Глава первая

ЖИВУТ ЖЕ ЛЮДИ…
Повесть

Эпиграф.

“По казенному же выражению
— он был просто притонодержатель”.

Евг. Салиас. “На Москве”.

Еще один эпиграф.

“Разница между “Разгуляем” и домом Алтынова была та, что в знаменитом кабаке водились всякие люди — воры, грабители и каторжники, а Алтынов сам
заводил у себя всякий сброд”.

Оттуда же.

Глава первая. Генезис

За окном лил самый нормальный летний дождь из отходов химического производства, временами переходя в дождь с градом, щебенкой, окурками и маленькими крапчатыми ежиками, которых почему-то забыли занести в Красную книгу и они всё жили и жили, не вымирая. Шлепаясь в мерзкий жирный чернозем, ежики бодро вскакивали на свои коротенькие лапки, пугливо озирались по сторонам и разбегались. Их гнало прочь унылое ненастье.
Ветер, словно карета “Скорой помощи”, носился по магистральным улицам, не находя себе утешения. Он лохматил спины бездомным псам и выдергивал из земли плодовые деревья как редиску. А то наскакивал на тщедушных прохожих, подхватывал их и швырял в пропасть, образовавшуюся в результате гигантского оползня.
Реки лениво выходили из берегов. Дороги пестрели происшествиями. Кое-где постреливали из корабельных орудий. Окрестности заволокло непроницаемой мглой.
В квартире Станислав Станиславовича было тепло и сухо. Под потолком раскачивалась лампочка, на плите подпрыгивал чайник, астматически посапывая и придыхая, в углу громоздился телевизор. Выходить на улицу не хотелось. Напротив, хотелось искать телесного комфорта на отдельной жилплощади с совмещенным санузлом и исправной электропроводкой.
Станислав Станиславович, впрочем, не был сибаритом. Он был, как это ни банально, писателем-переводчиком. Недоброжелатели – а у хорошего человека их пруд пруди – утверждали, что слово “переводчик” присоседилось к слову “писатель”, потому что Станислав Станиславович не столько писал, сколько переводил бумагу. Иные утверждали, что видели собственнолично, как он переводил через дорогу старушек. А были и такие, которые, хоть и неуверенно, рассказывали, что видели Станислав Станиславовича на главпочтамте, и якобы он переводил деньги. Так вот это вот уже чистейшая брехня. Денег у Станислав Станиславовича отродясь не водилось. А если бы и водились, то переводить он их мог только самому себе. Ну подумайте сами, разумно ли это, иди на почту, отправляй деньги, потом опять иди на почту – получай. Бред полнейший. Переводчиком Станислав Станиславович был единсвенно потому, что знал иностранные языки. Приемущественно суахили и хинди.
Мрачными апокалиптическими вечерами он полулежал в кресле и переводил различные романы с хинди на суахили и обратно. Выходило складно, а, главное, поучительно. Дело спорилось.
Вдруг.
В двери позвонили. Потом постучались. Потом тихонечко, как мышка, поскреблись.
Застигнутый врасплох на фразе “мъомба вангу ни ва шериа я хаки заиди”, писатель насторожился. “Нет, это не послышалось, — подумал он. — Я же еще не сошел с ума, чтобы так галлюцинировать”.
Станислав Станиславович, на цыпочках подкрался к двери и заглянул в глазок, затем в замочную скважину, и на всякий случай спросил: “Кто там?”
— Это я, — ответил некто.
— Я! Головка от паяльника.
“Хотя какая, к черту, у паяльника головка?” — философски и уже про себя отметил Станислав Станиславович и защелкал замками.
На пороге стояла Виктория. В одной руке она держала ведерко с борщом, в другой — крапчатого ежика по имени Автохтон (что в переводе на русский означает “местный” – авт.).
— Стас! — сказала Виктория. — Я устала скитаться по задворкам Вселенной. Окажи мне достойный прием.
Станислав Станиславович вытряхнул Викторию из аляповатого пальтишка и расцеловал родственным поцелуем. Он проводил ее на кухню, где ознакомил с кухонной утварью. Затем показал, как включать телевизор и предложил разработать график влажной уборки помещения.
Быт начал налаживаться. На подоконнике появился стакан с одуванчиками, на столе — салфетка с бахромой, на салфетке — глубокая эмалированная миска с борщом. Борщ был наварист, душист и доступен. По своим гастрономическим качествам он был из породы тех борщей, каковые людей слабохарактерных и нервных заставляют сатанеть. Нормальные же люди едят его совершенно безболезненно, отчего и прибавляют в весе.
*      *      *

