Приближающиеся холода - с заморозками по ночам и обнадеживающими оттепелями днем, уже не оставляли сомнений в приближении зимы, хотя веселые проблески яркого солнца, и редкие теплые деньки, сбивали с толку: дарили робкую надежду на то, "что может все еще рассосется", и вернется лето.
Все-таки, осень - удивительная пора! C запахами прелой листвы и ягод рябины, раздавленных на тротуарах; с тонкой примесью горечи дыма осенних костров и печеной картошки, в промытом холодными дождями воздухе,- золото года уходило, и жаль было его отпускать.
Как жаль бывает отпускать от себя припозднившуюся прекрасную гостью, которая подарила много ярких минут наслаждения и переживаний, опустошивших душу, оставляющую после себя только тонкий запах восточных духов и тихую грусть!
Сегодня, выходя из дома и увидев на обочине дороги первый робкий снежок, спрятавшийся в пожухлой спутанной траве от не уставшего еще греть солнца, и, вдохнув холодящего, с ароматами осени, воздуха, я ощутил приятное волнение от оживших в моем сознании ощущений из далекого детства: с таким же первым снегом, таким же воздухом и теми же, щекочущими ноздри, осенними запахами.
Нахлынувшее, вдруг, словно магический жест, воскресило в моем сознании картины прошлого, - далекого прошлого, - те, детские, еще первые, впечатления о мире, в котором предстояло жить, и которые впечатываются в сознании любого человека навечно и живут в нем, не давая забыть детство. Я мысленно вернулся в то время, когда мне было еще около четырех или пяти лет, и воспоминания эти связаны для меня с ощущением жуткого холода, с неудобной шубой, которую долго одевали, с тесными и колючими, негнущимися валенками, которые превращали ноги в протезы, затруднявшими движение и которыми надо было уметь управлять, чтобы передвигаться.
При ходьбе, я постоянно запинался. Меня тянули за руку, больно сжимая пальцы, голая рука вылезала из рукава, морозный воздух щипал кожу, забирался в рукав. Если я падал, меня поднимали, ставили на ноги, поправляли сползшую с ладошки варежку и, одергивая полы шубки, отряхивали снег, снова крепко сжимали руку и продолжали тащить вперед.
Я покорно плелся, не выражая протеста, так как мне делали одолжение - выводили гулять! Работал ногами - старательно переставлял негнущиеся валенки, загребая ими из стороны в сторону; верхом голенища валенки больно терли ногу под коленом, но я терпел; позже, на этом месте, обнаруживалась пунцового цвета полоса.
Мама, раздевая меня после прогулки, ахала, удивляясь моему терпению, заглядывала мне в глаза, спрашивала:
- Что же ты не сказал, что валеночки тебе трут, сынок? Мы одели бы еще одни чулочки...
Я ничего не говорил в ответ, для меня было уже хорошо то, что с меня сняли эти "чугунные" валенки. Они сиротливо стояли на полу в прихожей, прислоненные противными жесткими голенищами к стенке печи и блестели капельками воды, от растаявшего в домашнем тепле, не обметенного с них снега.
Потом, когда с меня снимали все "доспехи", я, сидя в кухне, возле печи, почесывал натертые валенками места и млел от тепла и домашнего уюта и был даже очень рад, что гуляние мое закончилось.
Еще большие страдания и муки я испытал от желания отца приучить меня к катанию на лыжах. Тут надо пояснить и то, что лыжи в то далекое время, когда я делал свои первые попытки их «укротить», да и позже, были в нашей местности чуть ли не самым большим развлечением и самой большой доблестью мужского проявления. Снегу зимой было много. Снегопады и метели заваливали улицы, переметали прочищенные дорожки от дома к дому, засыпали все вокруг так, что не существовало ни заборов, ни дорог. В некоторые зимы крыши дворовых построек плавно переходили в сугроб, и кататься можно было прямо с крыш, как с горок! В такие дни, чтобы пройти от дома к дому, сходить в магазин или добраться до школы, приходилось одевать лыжи.
