Девушку привезли в нашу палату поздно вечером, когда мы еще не спали, а просто занимались своими нехитрыми больничными делами. Две санитарки будничными ловкими движениями, повторенными за годы работы не одну тысячу раз, сгрузили ее худенькое, казавшееся невесомым, тело на соседнюю с моей койку, положили вещи на тумбочку и удалились.
Девушка – бледная, как холст, с тонкими прозрачными линиями лица – тихо стонала, отходя от наркоза. Ее длинные руки с ниточками вен беспомощно метались по одеялу. Было жалко ее, жалко по-женски, по-человечески, и каждая из нас, здесь находящихся, с облегчением, наверно, подумала, что то, что эта девочка пережила несколько минут тому назад, для нас уже «давно» позади – даже та операция, которую мне сделали вчера, казалась мне уже давнишней.
Лишь Лена, полная женщина с бесформенным и невыразительным лицом, операция которой все откладывалась на неопределенное время, тяжко вздохнув, сказала:
– Наверно, по скорой привезли, потому что плановую вряд ли бы назначили так поздно.
Кто-то кивнул, кто-то промолчал. Вдруг в тишине резко зазвонил телефон, положенный на тумбочку возле девушки. Я посмотрела на дисплей, прочитала: «Владимир, работа», но отвечать не стала, решив, что соседка сама потом объяснит своему сослуживцу, а может, начальнику, свою ситуацию. Незнакомый нам Владимир звонил еще несколько раз, затем смолк, зато стали трезвонить какие-то Ксюши, Катюши, и почему-то захотелось, чтоб соседка скорей очнулась – просто потому, что наступила ночь, а они не умолкали. Вдруг она открыла глаза и попросила пить.
– Нельзя, девочка, потерпи, - это Галя, доброй души женщина лет пятидесяти. Подошла к ней, смочила губы водой:
– Как зовут тебя?
– Настя... Боже, как у меня все болит. И жутко хочется есть.
Мы переглянулись – надо же, только после операции, а ей есть хочется! Но есть было нельзя, нужно было потерпеть до утра. Настя набрала пару номеров, сообщила, что в больнице, и снова погрузилась в целительный сон.
Утром те, кто смог, сходил на завтрак, а Насте принесли в чашке какой-то баланды серого цвета, сказав, что это жидкая овсянка, и другого есть пока нельзя. Понюхав малоаппетитное, она вздохнула, но голод был силен, и пришлось есть то, что предложили. С огромным трудом, просто усилием воли Настя смогла подтянуться и полуприсесть, но от проделанных усилий и потерянной энергии руки очень дрожали, и чашка с серым месивом в ее руке ходила ходуном так, что больно было смотреть. Когда я предложила ей свою помощь, девушка с благодарностью посмотрела на меня и сказала:
– Господи, никогда бы не подумала, что меня будут кормить с ложечки, как маленькую.
На что я ей ответила:
– Знаешь, еще совсем недавно я кормила так своего сына, и тогда мне не могло придти в голову, что аналогичным образом я буду кормить такую большую девочку, как ты.
Мы обе улыбнулись. Со стороны картинка выглядела, наверно, дико, но условиях больницы такое кормление было делом обычным. Да и не только это. Женщины водили друг друга в туалет, помогали одеть нижнее белье, выносили утки, не выражая и тени брезгливости. Оказывали помощь своей ближней просто так, потому что прекрасно понимали, что в роли беспомощной может оказаться любая из нас. Когда меня определяли в палату, то спросили, в какую я хочу: в общую или отдельную, на которую я могла претендовать с полным правом, так как ложилась в больницу на платной основе. Ни секунды не раздумывая, я выбрала общую палату. Там, где люди вместе, не бывает своего горя в чистом виде, потому что оно растворяется в горе и проблемах рядом с тобой находящихся, а оттого становится его уменьшенной, побледневшей копией.
После завтрака Настя снова обессиленно рухнула в постель, попытавшись найти более или менее удобное положение. Через пару минут к ней подошла медсестра и установила аппарат с капельницей, в которой был физраствор. Девушка подставила ей руку, проследила за молниеносными манипуляциями, и спросила:
– А это для чего?
– Чтоб силушку твою потерянную восстановить, деточка, - ответила ей пожилая медсестра с усталым после ночного дежурства лицом, поправила тонкую трубочку и удалилась.
Настя задумалась о чем-то, глядя в окно, затем посмотрела на меня и сказала:
– Я тут подумала... Вы только не смейтесь, хорошо? Когда со мной это вчера приключилось – внезапно, как гром среди ясного неба – кровь хлынула, я от боли потеряла сознание, а потом очнулась, когда меня уже везла скорая – мне было совсем даже не страшно, ну ни чуточки. А страшно стало в другом месте. Когда меня уже осмотрел в приемном покое врач, и выяснилось, что срочно нужно на операцию, и послали за хирургом, я стояла в переходе между двумя корпусами – может, видели, там еще все в огромных таких окнах? Так вот. Я смотрю, как по стеклам стекают капли дождя, все мрачно, промозгло как-то. И на этом сером фоне стою я – одинокая, красивая и практически голая, в какой-то больничной сорочке с огромным разрезом, в пустом коридоре, а мимо пробегают по своим делам хирурги – а ведь они все мужчины, и далеко не старые! - и я никому, понимаете, НИКОМУ не нужна, как женщина. Они смотрели просто сквозь меня, будто меня здесь нет. Я так привыкла к обилию мужского внимания, что оказавшись в такой ситуации, просто растерялась, и даже заплакала от обиды, от такой несправедливости жизни. Какой-то седой старичок подошел ко мне и спросил: «Что, милая, боишься? Не волнуйся, все будет хорошо, сделаем укольчик, ты поспишь, а проснешься – все будет позади».
Если бы он узнал, отчего я плачу, он бы посчитал меня сумасшедшей. Вот такая история.
Я спросила:
– А сколько тебе лет?
– Через месяц 23 стукнет.
«Какая молоденькая!» - подумалось мне. Что я могла ответить Насте?
У нее впереди, как бы банально это ни звучало, еще вся жизнь. И в ней будет много всего того, чего еще не было. Случится такое, чему она будет радоваться или от чего будет печалиться, бесконечно удивляться или восхищаться, но самое главное, что в ней есть, и что я хотела бы, чтобы осталось – желание жить, любить, быть желанной. Ведь ей и хотелось быть именно такой, буквально за 5 минут до тяжелейшей операции - быть Женщиной...