Владимир шел на запах борща, как деревенская дура бредет на запах тройного одеколона. Привыкший с детства не замечать преград он продирался через заросли кустарников, по бездорожью напрямик, правую руку заложив за борт шинели, а в левой имея футляр от саксофона, которым удобно было размахивать туда-сюда, задевая встречных пешеходов.
В квартире Станислав Станиславовича вовсю ели борщ, когда в дверь позвонили вторично.
— Стас, — послышался хриплый баритон откуда-то оттуда. — Сегодня ужасная погода. А не переждать ли нам ее где-нибудь?
Владимира впустили без прежних церемоний. Оказавшись в двух шагах от замечательного борща, он троекратно шмыгнул носом, упал на пол и пополз по-пластунски через коридор в комнату к эмалированной миске на салфеточке.
— А-яй-яй, — заверещала Виктория. — Держи его за ноги, Стас!
— А в чем, собственно говоря, дело? — Владимир поднялся с пола и стал тщательным образом отряхивать коленки. — Я же только так, исключительно в плане расширения кругозора.
— А хотите, я вам на саксофоне сыграю, — предложил Владимир после минутного замешательства. — Ричи Блэкмор. Удивительная композиция.
— Саксофон? Уважаю, — откликнулся Стас и, вытянувшись в кресле, приготовился к прослушиванию.
Владимир распахнул вышеупомянутый футляр и из него, щелкая кастаньетами и насвистывая латиноамериканскую песню “La Bamba”, выскочил Марк. Марк был гибок и эластичен настолько, что без труда умещался в небольшой фанерной коробке, где в атмосфере замкнутого пространства предавался многоуровневым размышлениям о сущем. Оказавшись на свету Божьем, он некоторое время щурился как монголоид, пока глаза не привыкли, а затем принял вычурную позу акробата и сказал: “Оп-ля!”
Станислав Станиславович, как человек бывалый, нимало не удивился. Он просто придал своим очам формы равнобедренных треугольников и положил нижнюю челюсть на край стола, чтобы не отвисала понапрасну. Еще некоторое время он усиленно работал веками, а затем нехотя и как бы, между прочим, охарактеризовал произошедшее как «даст ист фантастиш».
— Сюр! — закричали Владимир с Викторией и стали водить хоровод вокруг Станислав Станиславовича.
— Ах, да! Чуть не забыл, — сказал Марк и шлепнул себя с размаху ладонью по лбу (впоследствии, действуя таким образом, он сломает себе четыре пальца и предь будет действовать мухобойкой – авт.).
Марк порылся в карманах брюк, достал оттуда спичечный коробок и вытряхнул из него Ваню Ванечкина, маленького-премаленького, величиной с муху. Ручки у него были маленькие, ножки маленькие, а щеки такие маленькие, что на обеих едва умещалась одна-единственная веснушка. Кроме всего прочего, имя у него было простое-препростое, и фамилия простая-препростая, то бишь ничем не примечательные. С не меньшим успехом Ваня Ванечкин мог бы быть Васей Васечкиным, или Петей Петечкиным, или даже Юрой Юрочкиным. Но, к счастью, фамилия — это такая вещь, которую выбирать не приходится. А иначе вообразите себе страдания человека, разрывающегося между Палкоелкиным и Елкопалкиным. Ваня Ванечкин, впрочем, не задумывался о вещах общего плана, так как не имел склонности к драматизации жизненных сюжетов. Он воспринимал мир таким, каков он есть. Перездоровавшись со всеми за руку, он обратил внимание на борщ и первым делом полюбопытствовал, есть ли в нем фасоль.
— Фасоль? Есть, — сказала Виктория и принялась кормить Ванечкина из пипетки.
Изначально мухоподобный Ванечкин начал расти, расти, словно капитал в эпоху первоначального накопления — быстро и основательно. Развивался он крайне пропорционально — то есть в длину и в ширину был равновеликим, а та самая единственная веснушка расползлась по лицу до невозможности, пока не начала размножаться делением — и тогда все увидели, каков он рыж и конопат. Стал он сразу же всеми любим за незлобивый характер и кроткий нрав, а впоследствии и вовсе немало прославился своими умными речами и добрыми поступками.
Причиной же всех этих дивных перемен был борщ, обладавший не только целебными, но и иными неразгаданными свойствами. Добывался он из волшебного ведерка, изложение истории которого было бы уместным.