На лыжах ходили охотники, лесники, почтальоны. Детские забавы зимой, - с санями и лыжами, снегом, горками, трамплинами, замысловатыми препятствиями, - где было полно разновозрастной детворы, резвившейся с утра до вечера, занимали все наше время. Кто-то со свистом и снежной пылью лихо носился по склонам, были и неудачники, навалявшиеся в снегу, с завистью поглядывающие на проносившихся мимо товарищей. Я лишь восхищенно смотрел на тех и на других, не решаясь двинуться и боясь упасть.
Надо ли говорить, что и мой отец, и его отчим: мужчины нашей семьи считались очень хорошими лыжниками?
Отчим моего отца, Павел Александрович, работавший главбухом в леспромхозе, за долгие годы работы, обходя в зимнее время лесные делянки и склады древесины, "наматывал" за день не один десяток километров. Это был большой и нескладный мужик, с обветренным лицом, изрезанным глубокими морщинами, большим мясистым носом и оттопыренными ушами. Редеющие светлые волосы, он, причесывая, старательно укладывал на облысевшей голове от уха к уху, долго стоя перед зеркалом, после чего долго дул на зубья расчески, и убирал ее в нагрудный карман синего френча со стоячим застегнутым воротником.
Этот стоячий воротник всегда приковывал мое внимание и казался мне каким-то пыточным элементом, которые люди носят, как наказание... Когда он сидел за столом и ужинал, я, стоя в стороне видел, как жесткая лента воротника врезается в его массивный затылок и шею, создавая над своим краем нависшую щетинистую складку кожи. Если он качал головой, то складка перемещалась по краю воротника, и набухала, становясь лилового цвета, если он наклонял голову вбок. Он часто закидывал руку с носовым платком на затылок и протирал вспотевшую шею, вытягиваясь из воротника и проводя рукой по кругу. Расстегивал он этот неудобный, как мне казалось, воротник только когда собирался спать, и, раздеваясь, снимал свой френч.
Я его побаивался в основном из-за угрюмой внешности, и когда он приходил домой, то я старался избегать встреч с ним; не шумел, когда он дремал в кресле после ужина, сидя около русской печки. Я не помню, чтобы я с ним разговаривал или чтоб он интересовался мной: в моей памяти он так и остался «отчим отца», не став для меня «Дедом».
Все это: и френч за ужином, и жесткий воротник, и потеющая от этого шея, составляли какой-то особый, непонятный мне тогда, способ людей поиздеваться над собой. Таким же неизбежным и непонятным издевательством для меня оказались валенки, а еще больше – лыжи!
Зимой, взрослые занимались работой и хозяйством, в свободное время, бегали на охоту, ходили на угодья, чтобы погрузить и помочь вывезти сено, оставленное в стогах, совершали переходы в соседнюю деревню к приятелям или знакомым, чтобы посидеть за столом с традиционным деревенским угощением, выпить по кружке «кислушки», затянуться самосадом и посетовать на беспросветность послевоенной жизни.
Добраться в соседнюю деревню сквозь снега и занесенные проселки можно было только на лыжах, пробираясь по руслу ручьев и речушек, словно по гладким и ровным дорогам. Cлучалось, что Павел Александрович запрягал в розвальни казенную лошадь и мы ездили в санях, если ехать надо было с бабушкой, или за чем-либо, что надо было перевезти, но и в этом случае, он брал с собой и лыжи.
Во времена моего детства лыжи делали из липовой доски. Делали в основном сами, или просили мужиков, кто в этом деле особенно преуспел и занимался столярным делом с удовольствием.
Я не помню, чтоб даже разговор заходил о том, чтоб их купить в магазине. Деньги на это не тратили. Да и зачем? Ведь фабричные лыжи были узки и проваливались в рыхлом снегу, носок у них часто ломался, когда лыжа глубоко зарывалась в сугроб, да и ботинки в самые слабые морозы не спасали ноги от холода.
