Время бессмысленно проходило.
Х. Эдилов. Свет Октября. Сб. Улица Мира.
…Он лежал на перекрестке улиц, ведущих к рынку - средоточию людских страстей.
Семнадцатилетний мальчик.
Лица не было. Не было рук. Обезличенный труп, исковерканный взорвавшейся в руках «мухой». Федералы, вдоволь поглумившись, бросили тело разлагаться на июльском солнцепеке…
Улица Мира. Улица, ставшая полигоном человеческих страстей, кровавым эшафотом для сотен безвинных, отданных на заклание.
Улица, бывшая некогда одной из центральных улиц красивейшего города Северного Кавказа.
…Маленькая книжица, перелистываемая пронзительным февральским сквозняком в полуразрушенном доме.
Яркий бело-голубой переплет с силуэтами белых голубей, ставших, с легкой руки лукавого Пабло, канонизированными символами хрестоматийного мира.
Хасмагомед Эдилов. «Улица Мира». Книга стихов и поэм. Грозный. 1984 год.
Нереально-далекое время, залитое в нашей избирательной поствоенной памяти золотым светом благоденствия мирной жизни.
Удивительна алогичность роковых символик…
Бессмысленное время бессмысленных идеологических штампов, бодреньких политагиток вынужденного великодержавного шовинизма представителей «интеллектуальных сливок» так называемых «малых» народов.
Время, когда Поэзия - суть дар Божий, Добро в изначальной сути своей
должна была становиться злобой дня. Время завуалированности Зла, ломавшее поэтический дар на корню, заставлявшее поэта добровольно лезть в клетку придворной канарейки ради сиюминутной свободы дыхания.
Эдилов. Фамилия - на слуху у многих читателей и почитателей чеченской поэзии. Один из ведущих поэтов официальной чеченской поэзии эры Совдепии. Уроженец воспетого опальным Михаилом Юрьевичем чеченского села Валерик.
Уже с 18 лет он обратил на себя внимание первыми публикациями, попавшими «в струю» общепринятого социалистического романтизма с элементами утопии (с официальным лейблом «соцреализм»).
Десятилетия в литературе. Более двадцати книг поэзии и прозы. Многочисленные публикации в центральных и местных издательствах. Обласканность критикой. Привычный для поэзии того времени «разрешенный» космополитизм с «разрешенными» же этнографическими вкраплениями. Сиропная фольклористика, ряженая в кумач пролетарского интернационализма. Любезные сердцу вездесущей цензуры программные панегирики: «Свет Октября», «Вести из России», «На широком пути», «Богатырь».
Чего стоят отдельно взятые стихотворные строки в отдельно взятом авторском сборнике «Улица Мира»:
Чтоб младшим братьям не застыть во мгле,
Им русский руку протянул тотчас.
Чтоб отстоять свободу на земле,
Компартия объединила нас.
(«На широком пути»)
Был Зимний холоден, надменен.
Студил сердца, губил народ.
Когда б не мощным взрывом Ленин
Взломал его извечный лед,
Мир был бы и сейчас холодным.
(«Холодный дворец»)
…свет Октября,
Справедлив и велик,
Сердца озарил
И в ущелья проник,
…И в братской семье
Наш свободный народ
Уверенной поступью
В Завтра идет!
(«Возьмите свободу!»)
Что это? Наив почивающего на лаврах олимпийца или добровольное самозагнание себя в угол? Собственной ногой – на горло собственной же песне?..
А может, это - просто кость, бросаемая в пасть церберам от цензуры при переходе из идеологизированного Аида обязательного, набившего оскомину, агит-официоза через туннель чистилища к свету Лирики?
А лирика ему удавалась. Причем, куда лучше примитивных штампов воспевания «света Октября».
Если отвлечься от заказной фольклористики и нагнетания этнографических страстей, лирика Эдилова радует свежестью сиюминутного восприятия, точностью передачи полутонов повседневного бытия.
Вчитайтесь…
Солнце бредет на полдневный покой.
От заката
Вспыхнули горы,
Зажглись облака…
Раненым зверем,
Рыча на крутых перекатах,
В тесном ущелье
Яростно стонет река.
Мир затаился.
Напрягся в преддверии ночи.