Сказка о волшебном ведерке, Лисичке-сестричке, добром молодце клипмейкере Васюте и многосопливом муже Димитрии.

Шла как-то Лисичка-сестричка по лесу. Нашла скалочку. Скалочку обменяла на курочку, курочку на гусочку, гусочку на водочку. Идет себе дальше, рада-радешенька. Вдруг глядь — в сточной канавке лежит бабусенька-Ягусенька-Костяная-Ногусенька и не дышит. Вернее, дышит, но херово. Лисичка-сестричка наклонилась к ней сердцебиение послушать, а та хвать ее за ухо, да как заорет:
— А подайте пожилому человеку на опохмелочку!
У Лисички-сестрички денежек не было, пришлось ей отдавать водочку.
Бабка водку выжрала, плесневелостями закусила и говорит:
— Удружила ты мне, Лисичка-сестричка, ох и удружила. Хочешь, за это я превращу тебя в большую сучковатую палку, и все собаки станут тебя бояться?
Лисичка подумала и ответила отказом.
— Тогда я превращу тебя в сушеную воблу, и все алкаши будут тебя нахваливать.
— Нет, этого мне тоже не надобно,— сказала Лисичка-сестричка и решила сваливать подобру-поздорову.
— Тогда подарю я тебе ведерко, но не простое, а такое, что пиво в нем не переводится, сколько бы ни выпил.
Отдала Бабка Ёшка Лисичке ведерко, а сама червячком обернулась и меж кореньями древесными сгинула.
И началась с тех пор у Лисички жизнь, полная радости и удовольствий. Зверье лесное зауважало ее без меры, и стали все без разбору ходить к ней в гости, чтоб из чудесного ведерка похлебать. Белочки пиво наперстками зачерпывают, зайчики — ложками столовыми, Братец Волк — большой пивной кружкой. А Слон как хобот в ведро запустит, так неделю и не вынимает. И такой в лесу гудёж пошел, что ни конца, ни края ему не видно.
Только недолгим было счастье звериное. Прослышал про ведро президент смешанного леса Царь Батюшков и решил произвол чинить, как то: ведро отнять, Лисичке поставить на вид, гудёж прекратить.
Сказано — сделано.
Обломались зверушки лесные, сидят на кочках-пенечках, носы повесивши. А Лисичка пуще иных рыдает-убивается — так ей ведерка жалко. От таких переживаний у нее вся спина пигментными пятнами пошла. Но слезами, как говориться, делу не поможешь, и стала она причитать во весь голос и биться головой слону под дых.
Тут откуда ни возьмись — идет Крот.
— Отчего, Лисичка-сестричка, плачешь?
— Да как же мне не плакать, — отвечает Лисичка-сестричка. – Была у меня скалочка. Скалочку я обменяла на курочку, курочку на гусочку, гусочку на водочку… - Короче, пересказала Кроту всю историю про волшебное ведерко (кто ее уже забыл, читай сначала – авт.).
— Вот если бы ты ведерко мое выручил, — говорит Лисичка, — я бы за тебя замуж пошла.
Крот был не очень смелым, но жениться ему страсть как хотелось. Решил он попытать счастья.
Пошел он к Царю, а сам в пути все думу думает: как бы и ведерко увести, и самому без башки не остаться. И придумал.
Надумал он рыть подкоп и пробраться во дворец незамеченным.
А во дворце в это время шла пьянка-гулянка неслабая. Царевы министры до пива охочие оказался и не просыхал многие дни. Удельным князькам да мелкопоместным вотчинникам сперва только причащаться позволяли, а потом... Не обошлось и без разврата. Но это исключительно для высших иерархов, а не для шпаны. Сам Царь Батюшков держал лицо в салате и лыка не вязал.
Крот заглянул в окошко и стал прикидывать, к какому месту ему лучше всего подкопаться. “Если я подкопаюсь под самое ведерко, — думал он, — то смогу его быстро схватить и убежать, и обоссаться от страха не успею. Ну разве что от храбрости…” С этой мыслью он начал рыть кротовину, но так как имел гуманитарное образование, то, конечно же, ошибся в расчетах и оказался в женском уотер-клозете. Крот был слепым, но у него было богатое воображение. Всё воображенное понравилось ему настолько, что он решил остаться там навсегда.
