ИГОРЬ СРИБНЫЙ - ЧЕТВЁРТОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ "ВРЕМЯ ВСТРЕЧ И РАССТАВАНИЙ" ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
Стрельба на время стихла, и стало слышно, как по сохранившимся на крыше листам шифера барабанит дождь. Капли дождя, тяжелые, напитанные за время полета от крыши к полу кирпичной пылью, от чего в отсветах пламени горящих балок казались каплями крови, мерно долбили по плечам и спинам разведчиков.
Скрипя берцами по стреляным гильзам и кускам битого стекла, «Старый» («погремуха» капитана Старцева), пригибаясь под оконными проемами, прошел вдоль стены к выходу из здания. Пулемет замолчал минут пятнадцать назад, и Старый хотел посмотреть, что случилось с пулеметчиком Жекой - «Зимой».
Зима сидел, прислонившись плечом к стене, и набивал патронами ленту. Увидев вопросительный взгляд командира, он тихо сказал:
- Патроны кончаются, командир. Эта лента – последняя.
- Ничего, Жека. Уже темнеет, скоро рванем отсюда под прикрытием темноты.
- Куда рванем, Старый? Духи повсюду! Мы обложены со всех сторон…
- Нашел я одну лазейку, - тихо ответил Старый. – Между гаражами и котельной проход есть, посмотри.
Зима осторожно выглянул из-за стены и посмотрел в сторону гаражей. Там, где указал Старый, действительно темнел проход – узкий и длинный. Такой длинный, что конец его терялся где-то в сгущающихся сумерках.
- Стемнеет – по одному начнем выбираться отсюда, - сказал Старый и посмотрел прямо в глаза Зиме каким-то долгим тяжелым взглядом. Зима все понял…
Он закрыл глаза и долго сидел молча, мысленно прощаясь с матерью, потому что больше никого у него не было.
- Я сейчас заберу все патроны у снайперов и отдам тебе. Оставим еще автомат с двумя-тремя рожками. Нам нужно-то будет всего минут десять, чтобы уйти. Сдержишь?
- Сдержу, - чужим, сдавленным голосом ответил Зима. – Возьми ленту, пусть Калмык набьет ее патронами и притащит. Жека протянул Старому пустую пулеметную ленту. Старый взял ленту и, пригибаясь, ушел.
Возвратился он быстро и, присев рядом с пулеметчиком, протянул ему до половины набитую ленту. Рядом положил АКМС и четыре магазина к нему.
- Все забрал, что было, - сказал он почему-то виноватым тоном.
Некоторое время они молчали, потому что говорить было, собственно, не о чем. Старый долго шарил по бесчисленным карманам разгрузки и, наконец, выудил измятую пачку «Примы». В пачке оказалась одна сигарета, которую Старый берег, как неприкосновенный запас. Он прикурил, пряча сигарету в огромном, как гиря, кулаке и, пару раз затянувшись, отдал сигарету Зиме.
- Ты вот чего, - Старый запнулся, подбирая слова. Он-то прекрасно знал, что, оставляя Зиму прикрывать отход группы, обрекает его на смерть. – Ты, знаешь, не зарывайся только. Придержи их десять минут и уходи. Не зарывайся, десять минут достаточно…
- Да не семени ты, командир, - спокойно ответил Зима. – Кто-то же должен прикрыть отход, так почему не я. Все нормально будет. Не переживай.
Старый поднялся и, положив руку на плечо пулеметчика, что-то хотел сказать. Но, потоптавшись по куче стрелянных гильз, только махнул рукой и ушел в темноту.
Зима, обжигая губы, до миллиметра докурил сигарету и сунул крошечный окурок в кучу отбитой со стен штукатурки.
Затем он долго возился, устраивая себе амбразуру из битого кирпича и кусков арматуры. Удобно разложив оружие и боеприпасы, Зима достал из десантного ранца три гранаты и разместил их по правую руку от себя, прикрыв почти целой кирпичиной.
Зима не верил в Бога, но сейчас ему вдруг вспомнилась молитва, которую бабушка всегда читала ему перед сном: «Отче наш, иже еси на небеси…». Он одними губами прошептал молитву и, неуклюже перекрестившись, сказал, подняв голову к разбитой крыше: «Ну, Господи, помогай мне сегодня!»
Через несколько минут духи, предварительно обстреляв здание из «мух» и подствольников, пошли в атаку.
Зима сидел, забившись в темный угол, метрах в трех от входа, куда только и смог забраться, теряя последние силы. Он был весь изранен и даже не знал точно – жив ли он вообще.
Дождь усилился. Налетел откуда-то резкий, порывистый ветер, волком завывая в пустых, раздолбанных взрывами коридорах. Обрывки упаковок от патронов закружились, поднятые его порывами с окровавленных куч мусора, в которые превратилась амбразура пулеметчика, и улетели в ночь…
Зиме было очень холодно, но он не мог пошевелиться и дотянуться до бушлата, который лежал буквально в метре от него, присыпанный обломками кирпича. Глаза его слипались от слабости и потери крови, но он боялся заснуть и выронить гранату, которую мертвой хваткой зажал в кулаке, надеясь взорвать себя, когда к нему подойдут духи. Но, как не боролся его организм с надвигающимся беспамятством, сознание все же покинуло Зиму, и голова его безвольно свесилась на грудь.
Ахмед подошел к пулеметчику и облепленным рыжей грязью носком сапога приподнял его подбородок. Посмотрев на залитое кровью мертвое лицо, он убрал ногу. Голова резко упала, брызнув кровью на сапоги Ахмеда.
- Шайтан, сабак! – выругался Ахмед, отскочив в сторону, и, обернувшись к амиру Хаттабу, сказал, - Труп!
- Присвети! – сказал амир, кивнув лопатой бороды на пулеметчика.
Ахмед чиркнул зажигалкой и поднес тощий огонек к фигуре разведчика.
Хаттаб несколько мгновений рассматривал труп русского, полчаса удерживавшего в одиночку этот, в общем-то, никому не нужный дом, и отправивший к Аллаху более двух десятков моджахедов, и вдруг увидел гранату, намертво зажатую в его руке.
- Смотры, он и мертвый хотела сражатца! – Хаттаб своей беспалой культей указал на руку пулеметчика.
Некоторое время он молча стоял, глядя в отсветах пожарищ на тело пулеметчика, потом резко развернулся и пошел прочь. За ним потянулось его войско, унося на носилках и плащ-палатках тела погибших в эту ночь моджахедов.
Все так же лил дождь, когда спустя сутки, в результате непрерывных боев, духов выбили из района, и разведгруппа Старого смогла пробиться к развалинам.
Капитан Старцев присел рядом с телом погибшего товарища и, прикурив сигарету, вставил ее в приоткрытый рот Зимы. Лицо Зимы – белое, как мел, отмытое дождем от корки запекшейся крови, было спокойным и умиротворенным…
- Вот и свиделись, Братишка, - промолвил, едва шевеля серыми от усталости губами Старый, - вот и свиделись. Ты прости меня, Брат. Не мог же я иначе… Не мог…
Старый сидел на мокром кирпиче, обняв Зиму за широкие плечи, и то ли слезы, то ли капли дождя непрерывными ручейками стекали по его щекам…