Только в ауле,
Зажатом уступами гор,
В улочках узких,
Что детского крика короче,
Скупо и просто
Мужчины ведут разговор.
(Украденная любовь. Поэма. Перевод И.Трунова)
Месяц навис,
Как топор палача.
(Там же.)
Там, на востоке,
Как лезвием алым,
Срезана с краешка
Ночи печать.
(Там же.)
Поэт?.. Поэт!
Истинное удовольствие получаешь от подобных поэтических удач. Это и есть те настоящие перлы, чьим светом жива Поэзия, в какие бы идеологические ловушки ее ни загоняли.
А вот – еще:
Пожар тигрицей бушевал в полях.
На дне бутылки спал один глоток.
О степи Кокчетава, где кружит,
Как ястреб, солнце в поднебесной сини.
Это строки из стихотворения «Глоток воды» в переводе Юрия Верольского, стихотворения о значимости истинных ценностей человеческого общежития, о преданности в дружбе с чеченцем украинца, преданности, доказанной украинцами позднее, в пору тяжких для нашего народа испытаний… Стихотворения о взаимоприемлемом и взаимопринимаемом благородстве людей.
Даже с учетом предполагаемой талантливости переводчика, чувствуется биение пульса истинной Поэзии.
…Не хочется думать, что поэты совковой поры были повально поражены вирусом трусливого конформизма.
С нашей - нынешней - колокольни вынужденного прагматизма трудно понять розовый инфантилизм столпов чеченского поэтического слова. Трудно простить мировоззренческую заданность, некий белый квадрат отсутствия гражданской позиции наших литературных предшественников, их позу страусиной зарытости от истинных реалий убогого бытия, перешедшего в свой нынешний нищенский абсолют.
Но мы должны помнить, что подобное поведение присуще и нам, литераторам нынешнего, продвинутого во всех отношениях, поколения.
Что и говорить, мы тоже (за редким исключением) оказались не у дел в пору военного лихолетья и народной смуты, не смогли стать истинным духовным авангардом нации в годы испытаний.
Как знать, может быть, Бог был бы благосклоннее к нам, если бы на пути к Свободе нацию возглавили на алчные прислужники Двурогого, а прозревшие Истину и презревшие Смерть.
Таковых не оказалось. Мы (так называемая интеллигенция), как всегда, остались в хвосте жаждущей деятельных перемен людской массы, напустив на себя подобие философической хмари, сотворив мину снобистского презрения Ноmо интеллектус к химерам, рожденным пробудившимся водоворотом политических коллизий.
Современная литература рискует стать бесполо-аморфным преемником литературы времен застоя, неким альбомным жанром.
Робость предшественников наших, их детское закрывание глаз на Истину объяснимы и простительны по одной вящей причине - по тому чеховскому ружью, которое незримым реквизитом висело во всех первых актах любой писательской карьеры и из которого могли выстрелить без предупреждения, если литератор «забывался».
Так «выстрелили» в С. Бадуева, А. Дудаева, М. Мамакаева, Х. Ошаева, А. Мамакаева, М. Дикаева и … Имя им - легион.
Кого убивали в упор. Кого - дозированно, в течение долгих десятилетий. Но всегда - с неизменным летальным исходом: физическим или нравственным.
«Поэты в России рождались со свинцовою пулей в груди», - пафосно восклицал в свое время Е. Евтушенко. Эта «нетленка» имела в виду поэтов монархической России. О поэтах же кумачовой Совдепии мы можем сказать, что они рождались или в зековских робах, или с пулями, или с колотыми ранами, или - в лучшем случае - с намалеванной мишенью на уровне сердца и с волчьим билетом в кармане.
У нас нет морального права осуждать их - подранков сталинской эры.
Мы сами - и свидетели, и жертвы пост-сталинской, брежневской, поры, когда в 70-е годы простое «шапочное» знакомство с заплечных дел мастерами местного КГБ ввергло в шок или надолго выбило из седла многих молодых литераторов республиканского литобъединения «Прометей».
Видимо, безнравственно огульно охаивать писателей, в добровольно-принудительном порядке ставших рупорами «генеральной линии» РКП(б), КПСС, ВЛКСМ и прочих ипостасей многоликого Януса тоталитарной идеологии, певцами державной мощи авторитарного государства.