Ждала-пождала Крота Лисичка-сестричка, так и не дождалась и стала реветь пуще прежнего — так, что и в соседнем лесу слыхать. Пролетал мимо Дрозд — Птица Певчая в милицейской фуражке со свистком. Услыхал он, как Лисичка плачет, и стало ему не по себе.
— Отчего, — говорит, — ты, Лисичка-сестричка, плачешь?
— Да как же мне не плакать, — отвечает Лисичка. — Было у меня волшебное ведерко, а теперь его нету. А без ведерка, сам понимаешь, жизнь не в кайф, а так, мытарство одно.
— Не плачь, — говорит Дрозд. — Я ведерко выручу.
— Как же ты его выручишь, если сам Крот его выручать ходил, да так и пропал.
— Не ссы, прорвемся, — говорит Дрозд — Птица Певчая. — Обещай замуж за меня пойти, а я уж клювом в грязь не ударю.
Лисичке и самой уж замуж за кого-нибудь хотелось, а здесь такое предложение лестное. Она быстренько пообещала, и полетел Дрозд на подвиг ратный — ведро выручать.
Прилетает он в царский дворец и видит: гульбище там идет превеликое, а Крот в женской уборной сидит и от фантазий мозги у него пухнут.
Начал Дрозд — Птица Певчая в свисток свистеть и захмелевшую братию убаюкивать. Через пять минут во дворце только храп да посапывания слышны. Все бухари сановные с ног попадали и задрыхли безмятежно, что дети малые.
Дрозд ведерко отыскал и хотел его к Лисичке-сестричке отнести, да только думает: “Отхлебну-ка я из того ведерка, попробую, что оно за пиво такое”. Отхлебнул он из ведерка раз-другой, и уже оторваться не мог. Так там и остался.
Ждала-пождала Лисичка Дрозда и тоже не дождалась. Плакать у нее уже слез не хватает. Сидит  она на пеньке и мычит как парализованная.
Тут мимо идет клипмейкер Васюта, добрый молодец, крепыш и здоровяк. Идет, сам себе под нос собственного сочинения песни насвистывает.
— Отчего, — говорит, — ты, Лисичка-сестричка, мычишь, как парализованная?
— Да как же мне не мычать как парализованной, — отвечает Лисичка-сестричка, и давай Васюте про ведро да про Крота с Дроздом рассказывать.
— Крот с Дроздом — бойцы хоть куда, — говорит Васюта. — Только я их покруче буду. Пойдешь за меня замуж — добуду твое ведерко.
Не хотелось Лисичке-сестричке за Васюту замуж идти — уж больно он себе на уме был — да делать нечего. Пообещала.
Пошел Васюта, добрый молодец, крепыш и здоровяк за ведром во дворец. А путь во дворец был не близким и лежал через женскую уборную. Но Васюта с детства сам никогда не подглядывал, и другим не давал. Увидал он там Крота, плюнул ему в глаза бесстыжие и дальше пошел. Приходит во дворец — а там весь вся морально разлагающаяся аристократия в сборе. Царь Батюшков сам пить уже не может, а только пришлый элемент спаивает. Но и здесь промашка у злодеев вышла. Непьющий оказался Васюта. И некурящий. А спортсмен, и красавец мужчина, и герой, и подвижник, и миссионер.
— Ну что, — говорит, — есть среди вас люди мышечные, тренированные? Если есть — выходи силой ума меряться.
Но во дворце всех питухов алкоголем к земле приковало и они лежат, даже не шевелятся.
— Нет, — говорят, — нету среди нас ни качков, ни спортсменов-разрядников. Не можем мы с тобой, с добрым молодцем тягаться.
— Раз так, — говорит Васюта, — отдавайте волшебное ведерко.
— Забирай его, Христа ради, — отвечают ему люди конченые. — А нам все одно кранты и полный капут, что твоему Гитлеру.
Забрал Васюта ведерко и побежал скорее к Лисичке-сестричке жениться.
Как увидела Лисичка свое ведерко — обрадовалась и давай из него лакать. Лицо у нее сразу опухло и стала она сама на себя похожа.
Васюта, который Царя Батюшкова и своры его беспредельной не убоялся, тут на пятую точку и присел. А потом собрал волю в кулак, вскочил на резвы ноженьки и побежал, куда глаза глядят — только его и видели.
А Лисичка-сестричка зажила еще лучше прежнего. Даже замуж вышла за мужа Дмитрия. И вот пришел однажды муж Димитрий домой и стал из ведерка хлебать. А через нос у него от удовольствия сопля вывалилась, упала в пиво — пиво и прокисло…