Вот и получается, что катались мы все на «деревягах», и устройство их было весьма просто: доска, с загнутым слегка носком и утолщением в середине - платформой, с прибитой на нее резиновой пластинкой, чтоб под валенком не натаптывался снег. Крепления не было: две скобы и петля из сыромятной кожи, куда продевали носок валенка.
Так, в один из вечеров, когда я сидел и почесывал очередные потертости от неудобной одежды, отец, придя домой, принес мне такие лыжи. Взойдя на крыльцо, он стряхивал веником снег с валенок, слышно было, как он топал по досчатым ступеням. Я слышал, как он звякнул щеколдой и как скрипнула входная дверь, его шаги в сенях. Дверь ширкнула обивкой по косяку, впустив в дом клуб тумана от морозного воздуха, с ним и отца, - в овчинном полушубке, шапке и валенках.
Он снял шапку-ушанку, с болтающимися тесемками и приткнул её на вешалку, что-то прислонил к стене, чего я сначала разглядеть не смог, и стал стягивать полушубок и валенки.
- Е-е-х, и мороз же сегодня, черт его дери! - крякнул отец, садясь на скамью у печки и разматывая портянки. - Ларис, смотри, ноги совсем замерзли, несмотря на то, что на мне портянки и носки!
Мать вышла из-за загородки, где была обустроена кухня, в фартуке, с испачканными тестом руками:
- Говорила-ж тебе: надевай шерстяные...
Я стоял рядом с матерью, мы оба глядели, как отец, корча гримасы, разминал замерзшую ступню, покряхтывал при этом:
- Вот, пальцы ни хрена не чувствуют, смотри, Лариса: точно отморозил!
- Да будет, тебе, Юр! Ты вечно преувеличиваешь! Если бы ты их отморозил, пальцы были бы белые, ну, ну, где, покажи!
Мы с матерью рассматривали ступню отца, а он старательно тер пальцы. Конечно, никакого обморожения не было, он, как всегда, любил хоть чем-то привлечь к себе внимание.
Растерев озябшие пальцы на одной ноге, он принялся растирать другую, также покряхтывая и кляня сильный мороз.
Мать ушла доделывать стряпню к ужину, убедившись, что с отцом и его пальцами ног все в полном порядке, а я остался стоять и сочувственно продолжал наблюдать за тем, что он делал, тем более что он мне сказал:
- Вот, Мишка, глянь сюда, какие лыжи тебе дед Паня сделал! Будешь теперь на них с горок завихеривать, как все настоящие пацаны! Знаешь, как я в свое время катался? У-у-х! Одна нога здесь, а другая там!... Лучше меня никто в деревне не ездил! А знаешь почему?.. А-а-а!.. - многозначительно протянул он, - не знаешь! А потому, что мне лыжи дед Паня делал! - Слышь, Ларис?! - обращаясь уже к матери, громче произнес он, повернувшись и глядя за угол печки.
Он часто докучал ей этим часто повторяемым “Слышь?” при каждом обращении:
- Слышь?... Я, как лыжи сломаю, иду к матери, а она: "Пань, а Пань? Юрке лыжи новые сделай, а то те, что были, - уже ни куда не годятся!"
- Это она его все "Паней" называла, чуть что: "Паня, Паня!" Ха-Ха! А он её слушал, - сопит, - но делает! Ха-ха-ха! - подтрунивал отец над своим отчимом.
- Слышь, Ларис?
- Юр, сколько можно? Ты уже про это рассказывал!
Я недоуменно смотрел на него, не в силах ничего ответить, - для меня это была новость, - так как видел только, как на лыжах бегают и катаются с горок другие, не знал еще, что такое "завихеривать", и почему я это должен обязательно делать, и что в этом хорошего, так, что отец кивком головы в сторону стоящих у стены, продернутых в петли креплений, заостренных темных досок, сказал мне:
- Вот это лыжи для тебя, посмотри! Завтра пойдем в огород, - будешь на них кататься.
