Мой текст не принадлежит никому. Он собственность самого себя, он сам паспорт и лицо, он читатель свода законов и закон. Мой текст - вселенная, он приемлет всех внутрь себя, но не требует возмездного обращения. Он может изнурить, а может возвысить. Он своенравен.
У текста нет собственника. Каждый квадратный метр текста оплачен сверхсмыслом слова. Слова - рабы текста - стремятся преодолеть существующую власть. Борьба вечна, и люди здесь не при чём.
Не смейте продавать и покупать тексты. Вы не имеете на это ни малейшего права.
Продукт вашей рече-ментальной деятельности - некий фимиам, праобраз текста, но не текст. Вы дали ему жизнь, как даёт жизнь току проводник; ни один проводник не претендует быть хозяином тока. В противном случае он сгорает.
Текст живёт и существует во времени и пространстве листа или страницы, то разворачиваясь в гипертекст бесконечности, то редуцируясь до значимости точки. Человек живёт и существует во времени и пространстве, то разворачиваясь всей своей осязаемой внутренностью, то редуцируясь до усыхающей плоти.
Будет текст, который будет принадлежать нам. Табличка на могиле. Возможно, эпитафия.
Но заявить об этой принадлежности мы сможем только в мире мёртвых, где совсем иная юрисдикция заказывает похоронный марш Мендельсона.
И нам ответит тишина. А текст будет жить и будет вечен, какие бы руки ни простирались к нему, какие бы глаза ни укалывались о него, какие бы мысли ни рождались о нем.
Ему нет дела до смертных. Он сам себе цель и сам единственный читатель, который a priori знает ценность каждого написанного листа.
Я бесконечно богат. Богат своей свободой. Все тексты, которые я претворил в жизнь, уходят, оставляя меня снова и снова в пустоте значимого одиночества.
У меня нет прав на мой текст, и это моё право и моя обязанность. Текст был обязан мне, когда явился шепотом неведомого адресанта, теперь я обязан тексту как некоторому бесплотному статусу, как ложной, но очевидной плоти.
Текст играет мною и играет смыслами. Возможно, не так. Возможно текст играет, а я лишь попадаю в инерцию его игры. Я ищу смыслы, которые длятся за текстом, вонзаясь в пре-текст.
Я свободен от интерпретаций и от текста. Моё рабство - роль немого писаря, чьи пальцы знают больше, чем чья-то голова.
Не надо обо мне. Тексту неприятно, больно, он выдавливает мой дейксис, содрогаясь своими алыми мембранами. Я не могу сказать ничего в ответ: текст не услышит.
Он давно вознесся в сферу новых вселенных, заключенных в куб валентностей и возможностей. И оттуда, смеясь и разбрасываясь словами, он иногда с лукавой усмешкой поглядывает на меня свысока.
Я не имею права на текст. Он сам исчерпывающая аксиология рождающихся смыслов.