На этом сказка заканчивалась. Но ведерко было очень хорошим и жалко было его выбрасывать на помойку. Виктория отнесла его к известному лудильщику и паяльных дел мастеру, фамилию которого мы по этическим соображениям называть не станем. Мастер посмотрел на ведерко и сказал, что починить его, в принципе, можно, но пиво из него хлебать уже будет нельзя, так как это будет борщ. “Борщ — так борщ, — подумала Виктория. — Время нынче такое, что закуска дороже выпивки стоит”. И стало ведерко борщ варить.
Борщ, правда, тоже долго не варился, так как был у него один секрет: черпать его можно было только волшебным половником. Но беспутные и непутевые люди — Марк, Владимир и Ваня Ванечкин — стали залазить в ведерко руками без спроса и вылавливать капусту, картофель, фасоль, грибы, маслины, свиные ребрышки, колбасу, вермишель, арахис и другие ценные продукты. Борщ, конечно же, тоже скис.
Ведерко снова пришлось нести к лудильщику.
— Что ж, — сказал тот. — Починить можно, но теперь это будет рагу.
— Какое еще рагу? — завопил Станислав Станиславович.
— Овощное.
— Ботвинья, что ли? Я этого есть не стану, — категорично заявил он.
Сколько его ни уговаривали, ни упрашивали — все было тщетно.
— Нет и нет, — твердил неумолимый Стас.
— Ну Стасюшечка, ну ты только подумай — рагу тоже жрачка какая-никакая, — канючила Виктория. — Мы станем разводить его бульоном и у нас будет тот же самый борщ, или, может быть, даже и суп.
— Не могу поступаться принципами, — отвечал Станислав Станиславович. — Отец мой рагу не ел и мне не велел. Во так-то. А ведро пускай ни с чем будет. Я буду им паски в песочнице лепить.
С тех пор в летнее время после “файв о’клок”, когда жара начинала спадать, Станислав Станиславович выходил с ведерком во двор лепить пасочки. Он лепил их старательно и усердно, не отвлекаясь на перекуры, чем вызывал у окружающих раздражительность и нервозность. Лишь изредка он на мгновение прерывался и смотрел по сторонам.
— А плевать я на вас хотел, — кричал Станислав Станиславович кому-то невидимому и тут же возвращался к своему занятию.
Друзья на него, конечно же, злились, но поделать ничего не могли.
— Таков указующий перст судьбы, — говорили они. И правильно. Не хрен было лазить по ведрам руками.
*     *     *
Теперь возвращаемся на несколько страниц назад и видим, как вышеозначенный коллектив заседал вокруг миски с замечательным борщом и, нисколько не задумываясь о бренности человеческого существования, предавался пороку чревоугодия. По радио только что закончился спектакль “Волшебное ведерко”. Атмосфера располагала к беседе.
— Неплохая вещь, — заметил снисходительно Станислав Станиславович.
— Если Вы про борщ, то — да, - отозвался Ваня Ванечкин, промокая губы четвертой полосой англоязычной газеты “Москоу Ньюс”.
— А что до радиовещания, — продолжил мысль Ванечкина Владимир, — то таких ведер я не видал, врать не стану. Но у моей прабабки Натальи Евграфовны был двухлитровый чайник, в который помещалось шесть кубометров воды и более.
— Вот уж враки, вот уж не поверю, — вмешался Марк. — В презерватив, и в тот литров десять влазит, а у него чайник в шесть кубов!
— Так ведь чайник тоже не простой был. Его прадед на русско-японскую войну брал, и там его самураи саблями покололи.
В этот самый момент в дверь опять позвонили. Пришел меценат Байбаков, которому было назначено.
