выручать любимого человека.
Вечером следующего дня, он опять пришёл: дела застопорились, больше не к кому обратиться… А есть-то надо.
Это продолжалось четыре дня… Нужно ли говорить, что ни через месяц, ни через пол года долг он не принёс.
Видимо, считал, что и так много хорошего мне подарил.
Прощаю тебя, Саша, отпускаю тебя с любовью.
Всё бы это ничего, к этому можно притерпеться – к слабости, ощущению бессилия, одышке, дрожи в коленях. Но боли… Особенно боли в одиночку, по ночам…
И как много лет назад, душевную боль заглушая, когда решила расстаться с Валерой, чуть не сошла с ума от своего этого решения, а сама пытаюсь напевать Окуджаву. Ишь, сколько его песен, оказывается, держит память!
Тогда я бродила по лесу вокруг детской дачи, собирала грибы и, чтобы не думать, не возвращаться к мысли о разбитой жизни, бормотала: «Ах, Арбат, мой Арбат» или «Живёт он третий день в гостинице районной»…
Теперь вот «Девочка плачет, шарик улетел»… Скажи, пожалуйста, с какой стати этот голубой шарик в конце песни вернулся к старушке. Что ж это за шарик?
Да ведь, наверное, умение ценить жизнь. В раннем детстве столько безотчётной радости. А после:
- девочка плачет
- девушка плачет
- женщина плачет, а шарик летит.
Мало нам радости, которую несёт день, и мы заслуживаем. Мы в претензии, в обиде. А обида притягивает завтрашние горести. Ты бы радовалась, как в последний день жизни – цветку, ветру, хлебу, книге, кошке, улыбке! Эта радость притянет много других чудес в твою жизнь.
Только понимаешь это поздно. Поэтому «плачет старушка, мало пожила, а шарик вернулся, а он голубой».
И был ещё один Саша. Возник он в нашей жизни неожиданно, но очень вовремя.
Это был счастливый год: мы получили отдельную квартиру, дочка поступила в Мухинскую академию.
Лето. Ксения упаковывает вещи для переезда. Я работаю за городом.
Время от времени звоню ей с дачи.
- К нам из Брянска Саша приезжает.
- А кто это?
- Сослуживец Лены.
Учитывая, что Ксения одна в расселённой квартире, я совсем этому не рада.
- Если ещё позвонит, скажи ему, пусть Лена за него похлопочет…
После долгих переговоров я поняла, что приезд таинственного Саши неизбежен. Однако шли дни за днями, а никаких известий больше не попадало.
И вот наступил уже день возвращения с дачи. Тем же временем Ксении вручили ключ от нашей квартиры.
Ах, не забыть минут этого счастья!
Мы с дочкой встретились у метро, пешком прошли новым маршрутом – две короткие остановки.
Назавтра были заказаны машины – одна для немецкого пианино, другую (без грузчиков) грузить должны были мои племянники.
Ксения благоразумно ушла в поход на два дня.
Утром в судьбоносный день раздался звонок по телефону:
- Это Саша. Я с вокзала. Минут через пятнадцать буду.
- Очень удачно. Подъезжайте.
Скольким я обязана ему! Саша грузил столы и диваны, вешал люстры, сделал уникальную деревянную ширму, которая ездила на колёсиках и отгораживала ванну и окно над ней от кухни.
С утра он уходил на свидание к своей богатой зазнобе. Она катала его на своей машине, ехали на дачу. Лето, счастье. Вечером она отправлялась готовить ужин семье, а Саша – помогать нам в обустройстве на новом месте. Мы договорились, что этим он расплачивается за ночлег.
После его отъезда пропали кое-какие вещи и инструменты.
Я была в шоке: а как же наши задушевные разговоры, доверие, обещание приехать снова через полгода?
Ксения просто не поверила. Решила, что я сама что-то забыла на даче, что-то не смогла найти в доме…
Наверное, он решил, что объём его работ не соответствует плате. И взял всё, что ему нужно. Сумки у него были челночные.
Прощаю тебя, Саша, отпускаю с любовью.
Через месяц он поздравил меня по телефону с днём рождения. Голос был выжидательный, он словно готов был к упрёкам и скандалу.
Саша был женоненавистником. Ему словно бы хотелось убедиться в нашей мелочности, склочности, вздорности и шкурничестве.
Неужели он рассчитывал, что я приглашу его? Я благодарила за поздравления сдержанным тоном, объясняла, что сейчас вставляю стекло в форточку, и долго говорить не могу. Саша через секунду перезвонил. И ещё раз перезвонил. Он не мог поверить, что не вчиняя никаких исков, я и не зову его приехать. А мне уже и не хотелось никаких завершающих работ. Чувство растоптанности, словно чужие руки лезут тебе под юбку, не считаясь с нравственными законами.
