Перемены
Утро начиналось как обычно: сначала открылись глаза, потом левое ухо прислушалось к правому, и оба дружно склонились к носу – привычному нарушителю тишины и покоя неприличными звуками. Нос громко и неблагозвучно разминался: делал возвратно – поступательные движения, наконец, успокоился.
Рот пока отдыхал, но был готов к началу трудового дня: работал без выходных и отпусков.
Постепенно каждый занялся своим делом: рот жевал, глаза смотрели, уши слушали, нос пустячничал, а лоб морщился от нетерпения: когда же рот, наконец, перестанет жевать и начнет озвучивать его мысли!
Неожиданно для себя рот замер, и недожеванная пища повисла на губе. Грустно ему стало: так и проживет до смерти, обслуживая других, и ничего не изменится, только зубы разрушатся, да вкусовые бугорки на языке от старости перестанут различать кислое и соленое. Не понравилось ему такое будущее, понял он: так жить нельзя, и впал в меланхолию. Весь день молчал, изредка что-то неохотно жевал, табачный дым выпускал чаще обычного и не замечал, как морщился нос – любитель духов и прочей косметики.
Дострадался рот до того, что темной ночью, когда все спали, сбежал, чтобы исполнить свою мечту: отрастить бороду с усами.
Утром уши прочистили свои входы и выходы и никаких звуков снизу не услышали. То ли, в самом деле, тишина, то ли глухота наступила?
Глаза тоже заволновались: смотреть смотрели, но некому было объяснить, что же они видели.
Только нос в довольстве пребывал. Ни табачного дыма, ни чайного пара, - каждый день, бывало, и ночами, обжигался и нюхал неприятные запахи, да еще терпел презрительное выражение губ. Да, не умел он гладко говорить, не научен, да, хрюкал и безобразничал, и, вообще, хулиган. Зато он сам себе нравился. Подумаешь, не умел делать ничего такого, чего другие не умели. Разве в этом счастье? Счастье в собственном удовольствии. А ему в удовольствие непристойничать и шокировать верхнюю публику.
Нос хрюкнул, громче, еще громче, замечаний не последовало. Он заглянул под ноздри: ба, рот исчез! Нос тут же засвербел и часа два без перерыва выдувал пузыри из одной и другой ноздри поочередно, и никто ему не мешал исполнять свои мечты. Глаз навис над ним немым укором, слезу пустил. Плачь – плачь, что ты еще можешь? Да, ничего. Нос словчил, и серьга на ухе повисла, - радость какая, счастья сколько за раз привалило!
Глаза плакали, в ушах звенело от расстройства, голова болела от возмущения и невысказанных мыслей.
Так и день прошел: в муках для одних и в удовольствиях для другого. Наступил второй день, за ним третий, без перемен: нос хулиганил, глаза слезами обливались, в ушах барабанный бой, в голове все это нестерпимой болью отзывалось.
Невысказанные печальные мысли о прекрасном прошлом, процветающем и благополучном, были безутешны, - ведь если и вернется рот на место, не станет ли опаснее носа – хулигана, потому что силушка в бороде неимоверная? Так плохо, а, по-другому еще хуже.
Правда, кое-какие изменения к лучшему произошли. Однажды нос, отдыхая между развлечениями, почувствовал, что промок насквозь от потока слез. Капель сверху, переходящая в настоящий водопад, так надоела, что он все же пошел на уступки и обещал иногда устраивать передых своим удовольствиям. Пусть благодарят за чуткость и внимательность. В знак того, что сам с собой договорился, ловко из ноздри выбил содержимое, будто уговор скрепил печатью.
А что рот? Он потихоньку бородой обрастал, и ведать не ведал, что власть на его родине носу просто так, без борьбы, отдали. Если бы узнал, не поверил бы. Что для него нос? Так, пустяк на ровном месте. Подумаешь, дышит, дышать и рот умел.
Отросли борода с усами, стала мучить тоска по родине. Вернулся рот, благополучный и успокоенный, на свое, никем не занятое место.
Нос проснулся утром, только хотел захрюкать, засвистеть, но в усы уткнулся, ни вздохнуть, ни высморкаться. Попытался все же похулиганить, как привык, но усы ощетинились, угрожающе задвигались – жуткая картина! Нет, уж, пусть лучше тихо - мирно жизнь течет да изменяется.
Верхи помолчали – помолчали да по-прежнему зажили. Рот тоже к прежним обязанностям вернулся: жует пищу, озвучивает мысли и дышит, когда нос делает вид, что простудился. Будто все по-старому пошло, так, да не совсем так, рот повеселел, стал чаще улыбаться да усмехаться, правда, под усами не заметно. Как не усмехаться? Если сами добровольно хаму и выскочке власть чуть насовсем не отдали.
Уши первые заметили, что вроде как верхи меньше глупые мысли заставляют озвучивать, - думать стали, поняли, что не они одни такие умные.
Значит, был смысл бородой и усами обрастать, уважать стали.