Будучи по части звонков в дверь человеком многоопытным, Станислав Станиславович безошибочно отличал мужские звонки от женских. Мужские были толстыми, корявыми и некрасивыми. Он их не любил. Любил он женские звонки — тонкодребезжащие и многообещающие. На них Стас откликался всегда первым, так как имел неплохую реакцию.
Меценат Байбаков звонил толсто, коряво и некрасиво. Станислав Станиславович оставался спокоен. Ни один мускул не дрогнул у него на лице, ввиду того, что все его мускулы располагались на спине и на ногах.
— А я что, лысый, — заворчал Владимир. — Я тоже открывать не пойду. Пусть Виктория открывает.
— А я что — крайняя, — парировала выпад Виктория и перевела разговор на Ванечкина.
— А я что — рыжий, — завопил Ванечкин, не найдя ничего лучшего.
Меценат Байбаков позвонил еще раз более настойчиво.
Все посмотрели на Марка, который полубезжизненно лежал на диване и симулировал предынфарктное состояние.
Меценат Байбаков начал стучаться условно.
Положение становилось отчаянным. Открывать после сорокаминутной заминки было никак нельзя — Байбаков мог подумать худшее. Обитатели квартиры затаились. С той стороны тоже стало тихо.
«Ушел», — подумали все и расслабили напряженные до предела бицепсы и трицепсы.
На самом же деле меценат Байбаков не ушел, а сидел себе преспокойно на ступеньках, покуривал дорогие импортные сигареты и читал бульварное чтиво.
Шел восьмой час осады.
— Так или иначе, — сказал Станислав Станиславович, — но это не может продолжаться бесконечно. Скоро Новый Год, в конце концов, и нам все равно придется идти за водочкой. А то что это за Новый Год — и без водочки.
— Что же нам делать? — спросил Владимир, отличавшийся крайней степенью несообразительности.
— Отмазки придумывать, вот что, — сказал Стас. — Ну, со мной все ясно. Я спал. Виктория купала Марка в ванне. По-моему, убедительно.
— А мы, а мы… — в один голос возроптали Владимир с Ванечкиным.
— А вы подсматривали за Марком и Викторией в воображаемую замочную скважину и не могли оторваться.
— Логично, — резюмировал Владимир.
— У меня есть другой вариант, более оптимальный, — вмешалась Виктория, которая была горазда на всякие эдакие каверзы. Тем более что купать Марка ей не хотелось даже в воображении. — Давайте спустимся по веревочной лестнице с балкона и пойдем к Стасу через дверь. Байбаков нас увидит и подумает, что нас не было дома, но мы уже вернулись. А мы ему скажем: «Здравствуй, Байбаков. Как хорошо, что ты нас дождался и не ушел».
— Заипись, — сказал Ванечкин. — Веревочные лестницы — моя стихия.
Все сразу засуетились, начали бегать взад-вперед и перетаскивать различные предметы с места на место.
— Брать только самое необходимое, — распоряжался Владимир. — Я беру керосин, спички и надувной матрац. Виктория — пустые бутылки.
Один Станислав Станиславович все это время никак не проявлял своей активной жизненной позиции, а стоял в стороне от большого дела застенчивый и скромный. Впоследствии он сказал:
— Мне стыдно признаться, — лицо его густо усеялось багровыми пятнами, — но в моем доме — ни в шкафу, ни в комоде, ни под кроватью — нет веревочной лестницы.
Стас упал на бок и от стыда накрыл голову подушкой.
У многопочтенного собрания опустились руки.
— Да ну вас нахер, интеллигенты сраные, — кричал в сердцах Станислав Станиславович. — Не хотите идти двери открывать — и не надо. Сам пойду. Меня простят за явку с повинной, а вам бошки поотрывают. И поделом.
