Мы стояли между деревянными домишками на тропинке, утопавшей в сугробах. Было холодно – шел пятый месяц зимы – март – обычное дело.
Она все курила… А я все бродила взглядом по ее лицу. Оно было каким-то обнаженным на фоне этого морозного воздуха, как и черные плети деревьев на белом снегу. Я просто и беззастенчиво разглядывала его. Похожа на мальчика: куски волос из-под черной шапки стали короче, синяя куртка, кажется, чуть сутулится.
Сигарета в перчатке, как хронометр отмеряла какой-то ритм (должно быть четыре четверти – точно и размеренно), с завидным постоянством подменяя собой губы и подбородок, ровно на пару секунд. Потом лицо укрывал прозрачный туман.
Молчим.
Смотрит то на меня, то на сигарету.
- Ты знаешь, я сейчас не могу любить.
Белесая взвесь дыма опять укрывает ей лицо. Я выжидаю такт в четыре четверти.
- Это от того, что ты не можешь больше никого впустить…(Когда любишь – семь стрел в сердце – но это я не озвучила…).
Молчание.
Я сбиваю снежную корку сугроба. Снег уже несколько раз подтаивал и замерзал вновь. Раз. Два. Три. Четыре.
- А я думала, когда мы в тот раз виделись, - она сделала паузу – перчатка проследовала своей обычной траекторией: верх, вниз, - что это ты не могла впустить…
- Не знаю…
Хотя мне хотелось сказать, что все было не так, много и долго, взахлеб возражать, или возразить коротко, но так искренне и убедительно, взять за рукав, целовать холод ее лица, одиночество глаз... но…в общем я просто сказала, что у меня Ледниковый период. Что та любовь теперь мирно покоится глубоко во льдах и подобно доисторическим мамонтам останется в наследство предкам.
Мы снова молчали. Стая мамонтов медленно удалялась…
Большая любовь – большой мамонт.
- Как твои родители?- Спросила она.
- Мама заболела. (Пауза). Серьезно.
- Да!? (Возглас или вопрос…). И у меня тоже. Предынфарктное состояние.
- Плохо.
- Да.… А у твоей что?
- Проблемы с щитовидной железой.
Почему-то от этой странной общности мы больше воодушевились, чем расстроились.
Мне вспомнилось, как однажды в детстве с садичной подружкой мы рассказывали друг другу, как за нами обеими не пришли вчера мамы, как обычно к пяти часам. И мы остались самыми последними в группе, каждая в своей, ждать их до семи. Нет ничего хуже, чем оставаться самым последним: слоняешься туда-сюда, чувствуешь как где-то молчаливо передвигается по комнатам недовольство воспитательницы, собирая сумку. Слушаешь электрическое жужжание ламп, и весь мир сужается до этого ожидания.
И вот от такой нашей общности нам тогда стало легче и веселей. И мир снова вернулся к своим прежним размерам…
Лена, наверно, в этот момент тоже вспомнила что-то свое, похожее…
А потом я достала камеру - мы фоткались, смеялись, тут же смотрели что получилось, и снова смеялись…
Снежная корка между нами разбилась.
Мы просто выжидали, разглядывая друг друга издалека. Как охотник наблюдает за малейшим движением жертвы, так мы пытались уловить малейшие изменения, произошедшие в нас с тех пор, как мы не вделись последний раз. И это была настоящая охота. Поединок без слов. Мы пытались уловить ту музыку, что связывала нас когда-то, и что привела нас друг к другу. Звучит ли она еще, и целы ли те струны, на которых можно исполнить ее вновь…
* * *
Когда я вошла в выставочный зал художественного музея, с камерой в руках, серый угол стены в мониторе оборвался красным шарфом на ее шее.
Шарф, кажется, был удивлен и не ожидал столь пристального внимания. Он предпочел сохранить молчание, хозяйка – смущенно поздоровалась. Она готовила выставку и совсем не ожидала меня увидеть.
