У меня в голове чья-то рука, и чье-то сердце тоже; не исключено, что я купила его на блошином рынке в позапрошлом году, а может быть, украла с фестиваля разноцветных воображаемых пузырьков - так тоже бывает, и во мне нет сочувствия или стыда.
Я только знаю, что когда дни становятся длиннее, а ночи короче, оно начинает биться, все быстрее и быстрее, так что должно остановиться или лопнуть, но рука сжимает четырьмя пальцами (пятый отрублен на память), тремя коготками этот практически бесполезный орган, и оно останавливается, и бьется тихо и ровно, как тикают часы в дальней комнате.
Ночью я выхожу из комнаты, оставляя глаза спать на тумбочке - они ведь так хотят быть закрытыми, им невдомек, что глупое тело опять хочет бегать между тем и этим, настоящим и тем, что скоро придет, по тонкой сумеречной ниточке. Этому меня паук научил; а глаза оставлять я сама догадалась.
Иногда я оставляю вместе с глазами еще и рот, улыбчивый и язвительный. Это нужно, когда спускаешься ниже самого глубокого подвала - улыбку все равно не не видно, слов поддевающих не нужно, но глаза не испугаются, открывшись без тела.
Рот умеет рассказывать сказки и петь колыбельные, и улыбаться, и кривиться, и говорить всякое нужное-не нужное; еще он умеет целовать в лоб, отпуская на свободу.
Последним отпущенным был паук - я не знала, где у него лоб, и пришлось искать с увеличительным стеклом; но он лежал, такой маленький и мохнатый, возле окна, с застывшими лапками, и тогда я поняла, что его краткая ниточка бега между настоящим и скоро приходящим порвалась посередине.
Бывает и так; и я очень стараюсь не грустить, ведь у меня есть духи, шепчущиеся по ночам, и чье-то присутствие за спиной, и те, кто живут ниже самого глубокого подвала - а я есть у них, чтобы не было так больно бегать по ниточкам, которые режут сильнее самого острого лезвия.