Он поднялся и ушел в коридор. Стоя перед дверью, он долго всматривался в глазок, но не увидел ничего, так как злонамеренный Байбаков залепил глазок жвачкой.
Тогда Станислав Станиславович приложил ухо к замочной скважине, но с той стороны было тихо, и он ничего не услышал.
«Была, не была», — решил он и отворил дверь нешироко, пальца на два.
Байбакова не было.
То ли он сам проявил смекалку, то ли ему подсказали доброхотливые соседи, но, подождав еще минут сорок, он подумал: «Раз никто не открывает, то никого, значит, и нет». Плюнул с досады три раза через левое плечо и исчез, словно и не было его.
Вместо Байбакова на площадке стояла Валентина, существо порочное, но симпатичное. Робкая по натуре, она ковырялась носком туфельки в порожке, не решаясь заявить о себе.
Валентина была неглавным персонажем, но обходить ее вниманием — мелко. В свободное от основных жизненных занятий время Валентина была проституткой на доверии. Она любила рассказывать одним мужчинам о том, как другие мужчины платят ей по сто, сто пятьдесят и даже по двести долларов США. За что? За час.
— Но Вы, — говорила она очередному собеседнику, — я вижу, человек неплохой и лично мне немного симпатичный.
И денег, конечно же, не брала.
Легковерные мужчины млели от оказанного им доверия и Валентина практически никогда не страдала от одиночества.
Когда же жизнь начинала казаться ей скучной и малоообнадеживающей, Валентина задумывалась: «Ну что же мне делать?», брала сапожный гвоздь и расковыривала до крови вену на руке. А всем знакомым начинала жаловаться, что сидит на игле. Такая порочность еще больше привлекала мужчин.
Извечной страстью Валентины были дорогие шмотки, которые она часто меняла и говорила, что все куплено на деньги клиентов. На самом деле деньги Валентина таскала из дедовой копилки, но дед на нее не обижался, потому что был академиком, а равно как и лауреатом, и бабла у него водилось немерянно
Станислав Станиславович решил Валентину пустить. Авось на что-нибудь сгодится.
— На худой конец будет достойным украшением стола, — подумал он и приоткрыл дверь пошире.
Вслед за Валентиной в квартиру ринулся народ.
Впереди всех маршировал доктор Прямокарандашко, размахивая вострым скальпелем. Но он никого не поранил, так как все ловко уворачивались. За ним походкой морского пехотинца дефилировал разрушитель Подколодный, красавец мужчина, картежник и дуэлянт. Вслед за ними шли следующие товарищи — перечислим их поименно: редактор Монголо-Татаринов, кандидат наук, филолог и образованнейший человек, Борис с другом, оба трубадуры и менестрели; Фаина Ивановна, женщина одинокая, но интеллигентная; реваншист Мануильский и еще человек двести-триста различных званий и сословий. Замыкал процессию меценат Байбаков, которому было назначено.
Станислав Станиславович стоял в дверях и приветствовал каждого каким-либо приветствием: “Добрый день”, “Чертовски рад” и тому подобное. Иногда он говорил: “Целую ручку”. С иными молчаливо обменивался суровым мужским рукопожатием.
— А что делать? — размышлял он сам с собой. — Приходится выказывать традиционное гостеприимство.
С этой прозрачной мыслью он уединился на диване и стал переводить историю о милициоренерисимусе Степанусе с латыни на древнегреческий и обратно. Выходило увлекательно, а, главное, доступно. Дело спорилось.