Я извинилась, что, может быть, вторгаюсь в личное пространство. Она тысячу раз извинила. Мы засмеялись... Показалось, что шарф тоже как-то оживился.
Монитор камеры снова выхватил кусок стены: на этот раз на нем восходила луна. По крайней мере, название картины было непреклонно: «Восход луны».
Решили пойти пить чай.
- Только у меня сахара нет.
- Ничего, на этот случай у меня совершенно не случайно есть с собой сладости.
Мы проследовали в кабинет. Там она работала. Она и Дима. Они хранители: она – художественных фондов, он – скульптуры. Дима – странный, даже более чем, что-то у него там в голове не как у всех здоровых людей, это не все замечают, но такие как мы с Леной – сразу. У них особого рода ранимость. Нас всегда окружают такие люди.
Мы воспользовались его чаем – каркаде.
Он получился пугающе синим, а в моей кружке – густо-красным. Пьешь – как будто кровь.
Сели за столом друг напротив друга.
- Ты на куколку похожа.
- Да?!
Думаю: надо будет спросить как это. Улыбаюсь.
Ее глаза тоже улыбаются. Добро.
Хорошо, когда не надо прятать взгляд. Когда солнце падает прямо в чашку с чаем каркаде, который дал Дима (даже если Дима не давал, даже если сами взяли).
- Я Влада видела,- она посмотрела в чашку,- спрашивал где можно купить икону «Умягчение злых сердец», которую я тебе подарила. Я сказала, что в женском.
- Да, она ему очень понравилась.
- Значит он ее у тебя видел? Значит она все еще у тебя стоит?
- Конечно. Какая ты странная! Совсем меня не знаешь.
Для ответа я ограничилась полкой, хотя было бы правильней сказать, что она стоит у меня прямо в сердце.
- Да, наверно не знаю. Мне показалось, ты изменилась после того как уехала из России.
- Не знаю. Может быть. Все мы меняемся: каждый день что-то умирает, что-то рождается, да?
Так мы сидели и разговаривали. Чай вприкуску с узнаванием был особенно хорош!
- Пойду закрою фонды. Во сколько тебе в театр? Шесть тридцать? Юнона и Авось? Здорово. Время еще есть. Ты подожди, а потом пойдем вместе. Погуляй пока. Я сейчас подойду.
Я вышла погулять по залам, хотя мне не было особенно интересно. Узнавание внутри меня было куда объемней, красочней, больше, шире и глубже узнавание, что висело на стенах, заключенное в рамы разных форматов.
Вдруг из-за угла кто-то громко меня облаял! Я вернулась в холодный зал.
- Так, это кто у нас здесь?! Гав – гав!! Что это вы здесь делаете?! Гав – гав!!
Как сказала потом Лена, это была жена одного известного искусствоведа, художника, какая-то зам начальника или начальник зама, в общем, что-то в этом роде.
Я выдержала паузу.
- Ольга Александровна!– Представилась я.- Пришла к Лене Бечиной.
Я напустила столько неторопливого достоинства, благородства и эстетства на какие только была способна. Получилось очень натурально. Мне было смешно, но я сохраняла невозмутимость.
Ей все это явно не понравилось:
- Гав-гав!!– Продолжала она.
Пауза.
- Да, я понимаю.
- Гав-гав!!.
- Хорошо. Я подожду в кабинете.
Я взглянула на нее из-под полей шляпы и многозначительно удалилась.
Когда Лена вернулась, мы от души смеялись над этой одноактной пьесой!
Было весело, и мы поспешили покинуть храм искусств, где у меня почему-то всегда разгорались катаклизмы и революции.
Она сказала, что хочет покурить, поэтому прежде чем идти на мост к театру, мы свернули на узкую тропинку между деревянными домиками, которые в этой части города активно теснили новостройки под индивидуальную планировку. Вид их был особенно удручающ от такого соседства.
* * *
Впереди загорелся красный – движение приостановилось. Троллейбус медленно тащился в сторону моста. Было около шести – в основном ехали с работы.