Я подошел, глупо таращился на эти темные деревяшки с ремешками, провел пальцем по запотевшей ошкуренной поверхности, - за пальцем остался след.
- Ты поверни их, посмотри, они с канавкой! Cпециально, чтоб прямее ехали, - сказал отец, - и крепления, вишь, кожаные, не тряпка какая-нибудь!
- Юр, давай, мой руки и садись за стол, я пельменей постряпала, сварила тебе на пробу, - раздался из-за печи голос матери.
Отец сгреб валявшиеся на полу портянки, закинул их на печь, и прошел в кухню.
Я остался в прихожей, крутил и рассматривал мои лыжи, стараясь угадать смысл и свойства этого, неподвластного еще мне предмета. Единственное, что понравилось тогда, так это кожаные, бежевого цвета ремни. Они источали знакомый запах конской упряжи, и я понял, что наличие этих ремней означает, что «запрягать» в них будут меня.
Утро следующего дня выдалось таким же морозным, как и накануне. Мать долго собирала меня, продевая варежки, скрепленные не резинке сквозь рукава, натягивая и заправляя в штаны рубашку, сначала всовывая ноги в валенки, затем старательно заправляла в валенки штанины, потом завязывала шапку, так, что щеки мои вылезли вперед пузырями, а рот не открывался.
Мы с отцом вышли в огород. Здесь было больше снега, чем во дворе, так как весь снег со двора вывозили и вываливали в огороде. Гора набралась преогромная или это так мне тогда казалось, из-за моего юного возраста и малого роста? - не знаю.
Огород наш был на длинном склоне, так что кататься было можно. Отец разложил лыжи на снегу.
- Продевай валенки в крепления, - сказал он мне, присев на корточки, - я тебе ремни потом завяжу. Я неуклюже, приступками, стал подвигаться к лежащим на снегу лыжам, так как валенки привычно терли мне ноги ниже коленей, и таскать их, негнущиеся, я еще толком не научился. Снег сердито похрыкивал, проминаясь под моими шажками, но было не скользко. Опершись одной рукой на руку отца, я приподнял ногу, стараясь попасть валенком в петлю крепления.
Отец, поддерживая лыжину и мой валенок за пятку, просунул носок в крепление, скомандовал:
- Ну, теперь давай просовывай другую ногу, так же, как и первую, Я перевалился на ногу, которая уже была в креплении, встал на ней, и только попытался подтянуть к себе второй валенок, лыжина подо мной проскользнула немного вперед.
Я шмякнулся на задницу, а рука, которой я хотел упереться о снег, провалилась, да так, что снег набился в рукав, и в варежку, обжигая мою голую, вылезшую из рукава шубы руку, колючим холодом. Встать самому не было никакой возможности, я сидел, нога была просунута в крепление и согнута в колене, край валенка больно резал под коленом. Другая нога была вытянута назад и у меня не было сил ее подтянуть под себя из-за негнущегося валенка а рука не найдя опоры, увязла в снегу.
- Эх, растяпа! Не можешь встать на лыжи! - сказал отец, взял меня за воротник шубки подтянул вверх, с его помощью я смог выпрямить ноги.
Одной ногой я стоял уже с надетой лыжиной, а другой вновь попытался попасть в другое крепление, плохо сохраняя равновесие. Руками я беспорядочно размахивал, помогая себе в попытке совместить несовместимое: удержать равновесие и попасть ногой в крепление.
С какой-то попытки мне все-таки это удалось, носок валенка слегка поддел и зацепил петлю крепления, обрадовавшись, я попытался продвинуть валенок дальше, от этого лыжина заскользила и я вновь, взмахнув руками в попытке устоять, завалился, теперь уже вперед и в бок, провалившись в снег уже обеими руками, которые снова оказались облеплены холоднющим снегом. Отец что-то сказал, смысла чего я не понял, и снова рванул меня за воротник, да так, что я захрипел от надавившей на горло застежки, а лыжи на валенках свободно заболтались в воздухе.