После Нового года он позвонил, попал на Ксению и объявил, что в воскресенье приезжает. Не попросился, а поставил перед фактом.
С вокзала утром тоже позвонил, не слишком уверенный в нашем гостеприимстве. Весело, инициативно, дружелюбно сообщил мне план жизни: весь день он поработает – сделает стеллаж для книг, а вечером у нас будет застолье. Ничего не оставалось, как известить о нашем раскладе. Сухо, отстранённо, вежливо я ответила, что Ксения дома, а я ухожу на весь день к подруге, и застолье вечером, видимо, не состоится.
В переводе это означало:
- Ничего, что я у вас позаимствовал без отдачи импортный пиджак, мельхиоровые ложки и кое-какую мелочишку? Я готов мириться.
- Чего? Мы не готовы.
Впрочем, Ксения была от Саши в восторге. Она редко сталкивалась с сорокалетними мужчинами, которые хотели бы её развлекать, обаять, развивать.
Желание самостоятельно назначить себе вознаграждение, если считать это недостатком, продолжением каких же его достоинств считалось?
Инициативности?
Смелости?
Уверенности в себе?
Вечером я обнаружила, что стеллаж готов. Саша весел и доволен собой. Ксения рада с ним общаться.
Моя сдержанность ему не понравилась. Наверное, он был даже шокирован. Потому что на следующий день разыграл передо мной педагогический этюд:
Захожу в квартиру – Саша застёгивает последний замок на чемодане, окружён собранными челночными сумками. Холодно:
- Я решил у двоюродного брата пожить.
«Наказывает меня за моё недовольство», - сообразила я и радостно откликнулась:
- Конечно, конечно. Как Вам удобнее.
Растерялся. Я ж эксплуататор, планов должна создать на всю неделю – ремонты. Доведение до полного блеска, замена проводки. А получается: «Мы так недовольны твоим самоуправством, что рады избавиться от тебя».
- Но ваш ключ я оставлю, мало ли: рядом буду – зайду чаю попить.
Неужели, зная о его клептомании, родственники могли его выгнать через день-два?
- Конечно, оставьте. Занесу.
- А перед отъездом посидим, может быть.
- Да можете просто бросить в почтовый ящик.
Саша ушёл обескураженный.
Была Страстная седьмица. Я собиралась повесить на окно красивую, отглаженную накануне тюль. Таких у нас не бывало. Заграничная, подарок подруги.
И я её не нашла.
Какой хозяйственный мужчина! Вспомнились Сашины рассказы о том, что жена выгнала его из дома за то, что он захламил всю квартиру досочками и железками с помойки. Сейчас живёт у брата. Но жену и дочь навещает.
И ещё одну женщину в Петербурге.
Телефонный звонок – школьный психолог Оля.
- … на курсах повышения квалификации говорили: попробуйте рисовать.
- А что?
- Что рука захочет. Даётся выход негативным эмоциям. Выздоравливают даже тяжёлые больные.
- Попробую. Спасибо.
- Главное, на качество внимания не обращайте. Как получится – так и хорошо. Домашний телефон мой запишите.
Следующий приезд состоялся этим летом, когда я была на даче. Сам факт, что неприлично самовольно вселиться к двадцатилетней девушке его не смущал. И даже, наверное, радовал тем, что я буду в шоке.
К его бы дочке кто-нибудь так приехал!
Опять довершал ремонт (спасибо), беседовал, очаровывал. Готовил мост к следующему заезду в августе недели на три.
- А ты сказала, что к нам едет мой брат? – спрашивала я Ксению по телефону.
- Да-а! Я несколько раз говорила про него.
- Как реагировал?
- А он несколько раз отвечал, что всё равно приедет.
В конце концов, я решила действовать через нашу брянскую родственницу, и приезд Саши удалось предотвратить.
Наверное, он был очень недоволен.
Именно в августе-то я и заболела…
Третий звонок духовнику Лены всё же состоялся.
К тому времени я написала полторы страницы этой повести, но не единой душе про неё не говорила. Поэтому слова духовника были понятны мне и совсем неясны Лене:
- Он сказал: «Мы же не знаем, зачем ей Господь болезнь послал». И два раза повторил: «Пусть её все люди осудят, а Господь простит».
За что ж осудят? Видимо, за книгу.
Вот прозорливец-то!.. Как он укрепил меня своей поддержкой, пообещав, что Бог простит.
И жить хочется по-другому. И умереть не страшно.