Мертвые сраму не имут…
…Самозомбирование, самоуничижение нации, в прошлом - великой, в настоящем - подло оклеветанной сильными мира сего…
Что мы имеем? Литературу без истинно национальных корней, в переводном варианте (без упоминания имен и некоторых бытовых этнографических подробностей), могущей быть наложенной, словно калька, на любую псевдонациональную культуру любой народности почившего в бозе СССР?
И да, и нет.
Да, потому что исторические реалии таковы, что не мы одни стали жертвами интероболванивания соцабсурдом.
Нет, потому что взрыв самосознания народа, даже вкупе с великой депрессией последнего этапа, станет, должен стать трамплином к горним высям Истины человеческого бытия.
…На железнодорожном переезде встретился мне юноша с потрепанной дорожной сумкой за плечами. Моросил дождь. Дорога, перепаханная гусеницами танков, пунктиром - между котлованами от взрывов глубинных бомб - тонула в сером утреннем тумане.
«Книги, - с горькой усмешкой кивнул он на сумку. - От дома ничего не осталось. Это все, чем владею».
Он ушел с мимолетного перекрестка судеб своей дорогой, в свою жизнь, в свою судьбу.
Сколько их встречено было мной - опаленных дыханием войны мальчиков и девочек, с неистребимой жаждой жизни в наивно распахнутых глазах, восторженно шедших навстречу смертной мгле, знающих наверняка, что Бог ждет их.
Чем мы расплатимся за их подвиг?
Чем мы оправдаем собственное существование?
Мы - воспитатели нации, как высокопарно сказал один из нас.
Мы потеряли право быть воспитателями кого бы то ни было.
Мы - молчание и ложь.
А ждали от нас - Честности и Чести.
Ждали…
Ждут ли теперь?
«Улица Мира»…
Судьба часто подкидывает нам горестные парадоксы.
Знал ли поэт, так назвав свой сборник, что именно это словосочетание менее чем через 20 лет (возраст одного поколения) станет, по извечной иронии судьбы, затаенной мечтой каждого оставшегося в живых после кровавого смерча войны грозненца?
Мог ли он предвидеть, что, по злой воле Рока, именно улица Мира станет той самой улицей, на которой в одночасье погибли сотни людей после ракетного обстрела в октябре 1999 года?
Улица Мира. Символ, выросший до вселенских горизонтов. Символ, емко вобравший в себя толстовское - «Война и мир», «Война и Вселенная».
Улица мира и Мира.
Планетарный символ планетарной беды.
Зыбкая надежда-мираж катастрофически гибнущего этноса…
Есть у меня сосед. Пожилой. В доме напротив. Вернее, был сосед в бывшем доме напротив. Фамилия Эдилов. Писал стихи. В основном, лирику. Как-то на вопрос, кем он приходится поэту Хасмагомеду Эдилову, он скромно ответил: «Я его племянник». Позже выяснилось, что они однофамильцы. Но он любил цитировать лирику Эдилова. И ему это удавалось. Во всяком случае, он собирал вокруг себя благодарную аудиторию.
Процитируем и мы:
Как я крепился,
Милая, здорово:
Хоть умереть,
Но в твою сторону
Но в твою сторону
Не посмотреть.
Как я старался,
Милая, гордо
Вдаль убежать,
Только бы голос твой,
Только бы голос
Не услыхать.
Я улетал,
Уходил я дорогами,
Ты не звала.
Хоть тебя не было,
Не было около –
В сердце была.
Когда певчая птица поет в клетке гимн весне, она не видит прутьев своей тюрьмы. Вольная душа ее покидает крохотное бренное тельце и улетает в мир.
«Певец благородный», говоря словами самого Х. Эдилова, тоже волен в лирике (не воспринимаю словосочетание «гражданская лирика» - это равносильно признанию в любви на площади в мегафон: признание в любви к женщине, к Родине - все едино, все интимно), в лирике, избегнувшей тлена словоблудия и заказного славословия.
В памяти нашей останется именно эта лирика - целомудренная и нежная, как воркующие голуби на залитой розовым светом утренней зари крыше нового дома.
Да будет так.
(2002г.)