Когда он меня отпустил, лыжи встали буквой "Х", пришлось ему повторить попытку, я снова засипел, от сдавливавшего горло воротника, но я постарался быстро выправить лыжи, чтоб избавиться от удушья. И чем быстрее я старался это сделать, тем хуже они меня слушались, и уже буква "Х" из лыж получилась в области задников. Так продолжалось несколько раз: он дергал меня в воздух, а я хрипел, пытаясь посмотреть вниз одними глазами от невозможности наклонить голову, а ногами повернуть валенки так, чтоб лыжи встали ровно.
Отец явно нервничал, обнаружив мою такую неуклюжесть, а мне было больно, душно, холодно и еще я был очень напуган тем, что не знал, чего он от меня хочет и хотел уже заплакать, как очередная попытка поставить меня на параллельные лыжи оказалась удачной. Отец опустил ворот моей шубки, мне стало легче дышать, я насупился, откуда-то из груди у меня раздался звук, что-то вроде "мы-и-ы", похожий на стон. Я старался не заплакать, давя в себе страх и жалость, наклонившись, глядя вниз, на заостренные концы черных лыж на ослепительно белом снегу, чтоб не показать свое смятение отцу.
- Ну, вот, - встал, наконец! - сердито сказал он, - теперь я тебя подтолкну, а ты катись вниз!
Он положил мне руку на спину и стал пододвигать меня к уклону. Лыжи как утюгами проминали рыхлый снег, я обреченно стоял, чувствуя руку отца. Но вот и уклон! Я заскользил вниз, не зная как управлять этими страшными, черными досками, не умея еще держать равновесия, еще миг, - мои ноги завернула какая-то неведомая доселе сила: снежная пыль, удар по лицу чем-то твердым и холодным, снег в рукавах, за воротником, на лице и ужас!
Лежа в сугробе, ворочаясь, чтобы встать, я слышал шаги отца. Он поднял меня, снял с меня лыжи. Я отер лицо, варежек не было, они застряли глубоко в снегу, стоя, я выковыривал снег из-за воротника. Губы мои были разбиты о кусок смерзшегося снега.
- Эх ты, дундук! Надо ж было держать равновесие! Ни хрена у тебя не получается! Ладно, иди домой, я тебе такие хорошие лыжи принес: думал, ты кататься на них будешь, а ты? – я ничего не ответил.
- Дундук, ты, Мишка! Вон, посмотри, как пацаны-то катаются! - он показал на ребят вдалеке, катающихся с горок. - Да если бы им дать такие лыжи!?
Я поплелся домой. Дома, одиноко сидя у печки "голландки", в горнице, прислоняясь к теплой её крашеной поверхности грудью и щекой, отогревая замерзшие руки, всхлипывая и прерывисто вздыхая, как после плача, я жалел себя, думая о том, что никакой я не "дундук" - просто я не могу справиться с этими непослушными лыжами, а лучше бы кататься с этих горок на санках; что на санках так весело и интересно, что так захватывает дух от скорости, и никогда с них не упадешь, а будешь просто лежать, а тебя будет качать, когда они будут съезжать с горки, а когда проедешь до конца, санки сразу остановятся, и можно будет какое-то время полежать и посмотреть в высокое небо; и может там будут проплывать облака, и можно будет смотреть, как облака наплывают друг на друга; и ловить открытым ртом падающие из этих облаков снежинки, пока не надоест, и снова бежать в горку - и снова катиться...
Так я сидел и мечтал, и чувствовал почему-то, что я реально качался, -голова моя поплыла куда-то, - я вздрогнул, открыл глаза, облака сменились качающимся потолком - мама укладывала меня спать, подкладывала под голову подушку, и, подтыкая с боков, закрывала меня теплым, разноцветным лоскутным одеялом.