По одну сторону – в окне садилось солнце, по другую – остались позади угрюмые деревянные домики, и потянулись кованые перила моста, изредка перемежаясь фонарными столбами.
Здесь троллейбус поравнялся с двумя фигурами, больше путников на мосту не было. Одна – белая, в черной шляпе, из-под которой ветер вытряхивал клубы длинных светлых волос. Другая – повыше - в темном пуховике и черной шапке.
Они возбужденно жестикулировали, потирали друг другу руки, казалось, что-то живо обсуждали. Иногда они пускались в бег, потом снова переходили на шаг, чуть сгибаясь под порывами ветра.
Мне захотелось, чтоб он вдруг сорвал с девушки шляпу, чтоб увидеть ее лицо. Но шляпа оставалась где и была.
Я подумал, что если сейчас выйду на остановке, то они как раз пойдут мне навстречу. Просто интересно было, какое лицо может быть под этой шляпой. Но до начала оставалось пятнадцать минут, и я проехал на одну дальше – до Театра Оперы и балета.
«Юнона и Авось» - говорила афиша красным.
* * *
Классуха иногда таскала нас по всяким театрам. Мы собирали деньги и шли всем классом. Девчонки приходили все такие из себя, пацаны пили пиво в туалете. В общем, все как обычно, нормальное такое культурное мероприятие.
Когда я пришел, свет уже выключили, и я сел с краю у входа. На сцене пели, потому что это была рок-опера. А я слушал комментарии с задних рядов.
Вдруг зашуршал мобильник. Забыл выключить, спешил. Пришлось выйти. Это был Вован – решил поглумиться: че, мол, оперу слушаете? Почему-то он находил это очень смешным.
Они тусовались в игровом. Вовану повезло – откосил. А мне Валентиновна (так мы нашу классуху называем) еще в прошлый раз сказала, что, мол, если так и дальше пойдет (как - она не уточнила), я, мол, тебе, Артемьев, тройку за четверть не поставлю, даже не думай и химичка тоже (ну, то есть она сказала Татьяна Михайловна). Пришлось идти.
Когда я снова вошел в зал, мужик на сцене, ну, главный герой который, пел: «Душой я болен с отроческих лет, когда на мне остановился взгляд Казанской божьей матери». Я это хорошо запомнил, потому что в это время в глубине сцены на стене появилось изображение этой Божьей матери с ребенком и начало все расти и расти, пока не остались только глаза, огромные такие, черные, на всю стену. И как будто смотрят прям на меня, грустно так! Я это больше всего запомнил.
А потом он поехал за этой Кончитой, когда ее там по имени назвали задние ряды начали ржать, сто пудов – наши пацаны.
От нечего делать я начал разглядывать людей в зале. Сзади в основном сидели школьники, чем ближе к сцене, тем люди почему-то становились старше и серьезнее. На первых рядах вообще в костюмах сидели. Передо мной, поближе к сцене какая-то девчонка постоянно что-то снимала на камеру или фотоаппарат. Вообще-то еще на первых рядах снимали, но те были журналисты, в жилетках с карманами.
Когда первое действие закончилось, все ломанулись в буфет.
А я опять вспомнил про ту, белую, в шляпе и ее спутника, которого я не разглядел. Пытался представить ее лицо и глаза: они были очень красивые, но больше всего они были странные, будто не отсюда, будто она не живая, как все мы, хотя живет давно и будет жить всегда. Не знаю... С этими мыслями я слонялся по коридорам, поэтому, когда подошел к очереди в буфете, чебуреки уже кончились.
Было обидно.
* * *
В девять я была уже дома. Налила чашку чая и включила компьютер – скачать то, что отсняла сегодня в театре и с Леной, там, на тропинке.
Я смотрела на фотографии, а с полки на меня смотрела Богородица - семистрельница. «Умягчи наша злая сердца, Богородице, и напасти ненавидящих нас угаси, и всякую тесноту души нашея разреши, на Твой бо святый образ взирающе, Твоим состраданием и милосердованием о нас умиляемся и раны Твоя лобызаем; стрел же наших, Тя терзающих, ужасаемся. Не даждь нам, Мати благосердная, в жестосердии нашем и от жестосердия ближних погибнути. Ты бо еси воистину злых сердец умягчение». От ее взгляда кругом мягко растекалось тепло, оседая на предметах и передавая времени такую вязкую, тягучую длительность, что, казалось, воздух начинает застывать и уже не просачивается сквозь пальцы. Все, что было смутным и неявным приобретало форму, реальность же, напротив, становилась податливей, и сквозь ее истонченные очертания проступало искомое содержимое.
Было хорошо и спокойно. Я смотрела на фотографию, сделанную когда мы подходили к мосту. Закат подсвечивал воздух розовым. И вдруг, из тяжести синих облаков в красных просветах солнца наверху, к горящим крышам внизу, через все небо протянулся столб желтого света. Это было удивительно. Мы достали камеру и сделали несколько снимков.
И сейчас, когда я смотрела на них, мне захотелось позвонить Лене.
Набираю номер.
- Лена уже спит.- Ответила трубка.
- А…ну извините, пожалуйста. До свидания.
- Доброй ночи.– Сказала я Лене. На этот раз трубка не понадобилась. Она была здесь, везде, кругом. Я слышыла ее сквозь прозрачность стен моей комнаты. Воздух продолжал блуждать в моих пальцах.
Я улыбнулась. – Доброй ночи.
* * *
На следующий день я заболел. И когда только успел? Не в театре же… Проснулся с температурой. Пошел на кухню. Вода в чайнике кончилась, пришлось налить из крана. Часы на стене показывали восемь, удивленно косясь в мою сторону – в это время я обычно бывал уже в школе. Линолеум на кухне был холодный как вода из-под крана.
Пока пил, вспомнил сон: как будто я опять ходил в театр, ну и все так же, только та Божья матерь была в такой же черной шляпе, как у той, белой, с моста. Вот прикол.
А все-таки классный был момент, когда у нее там одни глаза на стене остались, большие такие…
Стоять на полу было холодно и я пошел в спальню.
Решил на школу забить. Не хочу. Хотя химичка меня потом точно вздрючит, седня лабороторка должна быть. А ведь не докажешь, что температура…Начнет – про пиво в подъезде, про двояк за четверть, в общем все как обычно… Не то, чтобы я плохо учусь, но зачем мне эта химия. Классуха, она у нас по литературе, даже говорит, что сочинения я лучше всех пишу, когда захочу, только не грамотно. Мне с детства истории всякие сочинять нравилось, за что и попадало от маман, а я как начну – ну меня и несет. «И что только из него выйдет с этими его историями! - жаловалась она отцу. А я может книгу напишу, только пока не знаю о чем...
Я лег в постель. Теплая еще. Захотелось спать…
Те двое опять шли по мосту, только я уже не ехал в троллейбусе в театр, а так, просто…
А они все шли и шли…Она опять белая, и опять в этой своей шляпе, а его я опять не разглядел, как ни старался.
Тогда я понял, что хочу знать о ней все и если вдруг никогда ее больше не встречу, то сам напишу о том, кто она и тот, который был рядом, и куда они идут, и почему у нее такие глаза... Откуда я это узнаю – я пока сам не знал. Но времени у меня много.
В общем они так же шли рядом и разговаривали, и улыбались. И хоть я не видел их лиц, это было очевидно. За их спинами садился диск солнца - ступая по багровым лучам их тени удалялись в горизонт. И как будто они так шли уже давным-давно и долго еще будут идти…Только в руках у них почему-то были стрелы? По семь у каждого!
Зачем им стрелы? Особенно той, белой…
Ветер опять трепал ее волосы, но даже во сне шляпа никак не слетала с головы, так что ее лица я так и не увидел…